Но не их коленки властно притягивали мой взор, а спина человека, который сидел на высоком табурете за стойкой бара, пил кофе и рассеянно листал какой-то пухлый еженедельник. У его ног стояла небольшая спортивная сумка с надписью «Puma». Время от времени он поглядывал на зеркальную стенку бара с полками, уставленными разнокалиберными бутылками. Но он не на бутылки смотрел. Он смотрел в зеркало. И когда увидел в нем того, кто ему был нужен, расплатился с барменом, поднял сумку и направился к конторке дежурного портье, старательно не глядя в мою сторону, что было непросто, так как я стоял рядом с конторкой. Я тоже старательно на него не смотрел.

— Nummer sechs Hundert zwei und dreizig, bitte, — сказал он самую малость громче, чем это было нужно, чтобы его услышал портье. Но достаточно, чтобы услышал я. И повторил по-русски — для тех, кто не учил в школе немецкого языка или учил плохо: — Шестьсот тридцать второй.

— Wie Name, bitte? — отозвался портье, демонстрируя, что он никогда не относился к двоечникам.

— Doktor Hamberg. Rudolf Hamberg.

— Ein Moment, Herr Hamberg. Bitte, Herr Hamberg.

— Danke sch?n.

Доктор Гамберг взял услужливо поданный ему ключ и направился к лифтам, так и не взглянув в мою сторону. Он был таким же Гамбергом, как я президентом Ельциным, а доктором действительно был. Военным хирургом. Правда, последнюю операцию он сделал, если мне не изменяет память, летом 1995 года в Чечне под Урус-Мартаном. Закончить ее он не успел, потому что на полевой госпиталь напали боевики. Он приказал ассистентке наложить швы, а сам, как был, не снимая зеленого хирургического халата и резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «калаш» и за полчаса сократил число борцов за независимость Ичкерии на энное число единиц. Примерно на пятнадцать, считая раненых. После той ночи он больше никого не возвратил к жизни. А вот наоборот — было.

Доктор Гамберг. Капитан медицинской службы, а ныне рядовой запаса Иван Перегудов. Для своих — Док. И не только для своих. Дружеское прозвище уже стало его оперативным псевдонимом. Как «Пастух» для меня, «Муха» для Олега Мухина, «Артист» для Сеньки Злотникова и «Боцман» для Дмитрия Хохлова.

«Шестьсот тридцать второй номер, Рудольф Гамберг», — повторил я для памяти, продолжая наблюдать за гостиничным холлом. Раз появился Док, можно было ожидать появления и Боцмана. Но Боцман не обнаруживался. Зато обнаружился господин Матти Мюйр.

На Мюйра я обратил внимание сразу — по тому, как засуетился перед ним швейцар: широко распахнул дверь, придержал ее, подобострастно закланялся. Так суетятся перед очень богатым и щедрым клиентом. Не похож был этот франтоватый старикан на очень богатого клиента. И тем более на клиента щедрого. Еще так лебезят перед большим начальством. Но и на начальство он не тянул. Стар для начальства. Значит, был когда-то начальством. И настолько грозным, что трепет перед ним сидел в швейцаре даже сейчас.

Почему-то я был почти уверен, что это и есть Мюйр. Человек моложе его вряд ли мог быть знаком с Альфонсом Ребане, отбросившим копыта в 1951 году. Но на всякий случай решил подождать, убедиться.

Дежурный портье был слишком молод, чтобы знать этого старого франта в пору его всевластия, но он верно оценил суетливость швейцара и поспешно привстал из-за стойки, сама любезность. Мюйр что-то сказал ему по-эстонски, тот закивал и схватился за телефон — звонить в номер, чтобы известить, что пришел и сейчас поднимется господин... Э-э?

— Мюйр, — назвался старик. — Матти Мюйр.

Теперь ошибки быть не могло. Я подошел и сообщил:

— Господин Мюйр, господин Ребане ждет вас.

Он словно ощупал меня взглядом и тут же заулыбался:

— Он прислал вас встретить меня? Очень мило. Ваше имя, юноша?

— Сергей Пастухов. Секьюрити господина Ребане.

