- Как я вам благодарна за этот рассказ! - проговорила Анна Михайловна, держась рукой за стол, за которым стояла.
      - Мне самой очень приятно вспомнить обворожительную tete d'or. А знаете, я через месяц опять еду в Ниццу с моей maman. Может быть, хотите что-нибудь передать им?
      - Merci bien. {Большое спасибо (франц.)} Я им пишу часто. Светская дама со светской девицей вышли.
      - Как она забавно менялась в лице,- заметила девица.
      - Ну, да еще бы! Это ее amant. {Любовник (франц.)}
      - Я так и подумала. Какой оригинальный случай. Дамы засмеялись.
      - И в каком, однако, странном кружке вращаются эти господа! - пройдя несколько шагов, сказала m-lle Vera.
      - И, ma chere! {Моя дорогая! (франц.)} В каком же по-твоему кружке им должно вращаться?
      - А он умен,- в раздумье продолжала девица.
      - Мало ли, мой друг, умных людей на свете?
      - И довольно интересен, то есть я хотела сказать, довольно оригинален.
      Дама взглянула на девицу и саркастически улыбнулась.
      - Не настолько, однако, надеюсь, интересен, - пошутила она,- чтобы приснился во сне mademoiselle Вере.
      - М-м-м... за сны свои, ma chere Barbe, никто не отвечает,- отшутилась m-lle Вера, и они обе весело рассмеялись, встретились со знакомым гусаром и заговорили ни о чем.
      Глава четвертая
      ТУМАННАЯ ДАЛЬ БЛИЗИТСЯ И ЯСНЕЕТ
      Как только дамы вышли из магазина, Анна Михайловна написала к Илье Макаровичу, прося его сегодня же принести ей книжку журнала, в котором напечатана последняя повесть Долинского, и ждала его с нетерпением. Илья Макарович через два часа прибежал из своей одиннадцатой линии, немножко расстроенный и надутый, и принес с собою книжку.
      - Что же это Несторка-то! - начал он, только входя в комнату.
      - А что? - спросила Анна Михайловна, перелистывая с нетерпением повесть.
      - И повести вам не прислал?
      - Верно, у него у самого ее нет. Не скоро доходит за границу.
      Илья Макарович заходил по комнате и все дмухал сердито носом.
      - Читали вы повесть? - спросила Анна Михайловна.
      - Читал, как же не прочесть? Читал.
      - Хороша?
      - Хорошую написал повесть.
      - Ну, и слава богу.
      - Денег он пропасть зарабатывает какую!
      - Еще раз слава богу.
      - А что, он вам пишет?
      - Пишет,- медленно проговорила Анна Михайловна. Илья Макарович опять задмухал.
      - Водчонки пропустить хотите? - спросила Анна Михайловна, не подымая глаз от книги.
      - Нет, черт с ней! Чаишки разве; так от скуки - могу.
      Анна Михайловна позвонила. Подали самовар.
      - Вы на меня не в претензии? - спросила она Илью Макаровича.
      - За что?
      - Что я при вас читаю.
      - Сделайте милость!
      - Скучно без них ужасно,- сказала Анна Михайловна, обваривая чай.
      - И чего они там сидят? - Для Даши.
      Илья Макарович опять задмухал.
      - Знаете, что я подозреваю? - сказал он.- Это у него все теперь эти идеи в голове бродят.
      - Попали пальцем в небо.
      Илья Макарович хотел употребить дипломатическую, успокоительную хитрость и очень сконфузился, что она не удалась.
      - А вот что, Анна Михайловна! - сказал он, пройдясь несколько раз по комнате и снова остановясь перед хозяйкой, сидевшей за чайным столом над раскрытою книгою журнала.
      - Что, Илья Макарович?
      Художник долго смотрел ей в глаза и, наконец, с добродушнейшей улыбкой произнес:
      - Махну-ка я, Анна Михайловна, в Италию.
      - Это же ради каких благ?
      - Еще раз перед старостью небо теплое увидеть. Душу свою обогрею.
      - Э, не сочиняйте-ка вздоров! У кого душа тепла, так везде она будет тепла, и под этим небом.
      Илья Макарович не умел сказать обиняком то, что он думал.
      - Их посмотрю,- сказал он прямо.
      - Ну, и что ж будет?
