Церквей на всю Сибирь было тогда числом 160, и из них половина приходилась на город Тобольск и на селения, ближайшие к этому городу, в котором жил иерарх Сибири. Здесь он и мог видеть на известное расстояние вокруг своего кафедрального города некоторое церковное благоустройство. Другая же половина всего числа сибирских церквей (составлявшая число около 80-ти) приходилась на всю остальную Сибирь, с её расстоянием около 10 т. вёрст в длину и более 3 т. в. в ширину, - т. е. они были разбросаны от Оби до Амура, и значительнейшее число их опять и здесь приходилось на города, а в селениях церкви были так редки, что приходы, к ним приписанные, тянулись от 200 до 500 вёрст.
      Журнал Мин<истерства> Народн<ого> Просвещ<ения>. 1854 г., м<есяц> март, отдел V, стр. 40. (Прим. автора.)
      Отсюда ясно, что церковному причту "сыскать" всех своих прихожан и объехать их во благовремении с требами было невозможно! Церкви же в сибирских селениях того времени все были деревянные, холодные и бедные, нередко без утвари, а иногда и без богослужебных книг, а также в них не было ни ладану, ни красного вина, ни муки для просфор. А без этих вещей православной обедни служить нельзя и причащать людей нечем. Запасы всего нужного для служения литургии приходили сначала "в кафедру", т. е. в Тобольск, а отсюда уже неспешно развозились по непроездным путям отдалённых пунктов, достигая к местам назначения очень нескоро. А потому нередко бывало, что во многих церквах не служили по полугоду и более, а иные и вовсе стояли без служителей. Так напр., томского округа в селе Тутольском храм оставался без священника с 1779 года по 1801 г., т. е. слишком в течение двадцати лет,
      Указ Тобольск<ой> д<уховной> консист<ории> 9-го ноября 1799 г. и журн<ал> Томск<ого> дух<овного> правл<ения> на 12 генв<аря> 1801 г. (Прим. автора.)
      а в Чардатской волости того же округа священника не было с 1725 г. по 1784, т. е. в продолжение шестидесяти лет!!... Здесь даже причетники перевелись, так что между здешними обывателями успели народиться и свековать люди, совсем не видавшие лиц духовного сана...
      Указ тоб<ольской> д<уховной> консистории 11-го мая 1784 года. (Прим. автора.)
      И это не было явлением исключительным: "закащики" и из других мест доносили о таких же положениях, а в 1801 году один "закащик" рапортовал архиерею Варлааму, что "уездные церкви почти все находятся в самом бедственном состоянии, а инде и вовсе службу Божию оставляют".
      Духовные правления представляли, что в таком положении "дело о небытии" нельзя справить так, как хочет начальство, но духовенству поблажки не дано: приходы, в которых не было священников, приписали на бумаге к соседним храмам, имевшим священников, и велели продолжать исправлять "небытейцев".
      А приходы, "соединённые" таким образом на бумаге, в натуре представляли целые области, "раскидывавшиеся на несколько сот вёрст". Для образца можно указать, что, например, в приходе ирменской церкви томского округа деревня Крутихина отстояла от церкви на 105 вёрст в одну сторону, а деревня Панкрушихина - 157 вёрст в другую.
      Ук<аз> тоб<ольской> консист<ории>, 1776 г. (Прим. автора.)
      О книжном научении или о духовном назидании прихожан, конечно, нечего было и думать. "Люди оставались в первобытной дикости".
      Священник села Зыряновского в течение 20 лет заведовал приходом села Тутомского, до которого от его храма было 180 вёрст, а до самой отдалённой деревни этою "соединённого прихода" было 300 вёрст.
      Понятно, что жители селений, находившихся в таких отношениях к своему приходу, были очень затруднены "исполнением исповедной повинности" натурою и им было гораздо удобнее платить штраф за своё "небытие", к чему они и стремились.
      X
      Но и в тех сибирских селениях, в приходе у которых были налицо священники и облачения, и богослужебные книги с ладаном, вином и мукой для просфор и воском, положение поселян в отношении к "отбытию треб" было не лучше, чем то, какое выше описано. Так, например, в самом конце XVIII века жители Мелецкого острога жаловались архиерею, что "хотя они усердие ко святой церкви имеют и святых таин причащаться желают, но священник их, Василий Хавов, мёртвых не погребает, младенцев не крестит, родильницам молитв не читает и св. таин не приобщает, а когда ж прибудет в год однажды через почты с колокольцем, с мёртвых тел за погребение берёт сполна деньгами и случится коньми, а погребения нет".
