Глава 8

Спать с Гидеоном было счастьем. Ложиться с ним в постель всегда было приключением, и не только сексуальным. В постели он обсуждал с Дендре свою работу или говорил об их совместной жизни – о том, как любит ее и Эмбер. Он позволял себе мечтать вслух. А еще он выслушивал жену. Дендре вскоре поняла, что шесть часов утра – самое интимное время в их жизни, время, когда Гидеон принадлежал только ей. После этого он думал только о своей живописи и свободе.

С тех пор как они познакомились, не было ни единой ночи, когда перед сном он бы не обнял и не поцеловал ее, ни единого утра, когда он не будил ее поцелуем. Зачастую этот первый поцелуй настолько возбуждал его, что они начинали день лишь после того, как утоляли страсть.

Возвратясь домой от Хэвера, и Дендре, и Гидеон были слишком взбудоражены, чтобы спать. Особенно Гидеон, он прямо-таки бурлил радостью. Парил в небесах. Дендре, казалось, видела окружавшую его ауру неистовой страсти. Ей хотелось испытывать то же. Уложив Эмбер, она пошла в центр мастерской, где ее муж сидел все в том же кресле, которое последним занимал Хэвер, разглядывая собственные работы. Глаза его сверкали от волнения. Дендре представила себе, как, должно быть, колотится его сердце. Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Гидеон отвернулся от картин при первых звуках ее шагов. Протянул Дендре руку и, когда она взяла ее, потянул и поставил перед собой. В его глазах был странный, волнующий блеск, какого она не видела раньше. Очень сексуальный, даже порочный. Дендре была способна думать только о том, как ей хочется отойти от своих представлений о добродетели и морали. Стать откровенной, страстной, более чувственной, чем все другие женщины. Она видела в его глазах мужчину, который мог быть и был порочно чувственным, который наслаждался таким сексом. До сих пор в их эротической жизни он лишь давал ей понять, на что способен. До этой минуты Дендре не воспринимала эти намеки всерьез. Теперь ей хотелось быть с ним распутной, пожинать сексуальные восторги от всего, что может дать обоим наивный оргазм. Ей казалось, что она, не давая воли своим неистовым желаниям, обманывает и себя, и его.

Расстегнув свой пояс и протянув его Гидеону, Дендре спросила хриплым от страсти голосом:

– Ты хочешь, чтобы твои картины продавал Хэвер Сэвидж?

Художник наблюдал, как его жена соблазнительно стянула шаль с плеч и позволила ей соскользнуть на пол. Она чувствовала, как от него исходит сексуальное возбуждение, когда стянула платье через голову и вызывающе бросила ему на колени. Она стояла перед ним голой, не считая белых чулок, державшихся на кружевном поясе с резинками. После того как они стали жить вместе, Гидеон решил, что Дендре всегда должна быть голой под верхней одеждой, всегда готовой к сексу, где и когда бы любому из них ни захотелось дать волю страсти.

Гидеон не мог оторвать взгляда от ее тела, глаза его возбужденно мерцали. Она взяла груди в руки, сжала пальцами соски. Стала принимать эротические позы, нагое тело в тусклом свете казалось невероятно чувственным. Гидеон полнился радостью, думая о многих способах, какими будет обладать ею в эту ночь. Он был в восторге от своей ученицы. Он научил ее любить секс и оргазм, собственное тело, пенис, и она наслаждалась его уроками. Теперь Дендре была опытной соблазнительницей. Он любил жену за ее покорность, ее преданность, ее силу и готовность платить любую цену, чтобы оставаться его женой, любовницей, подругой.

Дендре постоянно удивляла Гидеона твердой решимостью возвыситься над своей ограниченностью, чтобы иметь возможность обогащать его жизнь. В частной жизни она менялась, но на людях по-прежнему казалась более-менее хорошенькой, весьма ограниченной женой художника. Он странным образом любил ее ограниченность, ее скучность не меньше, чем другую Дендре – страстную, неистовую любовницу за крепко запертыми дверями. Его это устраивало. Они оба ценили то, что она избавила его от необходимости заботиться о себе. Это была сила, с помощью которой жена властвовала над ним.