      Илья Макарович долго молчал, менялся в лице и моргал глазами.
      - Обрезонить надо человека; вот что будет! - наконец вымолвил он с таинственным придыханием.
      - Это вы Долинского хотите обрезонивать! Он не мальчик, Илья Макарович. Ему уже не двадцать лет, сам понимает, что делает.
      - И ее,- еще тише продолжал художник.
      - Ее?
      Илья Макарович сделал самую строгую мину и качнул в знак согласия головою.
      - Дашу? - переспросила его Анна Михайловна.
      - Ну, да.
      - Не знаете вы, за что беретесь, мой милый! - отвечала, улыбнувшись, Анна Михайловна.
      - Слово надо сказать; одно слово иногда заставляет человека опомниться,- таинственно произнес художник.
      - Кому же это вы будете говорить, что вы будете говорить, и по какому праву, наконец, Илья Макарыч?
      - Право! С подлецом нечего разбирать прав!
      - Пожалуйста, только не горячитесь.
      - Нет-с, я не горячусь и не буду горячиться, а я только хочу ему высказать все, что у меня накипело на сердце, только и всего; и черт с ним после.
      Анна Михайловна махнула рукой.
      - Да и ей тоже-с. Воля милости ее, а пусть слушает. А уж я наговорю!
      - Даше?
      - Да-с.
      - О, Аркадия священная! Даже не слова человеческие, а если бы гром небесный упал перед нею, так она... и на этот гром, я думаю, не обратила бы внимания. Что тут слова, когда, видите, ей меня не жаль; а ведь она меня любит! Нет, Илья Макарович, когда сердце занялось пламенем, тут уж ничей разум и никакие слова не помогут!
      - Так что ж они о себе теперь думают! - грозно крикнул и привскочил с места Журавка.
      - А ничего не думают!
      - Как же ничего не думают?
      - А так - зачем думать?
      - Как зачем думать? Помилуйте, Анна Михайловна, да это... что же это такое вы сами-то наконец говорите?
      - Я вам говорю, что они ничего не думают.
      - Да что же он-то такое? После этого ведь он же выходит подлец! - Илья Макарович в азарте стукнул кулаком по столу и опять закричал: - Подлец!
      - За что вы его так браните? Ну, что от этого поправится или получшеет?
      - Зачем же он сбил девушку? Анна Михайловна улыбнулась.
      - Чего вы смеетесь?
      - Над вами, Илья Макарыч! Ничего-то вы не разумеете, хоть и в Италии были.
      - Чего-с я не разумею? Анна Михайловна промолчала.
      - Нет-с, позвольте же, Анна Михайловна, если уж начали говорить, так вы извольте же договаривать: чего это-с я не разумею?
      - Да как вы можете утверждать, что он ее с чего-нибудь сбивал? сказала Анна Михайловна.
      Илья Макарович дмухнул носом и, помолчав, спросил:
      - Так как же это по-вашему было?
      - Дору никто не собьет и... никто Илью Макаровича ни от чего не удержит.
      Журавка опять забегал.
      - Да... однако ж... позвольте, на что же это она бьет, в чью же-с голову она бьет?! - спросил он, остановившись.
      - Любит.
      - Да-ну-те-ж бо, бог с вами, Анна Михайловна, что ж будет из такой любви?
      - Что из любви бывает - радость, счастье и жизнь.
      - Да ведь позвольте... мы ведь с вами старые друзья. Ведь... вы его наконец любите?
      - Ну-с; так что же далее? - произнесла, немного конфузясь, Анна Михайловна.
      - И он вас любил?
      - Положим.
      - Ничего не понимаю! - крикнул, пожав плечами, Илья Макарович и опять ожесточенно забегал, мотая по временам головою и повторяя с ажитацией,-ничего... ровно ничего не понимаю! Хоть голову мою срубайте, ничего не понимаю!
      - А как же это вы, однако, поняли, что там что-то есть? - спросила после паузы Анна Михайловна с целью проверить свои соображения чужими.
      - Да так, просто. Думаю себе иной раз, сидя за мольбертом: что он там наконец, собака, делает? Знаю, ведь он такой олух царя небесного; даже прекрасного, шельма, не понимает; идет все понурый, на женщину никогда не взглянет, а женщины на него как муха на мед. Душа у него такая кроткая, чистая и вся на лице.