      Указ Тобольск<ой> д<уховной> консист<ории>, 5-го мая 1785 г. (Прим. автора.)
      Из жалобы этой трудно понять: как при таком священнике жители обходились с мёртвыми, т. е. сберегали ли они трупы до приезда священника, или хоронили без него, а он по прибытии своём только "брал за погребение сполна деньги", или "коньми", а самого погребения не пел и опять отъезжал с почтою?
      Искание лучших людей, более соответствующих исполнению священнических должностей, не представляло никакого успеха. Священники в Сибири были столь необразованны что "от простого мужика-поселянина отличались только одною букварною грамотою". Большею частию они "только умели читать церковно-славянскую грамоту, и умение писать признавалось высшею степенью образования. (Обстоятельство это надлежит особенно заметить, так как "умение священника писать" имеет большое значение в достоверности отметок о "небытии", до которых сейчас дойдёт дело). Когда в конце XVIII века в г. Красноярске основывалась школа, для которой потребовался законоучитель, то во всём составе духовенства этого города не оказалось ни одного священника, который мог бы учить детей священной истории и начаткам православного учения веры. Тогда стали искать такого способного человека в духовенстве "енисейского и других округов", но результат был тот же. Тогда, нужды ради, "с разрешения духовного и светского начальства учителем был определён сосланный на заводы поселенец из российских диаконов, некто Полянский"... Это был какой-то отчаянный гуляка, которому "нужды ради" выпала доля положить начало русской школе в крае, но порочные привычки ссыльного дьякона были причиною, что "через год он оказался совершенно неспособным по неумеренному винопитию", и тогда он от учительства был устранён, а на его место определён способный человек, разысканный в томском заказе. Это был пономарь Суслов, которого красноярское духовное правление аттестовало так: "он, Суслов, в чтении исправен, и письмоумеющ, и арифметики первую часть ныне доучивает в твёрдости, - чему и священно-церковно-служительских детей обучать со временем может".
      Ук<аз> Тобольск<ой> консист<ории> 15-го июля 1790 г., Л 118, и донесение Красноярск<ого> дух<овного> правления 14-го июня 1791 г. (Прим. автора.)
      Из всех учителей того времени в Сибири никакой другой не был так хорошо аттестован, как этот Суслов, а об остальных учителях духовных школ тобольская духовная консистория сделала общий отзыв, что "из них не все и писать умеют, или умножать по арифметике".
      Ук<аз> Тобольск<ой> консист<ории> 5-го апр<еля> 1791 г. (Прим. автора.)
      Такие трудности приходилось преодолевать сибирским архиереям с обучением нарождавшегося в XVIII веке поколения молодых духовных, но ещё труднее было сладить с замечательною безнравственностью взрослых, при содействии которых надлежало немедленно привлечь к церкви упорных в своих заблуждениях раскольников и содействовать "самонужнейшему государственному делу".
      XI
      Митрополит сибирский Павел Конюскевич
      Павел Конюскевич, из малороссиян, хиротонисан 23-го мая 1758 г. из архимандритов Юрьева монастыря. Уволен в 1768 г. из Сибири "по обещанию" в Киево-Печерскую лавру, где и теперь тело его находится под правым приделом "Великой церкви". (Прим. автора.)
      прибыл на кафедру с обязательством энергически вести дело "о небытии", и он имел уже перед собою всю описанную нами старую практику этого дела, и мог видеть, что исполнить всё то, что от него требовалось, здесь не с кем. И вместо того, чтобы скрывать настоящее положение и проводить время в "страхованиях" да в отписках, он дал делу новое, довольно смелое направление: после многих бесплодных усилий (с 1758 года по 1764 г.) он разослал по Сибири следующий любопытный "циркуляр", который современники почитали за "наилучшее изображение состояния сибирского духовенства". В этом митрополичьем циркуляре изображено следующее:
      "Понеже по производимым в канцелярии тобольской духовной консистории делам оказуется, что здешней тобольской епархии разных мест священно-церковно-служители безмерно в пьянственных случаях и в противонеблагобразных и не приличных званию своему поступках, в противность св. отец правил и духовного регламента житие своё препровождают, и в ярыжствах обращаются, и валяются и спят по улицам пьяны, и в воровствах, и в ложных подзаводскими крестьянами, яко бы об отказе их от заводов, указов объявлениях обличаются, - отчего в народе чинят не малое смущение и соблазн раскольникам, из коих, - как по делам значит, хотя бы некоторые от раскольнического своего злопагубного заблуждения и обратиться желали, но что означенные священники безмерно упиваются и в пьянстве своём многие чинят между людьми и в церквах сквернословные ругательства и драки, и тому подобные безчиния, тем претыкаясь от того своего проклятого раскола не отстают, и в том они, священники, от них, раскольников, не малое повреждение и укоризненное посмеяние на себя и всему духовному сану поношение наводят"...
