Зимний день

      - В Москве теперь уже никого и нет... Катков (*17) умер.
      За трельяжем послышался сдержанный смех.
      - Что вам смешно, Лида?
      - "Катков умер". Вы это сказали так, как будто хотели сказать: "Умер великий Пан" (*18).
      - А вы на это "сверкнули", как Диана.
      - Я не помню, как сверкала Диана.
      - А это так красиво!
      - Не знаю уж, куда и деться от всякой красоты! Я впрочем помню, что Диана покровительствовала плебеям и рабам и что у нее жрецом был беглый раб, убивший жреца, а сама она была девушка, но помогала другим в родах. Это прекрасно.
      - Прекрасно!
      А хозяйка покачала головою и заметила:
      - Ты совершенно без стыда.
      - Со стыдом, ma tante!
      - Так что ж ты говоришь! Чего ж ты хочешь?
      - Хочу, чтоб девушки не скучали в своем девичестве от безделья и помогали тем, кому тяжело.
      - Но для чего же в родах?
      - Да именно и в родах, потому что это ужасно, и множество женщин мучаются без всякой помощи, а барышни играют глазками. Пусть они помогают другим и сами насмотрятся, что их ожидает, когда они перестанут блюсти себя как Дианы.
      - Позвольте, - вмешалась гостья, - я не о той совсем Диане: я о той, которая сверкнула в лесу на острове, у которого слышали с корабля, что "умер великий Пан" (*19). Кажется, ведь это так у Тургенева?
      - Я позабыла, как это у Тургенева.
      Хозяйка продолжала:
      - Теперь опять забывают хорошее, а причитают то, что говорят "посредственные книжки".
      - А вы не обращали на эти книжки внимания Виктора Густавыча? - спросила гостья.
      - О, он их презирает, но, знаете, он ведь лютеран, и по его мнению, если где есть о добре, то это все хорошо.
      - Но, однако, ваша непротивленка в самом-то деле ведь и не была добра?
      - Ну, так прямо я этого сказать не могу. Злою она ни с кем не была, но когда ей долго возражаешь, то я замечала, что и у нее тоже что-то мелькало в глазах.
      - Да что вы?
      - Я вас уверяю. Знаете, если шутя подтрунишь, так глазенки этак заискрятся... и... какое-то пламя.
      - Боже мой! И для чего вы ее еще держали?
      - Да, да! Я тоже раз подумала: "эге-ге, - думаю себе, - да ты с огоньком", и отпустила. Но, разумеется, я прежде хотела знать, что можно от таких людей ждать, я ее пощупала.
      - Это интересно.
      5
      - Я спросила ее так: "Что же это, моя милая, стало быть, если бы при тебе в доме случилось что-нибудь такое, что должно быть тайной, что от всех надо скрыть, стало быть, ты и тогда не согласилась бы покрыть чей-нибудь стыд или грех?" Она сконфузилась и стала лепетать: "Я об этом еще не думала... Я не знаю!" Я воспользовалась этим и говорю: "А если бы тебя призвали и стали спрашивать о твоих хозяевах, ведь ты должна же... Ведь какие в старину были хорошие и верные слуги, а и те, когда приходило круто, говорили, что от них хотели". Вообразите, что она ответила:
      "Это тот виноват, кто их до этого доводил".
      "А если это делалось по приказу?"
      "Это все равно".
      - Какова!
      - Да-с! Я говорю: за это можно страдать. А она отвечает:
      "Лучше пострадать, чем испортить свой путь жизни".
      - Каково непротивление!
      - Ну вот, как видите!
      - Впрочем, если смотреть по-ихнему и держаться Евангелия, то она не совсем и неправа...
      - Да, она даже очень права; но ведь общество не так устроено, чтобы все по Евангелию, и нельзя от нас разом всего этого требовать.
      - Да, это очень печально; но если вы это сломаете, а потом исковеркаете, то что же вы новое поставите на это место?
      - Нигилисты говорили: _ничего_!
      Хозяйка промолчала и сучила в пальцах полоску бумаги, а умом как будто облетала что-то давно минувшее и потом молвила:
      - Да, _ничего_, они только и умели сбивать с толку женщин и обучать их не стыдясь втроем чай пить.
      - А как эта непротивленка вела себя в этих отношениях?
      - Вы, верно, хотите спросить о тех отношениях, о которых не говорят при Лиде...