Гидеон поднялся из кресла и приблизился к ней.

– Да, если мы с Хэвером заключим сделку, которая будет устраивать обоих, я буду иметь дело с ним.

Говоря, он туго затянул пояс вокруг ее грудей, отчего они стали выглядеть еще соблазнительнее. Они были твердыми, округлыми, с туго натянутой кожей, из сосков выступало материнское молоко. Дендре выглядела потрясающе сексуальной, невероятно похотливой, поза ее была вызывающей.

– Понравился тебе Хэвер? – спросил Гидеон, гладя ее груди.

– Нет, – ответила Дендре. Ее голос дрожал.

Эта дрожь была хорошо знакома Гидеону. Когда Дендре хотела его так, что теряла контроль над собой, она всегда звучала в ее голосе. Сейчас Дендре была особенно напориста в своей сексуальности, а он восхищался этим в женщинах не меньше, чем внезапной, полной покорностью сексуальным требованиям мужчины.

– Ты привыкнешь к нему. И он станет самым значительным после меня человеком в твоей жизни, – сказал Гидеон Дендре.

– Давай пока что забудем о нем, – взмолилась она.

– Забыли, – сказал Гидеон, наклонился, захватил ртом ее грудь и принялся сильно сосать.

Дендре подумала, что может потерять сознание, таким острым было сексуальное наслаждение. Она испытывала и восторг, и боль: Гидеон сосал ее молоко, а груди были туго перетянуты. Она застонала, заныла, забилась в экстазе. Попросила его пощадить ее.

– О нет. Это только начало, – ответил Гидеон и прильнул губами к другой груди.

Его ищущие пальцы нашли ее влажной, горячей от страсти. Он стал ласкать ее, требовательно, до боли, и от этого, от губ, высасывающих у нее молоко, Дендре жадно захотела любых порочных ощущений, которых раньше не испытывала и не пыталась себе представить. Она сказала об этом Гидеону, находившемуся в том же состоянии, и тот возбудился еще больше, хотя, казалось, это было невозможно.

Он чуть ли не сорвал с себя одежду, говоря при этом ей:

– Вот такая ты превосходная, восхитительная. Ты возбуждаешь меня сверх всякой меры своей страстью ко мне.

Гидеон снял пояс с грудей, обмотал вокруг ее шеи и повел Дендре к трубе, проложенной вдоль стены. Сначала связал ее руки, потом повернул ее к стене, привязал к трубе. Отошел на несколько минут и вернулся с шарфом, которым завязал ей глаза.

Дендре охватило новое сильное чувство – страх.

– Мне это что-то не нравится, – прошептала она.

Но Гидеон ее не услышал, его не было рядом. Он пошел к холодильнику за одной из бутылок шампанского, которые подарил им Хэвер. Дендре позвала его несколько раз, но ответа не было. В мастерской было тихо, и даже тишина казалась сексуальной. Дендре замерзла, сердце ее колотилось. Потом она услышала выстрел и вздрогнула.

– Что это?

На сей раз Гидеон ответил:

– Это игра в доверие, развратный секс и любовь. А ты подумала, что я в тебя стреляю?

– Нет. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда.

– Правильный ответ. Получишь за него шампанского, – сказал Гидеон.

Он подошел к Дендре, велел открыть рот и стал лить в него вино, медленно, чтобы она не поперхнулась. Шампанское капало изо рта и стекало струйками по телу. Гидеон слизывал их. Сделав несколько глотков из бутылки, он поставил ее на пол и отвязал Дендре от трубы. И, не снимая пояса с шеи, повел к одеялу, которое расстелил на полу.

Дендре нашла странно восхитительным заниматься сексом с мужчиной, которого не может видеть. Ее охватила страсть и затмила рассудок, Гидеон перестал существовать. Были только его губы, его пенис, ласкающие руки и временами мучительное врезание пояса в плоть, когда она сладострастными стонами и криками нарушала молчание, на котором настаивал Гидеон. Дендре потеряла счет своим оргазмам. Помнила только, как великолепно было ощущать его вкус во рту, подчиняться всем его сексуальным требованиям.