      Вывод получался такой, что люди, которые должны были исправить мирян, сами "наводят всему духовному сану поношение"...
      Митрополит Павел это сказал, и, по замечанию одного из наших церковных историков, "убоялся вести свой корабль с пьяными матросами". Он стал просить Синод отпустить его для поклонения святыням Киева и отправился туда на богомолье в 1764 году, и там и умер.
      Тело Павла тобольского, лежащее во гробе под церковью Киево-Печерской лавры, до недавнего времени можно было видеть. (Прим. автора.)
      XII
      Понять "обещание" митрополита Павла весьма легко, так как переносить жизнь среди таких людей, какие описаны в приведённом циркуляре, было ужасно. А если такова была "соль", которою должна была земля осоляться, то что же представляла собою вся страна? Нравственное состояние Сибири в XVIII веке действительно представляет какой-то ад! Все учёные и путешественники, побывавшие в XVIII веке в Сибири (Миллер, Фишер, Гмелин и др.), в одном духе описывали в сибирских жителях страшную и отвратительную безнравственность. Духовные иерархи должны были об этом знать, да и не могли не знать, потому что светские власти им на это указывали. Генерал-губернатор Кашкин "неоднократно вынужден был обращаться к епископу Варлааму (Петрову),
      Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> конс<истории> 26-го июля 1782 г. Варлаам Петров тогда был ещё епископом. В архиеп<ископы> произвед<ен> в 1792 г. (Прим. автора.)
      прося побудить сибирское духовенство к принятию надлежащих духовных мер к истреблению в народе жестокости и дерзновения ко вчинению звероподобного свирепства и скотоподражательного разврата".
      Но сибирские иерархи не имели средств подействовать так, как просил их генерал-губернатор. Лучшим средством в тогдашнее время считалось "личное воздействие на пасомых". Тогда думали, будто "велелепие архиерейского сана" производило на народ благотворнейшее влияние, но паства сибирских архиереев жила в таком рассеянии, что иерархам очень трудно было навестить всех своих "пасомых" и почти совсем невозможно показать большинству из них велелепие архиерейского служения. Притом же обстоятельства показали, что даже и результат полезности архиерейских объездов сомнителен, ибо пока архиерей кочевал для нравственного оздоровления своих пасомых, которые отличались "жестокостью и звероподобным свирепством и скотоподобным развратом", без него в его кафедральном управлении начинались ужасающие беспорядки. Он не помогал одному и губил другое. Так, например, когда упоминаемый в начале этого рассказа сибирский митрополит Филофей (Лещинский) первый из всех сибирских иерархов тронулся из своего кафедрального города в объезд своей епархии, то он провёл в этом путешествии кряду два года (1718 и 1719), и хотя он окрестил в это время 40.000 инородцев, но зато, лично посмотрев на своих подчинённых, пришёл к таким взглядам, что по возвращении в Тобольск не стал исполнять указов о штрафовании за "небытие", а "отошёл на покой" и вскоре умер (1727 г. мая 31-го). А в то время, пока он был в отлучке и крестил 40.000 инородцев, у него в управлении старокрещёнными людьми завелись такие непорядки, что это пошло в пример и пословицу. "Духовенство укрепилось в мыслях, что над ним нет начальства, а над его действиями нет контроля, и при невежестве своём развило в себе дух своеволия, непокорства, самого грубого и бесчестного произвола; даже те, кому была поручена часть архиерейской власти и попечение и надзор за другими - игумены, закащики, десятинники - явились по своему бесстрашию архиерейские воли ослушниками, огурниками (sic) и продерзателями". А главное - за это время накопилось огромное количество нерешённых дел и очень большое число "ставленников" и "просителей", которые два года ожидали возвращения архиерея. А епархиальный суд в это время совершил ряд таких чудес, что схимнику Филофею показалось "нелеть и слышать".