      - Да,- уронила Анна Михайловна, вспоминая лицо Долинского и опять невинно смущаясь.
      - Не полюбить-то его почти нельзя!
      - Нельзя,- сказала, улыбнувшись, Анна Михайловна.
      - То есть именно, и говорю, черт его знает, каналью, ну, нельзя, нельзя.
      - Нельзя,- подтвердила Анна Михайловна несколько серьезнее.
      - Ну, вот и думаю: чего до греха, свихнет он Дорушку!
      - Ничего я не вижу отсюда, а совершенно уверена... Да, Илья Макарыч, о чем это мы с вами толкуем, а?.. разве они не свободные люди?
      Художник вскочил и неистово крикнул:
      - А уж это нет-с! Это извините-с, бо он, низкий он человек, должен был помнить, что он оставил!
      - Эх, Илья Макарыч! А еще вы художник, и "свободный художник"! А молодость, а красота, а коса золотая, сердце горячее, душа смелая! Мало вам адвокатов?
      - То есть черт его знает, Анна Михайловна, ведь в самом деле можно с ума сойти! - отвечал художник, заламывая на брюшке свои ручки.
      - То-то и есть. Вспомните-ка ее песенку:
      То горделива, как свобода,
      То вдруг покорна, как раба.
      - Да, да, да... то есть именно, я вам, Анна Михайловна, скажу, это черт знает что такое!
      Долго Анна Михайловна и художник молчали. Одна тихо и неподвижно сидела, а другой все бегал, а то дмухал носом, то что-то вывертывал в воздухе рукою, но, наконец, это его утомило. Илья Макарович остановился перед хозяйкой и тихо спросил:
      - Ну, и что ж делать, однако?
      - Ничего,- так же тихо ответила ему Анна Михайловна.
      Художник походил еще немножко, сделал на одном повороте руками жест недоумения и произнес:
      - Прощайте, Анна Михайловна.
      - Прощайте. Вы домой прямо?
      - Нет, забегу в Палкин, водчонки хвачу.
      - Что ж вы не сказали, здесь бы была водчонка,- спокойно говорила Анна Михайловна, хотя лицо ее то и дело покрывалось пятнами.
      - Нет, уж там выпью,- рассуждал Журавка.
      - Ну, прощайте.
      - А написать ему можно? - шепотом спросил художник, снова возвращаясь в комнату в шинели и калошах.
      - Ни, ни, ни! Чужая собака под стол, знаете пословицу? - отвечала Анна Михайловна, стараясь держаться шутливого тона.
      - Господи боже мой! Какая вы дивная женщина! - воскликнул восторженно Журавка.
      - Такая, которую всегда очень легко забыть,- отшутилась Анна Михайловна.
      Глава пятая
      НЕМНОЖКО НАЗАД
      С тех пор как Долинский с Дарьей Михайловной отъехали от петербургского амбаркадера варшавской железной дороги, они проводили свое время в следующих занятиях:
      Дорушка утерла набежавшие слезы и упорно смотрела в окошко вагона. Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось,- глядя на нее, решить было трудно. Долинский тоже молчал. Он попробовал было заговорить с Дашей, но та кинула на него беглый взгляд и ничего ему не ответила. Подъезжая к Острову, Даша сказала, что она устала и дальше ехать не может. Отыскали в гостинице нумер с передней. Долинский приготовил чай и спросил ужин.
      Даша ни к чему не притронулась.
      - Ну, так ложитесь спать,- сказал ей Долинский.
      - Да, я спать хочу,- отвечала Даша.
      Она легла на кровати в комнате, а Долинский завернулся в шинель и лег на диванчике в передней.
      Они оба молчали. Даша была не то печальна, не то угрюма; Долинский приписывал это слабости и болезненной раздраженности. Он не беспокоил ее никакими вопросами.
      - Прощайте, моя милая нянюшка! - слабо проговорила через перегородку Даша, полежав минут пять в постели.
      - Прощайте, Дорушка. Спите спокойно.
      - Вам там скверно, Нестор Игнатьич?
      - Нет, Дорушка,- хорошо.
      - Потерпите, мой милый, ради меня, чтобы было о чем вспомнить.
      - Спите, Дорушка.