— Военная косточка. Не так ли? Не отрицайте, это неистребимо. Офицер. Я прав?

— Был, — подтвердил я. — Давно.

— Что означает для вас «давно»? — живо поинтересовался он.

— Три года назад.

Тут-то он и сообщил мне, сколько ему лет и что означает для него самого слово «давно».

Едва мы вышли из лифта, дверь апартаментов открылась и на пороге появилась Рита Лоо. Вчерашнее шелковое мини-платье она сменила на вязаное, с широким воротом, тоже черное и похожее на длинный свитер. Не слишком длинный. Совсем не длинный. Даже, пожалуй, короткий. Черное выгодно оттеняло цвет ее волос, летний ветерок во ржи, из ворота прорастала стройная шея, точеное личико, а зубки, зубки, «Орбит» без сахара, «Мастер Дент» отдыхает.

Если бы она надумала присоединиться к девицам в холле гостиницы, она не сразу нашла бы клиента. Дороговато будет.

При виде Мюйра на ржаное поле набежала грозовая туча, порыв ветра прошел по ржи. Но Рита тут же взяла себя в руки, вежливо улыбнулась, загарцевала холеными ножками, отступая от двери и как бы вовлекая гостя в номер, заговорила по-эстонски.

— Нет-нет, прелестное дитя, — возразил Мюйр, входя. — Давайте говорить по-русски. Будем снисходительны к людям, которые не знают нашего языка. Это не их вина, не так ли? Им можно посочувствовать. Они сами себя обрекают на глухоту.

Говоря это, он поставил кейс на пол, потом вручил Рите зонт и начал снимать перчатки, по очереди сдергивая их с пальцев. Когда перчатки были сняты, бросил их в шляпу и шляпу тоже вручил Рите. Затем позволил снять с себя пальто и размотал шарф.

Возраст пожилых людей можно определять по лицу и рукам, а можно и по одежде. Время, когда они переставали следовать моде, застывало в покрое их костюмов и платьев. Даже у тех, кто за модой никогда не следил. Магазинный ширпотреб тоже нес в себе отпечаток времени.

На Мюйра это правило не распространялось. Он выпадал из времени. В его черном костюме-тройке угадывались и кичливая суровость пятидесятых, и развратная избыточность наших времен с потугами модельеров внести хоть какое-то разнообразие в консервативный мужской костюм, а золотая цепочка карманных часов на жилете отсылала и вовсе к началу века.

Он остановился перед зеркалом, пригладил ладонями серые жесткие волосы на висках, кончиком мизинца расправил усы. Поинтересовался у Риты, оглядывая себя:

— Сколько, по-вашему, мне лет, милочка?

При этом он слегка подмигнул мне через зеркало: сейчас вы увидите, юноша, что я был прав, больше семидесяти восьми мне не дают. Такой у него, видно, был пунктик.

— Сто пятьдесят, — с любезной улыбкой ответила Рита.

— Вот как? — слегка удивился он, но глаза застыли, стали жесткими, мертвыми.

— Неужели больше? — тоже удивилась она. — Этого не может быть.

— Вы мне льстите. Разрешите представиться: Матти Мюйр. С кем имею удовольствие?

— Рита Лоо. Пресс-секретарь господина Ребане, — представилась и она.

— Рита Лоо, Рита Лоо, — пожевал Матти Мюйр, словно вспоминая. Но я почему-то был совершенно уверен, что он только делает вид, что вспоминает. А на самом деле все прекрасно помнит. Он был из тех, кто ничего не забывает. И ничего не прощает. И Риту Лоо он знает, а она знает его. Но оба это скрывают.

— Я знал молодого человека с такой фамилией, — сообщил Мюйр. — Да, знал. Александр Лоо. Журналист. Вы имеете к нему отношение?

— Он был моим мужем, господин Мюйр.

— Вы развелись?

— Он умер, господин Мюйр.

— От чего?

— От чего умирают люди? Вам ли этого не знать. От жизни, господин Мюйр.

— Прискорбно. Весьма прискорбно, — покивал он, но глаза оставались холодными, мертвыми. — Но неотвратимо, увы. Впрочем, почему «увы»? Смерть бывает и избавлением. Не правда ли, Рита Лоо?