Они несколько часов занимались любовью, и время от времени она засыпала в его объятиях. Когда наконец Гидеон снял повязку с ее глаз и развязал руки, она впервые увидела синие полосы на груди от пояса. Пока Дендре спала, Гидеон превратил ее в живое произведение искусства: вокруг ее сосков были нарисованы янтарные круги, сами соски, покрасневшие, с синяками от его губ, были оставлены как есть. Вокруг ее шеи была изображена темно-синяя цепь, на руках и ногах – узоры цвета хны.

– Я красивее, чем могла себе представить, – сказала Дендре Гидеону со слезами счастья на глазах.

Гидеон выбился из сил, но все же хотел еще раз довести "ее до экстаза – эту роскошную женщину, его творение. И воспользовался нефритовой японской вещицей семнадцатого века, изящно изваянным пенисом. Это был подарок Хэвера, полученный, когда Гидеон только приехал в Нью-Йорк и они проводили дни и ночи в оргиях с соблазнительными, женщинами.

Гидеон находил необычайно эротичным доводить Дендре до оргазма. Особенно этой ночью, когда мир принадлежал ему и он расписал жену, превратил в свое творение, в произведение искусства, только для них двоих. Оргазм ее был сильным, обильным. Вынутый из лона нефрит блестел, словно был погружен в нектар, и Гидеон начал облизывать его.

Он поднял Дендре с пола, повел в ванную и вымыл. Она была так обессилена, что не могла говорить, сердце ее было переполнено страстью от зрелища того, как он вылизывал вынутый из ее лона нефритовый пенис. Много ли мужчин любили своих женщин настолько, чтобы ублажать подобным образом? Наверняка нет. И вновь она ощутила благодарность за его любовь.

Лежа рядом с Дендре в постели, Гидеон поцеловал ее перед сном и сказал, что она замечательная любовница. Пообещал, что подобные великолепные ночи у них будут всегда.

Утром он разбудил Дендре поцелуем и положил рядом с ней Эмбер.

– Уже очень поздно. Я позаботился о ней, чтобы утро у тебя было без хлопот.

– Ты куда собираешься? – спросила Дендре.

– В одиннадцать у меня встреча с Хэвером.

Дендре воспрянула к жизни и села на постели. Она еще никогда не спала так крепко и не просыпалась так поздно. В последнее время Гидеон будил ее поцелуями не позднее шести часов. Он любил быть у мольберта не позже семи, как бы долго ни работал накануне вечером. Дендре даже слегка растерялась, увидев мужа, одетого в черный пиджак с бархатным воротником для поездки в центр города. Он не лежал рядом с ней, чтобы поцеловать ее, а на свое место положил Эмбер.

Дендре поцеловала ребенка и подумала, не отдаляется ли уже от нее Гидеон. Муж с женой глядели друг другу в глаза, она искала какого-нибудь малейшего признака его одобрения. И едва не вскрикнула от радости, получив то, в чем больше всего нуждалась: второй поцелуй себе и еще один в лобик Эмбер.

– Вернусь, когда смогу. Но возможно, только под вечер, а то и позже. Хочу обсудить с Хэвером все пункты контракта, чтобы уже никогда к этому не возвращаться.

Когда торжествующий Гидеон вернулся, было почти одиннадцать вечера. Дендре переставила столик, за которым они обедали, поближе к камину. Едва послышался сигнал домофона, она зажгла свечи и стала поправлять букетик цветов, купленный на последние гроши из недельного бюджета. Вторую половину дня она провела за приготовлением праздничного обеда на двухконфорочной электроплитке: цыпленка в сметанно-грибном соусе, мороженого с повидлом, виски и орехами. Того, что любил Гидеон. Вторая бутылка шампанского из тех, что дал накануне Хэвер, охлаждалась в оцинкованном ведре, служившем для мытья полов.