      Больная провела ночь очень покойно и проснулась утром довольно поздно. Долинский нашел женщину, которая помогла Даше одеться, и велел подать завтрак. Даша кушала с аппетитом.
      - Нестор Игнатьич! - сказала она, оканчивая завтрак,- вот сейчас вам будет испытание, как вы понимаете наставления моей сестры. Что она приказала вам на мой счет?
      - Беречь вас.
      - А еще?
      - Служить вам.
      - А еще?
      - Ну, что ж еще?
      - Право, не знаю, Дарья Михайловна.
      - Вот память-то!
      - Да что же? Она просила исполнять ваши желания, и только.
      - Ну, наконец-то! Исполнять мои желания, а у меня теперь есть желание, которое не входило в наши планы: исполните ли вы его?
      - Что же это такое, Дорушка?
      - Свезите меня в Варшаву. Смерть мне хочется посмотреть поляков в их городе. У вас там есть знакомые?
      - Должны быть; но как же это сделать? Ведь это нам составит большой расчет, Дорушка, да и экипажа нет.
      - Как-нибудь. Вы не поверите, как мне этого хочется. Фактор в Вильно нашел старую, очень покойную коляску, оставленную кем-то из варшавян, и устроил Долинскому все очень удобно. Железная дорога тогда еще была не окончена. Погода стояла прекрасная, путешественники ехали без неприятностей, и Даша была очень счастлива.
      - Люблю я,- говорила она,- ехать на лошадях. Отсталая женщина - терпеть не могу железных дорог и этих глупых вагонов.
      Долинский смеялся и рассказывал ей разные неприятности путешествия на лошадях по России.
      - Все это может быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.
      Дорога шла очень приятно. Даша много спала в покойном экипаже и говорила, что она оживает. В самом деле, несмотря на дорожную усталость, она чувствовала себя крепче и дышала свободнее.
      В Варшаве они разместились очень удобно в большом номере, состоявшем из трех комнат. Долинский отыскал много знакомых поляков с Волыни и Подолии и представил их Даше. Даша много с ними говорила и осталась очень довольна новыми знакомствами.
      Долинский нашел тоже пани Свентоховскую, известную варшавскую модистку, с которою Анна Михайловна и Даша познакомились в Париже и которую принимали у себя в Петербурге. Пани Свентоховская, женщина строгая и ультракатоличка, приехала к Даше, когда Долинского не было дома, и рассыпалась перед Дорой в поздравлениях и благожеланиях.
      - Да с чем вы меня поздравляете? - спросила Даша.
      - Как с чем? С мужем!..
      - С каким мужем? - рассмеявшись, спросила ее Даша.
      - А пан Долинский!
      Даша еще громче рассмеялась.
      - Да как же вы едете? - спросила несколько обиженная ее смехом полька.
      - Простите мне, мой ангел, этот глупый смех,- отвечала Даша, обтирая выступившие у нее от хохота слезы, и рассказала пани Свентоховской, как устроилась ее поездка. Солидная пани Свентоховская покачала головой.
      - Что ж, вы разве находите это очень уж неприличным? А будто приличнее было бы оставить меня умирать для приличия?
      - Не то, что очень неприлично, а...
      - А что?
      - Оно... небеспечно.
      Даша опять захохотала и, немного покраснев, сказала:
      - Какие пустяки!
      Когда пришел Долинский, не застав уже пани Свентоховской, Даша встретила его веселым смехом.
      - Чего вы так смеетесь, Дора? - осведомился Долинский.
      - Знаете, Нестор Игнатьич, что вы в опасности.
      - В какой опасности?
      - В опасности.
      - Полноте шалить, Дора! Скажите толком,- отвечал несколько встревоженный Долинский.
      - Не пугайтесь, милая няня! Опасностью вам угрожаю я. Я, своей собственной персоной!
      Даша рассказала опасения madame Свентоховской.
      И он и она усердно смеялись.
      Вечером Даша и Долинский долго просидели у пани Свентоховской, которая собрала нескольких своих знакомых дам с их мужьями, и ни за что не хотела отпустить петербургских гостей без ужина. Долинский ужасно беспокоился за Дашу. Он не сводил с нее глаз, а она превесело щебетала с польками, и на ее милом личике не было заметно ни малейшего признака усталости, хотя час был уже поздний.
      - Домой пора, Дора,- не раз шептал ей Долинский.