      Таковы были результаты долговременной отлучки архиерея "в объезде", а скорее совершить "объезд" было невозможно, и вот то, что с одной стороны представлялось желательным и "благополезным", то с других сторон оказывалось неудобным и даже совершенно вредным. Сорок тысяч дикарей, не разумевших языка крестителя, были окрещены, но зато среди паствы, составлявшей коренную основу епархии, всё само себя позабыло...
      XIII
      "Светские власти" видели, как многостороннее дело проповеди, назиданий и взысканий за небытие и особенно суд у "духовных властей", что называется "ни в короб не лезет, ни из короба не идёт", и иронически относились к умению духовных деятелей вести эти дела.
      Особенно сильный повод к критике подавали судебные приговоры духовных властей, на которые светские должностные люди указывали как на очевидные образчики неспособности судей.
      Духовный суд в самом деле постановлял приговоры невероятные; был, например, в Сибири некто мичман Хмелевский, и он жил в связи с крестьянскою женкою Екатериною". По какому-то случаю это открылось и дошло до митрополита Сильвестра,
      Сильвестр Гловатский, митрополит сибирский, из архимандритов Свияжского монастыря, 1749, июля 6-го. Перевед<ен> в Суздаль 9-го окт<ября> 1755 г. (Прим. автора.)
      и тот определил мичману такую епитимию: "в праздничный день стоять ему среди церкви во время литургии на коленях с возжённою свечою, а когда время выходу из церкви народу приспеет, тогда положить его (мичмана) на праг в трапезе ниц и лежать (ему) потоле, пока через его весь народ из церкви пройдёт, в которое время просить ему проходящих через него, да помолятся Господу Богу о отпущении грехов его; а по исполнении сего отослать в воинскую команду для наказания, чему достоин по воинским артикулам. А женку Екатерину, кроме такой же епитимии, на страх другим, наказать кошками".
      Указ тоб<ольской> д<уховной> консист<ории> 3-го сент<ября> 1752 г. (Прим. автора.)
      Другой случай: в Сибирь следовала из России по этапу женщина Ефросинья Михайлова, которая до высылки её была уже замужем за тремя мужьями. По дороге она имела несчастье понравиться отбывавшему вместе с нею путину ссыльному Захару Фёдорову, но Захар Фёдоров Ефросинье не понравился и она не хотела отвечать его любовным искательствам. Да притом же Ефросинья была богобоязлива и уважала церковный брак, а "прелюбодеяния не хотела". Тогда ссыльный Захар обратился с своею незадачею к партионному сержанту Логгинову, и тот за небольшую мзду уладил дело. Он, во-первых, несколько раз "нещадно" бил Ефросинью Михайлову "батожьём", чтобы она была сговорчивее, и когда та, изнурясь от жестокого боя, стала подаваться и отпиралась уже только тем, что "боится блудного греха", то сержант сказал, что "за этим дело не станет", и, приведя партию в село Абалоцкое, близ Тобольска, обвенчал её "по принуждению четвёртым браком".
      Нещадно избитая батожьём, Ефросинья покорилась "принуждению" и сделалась женою ненавистного ей поселенца Фёдорова, и пока шла в партии она под страхом батожья исполняла для его желания супружеские обязанности, но, придя на место поселения - в Колыонскую волость Томского округа, подала жалобу в томское духовное правление, и в той жалобе разъясняла всю свою нестерпимую обиду и доводила, что "как брак её с поселенцем Фёдоровым есть насильственный и четвёртый (для неё), а потому, стало быть, очевидно незаконный, то он по существу своему совсем не есть брак, а прелюбодейная связь, и она этого прелюбодеяния продолжать не допустит".
      Духовное правление разлучило временно этих супругов и донесло о событии тобольской духовной консистории, которая "с докладу его преосвященству
      По книге Юрия Толстого в сибирской епархии с 1768 значится Варлаам Петров, а с 1803 - Антоний Знаменский. Варлаам - это тот, который постановил дело о "небытии" на степень "самонужнейшего и государственного" (Прим. автора.)