Гидеон был тронут зрелищем столика и свечей. Дендре стояла у огня с Эмбер на руках. Его жена и ребенок с их чистыми душами сияли звездами на фоне их унылого, неприглядного чердака.

Он подошел к Дендре, поцеловал ее и младенца.

– Может, тебе не хочется меняться, родная моя, но ты определенно меняешься в лучшую сторону. Как ты узнала, что я не обедал?

– Я не знала. Но это наш дом, а мы всегда ели дома, если никуда не выбирались с мамой и папой, – ответила она.

– Я заключил сделку с Хэвером, доволен всем, он тоже. Чувствую себя самым счастливым человеком на свете. И самым голодным.

Дендре подняла с пола ведро, подала Гидеону, и оба рассмеялись. Ее тост прозвучал так:

– Ну, мир, теперь держись. Пейленберги добились признания!

В первые годы после того, как Хэвер заключил контракт с Гидеоном, семейство Пейленбергов оставалось в той же мастерской. Они жили почти так же, как прежде, только денег стало побольше. Но в публичной жизни произошли разительные перемены. Они стали появляться в обществе, часто выбирались из дома, главным образом на вернисажи. Принимали у себя искусствоведов, художников, даже кое-кого из коллекционеров. Приглашения в мастерскую Гидеона Пейленберга стали добиваться. Художник мог теперь позволить себе пить самое лучшее шампанское и пользовался этой возможностью.

Однако Гидеон с Дендре слишком долго были бедными, голодными, чтобы швыряться деньгами, которые Хэвер ежемесячно выплачивал им в виде аванса. Половину денег они откладывали на банковский счет, на остальные жили.

Когда разнесся слух, что Хэвер Сэвидж открыл нового художника, знатоки и поклонники изобразительного искусства начали стекаться в его галерею, но тщетно. Там были выставлены всего две картины, и обе не продавались. Прошло одиннадцать месяцев, прежде чем открылась первая персональная выставка Гидеона. На открытие пришли и профессионалы, и любители, – все, кто хоть что-то представлял собой в нью-йоркском мире искусства.

Но никто из присутствующих не был более взволнован и менее удивлен поразительным великолепием выставки, чем Гершель, Фрида и Орландо.

Гидеон видел, как родственники жены вошли в галерею. Ему казалось, что Московицы могут почувствовать себя не в своей тарелке, ощутить неловкость среди элегантно разодетой, утонченной публики. Ничуть не бывало. Видимо, Орландо взял отца за руку и отвел в магазин «Брукс бразерс». Гершель больше походил на профессоpa одного из старейших университетов Новой Англии, чем на скорняка. Орландо в Гарварде понял, что это не просто университет. Это путевка в жизнь. Сам он был одет так же безупречно, как отец.

Но Фрида! Она стояла у входа в зал, высоко подняв голову, гордясь коротким, превосходно скроенным жакетом из черной норки. Юбка из черной замши эффектно завершала ансамбль. Гидеон пошел к ним сквозь толпу зрителей. Пожимая руку Гершелю, он подумал, что тесть расплачется от радости.

– Гершель, вы похожи на гарвардского профессора, – сказал Гидеон.

– А ты, – ответил Гершель, – как всегда, на преуспевающего художника.

Мужчины стиснули друг друга в объятиях. Потом Гидеон взял руку тещи и поцеловал.

– Фрида, вы выглядите поразительно элегантной и утонченной, – сказал он, коснувшись ее замшевой шляпки без полей.

– Элегантной? Утонченной? Что ты выдумываешь, Гидеон? Жакет принадлежит моей сестре Розе, шляпка Леоне Шварц, а на юбке французская этикетка, которую я не смогла прочесть, да и продавщица в магазине Ломана не смогла. Но они заверили меня, что это шик. А все потому, что мы не хотим выглядеть хуже кого бы то ни было. Я горжусь тобой, Гидеон, я переполнена радостью за тебя и, конечно, за свою Дендре. Ваша мечта сбылась.