У меня снова, как уже не раз за последние дни, появилось ощущение, что я попал в чужую компанию, где свои страсти, понять которые постороннему не дано. И страсти эти такого накала, что в холле словно начало пованивать серой из преисподней.

Мюйр поднял кейс и обернулся ко мне:

— Куда прикажете?

— Прошу. — Я открыл дверь гостиной.

— Знакомый номер, — заметил Мюйр, осматриваясь. — Добрый день, молодые люди, — поздоровался он с Артистом и Мухой. — Тоже охрана?

— Да, — подтвердил я.

— Неплохо, — оценил он. — Такой охраны не было даже у меня. Гостиная. Она стала еще роскошней. Бар. Уместно. Раньше бара не было. Там — кабинет. Там — спальни. А там — музыкальный салон. Когда-то в нем стоял рояль «Бехштейн». А сейчас?

— Стоит и сейчас.

— На нем однажды играл сам Ван Клиберн. Правда, я слушал его, так сказать, по трансляции. Вы понимаете, надеюсь, что я этим хочу сказать?

— Понимаю, — кивнул я.

— Но все равно это было впечатляюще. Да, знаменитый номер. Мы называли его министерским. Он был предназначен для первых лиц: союзные министры, первые секретари обкомов. Пожив в этом номере, многие переставали быть первыми. И даже вторыми. Поразительно, как действовала на людей роскошь. Сейчас, конечно, этим не удивишь никого. Но всего лет двадцать назад... Какие разговоры велись здесь! Какие мысли высказывались! А какие трансляции передавались из спален? Наши операторы дрочили, как сумасшедшие. Сколько молодой эстонской спермы было выброшено на ветер! Совсем впустую. Если бы она пошла в дело, эстонцев было бы сейчас намного больше. Я даже приказал убрать из операторской мужчин, заменить их девушками. И что бы вы думали? Они тоже стали дрочить. Даже самые целомудренные. Ах, молодость, молодость!

До меня не сразу дошел смысл его слов. А когда дошел, я прибалдел. Муха с Артистом тоже. И Рита Лоо. Черные снеговые тучи нависли над ржаным полем, надвинулась зима с ее безысходностью. И тоска, тоска. Смерти бы, смерти. Смертушки.

Мюйр оглядел нас и сделал вид, что спохватился:

— Я сказал что-то не то? Ах да, я сказал «дрочить». Мне следовало сказать «мастурбировать». Прошу извинить. Где же господин Ребане?

Муха повернулся к двери кабинета и гаркнул:

— Фитиль! К тебе! Какая-то старая гнида!

На пороге кабинета появился Томас. Он был в темно-синем, с искрой, костюме, весь причесанный и отглаженный, кроме морды лица.

— Старая гнида? — переспросил он. — Как может так быть? Гнида не может быть старой. Если гнида старая, то это не гнида. Это уже вошка.

— Вошь, — поправил Мюйр. — В русском языке нет слова «вошка». Есть «вошь».

— Вошь, — повторил Томас. — Понимаю. Но вы не правы. В русском языке есть такое слово. «Мандавошка». Вы ко мне? Пожалуйста, заходите.

Мюйр прошествовал в кабинет. Он оставался невозмутимым. Абсолютно невозмутимым. И даже по-прежнему благодушно-доброжелательным. Только вот глаза. Если гнида может быть старой и у нее есть глаза, то такими они и были.

Рита Лоо отбросила назад копну волос и решительно двинулась вслед за Мюйром. Артист придержал ее за плечо, негромко спросил:

— Кто это?

— Самый большой мерзавец в Эстонии.

— Это мы уже поняли. Кто он?

— Генерал-майор КГБ. Бывший. Пятое управление. Говорит вам это что-нибудь?

— Да, — сказал Артист. — Диссиденты.

— Не начинайте разговор без меня, — попросил я Риту и знаком показал Мухе на выход. В черной ванной на полную пустил душ и приказал: — Запоминай. Шестьсот тридцать второй номер. Это этажом выше. Постарайся незаметно. Доктор Рудольф Гамберг. Доком не называй. На всякий случай в номере не говори. В сортире или у лифта.