      определила: женку Ефросинью Михайлову оставить в замужестве при поселенце Захаре Фёдорове, впредь до рассмотрения, а о состоянии её взять от оного мужа её известие"...
      Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> к<онсистории> 3-го сент<ября> 1752 г. (Прим. автора.)
      Как должна была чувствовать себя эта несчастная женщина, опять насильно отданная консисториею поселенцу на подержание, да ещё "с докладу его преосвященству"!.. И в чём от этого поселенца "о состоянии её" требовалось "известие" - из дела этого не видно, но что Ефросинья была призвана исполнять супружеские обязанности и в четвёртом браке, обвенчанном под батогами, это закреплено самым документальным образом.
      И эта женщина жила и терпела!
      В самом распорядке с духовенством одна крайность переходила в другую чрезвычайность: при митрополите Варлааме в Амышевской крепости священник Седачёв был изобличён "в пьянстве и шумстве, и в драках, и в прочих чинимых мирскими людями соблазнах". Митрополит Варлаам определил за всё это "перевесть Седачёва в Уртамский острог, с подпискою об исправлении (себя)".
      Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> консист<ории> 18-го ноября 1777 г., Л 1044 (Прим. автора.)
      А митрополит Павел таким "исправлениям себя" не верил, и когда при нём был "обличён многажды в пьянстве и драках священник градо-тобольской Сретенской церкви Топорков", то навели о нём справку и оказалось, что он уже имел время и случай для "исправления", ибо "не единожды битием плетьми был наказан и для памяти в работах содержан, но по ожесточению своему во исправление не пришёл, а ещё в горшая падал", и потому митрополит Павел (указ 27-го апр. 1764 г.) определил: "дабы священник Топорков впредь никаких продерзостей чинить не мог, от священнослужения его удержать, а для лучшей ему памяти и страха Божия при собрании всех священнослужителей градо-тобольских каждый из них по десяти ударов шелепом ему, Топоркову, и себе в наставление отправить".
      И священнослужители привлекались к тому, чтобы бить собственноручно своих товарищей не в этом только единственно случае, а и в других таковых же. Указом от 27-го апр. митрополит Павел разрешал и всем закащикам (т. е. благочинным) поступать с провинившимися точно так же, но только с таким "рассмотрением", что "где число священнослужителей", участвующих в наказании собрата своего шелепами - "не велико, то там (число ударов от каждого) и приумножить можно".
      Ук<аз> тоб<ольской> д<уховной> конс<истории> 27-го апр<еля> 1764 г. (Прим. автора.)
      Дело же о "небытии" во всё это время "волоклось" и взыскание денежных штрафов с небытейщиков производилось с такою неаккуратностью и медленностью, которые, наконец, возбудили в Петербурге негодование как раз после того, как 14-го апреля 1763 года был лишён сана и сослан в Ревель митрополит Арсений Мацеевич.
      XIV
      Известный своею добротою и религиозностью московский сенатор И. В. Лопухин в одном месте своих интересных записок говорит: "Дивен Бог во святых Своих", но ежели осмелиться сказать, то Он ещё дивнее в грешниках.
      См. "Русский Архив", 1884, Л 1, стр. 32. "Записки некоторых обстоятельств жизни и службы действ<ительного> тайн<ого> советн<ика> сенатора И. В. Лопухина, сочин<ённые> им самим". (Прим. автора.)
      Это замечание получит себе не одно подтверждение в обстоятельствах, сопровождавших дальнейшее течение дела "о небытии", которое развивалось давно и закончилось ещё давнее.
      "Фавор", которым духовенство пользовалось при Елизавете Петровне, прекратился с воцарением Екатерины II, и тогда же резко переменилась "долго сдерживаемая политика светских правителей".
      Бывший в то время в Сибири губернатором Денис Иванович Чичерин, "пылкий грешник, пользовавшийся неограниченною властью", резче всех обнаружил "нетерпеливое самовластие" и начал усмирять распущенное сибирское духовенство. Для того, чтобы взяться за это, Денис Иванович имел повод, поданный делом "о небытии".
      По весне 1767 года он получил из Петербурга "выговор" за то, что штрафные деньги "за небытие" у исповеди собираются неуспешно. Чичерин вник в дело и пришёл в негодование на то, как безуспешно вело это дело духовенство, и сразу же "вынужденным нашёлся сделать распоряжение,
      Указ 11-го мая 1767 года. (Прим. автора.)