Гидеон расцеловал тешу в обе щеки. Дендре подошла к ним, когда Гидеон поцеловал Орландо, и они обменялись крепким рукопожатием, в котором сквозила взаимная симпатия и привязанность.

Он должен был бы знать, что семья Дендре окажется на высоте положения.

В первый же вечер было продано шестьдесят процентов картин. Еще тридцать пять процентов разошлось в течение первой недели. Это был триумф. Лондонская выставка не имела такого успеха, пока месяц спустя журналы по изобразительному искусству и газетные критики не осветили ее в Англии. После этого было продано семьдесят пять процентов рисунков и акварелей.

К счастью, в мастерской у Пейленбергов по-прежнему не было телефона. Иначе туда беспрестанно звонили бы незнакомцы, делая приглашения или добиваясь их. Письма и телефонные сообщения для Гидеона поступали в галерею, а оттуда их обычно доставляла в мастерскую какая-нибудь из любовниц Хэвера. Это были хорошенькие, элегантные, веселые молодые женщины, охотно отзывавшиеся на обаяние Гидеона.

Когда Дендре в первый раз увидела, как тонко и фамильярно ее муж обращается с визитершей – даже, обняв, вывел девушку на улицу, – то не придала этому значения. После третьего и четвертого раза расстроилась, но успокоила себя тем, что муж любит ее, так что из того, что ему доставляет удовольствие пофлиртовать? Спросила себя, почему она не знала, что Гидеон любит очаровывать женщин, и поняла, что у них все произошло очень быстро. Она увлеклась Гидеоном, совсем не зная его. Они поженились, но он помалкивал о своей прежней жизни. Дендре потрясло, что она, в сущности, толком не знает своего мужа, отца своей дочери, мужчину, которого любит больше жизни. Расспрашивать было уже поздно. Они жили день за днем и были счастливы вместе. Дендре дала себе очередной зарок: пока Гидеон любит ее и они живут семьей, она не станет его расспрашивать, будет ждать, когда он откроется сам. Как-то вечером за ужином он объявил:

– Сегодня пойдем в один греческий ресторанчик. Там лучшее бузуки, какое только можно найти за пределами Греции.

– Гидеон, уже почти одиннадцать, а у нас нет няни, и в этот час я не буду искать ее.

– Я случайно встретил Вальдеса и попросил прийти посидеть с Эмбер. Он будет здесь с минуты на минуту.

Вальдес был одним из тех мальчишек, которых он нашел на улице и нанял, чтобы те демонстрировали картины торговцам. Паренек оказался шустрым. Как только от Хэвера пришел аванс и он получил заработок, то влез в бюджет Пейленбергов. Эмбер мальчик обожал и часто играл с ней, возился с малышкой как нянька.

Едва Гидеон окончил фразу, послышался гудок домофона, и он впустил мальчишку, заверив жену:

– Тебе понравится и ресторанчик, и его владелец. Еда там посредственная, зато замечательные исполнительницы танца живота. А публика! Матросы с греческих торговых судов, которые танцуют от всей души на крохотной танцплощадке… Там часто бьют посуду – в общем, полная противоположность эстетам. Греки общительный, гостеприимный народ. Как только у нас появятся приличные деньги, мы первым делом купим дом на острове Гидра, будем по полгода проводить там. Чудесное место. Я в свое время прожил там два года.

Этот греческий ресторанчик – ночной клуб находился на еще более убогой улочке, чем та, где жили они. Музыка была слышна за несколько кварталов. Гидеона там шумно приветствовали. Пейленберги прекрасно провели время и теперь, когда у них завелись деньги, охотно отправлялись туда свободными вечерами. В последующие недели Дендре нашла свою нишу и в этой ночной жизни.