— Понял, — кивнул Муха.

— Забери то, что он передаст. И скажи: Матти Мюйр. Контакт. Пусть пробьют.

— И Рита Лоо, — подсказал Муха. — Тоже контакт. И еще какой.

— Правильно. Действуй.

Я вернулся в гостиную.

— Что происходит? — спросил Артист.

— Пока не знаю.

— Но происходит?

— Похоже на то.

Я прошел в кабинет.

Разговор, судя по всему, намечался серьезный. Вокруг Томаса Ребане начало что-то происходить. Может быть, как раз то, что имел в виду генерал Голубков.

Как и все в этих апартаментах, предоставленных в распоряжение внука национального героя Эстонии, кабинет был обставлен стильно и одновременно очень солидно. Красивый письменный стол из темного резного дуба с полированной столешницей располагал к вдумчивой умственной деятельности, а кожаный диван и два глубоких кресла вокруг овального журнального столика словно бы приглашали уютно расположиться в них и вести обстоятельные деловые переговоры или за рюмочкой коньяка доверительно высказывать свои самые сокровенные мысли, которые с точки зрения властей всегда считались крамольными.

Что когда-то и делали в этом кабинете первые лица.

Переставая после этого быть первыми.

Почему, интересно, сокровенность всегда крамольна?

Но сейчас, как и во всех гостиничных номерах при смене постояльцев, кабинет был безлик, не одушевлен ни бумагами на столе, ни тем легким беспорядком, которым сопровождается любая живая жизнь.

За столом восседал Томас Ребане, отражаясь в полировке столешницы верхней половиной туловища и оттого похожий на бубнового валета. Рита Лоо устроилась в дальнем углу дивана, дыша духами и туманами, нога на ногу, пальцы сцеплены на колене, червонная дама. Матти Мюйр в своей черной тройке неторопливо прохаживался по ковру от залитого солнцем окна до книжного шкафа, сумрачно зияющего пустыми полками, кончиком мизинца приглаживал щеточку усов, благожелательно щурился. Его кейс лежал на подоконнике, лоснясь дорогой кожей.

Король пик.

А какого достоинства и какой масти я? И какая масть нынче у нас козырная?

— Теперь я могу говорить? — вежливо поинтересовался Мюйр у Риты, когда я вошел в кабинет и погрузился в кресло, всем своим видом показывая, что выколупать меня оттуда можно только с помощью ОМОНа или спецподразделения «Эст».

Она кивнула:

— Разумеется. Сегодня у нас свобода слова.

— Господин Ребане, я пришел к вам для частного разговора. Вы уверены, что при нем должен присутствовать ваш очаровательный пресс-секретарь?

— Я? — переспросил Томас. — Да. Или нет?

— Да, — сказала Рита.

— Да, — повторил он. — А почему?

— Потому что ты мой жених.

— Жених. Помню, ты говорила. Господин Мюйр, да.

— Охрана тоже обязательна?

— Понятие охраны мы понимаем расширительно, — объяснил я. — В наши функции входит охрана не только физического, но и душевного здоровья клиента.

— По-вашему, я могу ему угрожать?

— Ему может угрожать все. Он беззащитен, как одуванчик. Или как овечка в глухом лесу.

— Мне больше нравится одуванчик, — подумав, сообщил Томас.

— Пусть так. Но я считаю своим долгом присутствовать при твоих встречах с людьми, которые могут представлять собой источник угрозы. Вы против, господин Мюйр?

— Нет, — ответил он. — Более того. Если бы вы решили сейчас уйти, я попросил бы вас остаться. Против вашего присутствия, госпожа Лоо, я тоже не возражаю, хотя это несколько удлинит нашу беседу. Потому что для начала мне придется прояснить свои отношения с вами. Но мы же никуда не спешим, не так ли?

— Мы никуда не спешим? — осведомился Томас у Риты.

— Нет, — сказала она.

— Господин Мюйр, мы никуда не спешим, — повторил Томас.