      Но отдыхавшая за трельяжем Лидия к этому времени, верно, совсем подкрепилась и сама вмешалась в разговор уже не сонною речью.
      - О такой женщине, как Федорушка, можно при всех и все говорить, сказала Лида. - И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не ребенок и лучше вас знаю, не только из чего варится мыло, но и как рождается ребенок?
      - Лида! - заметила с укоризной хозяйка.
      - Да, конечно, ma tante, я это знаю.
      - Господи!.. Как ты можешь это знать?
      - Вот удивление! Мне двадцать пятый год. Я живу, читаю, и, наконец, я должна быть фельдшерицей. Что же, я буду притворяться глупою девчонкой, которая лжет, будто она верит, что детей людям приносят аисты в носу?
      Хозяйка обратилась к гостье и внушительно сказала:
      - Вот вам Иона-циник (*20) в женской форме. И притом она Диана, она пуританка, квакерка (*21), она читает и уважает Толстого, но она не разделяет множества и его мнений, и ни с кем у нее нет ладу.
      - Я, кажется, не часто ссорюсь.
      - Зато и не тесно дружишь ни с кем.
      - Вы ошибаетесь, ma tante, у меня есть друзья.
      - Но ты их бросила. Ведь тоже и непротивленыши пользовались у тебя фавором, а теперь ты к ним охладела.
      - С ними нечего делать.
      - Но ты, однако, любила их слушать.
      - Да, я их слушала.
      - И наслушалась до тошноты, верно?
      - Нет, отчего же? Я и теперь готова послушать, что у них хорошо обдумано.
      - Прежде ты за них заступалась до слез.
      - Заступалась, когда ваши сыновья, а мои кузены, собирали их и вышучивали. Я не могу переносить, когда над людьми издеваются.
      Хозяйка засмеялась и сказала:
      - Смеяться не грешно над тем, что смешно (*22).
      - Нет, грешно, ma tante, и мне их было всегда ужасно жаль... Они сами добрые и хотят добра, и я о них плакала...
      - А потом сама на них рассердилась.
      - Не рассердилась, а увидала, что они все говорят, говорят и говорят, а дела с воробьиный нос не делают. Это очень скучно. Если противны делались те, которые все собирались "работать над Боклем" (*23), то противны и эти, когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни и другие роняют то, к чему поучают относиться с почтением.
      - Нет, тебя уязвило то, что они идут против наук!
      - Да, и это меня уязвляет.
      - А я тут за них! Для чего ты, в самом деле, продолжаешь столько лет все учиться и стоишь на своем, когда очевидно, что все твое ученье кончится тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь лекаришки и он поставит тебя в угол?
      - Ma tante, ведь это опять вздор!
      - Ну, он тебя в передней посадит. Сам пойдет в комнаты пирог есть, а тебе скажет: "Останьтесь, милая, в передней".
      - И этого не будет.
      - А если это так случится, что же ты сделаешь?
      - Я пожалею о человеке, который так грубо обойдется со мной за то, что я не имею лучших прав, и только потому, что мне их не дали.
      - И тебе не будет обидно?
      - За чужую глупость? Конечно, не будет.
      - А не лучше ли выйти замуж, как все?
      - Для меня - нет!
      - А отчего?
      - Мне не хочется замуж.
      - Ты, однако, престранно выражаешься. Это закон природы.
      - Ну так он, верно, еще не дошел до меня.
      - И религия того же требует.
      - Моя религия этого не требует.
      - Христос был, однако, за брак.
      - Не читала об этом.
      - А для чего же он благословлял жениха и невесту?
      - Не знаю, когда это было.
      - Читай в Евангелии.
      - Там этого нет.
      - Как нет!
      - Просто нет, да и конец!
      - Господи! да что же это... вы все, значит, уж вымарали!
      Девушка тихо засмеялась.
      - Нечего хихикать: я знаю, что об этом было, а если не в Евангелии, то в премудрости Павлочтении. Во всяком случае, он был в Кане Галилейской (*24).
      - Ну и что же из этого?
      - Значит, он одобрял брак.
      - А он тоже был и у мытаря? (*25)
      - Да.
      - И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял и то, что они делали?
      - Ты ужасная спорщица.
      - Я только отвечаю вам.
      - А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!
      - А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так он бы ее не вылечил?
      - У тебя самый пренеприятный ум.
      - Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше убеждает меня, что мне нельзя выходить замуж.
      - Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что тебя нельзя притиснуть.
      - Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?
      - Мне очень хочется...
      - Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.
      - Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и как он не видит, что вы все безбожницы!
      - Мы получаем у него все по пяти баллов.
      - Извольте! За что же он вам ставит по пяти баллов?
      - Он не может иначе: мы все отлично учимся.
      - Вот ведь назрели какие характеры!
      - Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, - они впереди, и мы им в подметки не годимся. И они придут, придут! "Придет весенний шум, веселый шум!" (*26) Здоровый ум придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею и вы, и... вам будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!
      - Спасибо, милая.
      - Не сердитесь, ma tante, - и Лидия Павловна вдруг оборотилась к теткиной гостье и сказала ей: - А вы хотели знать, был ли у Федоры роман? Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка ему отказала, потому что у нее была сестра, которая "мирилась с жизнью". У нее были "панье", брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь берегла, а детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась и платила за них почти все, что получала.
      - А собственного увлечения у нее не было?
      - Вот это-то и было ее собственное увлечение!
      - Да, но ей будет трудно платить: с таким характером и такими правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.
      - Другие помогут.
      - Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, - отозвалась хозяйка. - Гоните их, они не боятся и даже радуются.
      - Ведь так и следует, - поддержала девушка.
      - Фантазии!
      - Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за правду, и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят, а мы идем дальше и все говорим про хорошее все новым и новым людям...
      - Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?
      - А это такой деликатный вопрос, ma tante, которого я никому не позволяю касаться.
      - Вон как уж у нас стали отвечать о вере! Это, кажется, совсем не по-нашенски.
      - Да, это не по-вашенски, - рассмеявшись, ответила Лидия. По-вашенски, "подобает вопросити входящего: рцы, чадо, како веруеши?"
      Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:
      - Лида! В этот раз... что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не должна быть помехой своим братьям в карьере!
      - Этого, ma tante, не забудешь!
      - Ну так и нечего либеральничать.
      - А "како веруеши" - это разве либеральность?
      - Это не по сезону.
      - Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону... Это скоро меняется.
      Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину комнаты. Теперь можно было видеть, что она очень красива. У нее стройная, удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая статуэтку Дианы из Танагры (*27), и милое целомудренное выражение лица с умными и смелыми глазами.
      6
      Тетка на нее посмотрела, и на лице ее выразилось артистическое удовольствие; она просияла и тихо заметила:
      - Желала бы я знать, где глаза у людей, которые смеют что-нибудь говорить против породы? Лида, неужели ты без корсета?
      - Я хожу так постоянно.
      - И стройна, как богиня. Но Валериан говорил мне, что у вас очень много урОдих, и _все_ теперь сняли кольца и решили не носить ни серег и никаких других украшений.
      - Ему какая забота?
      - Отчего же, его интересует все. Но разве это в самом деле правда?
      - Правда.
      - И вот вы увидите, что, наверное, многие не выдержат.
      - Очень может быть.
      - Которой серьги к лицу, та и не выдержит - наденет.
      - Что же, если и не выдержит, то, по крайней мере, поучится выдерживать, и это что-нибудь стоит. Прощайте, ma tante.
      - И у кого пребезобразная фигура, той лучше корсет.
      - Ma tante, ну что нам за дело до таких пустяков? До свидания.
      - До свидания. Красота ты, моя красота! Я только все не могу быть покойна, что ты кончишь тем, что уйдешь жить с каким-нибудь непротивленышем.
      Лидия холодно, но ласково улыбнулась и молвила:
      - Ma tante, как можно знать, что с кем будет? Ну, зато я не сбегу с оперным певцом.
      - Нет! Бога ради нет! Лучше кто хочешь, но только чтоб не непротивленыш. Эти "малютки" и их курдючки... это всего противнее.
      - Ах, ma tante, я уж и не знаю, что не противно!
      - Ну, пусть лучше будет все противно, но только не так, как эти, которые учат, чтоб не венчаться и не крестить. Обвенчайся, и потом пусть бог тебя хранит, как ему угодно.
      И тетка встала и начала ее крестить, а потом проводила ее в переднюю и тут ей шепнула:
      - Не осуждай меня, что я была с тобой резка. Я так должна при этой женщине, да и тебе вперед советую при ней быть осторожной.