Удобства мужа, исполнение всех его сексуальных желаний, кухня, Эмбер и новый ребенок, которого она носила, стали ее жизнью. Она начала изучать гурманскую французскую, итальянскую, японскую и китайскую кухню. Преуспела в составлении букетов, изучала разговорный греческий язык на тот случай, если они в конце концов решат жить на острове. Гуляла по Пятой и Мэдисон-авеню с детской коляской, разглядывала витрины, набиралась идей, училась, училась, училась.

Хэвер Сэвидж действительно занял значительное место в их жизни, невозможно было не оценить профессионализм, с которым он представлял творчество молодого художника. Не было ни малейшего сомнения в том, что у них с Гидеоном существует полное взаимопонимание, каждый верил в таланты другого. Дендре вняла совету Хэвера и никогда не вмешивалась. Ей было достаточно того, что Гидеон продолжал обсуждать с ней свои работы, интересовался ее мнением и зачастую поступал в соответствии с ее советами. Банковский счет рос, потому что они пять лет жили экономно. Это было их совместным решением. Ни Гидеону, ни Дендре не хотелось больше жить на подаяния. Когда родилась Дейзи, продолжать жить в мастерской стало невозможно. Они сняли квартиру – немногим лучше их прежнего жилья, зато от нее до мастерской можно было дойти пешком. Во всяком случае, там было центральное отопление, холодная и горячая вода, четырехконфорочная плита с духовкой.

То было скорее удачливое, чем счастливое время для Дендре и Гидеона, поскольку обстоятельства разделяли их. Успех, внимание к его творчеству заставляли Гидеона забывать обо всех житейских делах. Хэвер занимался продажей его картин, Дендре домом, а он только писал. Сэвиджа и друзей-художников удивляла его прижимистость, то, что он работал по-прежнему в старой мастерской. Дендре с детьми жила в квартире, какую сняли бы только последние бедняки. Она продолжала работать дома бухгалтером, обслуживала своих прежних клиентов. На замечания Гидеон возражал:

– Нужно ли менять образ жизни только потому, что у меня завелось немного денег? Меня всегда содержали женщины – сначала тетя Марта, потом Дендре. Меня это вполне устраивает.

Жену и детей Гидеон, бесспорно, любил, но живопись любил еще больше. Шли год за годом, а он продолжал удивлять широкую публику и ценителей. Музеи разных стран, лучшие коллекционеры покупали его картины. Он стал звездой и наслаждался своим успехом. Картины его продавались в среднем по шестьсот пятьдесят тысяч долларов. Когда портрет Дендре был продан Нью-йоркскому музею современного искусства за миллион, Гидеон повел жену на обед в кафе Чолсона. Зал был тускло освещен крохотными лампочками и свечами, украшен корзинами свежих фруктов и овощей, наваленными на ошеломляющие столы-тумбы в форме тарелок и чаш. На серебряных блюдах лежали окорока подле пирамид из крошеного льда, усеянных устрицами.

Дендре была ошеломлена таким шиком: стенами цвета морской волны, скамейками, обитыми темно-фиолетовым бархатом, громадными пальмами.

– О, Гидеон, мне здесь очень нравится. Как забавно и романтично обедать среди дня при свечах.

Она поцеловала его в щеку, и ее на миг ошеломило обаяние мужа, в тот день особенно сильное. Сексуальность, казалось, так и сочилась из всех пор его тела. Как она не замечала, что Гидеон до неприличия привлекателен и носит свой успех, словно королевскую мантию? Его глаза блуждали по залу, время от времени останавливаясь на лицах хорошеньких женщин. Дендре увидела, что несколько незнакомок смотрят на него. Мысленно сказала каждой: «Пошла к черту, он мой». И в эту минуту осознала, что у Гидеона есть другие женщины…

– Я знал, что тебе понравится, – проговорил он с довольной улыбкой.

Сравнивает ли он ее с другими? Любит ли ее больше, чем остальных? Дендре отогнала мысль о неверности мужа. Это оказалось нетрудно: она сказала себе, что он по крайней мере любит ее и детей; что все еще находит ее сексуально привлекательной, собственно, даже больше, чем когда бы то ни было. Это было ясно без слов по той бурной половой жизни, какую они вели.