— Как я понимаю, вы считаете меня виновным в смерти вашего мужа, — заговорил Мюйр, глядя на Риту сверху вниз, снисходительно. — Нет, Рита Лоо. Это несправедливо. Он умер от наркотиков. И вы это знаете. Он умер через год после того, как освободился из заключения.

— А кто его туда засунул? Напомнить? — спросила она.

— Да, это я инициировал процесс над молодыми эстонскими националистами, — легко согласился Мюйр. — Я мог бы сказать, что выполнял указание из Москвы, но не скажу. Нет, я считал эту акцию правильной и своевременной. Я и сейчас так считаю. И она дала эффект, какого не ждал никто. Кроме меня. Посмотрите на наших ведущих политиков, — продолжал он, как бы посмеиваясь и тем самым как бы призывая не относиться к тому, что он говорит, слишком серьезно. — Особенно из первой волны. Каждый третий прошел через пермские лагеря. И что же? Они избавились там от интеллигентского прекраснодушия и поняли, что за власть нужно уметь бороться. Закалились, сплотились. И в конце концов победили. А если бы не было этой закалки? Да так и спивались бы на своих кухнях в пустой болтовне. Разве это не так?

Мюйр огляделся, ожидая возражений. Не дождавшись, удовлетворенно кивнул:

— Именно так. Но я не претендую на то, чтобы мое имя было вписано золотыми буквами в историю свободной Эстонии. Я даже не в обиде, что меня вышвырнули из жизни в самом зрелом и плодотворном возрасте. Мне было всего шестьдесят девять лет, когда меня отправили на пенсию, на которую я могу прокормить только своего кота. У меня замечательный кот, — сообщил он. — Карл Вольдемар Пятый. Прекрасный собеседник. Потому что он умеет молчать.

Меньше всего Мюйр был похож на человека, который тратит пенсию на своего кота, а сам живет впроголодь. Но я воздержался от этого замечания.

— Нет, не в обиде, — повторил он. — Оценку прошлому даст история. Собственно говоря, я уже часть истории. Некоторым образом — сама Клио.

— Вы не Клио, — вступился за музу истории Томас. — Клио женского рода. — Он указал на Риту Лоо. — Клио — это она.

— Вы ошибаетесь, — возразил Мюйр. — Клио не может быть молодой и красивой. Она среднего рода. Она стара и страшна. Как я.

— Вы не инициировали процесс над молодыми эстонскими националистами, — решительно вступила в игру червонная дама Рита Лоо. — Вы его спровоцировали. Подбросили моему мужу доллары. До сих пор удивляюсь, что не наркотики!

— Нечему удивляться, госпожа Лоо. У нас была другая задача. Наркотики — уголовщина. А доллары — это работа на западные антисоветские центры. Доллары очень хорошо вписались в контекст. Стали эффектной заключительной точкой. А контекст, согласитесь, был неспровоцированным. Самиздат, «Хроника текущих событий», машинописные экземпляры «Архипелага ГУЛАГа». Нам нужен был политический, а не уголовный процесс.

— И вы его успешно сварганили. И даже не краснеете, когда говорите об этом сейчас!

— Я чего-то не врубаюсь, — вновь вмешался бубновый валет. — Вы говорите о художественной литературе, а я не понимаю зачем. Я читал «Архипелаг ГУЛАГ». Талантливо, но затянуто. Но разве вы пришли ко мне, господин Мюйр, чтобы говорить о художественной литературе?

— Сиди и молчи, — вывела его из игры червонная дама. — При обыске они обнаружили у моего мужа пятьдесят тысяч долларов, — объяснила она мне. Не потому, что хотела объяснить, а потому, что ей нужно было выговориться и она почему-то решила, что я самый подходящий для этого адресат. — А сказали, что должно быть двести. По агентурным данным. Двести тысяч долларов! У Александра! Да он и десятки никогда в руках не держал! У нас в доме иногда куска хлеба не было! Они допытывались, куда он дел остальные сто пятьдесят тысяч. Пропил. Финансировал подрывную деятельность. Я была совсем девчонкой, ничего не понимала. Но чудовищность этой нелепицы понимала даже я!