      - О, пустяки, ma tante! Я никого не боюсь.
      - Не боишься?.. Не говори о том, чего не знаешь.
      - Ах, ma tante, я не хочу и знать: мне _нечего бояться_.
      Сказав это, девушка заметалась, отыскивая рукою ручку двери, и вышла на лестницу смущенная, с пылающим лицом, на котором разом отражались стыд, гнев и сожаление.
      Проходя мимо швейцара, она опустила вуалетку, но зоркий, наблюдательный взор швейцара все-таки видел, что она плакала.
      - Эту тут завсегда пробирают! - сказал он стоявшему у ворот дворнику.
      - Да, ей видать что попало! - ответил не менее наблюдательный дворник.
      А хозяйка между тем возвратилась в свой "салон" и спросила:
      - Как вам нравится этот экземплярец?
      Гостья только опустила глаза кроткой лани и ответила:
      - Все уловить нельзя, но везде и во всем сквозит живая красная нитка.
      - О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не дошло до скандала. Кто-то вспомнил наше доброе время и сказал, какие тогда бывали сваты, которым никто не смел отказать. Так она прямо ответила: "Как хорошо, что теперь хоть это не делается!"
      - Они, из гимназий, так реальны, что совсем не понимают институтской теплоты.
      - Нисколько! Я ее тогда прямо спросила, неужто ты бы не была тронута, если бы тебе подвели жениха? - так она даже вспыхнула и оторвала: "Я не крепостная девка!"
      - Я говорю вам, везде красная нить. И какая заносчивость, с какою она самоуверенностью говорит о личном увлечении несчастной сестры этой Федоры!
      - Она очень сострадательна к детям.
      - Но что же делать, когда дети не наполняют женщине всей ее жизни?
      - Ах, с детьми очень много хлопот!
      - Да и даже простые, самые грубые люди при детях еще ищут забыться в любви. У меня в прачках семь лет живет прекрасная женщина и всегда с собой борется, а в результате все-таки всякий год посылает нового жильца в воспитательный дом. А анонимный автор все продолжает, без подписи, и ничего знать не хочет: придет, отколотит ее, и что есть, все оберет. И таковы они все. Альфонсизм в наших нравах. А когда я ей сказала: "Брось их всех вон или обратись к религии: это поможет", - она меня послушала и поехала в Кронштадт (*28), но оттуда на обратном пути купила выборгских кренделей и заехала к мерзавцу вместе чай пить, и теперь опять с коробком ходит и очень счастлива. Что же тут сделать? "Не могу, - говорит, - бес сильнее". Когда женщина сознает свою слабость, то с этим миришься.
      - Да, миришься, потому что это наше простое, родное, русское.
      - Вот, вот, вот! Это она, наша бедная русская бабья плоть, а не то что эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки. Чисты, но холодны.
      - О, как холодны! Ведь она вот стоит за детей, но она и их, заметьте, не любит.
      - Да что вы?
      - Я вас уверяю, она вообще о детях заботится, но никогда ими не восхищается и даже их не целует.
      - Что не целует - это прекрасно.
      - Положим, конечно, это, говорят, нездорово, но она это не любит!
      - Неужели?.. Ведь это всем женщинам врожденно нежить детей.
      - Нежить, нет! Она допускает только заботливость, а любить, по ее рассуждению, должно только того, кто сам имеет любовь к людям. А дети к тому неспособны.
      - Да разве известно, что из маленького выйдет?
      - Так и она говорит: "Я не люблю _неизвестных_ величин, я люблю то, что мне известно и понятно".
      - Какое резонерство!
      - Я и говорю: это отдает не сердцем, а математикой. Она даже не верит, что другие любят детей... "Иначе, - говорит, - не было бы таких негодяев, через которых русское имя в посмеянье у умных людей". Нашу славу и могущество они ведь не высоко ставят. И вообразите, они утверждают это на Майкове:
      Величие народа в том,
      Что носит в сердце он своем.
      Хозяйка и гостья обе переглянулись и сразу же обе задумались, и лица их приняли не женское, официальное выражение. У гостьи и это прошло прежде, и она заметила:
      - В то время как мы, русские женщины, подписываем адрес madame Adan, не худо бы, чтобы мы протестовали против учреждений, где не внушают уважения к русским началам.