К тому времени когда они устроились за столиком, мысль, что Гидеон ей изменяет, улетучилась из сознания Дендре. Он заказал бутылку шампанского. Официант как будто узнал Гидеона, что удивило Дендре и немного насторожило. Ей было бы приятнее, если б они оба появились здесь впервые. Торговец картинами Бен Боргнайн и знаменитая художница Доминика Андрос уходили из кафе и остановились поздороваться с Пейленбергами. И тот и другая нравились ей. Проникнуться к Бену симпатией было нетрудно, потому что он непременно уделял ей внимание на значительных выставках и вечеринках, когда все остальные ходили туда-сюда, стремясь познакомиться с возможно большим количеством знаменитостей. Все, кроме Дендре, побаивались капризной Доминики, но восхищались ее работами. Она обожала Гидеона, всегда защищала от нападок его произведения; именно Андрос открыла для него все необходимые двери в мире искусства, что было очень важно, когда художник только что приехал в Нью-Йорк. Ту жизнь в поисках необходимых профессиональных контактов и внимания, которую Гидеон оставил всего за несколько недель до знакомства с ней, Дендре было трудно соотнести с гордым, независимым характером своего мужа.

Дочь знаменитой французской писательницы и греческого поэта, Доминика была принята в лучших домах всего мира. Пылкая художница, поглощенная своей работой и искусством как таковым, она использовала свои связи, чтобы добиться поддержки для себя и многих художников, которым покровительствовала. Она была скрытной, знала богачей и знаменитостей Старого и Нового Света достаточно хорошо, чтобы называть их друзьями.

Эта родившаяся в Афинах художница, получившая международное признание, общая любимица, несмотря на ее капризный характер, неуживчивость и то, что она вела любовную жизнь с мужчинами и женщинами – Доминика Андрос была влюблена в Дендре. Несколько раз она откровенно пыталась затащить ее к себе в постель. Дендре не представляла, как сильно Доминика хочет ее. Это ей объяснил Гидеон. Не столько шокированная, сколько опечаленная, Дендре старалась быть с ней доброй приятельницей, но они никогда не обсуждали эту тему.

Бен и Доминика ушли, оставив их изучать меню. Глянув поверх своего, Гидеон спросил:

– Возбуждает ли тебя то, что и Бен, и Доминика хотели бы заняться с тобой сексом?

– Бен? – искренне удивилась Дендре.

– Нужно обращать больше внимания на детали. На малейшие тонкости, которые являются намеками.

– Быть не может! У тебя слишком разнузданное воображение, – со смехом возразила она.

– Возможно, – уступил Гидеон.

Но услышанное засело у Дендре в сознании. Ей была приятна мысль, что она сексуально привлекательна, что она волнует такого мужчину, как Боргнайн. Это льстило ее самолюбию, и Дендре впервые подумала о том, каково было бы заняться сексом с другим мужчиной. Засмеялась, попытавшись сравнить мужские достоинства Гидеона и Бена, думая о том, каков Бен в постели.

– До чего ж ты можешь быть порочным, Гидеон, – упрекнула она мужа.

– Почему порочным, дорогая?

– Потому что заронил мне эту мысль в голову, хотя знаешь, что в эротической сфере жизни мне достаточно тебя. Потому что я знаю тебя: ты замышляешь что-то и хочешь, чтобы я на это пошла. Что-то совершенно неприличное и восхитительное, – прошептала она.

Казалось, их окутала сексуальная атмосфера. Гидеон взял Дендре за руку. Поднялся, наклонился над столом и поцеловал. Ради него Дендре была готова на все.

Глава 9

– У меня есть новости, и будет справедливо, если ты узнаешь их первой, – сообщил Гидеон в перерыве между устрицами и говяжьим филе с беарнским соусом.

– Должно быть, новости хорошие, иначе бы мы не пошли в это кафе. Ну, слушаю.

– Итак, это произошло, я добился прочного успеха. Хэвер продал мою картину одному музею в Далласе за миллион триста тысяч долларов. Дендре, моя живопись обогатила нас, и так будет всегда. Все, что я обещал тебе, когда мы познакомились, сбылось.