— Мы не настаивали на этом обвинении, — заметил Мюйр. — Ваш муж получил только то, что заслужил по закону. И провел в лагере всего три года. Другим в те времена давали и по пять, и по семь плюс пять. «Семь плюс пять» — это была такая формула, — объяснил он мне. — Семь лет исправительно-трудовых лагерей и пять лет ссылки.

— Я очень хотела бы, господин Мюйр, чтобы вы сами провели в лагере хотя бы год!

Червонная дама вела свою партию активно, но в самой этой активности таился проигрыш. Она не оставляла себе резервов. А король пик оставлял. И он лишь усмехнулся, услышав ее пожелание, идущее от самого сердца. Снисходительно переспросил:

— Год? Всего год? В наших-то лагерях? Дитя мое, я провел в заключении пять лет восемь месяцев и двенадцать дней. С марта сорок восьмого года. Из них год во внутренней тюрьме Лубянки, год в Лефортово и восемь месяцев в камере смертников во Владимирской тюрьме. А последние три года в «Норильлаге». И только в апреле пятьдесят четвертого года был освобожден и реабилитирован.

— Странно, что это ничему вас не научило! — бросила Рита.

Лицо у него окаменело, помертвели глаза.

— О нет, Рита Лоо, — возразил он. — Эти годы научили меня всему.

Твою мать. Восемь месяцев в камере смертников — это круто. Внутренняя тюрьма Лубянки и Лефортово — тоже неслабо. А «Норильлаг»?

Мюйр не стал объяснять, чему научили его эти годы. Он молчал. И это было очень красноречивое объяснение.

— И в чем парадокс? — снова заговорил он. — В том, что меня обвиняли в буржуазном национализме. Как и вашего мужа, Рита Лоо. Каково? Настоящая причина была, конечно, в другом. О ней я узнал много позже. Вы даже представить себе не можете, какие узлы закручивала в те годы жизнь. Я сидел из-за того, что слишком много знал... Никогда не угадаете. Нет, никогда. Я слишком много знал о вашем дедушке, Томас Ребане. Да, об Альфонсе Ребане. И не знал, что об этом нужно молчать.

Последнюю фразу он адресовал мне, и я невольно почувствовал, что становлюсь центром всего разговора, хотя на эту роль совершенно не претендовал.

— Это неправильно, — решительно заявил Томас. — Я не согласен. Так не принимают гостей. Это невежливо. Не выпьете ли чего-нибудь, господин Мюйр?

— Пожалуй, — согласился пиковый король. — Капельку «Мартеля». Я видел в вашем баре «Мартель».

— Рита Лоо, капельку «Мартеля» для господина Мюйра, — распорядился Томас. — И для меня. — Он немного подумал и уточнил: — Две капельки.

— Я тебе не прислуга, — отрезала Рита.

— Она мне не прислуга, — сообщил Томас Мюйру. — Она мне пресс-секретарь.

— И невеста, — напомнил Мюйр.

— Да, и невеста. Я об этом все время думаю. Я принесу сам. Вам со льдом?

— С мышьяком, — посоветовала Рита.

— Это она так шутит, — сказал Томас и обернулся к Рите: — Где у нас мышьяк? Это так шучу я.

— О Господи! — сказала Рита. — Иди и неси «Мартель». Только молча!

Томас величественно удалился.

— Надеюсь, госпожа Лоо, я убедил вас, что в смерти вашего мужа не стоит винить меня, — продолжил свою партию Мюйр. — Я всего лишь был рукой провидения. Олицетворял суровую правду жизни. И только.

— Не кощунствуйте! — вспыхнула Рита. — Ваша лагерная закалка сломала сотни людей! Самых талантливых, самых светлых, самых честных! Которых сейчас так не хватает Эстонии. Если бы их не перемололи в лагерной мясорубке, Эстония сейчас была бы другой страной! Этническая демократия. Грязная помойка!