      Хозяйка стала нервно сучить в руках бумажку и, сдвинув брови, прошептала в раздумье:
      - Кто же это, однако, начнет?
      - Не все ли равно, кто?
      - Но, однако... Бывало, брат мой Лука... Он независим, и никогда не был либерал, и ему нечего за себя бояться... Он, бывало, заговорит о чем угодно, но теперь он ни за что-с! Он самым серьезным образом отвернулся от нас и благоволит к Лидии, и это ужасно, потому что у него все состояние благоприобретенное, и он может отдать его кому хочет.
      - Неужто все это может достаться Лидии Павловне?
      - Всего легче! Брат Лука к моим сыновьям не благоволит, а брата Захарика считает мотом и "провальною ямой". Он содержит его семейство, но ему он ничего не оставит.
      Гостья встала и отошла к открытому пианино и через минуту спросила:
      - А где теперь супруга и дочери Захара Семеныча?
      - Его жена... не знаю в точности... она в Италии или во Франции.
      - Ее держало что-то в Вене.
      - Ах, это уж давно прошло! Таких держав у нее не перечесть до вечера. Но с ней теперь ведь только три дочери, ведь Нина, младшая, уж год как вышла замуж за графа Z. Богат ужасно.
      - И ужасно стар?
      - Конечно, ему за семьдесят, а говорят, и больше, а ей лет двадцать. Много ведь их, четыре девки. А граф, старик, женился назло своим родным. Надеется еще иметь детей. Мы ездили просить ему благословение.
      - Пусть бог поможет!
      - Да. На свадьбе брат Захар сказал ему: "Пью за ваше здоровье бокал, а когда моя дочь подарит вам рога, я тогда за ее здоровье целую бутылку выпью".
      В ответ на это гостья оборотилась от пианино лицом к хозяйке, и лицо ее уже не дышало милою кротостью лани, а имело выражение брыкливой козы, и она, по-видимому не кстати, но, в сущности, очень сообразительно, сказала:
      - Очевидно, что дело начать надо вам.
      - Но Лидия мне родная.
      - Потому-то это и нужно: это покажет ваше беспристрастие и готовность все принести в жертву общественной пользе, а она будет устранена от наследства.
      Хозяйка смотрела на гостью околдованным взглядом. Дело соображено было верно, но в душе у старухи что-то болталось туда и сюда, и она опять покрутила бумажку и шепнула:
      - Не знаю... Дайте подумать. Я спрошу батюшку.
      - Конечно, его и спросите.
      - Хорошо, я спрошу.
      7
      В это время распахнулась дверь, и вошел седой, бодрый и кругленький генерал с ученым значком и с веселыми серыми проницательными глазами на большом гладком лице, способном принимать разнообразные выражения.
      Это и был брат Захар.
      Хозяйка протянула ему руку и сказала:
      - Ты очень легок на помине; мы сейчас о тебе говорили.
      - За что же именно? - спросил генерал, садясь и довольно сухо здороваясь с гостьей.
      - Как _за что_? Просто о тебе говорили.
      - У нас просто о людях никогда не говорят, а всегда их за что-нибудь ругают.
      - Но бывают и исключения.
      - Два только: это pere Jean и pere Onthon (*29).
      - Ты настаиваешь на том, что это надо произносить не Antoine, а Onthon?
      - Так произносят те, которые на этот счет больше меня знают и теплее моего веруют. Я сам ведь в вере слаб.
      - Это стыдно.
      - Что ж делать, когда ничего не верится?
      - Это огорчало нашу мать.
      - Помню и повиновался, а притворяться не мог. Она, бывало, скажет: "Ангел-хранитель с тобою", - и я всюду ходил с ангелом-хранителем, вот и все!
      - Олимпия приехала.
      - Мне всегда казалось, что ее зовут Олимпиада. Впрочем, я ею особенно не интересуюсь.
      - У нее много новостей, и некоторые касаются тебя. Твоя дочь, графиня Нина, беременна.
      - Да, да! Разбойница, наверное, осуществляет "Волшебное дерево" из Боккаччио (*30). Я, однако, выпью сегодня бутылку шампанского и пошлю поздравительную телеграмму графу. Кстати, я встретил на днях одного товарища моего зятя и узнал, что он старше меня всего только на четырнадцать лет.
      - Какие же подробности об их житье?
      - Я ничего не знаю.
      - Ты разве не был еще у Олимпии?
