- Ты, пожалуйста, уж лучше и не раздумывай. Через два дня в руках Долинского был полис на его собственную жизнь, застрахованную в десять тысяч рублей, и предложение редакции одного большого издания быть корреспондентом в Париже.
      Долинский, как все несильные волею люди, старался исполнить свое решение как можно скорее. Он переменил паспорт и уехал за границу. Во все это время он ни малейшим образом не выдал себя жене; извещал ее, что он хлопочет, что ему дают очень выгодное место, и только в день своего отъезда вручил Илье Макаровичу конверт с письмом следующего содержания:
      "Я, наконец, должен сказать вам, что я нашел себе очень выгодное место и отправляюсь к этому месту, не заезжая в Москву. Главная выгода моего места заключается в том, что вы его никогда не узнаете, а если узнаете, то не можете меня более мучить и терзать. Я вас оставляю навсегда за ваш дурной нрав, жестокость и лукавство, которые мне ненавистны и которых я более переносить не могу. Ссориться и браниться я не приучен, а на великодушие, хотя бы даже в далеком будущем, я не надеюсь, и потому просто бегу от вас. На случай моей смерти оставляю моему изведанному другу полис страхового общества, которое уплатит моим детям десять тысяч рублей; а пока жив, буду высылать вам на их воспитание столько, сколько позволят мне мои средства.
      Не выражаю вам никаких доброжелательств, чтобы вы не приняли их за насмешку, но ручаюсь вам, что не питаю к вам, ни к вашему семейству ни малейшей злобы. Я хочу только, чтобы мы, как люди совершенно несходных характеров и убеждений, не мешали друг другу, и вы сами вскоре увидите, что для вас в этом нет решительно никакой потери. Я знаю, что я неспособен ни состроить себе служебную карьеру, ни нажить денег, с которыми можно бы не нуждаться. Вы ошиблись во мне, я - в вас. Не будемте бесполезно упрекать ни себя, ни друг друга, и простимтесь, утешая себя, что перед нами раскрывается снова жизнь, если и не счастливая, то, по крайней мере, не лишенная того высшего права, которое называется свободою совести и которое, к несчастию, люди так мало уважают друг в друге.
      С.-Петербург
      Н. Долинский".
      Так покончилась семейная жизнь человека, встреченного Дорушкой уже после четырехлетнего его житья в Париже.
      В Россию Долинский еще боялся возвращаться, потому что даже и из-за границы ему два или три раза приводилось давать в посольстве неприятные и тяжелые объяснения по жалобам жены.
      Глава четвертая
      ГЛАВНЫЕ ЛИЦА РОМАНА ЗНАКОМЯТСЯ БЛИЖЕ
      Продолжаем прерванную повесть.
      Дом, в котором Анна Михайловна со своею сестрой жила в Париже, был из новых домов rue de l'Ouest {Западной улицы (франц.)}. В нем с улицы не было ворот, но тотчас, перешагнув за его красиво отделанные, тяжелые двери, открывался маленький дворик, почти весь занятый большой цветочной клумбой; направо была красивенькая клетка, в которой жила старая concierge {привратница (франц.)}, а налево дверь и легкая спиральная лестница. Через два дня после свидания с Прохоровыми, Долинский с не совсем довольным лицом медленно взбирался по этой ажурной лестнице и позвонил у одной двери в третьем этаже. Его ввели через небольшой коридорчик в очень просторную и хорошо меблированную комнату, переделенную густой шерстяной драпировкой.
      По комнате, на диване и на стульях, лежали кучи лент, цветов, синели, рюшу и разной галантерейщины; на столе были набросаны выкройки и узоры, перед которыми, опустив в раздумье голову, стояла сама хозяйка. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы отгадать, что Анна Михайловна стоит в этом положении не одну минуту, но что не узоры и не выкройки занимают ее голову.
      При входе Долинского Анна Михайловна покраснела, как институтка, и сказала:
      - Ах, извините бога ради, у нас такой ералашный беспорядок.
      Долинский ничего не ответил на это, но, взглянув на Анну Михайловну, только подумал: "а как она дивно хороша, однако".
      Анна Михайловна была одета в простое коричневое платье с высоким лифом под душу, и ее черные волосы были гладко причесаны за уши. Этот простой убор, впрочем, шел к ней необыкновенно, и прекрасная наружность Анны Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.