      чтобы сельские старосты и сотские во время постов сами вели подробные и обстоятельные списки о бывших и небывших у исповеди и доносили бы в канцелярию
      Очевидно, "в канцелярию губернатора". (Прим. автора.)
      Такое распоряжение Чичерина было не только в высшей степени бесцеремонно и грубо, но оно даже и не основывалось ни на каком праве, так как дело о штрафовании "за небытие" лежало на ответственности духовного ведомства. Арсений Мацеевич, вероятно, ответил бы на эту дерзость ещё большею дерзостью, но архиерей Варлаам (Петров) снёс это.
      Сельские старосты и сотские исполнили порученное им губернатором церковное дело и представили составленные ими списки Чичерину; но тогда приходские священники, увидевши, что справа о небытии ускользает из их рук, обнаружили свою дееспособность и сами тоже составили списки и прислали их в консисторию. От этого избытка, однако, добра не вышло, а произошла только большая путаница, которую сначала приняли за случайность, а потом стали приписывать хитрому и дальнозоркому расчёту духовных, доставивших от себя списки небытейцам, кроме тех, которые составили старосты. Когда дошло до наложения штрафов и привелось сверять списки, присланные сотскими к губернатору, со списками, полученными в консисториях от священников, то оказалось, что между одними и другими огромная разница, которой согласить невозможно. Кто записан в "небытии" у сотских и старост, тот отмечен "бывшим" у священников - и наоборот. Поднялась страшная кутерьма: Чичерин принимал сторону своих подчинённых, а архиерей отстаивал своих, и пока успели что-нибудь выяснить, Чичерин в 1771 году получил уже "высочайший выговор и страшно ожесточился".
      В указе от 15-го сент<ября> 1771 г. сказано, что высочайший выговор последовал в том году, 24 августа (Прим. автора.)
      Должностные лица в Сибири были этим очень удивлены, так как губернаторы до сих пор никогда ещё не подвергались ответственности за дела церковного управления, а Чичерин, "пользовавшийся неограниченною властью", был так сконфужен!.. Все знали, что он самолюбив безмерно, и все сразу сказали, что "Чичерин этого не стерпит".
      XV
      Чичерин и действительно не стерпел, и начал ожесточённую "войну с попами": он тотчас же сам "выехал в губернию на ревизию" и сам ревизовал "почти в каждом селе церковные документы и неисправных священников брал под стражу, сажал в холодную, а некоторых под караулом отсылал в Тобольск, в свою канцелярию, где их заставлял составлять или исправлять неверно ими составленные документы". Но как ни энергичен был Чичерин, он однако немного успел в своей "войне с попами", потому что обревизовать Сибирь таким образом, как он начал, ему не удалось бы даже в течение многих лет, а к тому же и представители сибирского приходского духовенства сделали для него успех ревизии совсем невозможным. Священники, следя за маршрутом губернатора, устраивали Чичерину такую подготовку, что как только он наезжал на одно храмовое селение и начинал там смотреть церковные документы, так об этом быстро узнавали духовные соседних приходов, и сейчас же все батюшки "уезжали к боли". В домах же поповских оставались одни попадьи да дети, и может быть ещё какой-нибудь безответный дьячок, который ничего не знал в "небытейских книгах". На расспросы же губернатора о попе - "отвечали, что поп отъехал в приход, а когда назад будет - неведомо. А послать за ним для сыску нельзя, потому что поехал он не в одно место, а приходы пространством безмерные, во все стороны".
      Губернатору оставалось разве самому садиться у попа и ждать его возвращения.
      Нетерпеливый и гневный Чичерин увидал себя одураченным и возвратился в Тобольск, "скрежеща зубами и иский кого поглотити".
      Те попы, которые не успели бежать "к боли" и были забраны к Чичерину в канцелярию, за всех пострадали и ответили. Чичерин с ними не поцеремонился и сорвал на них свой пылкий гнев; но как он был вспыльчив и непостоянен, то ему надоело с ними возиться и лучше показалось свалить опять всё на руки епархиального ведомства, которое тоже поступилось и не хотело более контрировать с губернатором: теперь архиерей сам просил Чичерина, чтобы полицейские агенты помогали духовным.
      Таким образом, архиерей и губернатор заключили унию и взялись вести "государственное дело" строго духовный ли, светский ли "агент" попадётся в вине - ни одному не давать поблажки.