— Меня всегда умиляет, когда проститутки говорят о политике, а политики о морали, — рассудительно проговорил Мюйр. — Ваш муж баловался травкой и до лагеря. А после лагеря сел на иглу. Вместе с вами, Рита Лоо. Понимаю: вам хотелось бы вычеркнуть из памяти эти годы. Не следует этого делать. Нет, не следует. Их нужно помнить всегда. Смаковать каждое унижение, вспоминать в бессонницу каждого грязного скота, у которого вы отсасывали в подъездах, чтобы добыть дозу для себя и для мужа. Это вооружает. Это очень помогает жить. К чему это я? — перебил себя он. — А, вот к чему. Почему же вы захотели и смогли соскочить, а он нет? Ваш муж был талантлив, да. Он писал блистательные статьи. Я с удовольствием их читал. Он переправлял их на Запад. Так он думал. Нет, он переправлял их в мой кабинет. В сущности, я был единственным поклонником его таланта. У него был талант, но не было характера. А талант без характера оборачивается бедой. Я приведу вам пример другого человека. Он проходил обвиняемым по тому же процессу и получил те же три года. И сидел в одном лагере с вашим мужем. Я говорю о кинорежиссере Марте Кыпсе. Он же не сломался. Потому что у него был не только талант, но и характер. Он добивался своей цели и добился ее. — Мюйр немного подумал и уточнил: — Почти.

— Минутку! — вмешался я. — Так это вы вдохновили его на сценарий? Значит, вы и были тем таинственным незнакомцем, который пришел к нему ночью в котельную и рассказал об эсэсовце?

— Совершенно верно, юноша, совершенно верно, — покивал Мюйр. — Это был я. И этот ночной разговор в котельной был началом моей самой масштабной оперативной комбинации. Лучшей в жизни. Она продолжается и сейчас. Но скоро завершится, уже скоро. Два слова, чтобы закончить с предыдущей темой. Не задумывались ли вы, госпожа Лоо, куда все-таки делись те сто пятьдесят тысяч долларов, которых не досчитались при обыске вашего мужа? Эти деньги были действительно переправлены из Лондона для помощи нашим диссидентам, — объяснил он мне. — Мы перехватили курьера, а затем продолжили игру и подбросили их Александру Лоо. Но при обыске обнаружили только пятьдесят тысяч долларов. Остальных так и не нашли, хотя перерыли всю Эстонию. — Он вновь повернулся к Рите: — Так куда же они подевались? Не догадываетесь?

— Их украли вы, — предположил я.

Мюйр засмеялся старческим дребезжащим смешком.

— Нет, юноша, нет. Я их не украл. Я их приватизировал. Заблаговременно. Это была моя доля общенародного достояния. И сейчас я могу об этом сказать.

— Зачем? — спросил я.

— Чтобы знали.

— Зачем нам об этом знать?

— Вам? — удивился Мюйр. — Разве вы ничего не поняли? Я говорю это не для вас. Для тех, кто вышвырнул меня из жизни. Кто был уверен, что с Матти Мюйром покончено. И теперь они знают. Но знают не всё. Далеко не всё. Им еще очень многое предстоит узнать!

— Будьте вы прокляты, Матти Мюйр! — сделала свой последний ход червонная дама. — Будьте вы прокляты с вашими долларами и с вашими гнусными комбинациями! Я думала, что забыла о вас. Зачем вы снова лезете в мою жизнь? Кто вас звал? Когда же вы наконец сдохнете, старый паук?!

Король пик постоял у окна, сложив за спиной руки и покачиваясь на носках. Потом живо обернулся и кончиком мизинца пригладил усы.

— Паук, — весело повторил он. — Паук. По-моему, меня повысили в звании. Паук — это же выше, чем гнида. Не так ли? — И тут же его лицо вновь стало мертвым, холодным. — А теперь я отвечу на ваш вопрос. Ваша жизнь, милочка, интересует меня не больше, чем жизнь тех голубей за окном, какими так любит лакомиться мой кот Карл Вольдемар Пятый. А вот жизнь вашего жениха очень интересует. Вы сделали хороший выбор. Верней, его сделали за вас, но это неважно. Вы даже не представляете, насколько хороший. Вы это поймете. Чуть позже.

Он извлек из жилетного кармана плоские золотые часы, открыл крышку и взглянул на циферблат. Заметил:

— Странно. Мне казалось, что путь отсюда до бара в гостиной не такой уж и длинный.