      - Пожалуйста, садитесь, сестры дома нет, но она сейчас должна вернуться,- говорила Анна Михайловна, собирая со стола свои узоры.
      - Я, кажется, совсем не вовремя? - начал Долинский.
      - А, нет! Вы, пожалуйста, не обращайте на это внимания, мы вам очень рады.
      Долинский поклонился.
      - Дорушка еще вчера вас поджидала. Вы курите?
      - Курю, если позволите.
      - Сделайте милость. Долинский зажег папироску.
      - Дора все не дождется, чтобы помириться с вами,- начала хозяйка.
      - Это, если я отгадываю, все о луврской еще встрече?
      - Да, сестра моя ужасно сконфужена.
      - Это пресмешной случай.
      - Ах, она такая...
      - Непосредственная, кажется,- подсказал, улыбаясь, Долинский.
      - Даже чересчур иногда,- заметила снисходительно Анна Михайловна.- Но вы не поверите, как ей совестно, что она наделала.
      Долинский хотел ответить, что об этом даже и говорить не стоит, но в это время послышался колокольчик и звонкий контральт запел в коридорчике:
      Если жизнь тебя обманет,
      Не печалься, не сердись,
      В день несчастия смирись,
      День веселья, верь, настанет.
      Вот и она,- сказала Анна Михайловна. На пороге показалась Дорушка в легком белом платье со своими оригинальными красноватыми кудрями, распущенными по воле, со снятой с головы соломенной шляпой в одной руке и с картонкой в другой.
      - А-а! - произнесла она протяжно при виде Долинского и остановилась у двери.
      Гость встал со своего места.
      - Стар... Стар... нет, все не могу выговорить вашего имени.
      - Нестор,- произнес, рассмеявшись, Долинский.
      - Да, да, есть Нестор-Летописец.
      - То есть - был; но это во всяком случае не я.
      - Я это уж сообразила, что вы, должно быть, совершенно отдельный, особенный Нестор. Ах, Нестор Игнатьич, я перед вами на колени сейчас опущусь, если вы меня не простите.
      - Помилуйте, вы только заставляете меня краснеть от этих ваших просьб.
      - О, если вы это без шуток говорите, то вы просто покорите мое сердце своею добродетелью.
      - Уверяю вас, что я уж забыл об этом.
      - В таком случае, Полканушка, дай лапу.
      Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу руки.
      - А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся,- проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила,- так и есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.
      - Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.
      - Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь, мы друзья, правда?
      - Правда,- отвечал Долинский.
      - Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная - и это правда. Вы хотите маронов? - спросила она Долинского, опуская в карман руку.
      - Нет-с, не хочу.
      - Тепленькие совсем еще.
      - Все-таки покорно вас благодарю.
      - Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? - вмешалась Анна Михайловна.
      - Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.
      - Какой это у тебя еще француз завелся?
      - Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо оставаться на улице.
      - Вот видите, как она знает, что делать,- произнесла Анна Михайловна.-Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.
      - Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.
      - Почему же особенно у француза?
      - Потому что он, во-первых, глух, а, во-вторых, это ему удовольствие доставляет.
      - И тебе тоже?
      - Некоторое.
      - А если этот француз тебе сделает дерзость?
      - Не смеет.
      - Отчего же не смеет?
      - Так, не смеет - да и только. Вы давно за границей?- обратилась она опять к Долинскому.
      - Скоро четыре года.
      - Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:
      - Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.
      - Сразу,- серьезно подтвердила Дора.
      - Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается. Я того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.
      - Нет-с, этого, душенька, не случится,- отвечала, сморщив носик, Дора.
      - Ох, а все-таки что-то страшно,- шутила Анна Михайловна.
      - Во-первых,- выкладывала по пальцам Дора,- на мне никогда никто не женится, потому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.
      - Какое суровое решение! - произнес Долинский.
      - Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу жить, жить и петь.
      Дорушка подняла вверх ручку и пропела:
      Золотая волюшка мне милей всего.
      Не надо мне с волею в свете ничего.
      - Вот,- начала она,- я почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет говорит, чтоб никто не женился, а я говорю - пусть никто не выходит замуж. Совершенно справедливо, что если выходить замуж, так надо выходить за дурака, а я дураков терпеть не могу.