      Первый попался "нижне-тунгусский поп с причтом".
      Указ консистории 20-го августа 1790 г. (Прим. автора.)
      Тобольская консистория предписала туруханскому закащику (благочинному), "истребуя от тамошнего городничего, или земского суда, двух нарочных сыскать нижнетунгусского погоста попа с причтом в духовное правление и тут их, доколе они за 1789 год росписей не исправят, держать без выпуску в цепях под караулом и денно-нощно их к тому принуждать".
      Однако и это ни к чему не повело: и тунгусский поп убежал, да и вообще попы "разбегались", а те, которых ловили и сажали на цепь, "сидели без выпуску", но проку от этого не выходило, потому что списков они составить не могли, ибо неисправность была уже слишком долго запущена.
      А как "Синод требовал списка "неотступно", то несчастная консистория вынуждена была сознаться, что она "ничего не может сделать, понеже духовные правления и священноцерковнослужители по бесстрашию их о государственном деле не брегут".
      Дойдя до откровений о своей несостоятельности, консистория уже не стеснялась и выкладывала всю правду в июле 1786 года она доносила, что у неё совсем не на кого положиться, потому что и закащики, и члены духовных правлений, все "ослушники, огурники, супротивники и коварники". Вся соль осолилась! Утрата дисциплины и повиновения была полная, но, однако, во многих случаях трудно было и ждать исполнительности и повиновения. Закащики вытребовали "попов" из-за сотен и даже из-за тысяч вёрст, "для вчинения рукоприкладств" и других неважных дел, без чего было можно обойтись, и "держали их в заказах долго, по нескольку недель и даже месяцев, а от таких сыскиваний происходили для сельских причтов великие убытки в переездах, поминках и подарках, а в приходах остановка в исполнении духовных треб".
      Тобольская консистория попов не жалела и стала "просить губернаторов, чтобы они приказали городничим и исправникам давать "сыщиков", которые должны "приводить неисправных священников в духовные правления и держать там под караулом до окончания росписей", но через месяц консистория сделала ещё более: она совсем уже предала "свою команду" мирским командирам и "с дозволения губернаторов" прямо сама от себя предписала всем исправникам и городничим "держать под стражею безвыпускно и самих закащиков (благочинных) и всех членов духовных правлений, поколе они всех росписей не исправят и не отошлют к его преосвященству".
      Ук<аз> 17-го апр<еля>, Л 1414. (Прим. автора.)
      Таким образом, всё тогдашнее непослушное "бесстрашное" и "огурное" духовенство Сибири, выведя из терпения своё начальство, было им "предано во власть мирских человеков", т. е. губернаторских чиновников, которые "со дней митрополита Арсения точили на них зубы, но только не смели на оных в действиях покуситься", а теперь эти приказные получили право всех мало-мальски неаккуратных священноцерковнослужителей "хватать яко неблагопокорных", и лишить их свободы, и держать безвыпускно... Чиновники постарались показать своё усердие и так "хватали", что Сибирь во многих местах осталась без требоисправителей, но "батюшка Денис Иванович" об этом не беспокоился и "истязал попов так, что даже кожа на них трещала. А об ответе не унывал, мня яко в потребный час вся покроет своею орденскою мантиею".
      Тут сибирские требоисправители, лишённые свободы и доходов, потеряли своё "огурство" и, "впав в руце Чичерина, явились благопослушны": они написали списки.
      Чичерин хвалился: "Я сказал, что я своё возьму, и вот я взял!" А вышколенные им попы, отъезжая из его канцелярии, говорили себе: "Похвальбишка! Ну, взял - так и взял, а подожди хвалиться-то!"
      XVI
      В 1794 году росписи пришли и из всех сибирских заказов, ибо "до всех дошло ведение яко вси преданы Чичерину", и в Тобольске консисторские подьячие сделали из тех росписей "экстракт", который и был представлен в Синод.
      Ук<аз> 24-го февр<аля> 1794, Л 234. (Прим. автора.)
      Требование начальства этим было выполнено: вся "скала небытия" обозначилась на виду, и всё оформлено и приведено в надлежащий порядок, так что можно было составить смету: сколько придёт дохода от небытия; но на местах, при самом обложении денежною платою за "небытие", начали вновь обнаруживаться невероятные вещи, через которые опять должна была происходить несусветимая путаница.