Я тоже посмотрел на часы. Разговор продолжался уже тридцать минут, но запала у этого старого паука не убывало. Похоже, козырной мастью у нас сейчас были пики.

— Знаете ли вы, юноша, что сообщает человеку энергию жизни? — словно угадав мои мысли, спросил Мюйр, защелкивая часы и пряча их в жилетный карман. — Считается, любовь. Нет. Любовь с годами тускнеет, становится привычкой. Но только одно чувство никогда не утрачивает своей силы и остроты. Ненависть!

На этой оптимистической ноте в кабинет и вернулся Томас Ребане.

На длинном пути от бара в гостиной до кабинета Томас явно успел пропустить две капельки «Мартеля». Скорее всего, из горла. Это практично. Чтобы лишний раз не пачкать хрусталь. Он торжественно водрузил поднос с объемистой квадратной бутылкой и пузатыми бокалами на журнальный стол, плеснул по капельке Мюйру и мне с Ритой Лоо, чуть больше себе и гостеприимно предложил:

— Ваш «Мартель», господин Мюйр. Присядьте. А то вы все ходите. Так можно устать. Хороший коньяк лучше пить сидя. Стоя пьют только на троих. Чтобы быстро. А мы никуда не спешим.

После этого он расположился на диване, деликатно уступая свободное кресло гостю. Но Мюйр не сразу последовал приглашению. Он взял бокал обеими руками, снизу, поднес к лицу и принюхался. Одобрительно кивнув, предложил:

— За вас, сын мой.

— Ваше здоровье, господин Мюйр, — ответил Томас, несколько озадаченный таким обращением. Но все же выпил. Потому что не выпить было невежливо. Потом закурил и приготовился слушать.

Мюйр тоже сделал глоток, оценил:

— Недурно.

И только после этого опустился в кресло.

— Вы удивлены, что я так вас назвал? — спросил он. — Для этого есть причина. Дело в том, Томас Ребане, что я некоторым образом ваш отец.

От неожиданности Томас поперхнулся сигаретным дымом.

— Нет! — завопил он. — Нет и еще раз нет! С меня хватит деда! Да вы что, издеваетесь? Дед — эсэсовец, а отец — кагэбэшник? Меня же разорвет на две части! Если вы так шутите, господин Мюйр, то я прошу вас так не шутить!

— Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Томас. Мои слова не следует понимать буквально. Я имел в виду, что вы — мое порождение. Это я вызвал вас к жизни. — Мюйр повернулся ко мне: — Это случилось в ту самую ночь в котельной. После этого мне оставалось лишь ждать. Но я умею ждать. И я дождался.

Он оценивающе оглядел Томаса и с удовлетворением заключил:

— Если бы меня спросили, кого я жду, я не смог бы ответить. Но теперь понимаю, что именно такой человек, как вы, и должен был явиться в образе внука Альфонса Ребане. Материализоваться из пустоты. Я рад познакомиться с вами, Томас Ребане.

— Пусть он уйдет, — обратилась ко мне Рита. — Разве вы не видите? Он же сумасшедший! Уберите его отсюда!

— Может, сначала послушаем? — предложил я. — Есть вещи, которых не хочется знать. Но все же их лучше знать, чем не знать.

— Это очень разумно, — поддержал меня Томас. — Сначала нужно узнать. А потом можно забыть. Продолжайте, господин Мюйр.

— Того, что вы узнаете, вы не захотите забыть. Нет, Томас Ребане, этого вы не забудете никогда. Госпожа Лоо, я прошу вас остаться, — проговорил Мюйр, заметив, что Рита встала с явным намерением уйти. — Это важно и для вас. Вы же хотите вернуться в Швейцарию и продолжить там... Чем вы занимались в Швейцарии?

— Она там училась, — ответил за Риту Томас.

— Очень хорошо. И продолжить там курс обучения. В клинике доктора Феллера. Вы же этого хотите, Рита Лоо?

Поколебавшись, Рита опустилась на место. К своему бокалу она не притронулась. Взяла сигарету из пачки «Мальборо». Томас услужливо щелкнул зажигалкой. Она прикурила, откинулась на спинку дивана. Дымок на осеннем жнивье.