      - Почему же непременно за дурака? - спросил Долинский.
      - А потому, что умные люди больше не будут жениться.
      - Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок людям не жениться, а видите, все люди и женятся, и замуж выходят.
      - Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает у них в лбах-то,- резонировала Дора.- Умный человек всегда знает, что он делает, а дураки - дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы вот, полагаю, не женитесь?
      - Нет-с, не женюсь,- отвечал, немного покраснев, Долинский.
      - А-а, то-то и есть. Даже вон в краску вас бросило при одной мысли, а скажите-ка, отчего вы не женитесь? Оттого, что вы не хотите попасть в дураки?
      - Нет, оттого, что я женат,- еще более покраснев и засмеявшись, отвечал Долинский.
      Дорушка быстро откинулась, значительно закусила свою нижнюю губку и, вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.
      Долинский обтирал выступивший у него на лбу пот и смеялся самым веселым, искренним смехом. Анна Михайловна сидела совершенно переконфуженная и ворочала что-то в своей рабочей корзинке. Щеки ее до самых ушей были покрыты густым пунцовым румянцем.
      Секунды три длилась тихая пауза.
      - Нет, это уж черт знает что такое! - крикнула из-за драпировки Дорушка голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.
      - Да, все это оттого, что ты всегда знаешь, что ты делаешь!- тихо проговорила с упреком Анна Михайловна.
      Долинский опять рассмеялся и вслед за тем послышался несдержанный смех самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее физиономия, она улыбнулась и с упреком проронила:
      - Чудо, как умно!
      - Что ж, "чудо, как умно!" - заговорила, появляясь между полами драпировки, смеющаяся Дора.
      - Очень умно,- повторила Анна Михайловна.
      - Да разве же я виновата,- оправдывалась Дора,- что настал такой век, что никак не наспасешься? Кто их знает, как они так женятся, что это по них незаметно! Ну, чего, ну, что это вы женились и не сказываете об этом приятном происшествии? - обратилась она к смеющемуся Долинскому и сама расхохоталась снова.
      - Да нет, это вы вышиваете,- продолжала она, махнув ручкой.
      - Ну, не верьте.
      - И не верю,- отвечала Дора.- Мне даже этак удобнее.
      - Что это, не верить?
      - Конечно; а то, господи, что же это в самом деле за напасть такая! Опять бы надо во второй раз перед одним и тем же господином извиняться. Не верю.
      - Да совершенно не в чем-с извиняться. Вы мне только доставили искреннее удовольствие посмеяться, как я давно не смеялся,- отвечал Долинский.
      Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.
      - Вы, Дарья Михайловна, бываете когда-нибудь и грустны? - спросил он ее, прощаясь.
      - Ой, ой, и как еще! - отвечала за нее сестра.
      - И тогда уж не смеетесь?
      - Черной тучею смотрит.
      - Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir, {До свиданья, моя радость (франц.)} спать хочу,- сказала Дорушка и, дружески взяв руку Долинского, закричала портьеру: "Откройте".
      Глава пятая
      КОЕ-ЧТО О ЧУВСТВАХ
      Прошел месяц, как наш Долинский познакомился с сестрами Прохоровыми. Во все это время не было ни одного дня, когда бы они не видались. Ежедневно, аккуратно в четыре часа, Долинский являлся к ним и они вместе обедали, вместе гуляли, читали, ходили в театры и на маленькие балики, которые очень любила наблюдать Дора. Анна Михайловна, со своими хлопотами о закупках для магазина, часто уклонялась от так называемого Дорою "шлянья" и предоставляла сестре мыкаться по Парижу с одним Долинским. Знакомство этих трех лиц в этот промежуток времени, действительно, перешло в самую короткую и искреннюю дружбу.
      - Чудо, как весело мы теперь живем! - восклицала Дора.
      - Это правда,- отвечал необыкновенно повеселевший Нестор Игнатьевич.
      - А все, ведь, мне, всем обязаны.
      - Ну, конечно-с, вам, Дарья Михайловна.
      - Разумеется; а не будь вы такой пентюх, все могло бы быть еще веселее.