Дендре была семейным бухгалтером и знала, что они уже богаче, чем она могла мечтать.

– Я очень рада за тебя, Гидеон. За нас. Теперь мы можем многое себе позволить. Купим в Греции дом – нет, два, стоящие рядом, и превратим один в мастерскую. И две квартиры, одну над другой, здесь, в Нью-Йорке. Одну для работы, одну для семьи. Как ты думаешь?

– Звучит очень соблазнительно. Конечно, мне хотелось бы жить так!

– Теперь нам по карману роскошь солнца, моря, путешествия в дальние края. Но главное – я могу пропускать большинство этих мероприятий, встречаться с кем хочу или вообще стать отшельником, только работать и радовать моих девочек.

Дендре заразилась волнением мужа. Она представила себе жизнь, о которой он говорил, и в душе неудержимо забурлила радость. Гидеон откинулся на спинку стула и любовался женой, которая словно бы расцветала у него на глазах.

Потом ему в голову пришла новая мысль, и Гидеон посерьезнел.

– Тетя Марта – подсчитай, сколько денег она мне выслала с тех пор, как ты вошла в мою жизнь, удвой сумму и выпиши чек.

– С твоей стороны это очень щедро, учитывая, что ты так зол на нее. Завтра этим займусь.

– Может, если я расплачусь с ней, то избавлюсь от нее навсегда. Мне было очень неприятно брать ее деньги. Но нужно было как-то жить, кто знает, где бы я был сейчас без этой помощи?

– Не думала, что питаешь такую неприязнь к ней. А собственно, почему?

– В таком случае ты ошибалась. Моя мать была единственной сестрой тети Марты. Отец – из бедной ветви известного, богатого семейства, чьи предки прибыли в Сент-Луис из Копенгагена в конце восемнадцатого века. Он был безумно влюблен в мою мать, но брак оказался несчастным. Когда мне было пять лет, у мамы начался рак. Она испытывала такие боли, которых не могли выносить ни она сама, ни отец. Однажды родители отвезли меня к тете Марте и вернулись домой. На другой день их обнаружила моя тетя, она устраивала званый вечер, и ей было не до шаловливого мальчишки. Они лежали рядом в постели. Отец застрелил мою мать, а потом покончил с собой… Отец был педантичным человеком. Он оставил по записке для полиции, для адвоката, для тети Марты и для меня. Мне было восемь лет. История получила широкую огласку, что очень не понравилось тете. Ей пришлось взять меня к себе в дом, как завещал отец. Она принадлежала к высшему обществу Сент-Луиса, как и отец с матерью. Отказавшись меня взять, она утратила бы доброе имя.

По выражению лица Дендре было ясно, что ее ужаснул рассказ мужа. Он объяснял очень многое в поведении Гидеона; объяснял, почему он так любил ее, любил ее родителей, Орландо – все они отличались семейной привязанностью.

Гидеон допил свой бокал и наполнил его снова. Сделал еще глоток и вновь заговорил:

– Я еще никому не рассказывал о своем детстве и ранней юности. Выслушай все до конца, чтобы к этому больше не возвращаться.

Тетя Марта всегда недолюбливала моего отца и меня, считала, что мама могла бы выйти замуж гораздо удачнее. Она была красавицей, семья – одной из самых известных в Сент-Луисе. Думаю, тетя так и не простила сестру. Она отвела мне комнату в помещении для слуг, хотя в доме было семь превосходных спален. Была требовательной и скупой. Я рос без любви, в атмосфере мелких унижений и даже бедности – это в громадном богатом доме, выстроенном в начале века. Тетю я видел редко, питался вместе со слугами. Вечно был голоден. После школы приходилось заниматься работой по дому. Когда мне исполнилось восемнадцать, она отдала мне оставленные отцом деньги, три тысячи долларов, и назначила пособие от себя при условии, что я больше не вернусь в Сент-Луис.