      - Погодите - невежливо же уехать?
      - Заболеете.
      - Ах! Как вы мне надоели с вашим менторством. Долинский отходил прочь.
      Вернулись домой только во втором часу. Войдя в номер, Долинский взял Дашу за обе руки и сказал:
      - Смерть я боюсь за вас, Дорушка! Того и гляжу, что вы сляжете.
      - Не бойтесь, не бойтесь, мой милый,- отвечала она, пожимая его руки.
      - А вы слышали, что о вас говорили паны? - спросил Долинский, усадив Дору в кресло.
      - Нет. Что они говорили?
      - Говорили: какая хорошенькая московка! Даша сделала гримасу и сказала:
      - Это мы и без них знали; - а потом спросила: - А вы слышали, что о вас говорили пани?
      - Нет.
      Даша рассмеялась.
      - Говорили, что вы Анин "коханок".
      - Кому это они говорили?
      - Сами с собой говорили.
      - Ворона весть принесла.
      - Ворона, именуемая панею Свентоховскою.
      - А ей кто доложил?
      - Ах, Нестор Игнатьич! Слухом, сударь, земля полнится!
      Долинский ничего не отвечал.
      - А странный вы господин! - начала, подумав, Даша.- Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит! Что же вам! Разве вы не любите сестры или стыдитесь быть ее, как они говорят "коханком"?
      - Да мне все равно, только... зачем? Я ведь знаю, что у этих господ значит коханек.- Мне это, конечно, все равно, а...
      - А кому ж неравно? Уж не за сестру ли вы печалитесь? Мы с ней люди простые, в пансионах не воспитывались: едим пряники неписаные.
      - Да я ж ведь ничего и не сказал, кажется.
      - А только подумал! - отвечала с иронией Даша.- Нет, Нестор Игнатьич, крепко еще, верно, сидят в нас бабушкины-то присказки!
      Даша тоже задумалась и стала смотреть на свечу, а Долинский молча прошелся несколько раз по комнате и сказал:
      - Ложитесь спать, Даша. Даша не отвечала.
      - Идите в постель, Дора,- повторил через минуту Долинский.
      Даша молча встала, пожала Долинскому руку и, выходя из комнаты, громко продекламировала:
      О, жалкий, слабый род! О, время
      Полупорывов, долгих дум
      И робких дел! О, век! О, племя!
      Без веры в собственный свой ум!
      Глава шестая
      ВСЕ ОБСТОИТ БЛАГОПОЛУЧНО
      Путешественники наши пробыли в Варшаве пять дней и написали Анне Михайловне два длинных письма. На шестой день панна Свентоховская проводила их на железную дорогу. Усаживая Дашу в вагон, она шепнула ей несколько слов, на которые та отвечала гримаскою. Дорогою Даша первый день чувствовала себя несколько слабою. Закачало ее, и потому Долинский решился вовсе не везти ее ночами. Но на другой день Даше было гораздо лучше, и она хохотала над Долинским, представляя, какое у него длинное лицо бывает, когда она охнет.
      - Смотрите, Нестор Игнатьич,- говорила она,- чтоб в самом деле не вышло на слова пани Свентоховской. В самом деле, как она говорит, "небеспечно" вам, кажется, разгуливаться со мной по белу свету. Чего доброго, влюбитесь вы в меня. В два-то года, живя вместе, вы меня не рассмотрели хорошенько, а теперь вот делать вам нечего, со скуки как раз злой недуг приключится. Вот анекдот-то выйдет! Хоть со света бежи тогда.
      - Что вы выдумываете, Дорушка!
      - А что ж! Все под богом ходим. Разве уж в меня и влюбиться нельзя?
      - Какая вы хорошенькая! - смеясь, воскликнул Долинский.
      - Вот то-то и оно! В Варшаве, в царстве женской красоты таковою признана.
      - А кстати, Дора, я и забыл вас спросить: как вам понравилась Варшава?
      - Очень хороший, типический город.
      - А варшавяне?
      - Мужчины или женщины?
      - Те и другие?
      - Одним словом на это отвечать нельзя.
      - Ну, можете двумя словами.
      - В поляках мне одно только нравится, а в польках одно только не нравится.
      - Значит, в мужчинах вы заметили только одну добродетель, а в женщинах только один порок?