      - Что ж я, например, должен бы делать, если б не имел чина пентюха?
      - Это вы не можете догадаться, что бы вы должны делать? Вы, милостивый государь, даже из вежливости должны бы в которую-нибудь из нас влюбиться,-говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.
      - Не могу,- отвечал Долинский.
      - Отчего это не можете? Как бы весело-то было, чудо?
      - Да вот видеть чудес-то я именно и боюсь.
      - Э, лучше скажите, что просто у вас, батюшка мой, вкуса нет,- шутила Дора.
      - Ну, как тебе не стыдно, Дора, уши, право, вянут слушать, что ты только врешь,- останавливала ее в таких случаях скромная Анна Михайловна.
      - Стыдно, мой друг, только красть, лениться да обманывать,- обыкновенно отвечала Дора.
      Мрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее собственным словам, была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.
      - Скажите мне, пожалуйста, вы в самом деле женаты? - спросила она его однажды после одного такого раздумья.
      - Без всяких шуток,- отвечал ей Долинский.
      Дорушка пожала плечами.
      - Где же теперь ваша жена? - спросила она опять после некоторой паузы.
      - Моя жена? Моя жена в Москве.
      - И вы с ней не видались четыре года?
      - Да, вот скоро будет четыре года.
      - Что ж это значит? Вы с нею, вероятно, разошлись?
      - Дора! - остановила Анна Михайловна.
      - Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе? Дело ясное, что если люди по собственной воле четыре года кряду друг с другом не видятся, так они друг друга не любят. Любя - нельзя друг к другу не рваться.
      - У Нестора Игнатьича здесь дела.
      - Нет, что ж, Анна Михайловна, я, ведь, вовсе не вижу нужды секретничать. Вопрос Дарьи Михайловны меня нимало не смущает: я, действительно, не в ладах с моей женой.
      - Какое несчастье,- проговорила с искренним участием Анна Михайловна.
      - И вы твердо решились никогда с нею не сходиться? - допрашивала, серьезно глядя, Дора.
      - Скорее, Дарья Михайловна, земля сойдется с небом, чем я со своей женой.
      - А она любит вас?
      - Не знаю; полагаю, что нет.
      - Что ж, она изменила вам, что ли?
      - Дора! Ну, да что ж это, наконец, такое! - сказала, порываясь с места, Анна Михайловна.
      - Не знаю я этого, и знать об этом не хочу,- отвечал Долинский,- какое мне до нее теперь дело, она вольна жить, как ей угодно.
      - Значит, вы ее не любите? - продолжала с прежним спокойствием Дорушка.
      - Не люблю.
      - Вовсе не любите?
      - Вовсе не люблю.
      - Это вам так кажется, или вы в этом уверены?
      - Уверен, Дарья Михайловна.
      - Почему же вы уверены, Нестор Игнатьич?
      - Потому, что... я ее ненавижу.
      - Гм! Ну, этого еще иногда бывает маловато, люди иногда и ненавидят, и презирают, а все-таки любят.
      - Не знаю; мне кажется что даже и слова ненавидеть и любить в одно и то же время вместе не вяжутся.
      - Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам за дело до слов, когда это случается на деле; нет, а вы попробовали ли себя спросить, что если б ваша жена любила кого-нибудь другого?
      - Ну-с, так что же?
      - Как бы вы, например, смотрели, если бы ваша жена целовала своего любовника, или... так, вышла что ли бы из его спальни?
      - Дора! Да ты, наконец, решительно несносна! - воскликнула Анна Михайловна и, вставши со своего места, подошла к окошку.
      - Смотрел бы с совершенным спокойствием,- отвечал Долинский на последний вопрос Дорушки.
      - Да, ну, если так, то это хорошо! Это, значит, дело капитальное,-протянула Дора.
      - Но смешно только,- отозвалась со своего места Анна Михайловна,- что ты придаешь такое большое значение ревности.
      - Гадкому чувству, которое свойственно только пустым, щепетильно-самолюбивым людишкам,- подкрепил Долинский.
      - Толкуйте, господа, толкуйте; а отчего, однако, это гадкое чувство переживает любовь, а любовь не переживает его никогда?
      - Но, тем не менее, все-таки оно гадко.