      - Я? Нет, мой ангел-хранитель меня туда не завел. Я видел, что какая-то дама мчалась в коляске, и перед нею у кучера над турнюром сзади часы. Я подумал: что это еще за пошлая баба тут появилась? И вдруг догадался, что это она. А она сразу же устроила мне неприятность: я хотел от нее спастись и прямо попал навстречу еврею, которому должен чертову пропасть.
      - Бедный Захарик!
      - Но слава богу, что мой хранитель бдел надо мной и что это случилось против собора: я сейчас же бросился в церковь и стал к амвону, а жид оробел и не пошел дальше дверей. Но только какие теперь в церквах удивительно неудобные правила! Представь, они открывают всего только одну дверь, а другие закрыты. Для чего закрывать? В Париже все храмы весь день открыты.
      - У нас, друг мой, часто крадут... Было несколько краж.
      - Какие проказники! А я через это, вообразите, несколько молебнов подряд отстоял, но жида все-таки надул. Он ждал меня у общей двери, а я с знакомым батюшкой утек через святой алтарь и, кстати, встретил Лиду. Она была расстроена, и я, чтоб ее развеселить, все рассказал ей, как попался Олимпии, а потом жидам и, наконец, насилу спасся через храм убежища. Она развеселилась и зашла со мною выпить чашку шоколаду.
      - Это ты старался ее утешить? Что за милый дядя!
      - Да, но тут еще и другой был умысел. Там была одна... балерина, которой никогда не удается изобразить богиню... Я ей показал Лиду и сказал: "Смотри, дура, вот богиня!" Но кто и где обидел Лиду?
      - Вот не берусь тебе ответить. Верно, "нашла коса на камень"; но она, впрочем, сама здесь говорила, что ее будто даже и "_нельзя_ обидеть".
      - Ах, это ничего более как всем противные толстовские бетизы! Уверяю вас, что всеми этими глупостями это все их Лев Толстой путает! "Da ist der Hund begraben!" [Вот где собака зарыта! (нем.)]. Решительно не понимаю, чего этот старик хочет? Кричат ему со всех концов света, что он первый мудрец, вот он и помешался. А я решительно не нахожу, что такое в самом в нем находят мудрецовского?
      - И я тоже.
      - Да и никто не находит, а это все за границей. Мы с ним когда-то раз даже жили на одной улице, и я ничего премудрого в нем не замечал. И помню, он был раз и в театре, а потом у общих знакомых, и когда всем подали чай, он сказал человеку: "Подай мне, братец, рюмку водки".
      - И выпил?
      - Да, выпил и закусил, не помню, баранкой или корочкой хлеба. И все это было самое обыкновенное, а потом вдруг зачудил и в мудрецы попал!.. Удача! Но я хотя и не разделяю его христианства, которое несет смерть культуре, но самого его я уважаю.
      - За что же?
      - Конечно, не за его премудрости! Это пустяки! Но я этих его непротивленышей люблю, с ними так хорошо поговорить за кофе.
      - Я этого не нахожу.
      - Ну, нет!.. На многое они оригинально смотрят. Я не признаю, чтобы это что-нибудь из их фантазии было можно осуществить. Теперь не тот век, но отчего не поболтать? Ведь Бисмарк (*31) же любил поговорить с социалистами. "Малютки" же эти идут наперекор социалистам.
      - Как это наперекор?
      - А так: непротивленыши ведь отказываются от наследств всегда в пользу родных... Это то самое, чего Петр Первый хотел достичь через майораты... (*32) Это надо поощрять, чтобы не дробились состояния. А сам Толстой только чертовски самолюбив, но зато с большим характером. Это у нас редкость. Его нельзя согнуть в бараний рог и заставить за какую-нибудь бляшку блеять по-бараньи: бя-я-я!
      Генерал потравил себя пальцами за горло и издал звуки, очень рассмешившие хозяйку и гостью.
      - Но зачем же у него эта несносная проницательность и для чего он так толкует, что будто ничего не нужно?
      - А это скверность, но я успокоиваю себя твоею русскою пословицей: "Не так страшен черт, как его малютки".
      - И я это говорю всегда: он там я не знаю где, а эти Figaro ci - Figaro la [Фигаро здесь, Фигаро там (франц.)] разбрелись, как цыплята.
      - Вот именно цыплята... Отчего это у них так топорщится, как будто хвосты перятся?