      - Да я же и не говорю, что оно хорошо; я только хотела пробовать им вашу любовь, и теперь очень рада, что вы не любите вашей жены.
      - Ну, а тебе что до этого? - укоризненно качая головой, спросила Анна Михайловна.
      - Мне? Мне ничего, я за него радуюсь. Я вовсе не желаю ему несчастия.
      - Какие ты сегодня глупости говорила, Дора,- сказала Анна Михайловна, оставшись одна с сестрою.
      - Это ты о Долинском?
      - Да, разумеется. Почем ты знаешь, какая его жена? Может быть, она самая прекрасная женщина.
      - Нет, этого не может быть: он не такой человек, чтобы мог бросить хорошую женщину.
      - Да откуда ты его знаешь?
      - Ах, господи боже мой, разве я дура, что ли?
      - Ну, а бог его знает, какой у него характер?
      - Детский; да, впрочем, какой бы ни был, это ничего не значит: ум и сердце у него хорошие,- это все, что нужно.
      - Нет; а ты пресентиментальная особа, Аня,- начала, укладываясь в постель, Дорушка.- У тебя все как бы так, чтоб и волк наелся и овца б была целою.
      - А, конечно, это всего лучше.
      - Да, очень даже лучше, только, к несчастью, вот досадно, что это невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена - волк, а он - овца. В нем есть что-то такое до беспредельности мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто жалкое, мужской ум, чувства простые и теплые, а при всем этом он дитя, правда?
      - Да, кажется. Мне и самой иногда очень жаль его почему-то.
      - А, видишь! Мы - чужие ему, да нам жаль его, а ей не жаль. Ну, что ж это за женщина?
      Анна Михайловна вздохнула.
      - Страшный ты человек, Дора,- проговорила она после минутного молчания.
      - Поверь, Аничка,- отвечала, приподнявшись с подушки на локоть, Дора,-что вот этакое твое мягкосердечие-то иной раз может заставить тебя сделать более несправедливости. А по-моему, лучше кого-нибудь спасать, чем над целым светом охать.
      - Я живу сердцем, Дора, и, может быть, очень дурно увлекаюсь, но уж такая я родилась.
      - А я разве не сердцем живу, Аня? - ответила Дорушка и заслонила рукою свечку.
      - А, ведь, он очень хорош,- сказала через несколько минут Дора.
      - Да, у него довольно хорошее лицо,- тихо отвечала Анна Михайловна.
      - Нет, он просто очаровательно хорош.
      - Да, хорош, если хочешь.
      - Какие-то притягивающие глаза,- произнесла после короткой паузы Дора, щуря на огонь свои собственные глазки, и молча задула свечу.
      - Люблю такие тихие, покорные лица,- досказала она, ворочаясь впотьмах с подушкой.
      - Ну, что это, Дора, сто раз повторять про одно и то же! Спи, сделай милость,- отвечала ей Анна Михайловна.
      Глава шестая
      РОМАН ЧУТЬ НЕ ПРЕРЫВАЕТСЯ В САМОМ НАЧАЛЕ
      Доходил второй месяц знакомству Долинского с Прохоровыми, и сестры стали собираться назад в Россию. Долинский помогал им в их сборах. Он сдал комиссионеру все покупки, которые нужно было переслать Анне Михайловне через все таможенные мытарства в Петербург; даже помогал им укладывать чемоданы; сам напрашивался на разные мелкие поручения и вообще расставался с ними, как с самыми добрыми и близкими друзьями, но без всякой особенной грусти, без горя и досады. Отношения его к обеим сестрам были совершенно ровны и одинаковы. Если с Дорушкой он себя чувствовал несколько веселее и сам оживлялся в ее присутствии, зато каждое слово, сказанное тихим и симпатическим голосом Анны Михайловны, веяло на него каким-то невозмутимым, святым покоем, и Долинский чувствовал силу этого спокойного влияния Анны Михайловны не менее, чем энергическую натуру Доры.
      Дорушка не заводила более речи о браке Долинского, и только раз, при каком-то рассказе о браке, совершившемся из благодарности, или из какого-то другого весьма почтенного, но бесстрастного чувства, сказала, что это уж из рук вон глупо.
      - Но благородно,- заметила сестра.
      - Да, знаешь, уж именно до подлости благородно, до самоубийства.
      - Самопожертвование!
      - Нет, Аня,- глупость, а не самопожертвование. Из самопожертвования можно дать отрубить себе руку, отказаться от наследства, можно сделать самую безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять... ну, даже хоть сутки, но хроническое самопожертвование на целую жизнь, нет-с, это невозможно. Вот вы, Нестор Игнатьич, тоже не из сострадания ли женились? - отнеслась она к Долинскому.
      - Нет,- отвечал Долинский, стараясь сохранить на своем лице как можно более спокойствия.
      Анна Михайловна и Дорушка обе пристально на него посмотрели.
      - Пожалуй, что и да, мой батюшка; от него и это могло статься,-произнесла несколько комическим тоном Дора.
      Долинский сам рассмеялся и сказал:
      - Нет, право, нет, я не так женился.
      За день до отъезда сестер из Парижа Долинский принес к ним несколько эстампов, вложенных в папку и адресованных: Илье Макаровичу Журавке, по 11-й линии, дом Клеменца.
      - Скажите, какой скромник! - воскликнула Дорушка, прочитав адрес.-Скоро два месяца знакомы и ни разу не сказал, что он знает Илью Макаровича.
      - Разве и вы его знаете?
      - Кого? Журавку? Это наш друг,- отозвалась Анна Михайловна.- Я его кума, детей его крестила. У нас даже есть портреты его работы.
      - Как же он мне ничего не говорил о вас?
      - Из ревности,- вмешалась Дорушка.- Он, ведь, бедный Ильюша, влюблен в Аню.
      - Право?
      - По уши.
      Последний день Долинский провел у Прохоровых с самого утра. Вместе пообедав, они сели в несколько опустевшей комнате, и всем им разом стало очень невесело.
      - Ну, помните, дитя мое, все, чему я вас учила,- пошутила Дорушка, гладя Долинского по голове.
      - Слушаю-с,- отвечал Долинский.
      - Не хандрите, работайте и самое главное - непременно влюбитесь.
      - Последнего только, самого-то главного, и не обещаю.
      - Отчего?
      - Смысла не вижу.
      - Какой же вам надо смысл для любви? Разве любовь сама по себе не есть смысл, смысл жизни.
      - Я не могу любить. Дарья Михайловна, права не имею давать в себе места этому чувству.
      - Это право принадлежит каждому живущему.
      - Не совсем-с. Например, в какой мере может пользоваться этим правом человек, обязанный жить и трудиться для своих детей?
      - А, так и эта прелесть есть в вашем положении?
      - У меня двое детей.
      - Да, это кое-что значит.
      - Нет, это очень много значит,- отозвалась Анна Михайловна.
      - Н-н-ну, не знаю, отчего так уж очень много. Можно любить и своих прежних детей, и женщину.
      - Да, если бы любовь, которая, как вы говорите, сама по себе есть цель-то, или главный смысл нашей жизни, не налагала на нас известных обязанностей.
      - Что-то не совсем понятно.
      - Очень просто! Всей моей заботливости едва достает для одних моих детей, а если ее придется еще разделить с другими, то всем будет мало. Вот почему у меня и выходит, что нельзя любить, следует бежать от любви.
      - Да это дико! Это просто дико!
      - И очень честно, очень благородно,- вмешалась Анна Михайловна.- С этой минуты, Нестор Игнатьич, я вас еще более уважаю и радуюсь, что мы с вами познакомились. Дора сама не знает, что она говорит. Лучше одному тянуть свою жизнь, как уж бог ее устроил, нежели видеть около себя кругом несчастных, да слышать упреки, видеть страдающие лица. Нет, боже вас спаси от этого!
      - Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете, что говорите! Любовь, деньги, обеспечения... Фу, какой противоестественный винегрет! Все это очень умно, звучно, чувствительно, а самое главное то, что все это ce sont des {есть (франц.)} пустяки. Кто ведет свои дела умно и решительно, тот все это отлично уладит, а вы, милашечки мои, сами неудобь какая-то, оттого так и рассуждаете.
      - Дарья Михайловна смотрит на все очень уж молодо, смело чересчур, снисходительно,- проговорил Долинский, относясь к Анне Михайловне.