      - А уж это надо их осмотреть и удостовериться.
      - Ну, как можно их смущать!
      - А они не церемонятся смущать веру.
      - Мою веру смутить нельзя: в рассуждении веры я байронист; я ем устриц и пью вино, а кто их создал: Юпитер, Пан или Нептун - это мне все равно! И я об этом и не богохульствую, но его несносная на наш счет проницательность - это скверно. И потом, для чего он уверяет, будто "не мечите бисера перед свиньями" сказано не для того, чтобы предостеречь людей, чтоб они не со всякою скотиной обо всем болтали - это глупость. Есть люди - ангелы, а есть и свиньи.
      - Но только эти милые животные, надеюсь, находятся в своих местечках, где им надо быть.
      - Да, им бы всем надо быть в своих закутах, но случается и иначе: бывает, что свиньи садятся в гостиных.
      - О, господи! какие ужасы!
      - О да! Есть много ужасов.
      - Но, а есть ли зато где-нибудь ангелы?
      - А есть... Вот, например, хоть такие, как наша Лида!
      - Не нахожу: девчонки, которые не знают, что они такое.
      - Вы, господа, пребезбожно их мучите и, можно сказать, истязаете!
      - Каким это образом?
      - Вы к ним пристаете, их злите, а когда бедные девочки в нетерпении что-нибудь вам брякнут, вы это разглашаете и им вредите. По правде сказать, это подлость!
      - Ни о чем таком не слыхала.
      - А я, представь, слышал. Говорят, будто когда Лида пришла к тебе на бал в закрытом лифе, ты ей сделала колкость.
      - Нимало!
      - Ты над ней обидно пошутила: ты сказала, что она, вероятно, когда будет дамой, то и своему будущему Адаму покажет себя "кармелиткой" (*33), в двойном капишоне, а она тебе будто отвечала, что к _своему_ Адаму она, может быть, придет даже "Евой", а посторонним на балу не хочет свои плечи показывать.
      - И представь, это правда, она так и сказала!
      - Сказала, потому что не надо было к ней приставать. Байрон прекрасно заметил, что "и кляча брыкается, если сбруя режет ей тело", а ведь Лида не кляча, а молодая, смелая и прекрасная девушка. Для этакой Евы, черт бы меня взял, очень стоит отдать все свои преимущества и идти снова в студенты.
      - Ты за ней просто волочишься?
      - Я не очень, а ты б послушала, какого мнения о ней на-ш старший брат Лука! Он говорит, что "провел с ней самое счастливейшее лето в своей жизни". А ведь ему скоро пойдет восьмой десяток. И в самом деле, каких она там у него в прошлом году чудес наделала! Мужик у него есть Симка, медведей все обходил. Человек сорока восьми лет, и ишиасом заболел. Распотел и посидел на промерзлом камне - вот и ишиас... болезнь седалищного нерва... Понимаете, приходится в каком месте?
      - Ты без подробностей.
      - Так вот его три года врачи лечили, а брат платил; и по разным местам целители его исцеляли, и тоже не исцелили, а только деньги на молитвы брали. И вся огромнейшая семья богатыря в разор пришла. А Лидия приехала к дяде гостить и говорит: "Этому можно попробовать помочь, только надо это с терпением".
      - Ну, этого ей действительно не занимать стать! - заметила с сдержанною иронией хозяйка.
      - Да, она и начала класть этого мужичищу мордой вниз да по два раза в день его под поясницей разминала! Понимаете вы? Этакими-то ее удивительными античными руками да по энтакому-то мужичьему месту! Я посмотрел и говорю: "Как же теперь после этого твою руку целовать?" Она говорит: "Руки даны не для того, чтоб их целовать, а для того, чтоб они служили людям на пользу". А брат Лука... он ведь стал старик нежный и нервный: он как увидал это, так и зарыдал... Поп приходил к нему дров просить, так он схватил его и потащил и показывает попу: "Смотри! говорит, - видишь ли?" Тот отвечает: "Вижу, ваше высокопревосходительство!"
      "А разумеешь ли?"
      "Разумею, - говорит, - ваше высокопревосходительство! Маловерны только и ко храму леностны, но по делам очень изрядны".
      "То-то вот и есть "очень изрядны"! А ты вот и молись за них в храме-то. Это твое дело. А я тебе велю за это дров дать".