      - Крылышки у нее еще непомяты,- отвечала Анна Михайловна.
      - Именно; а пуганая ворона, как говорит пословица, и куста боится.
      - Вот, вот, вот! Это - самое лучшее средство разрешать себе все пословицами, то есть чужим умом! Ну, и поздравляю вас, и оставайтесь вы при своем, что вороны куста боятся, а я буду при том, что соколу лес не страшен. Ведь, это тоже пословица.
      Долинский простился с Прохоровыми у вагона северной железной дороги, и они дали слово иногда писать друг другу.
      - Прощайте, пуганая ворона! - крикнула из окна Дорушка, когда вагоны тронулись.
      - Летите, летите, мой смелый сокол.
      Посмотрев вслед уносившемуся поезду, Долинский обернулся, и в эту минуту особенно тяжко почувствовал свое одиночество, почувствовал его сильнее, чем во все протекшие четыре года. Не тихая тоска, а какое-то зло на свое сиротство, желчная раздражительная скука охватила его со всех сторон. Он заехал на старую квартиру Прохоровых, чтобы взять оставленные там книги, и пустые комнаты, которые мела француженка, окончательно его сдавили; ему стало еще хуже. Долинский зашел в кафе, выпил два грога и, возвратясь домой, заснул крепким сном.
      Опять он оставался в Париже один-одинешенек, утомленный, разбитый и безотрадно смотрящий на свое будущее.
      "Вернуться бы уж, что ли, самому в Россию?" - подумал он, лежа на другое утро в постели.
      "Да как вернуться? Того гляди, историю сделает. Нет уж,- размышлял он, переворачивая, по своему обыкновению, каждый вопрос со всех сторон,- нужно иметь над собою власть и мыкать здесь свое горе. Все же это достойнее, чем не устоять против скуки и опять рисковать попасться в какую-нибудь гадкую историю".
      Глава седьмая
      ДОРА ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАЕТ
      Так по-прежнему скучно, тоскливо и одиноко прожил Долинский еще полгода в Париже. В эти полгода он получил от Прохоровых два или три малозначащие письма с шутливыми приписками Ильи Макаровича Журавки. Письма эти радовали его, как доказательства, что там, на Руси, у него все-таки есть люди, которые его помнят; но, читая эти письма, ему становилось еще грустнее, что он оторван от родины и, как изгнанник какой-нибудь, не смеет в нее возвратиться без опасения для себя больших неприятностей.
      Наконец, в один прекрасный день, Нестор Игнатьевич получил письмо, которое сначала его поразило, а потом весьма порадовало и дало ему толчок, которого давно ждала его робкая, нерешительная натура.
      Письмо это с начала до конца было писано Дорушкой, без всякой сторонней приписки.
      "Нестор Игнатьевич (писала Дора Долинскому)! Я никак не могу себе определить, очень умно или до крайности глупо я поступаю, что пишу к вам это письмо; но не могу удержаться и все-таки пишу его. Когда я сказала моим и вашим друзьям, то есть Ане и Илье Макаровичу, что вас непременно надо немедленно известить о том, о чем вы теперь узнаете из этого письма, то они подняли такой гвалт, что с ними не стоило спорить и приходилось бы отказаться от всякого намерения посвятить вас в ваши же собственные дела. Но мой грешный разум и тайный голос моего сердца, которых я привыкла слушаться, склонили меня к преступлению против Ани и Ильи Макаровича. Я пишу вам это письмо тайно от них и прошу вас это хорошенько запомнить.
      Дело идет, конечно, о вас и заключается в том, что ваших детей, на воспитание которых вы высылаете деньги, уже четвертый год не существует на свете, а жена ваша тоже около года живет в Эмсе со старым богачом, откупщиком Штульцем. Дети ваши почти оба разом умерли от крупа, вскоре после вашего отъезда из Москвы, а у вашей жены за границею родился новый ребенок, на которого откупщик Штульц (какой-то задушевный приятель родственников вашей жены) дал очень серьезную сумму. Говорят, что этой суммой на целую жизнь прочно обеспечены и мать и ребенок.
      Все эти аккуратно и достоверно собранные сведения привез нам Илья Макарович, который на днях ездил в Москву реставрировать какую-то вновь открытую из-под старой штукатурки допотопную фреску.