      - Не то совсем. Мужчины почти точно такие же, как и наши; даже у этих легкости этой ненавистной, пожалуй, как будто, еще и больше - это мне противно; но они вот чем умнее: они за одним другого не забывают.
      - Как это, Дорушка?
      - А так! У них пению время, а молитве час. Они не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их матери не в тот, а в другой год родили. У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек не дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.
      Даша разгорячилась.
      - Шуты святочные! - сказала она с презрением и стала смотреть в окошко вагона.
      - Ну, а о женщинах-то польских что же вы, Даша, расскажете?
      Даша обернулась с веселой улыбкой.
      - Прелесть! Я не знаю, где у вас царь в голове был, Долинский?
      - Когда?
      - Когда вы черт знает как обрешетились. Долинский ничего не отвечал, и по лицу его пробежала тучка. Даша поняла, что она тронула больную рану Долинского. Она тронула его пальчиком по губам и сказала:
      - У-у, бука! Стыдно дуться! Городничий поедет и губы отдавит.
      Долинский вздохнул.
      - А знаете же, что я одно только невзлюбила в польках? - заговаривала Дора.
      - Что? - спросил в свою очередь Долинский, проведя рукою по лбу.
      - Отгадайте!
      - Бог вас знает, Дорушка! - отвечал Долинский, все еще не вошедший в свою тарелку.
      - Ну, отгадайте!
      - Да, право, не знаю.
      Даша нагнулась, и, пристально посмотрев в глаза Долинского, спросила:
      - Вы, кажется, все еще дуетесь?
      - Нет, за что же?
      - То-то. Видели вы, как поляки лошадей запрягают?
      - Видел.
      - Ну, как?
      - В шоры.
      - Нет, вот тут на голову - как это называется?
      Даша приложила ладони к своим вискам.
      - Наглазники.
      - Ну, да, наглазники. Вот эти самые наглазники есть у польских женщин. По дороге они идут хорошо, а в сторону ничего не видят. Или одна крайность, или другая чрезвычайность.
      - Как это, Дорушка?
      - А так: или строгость, или уж распущенность, есть своеволие, а между тем свободы честной нет.
      - А у наших есть?
      - Ну, как же равнять! - отвечала, качая головкой, Дора.
      - Способнее, полагаете, наши к честной свободе-то?
      - Еще бы! Как их можно и сравнивать в этом отношении! У наших, действительно, смелость; наши женщины - хорошие женщины; они, действительно, хотят быть честно свободными.
      - Да много ли их?
      - Разумеется, немного пока; а погодите, я уверена, что с нашими женщинами будет жить легче, чем со всякими другими. Ведь неплохо и теперь живется с ними? - добавила она, улыбаясь.
      - Хорошо, Дорушка,- отвечал спокойно Долинский.
      - А что, кого вспомнили? Долинский улыбнулся и отвечал:
      - Какая вы наблюдательная, Дора!
      - А вы это только теперь заметили?
      - Только теперь.
      - Ну, да! Ведь я недаром говорила, что в два года вы меня хорошенько не рассмотрели!
      Даша помолчала, вздохнула и проговорила:
      - Что-то она теперь поделывает?
      На другой день, по приезде в Ниццу, Долинский оставил Дашу в гостинице, а сам до изнеможения бегал, отыскивая квартиру. Задача была немалая. Даша хотела жить как можно дальше от людных улиц и как можно ближе к морю. Она хотела иметь комнату в нижнем этаже, с окнами в сад, невысоко и недорого.
      После долгих поисков, наконец, нашлась такая квартира у старой француженки, m-me Бюжар. Это были три комнатки в маленьком флигельке, с окнами, выходящими на уединенный садик. M-me Бюжар, старушка с очень Добродушным лицом, взялась приносить постояльцам обед и два раза в день навещать их и исполнять все, что будет нужно для больной русской синьоры. Сама старушка, вместе с двумя желтенькими курочками и черным голландским петухом, жила в крошечной комнатке в другою флигельке, выходившем в тот же садик. Квартира очень понравилась Даше, и вечером того же дня они в нее переехали. Даша заняла большую комнату с двумя большими окнами, а Долинский поместился в маленьком кабинетике. Кроме того, у них было нечто вроде зальца, разделявшего собою их комнаты. На другой день Долинский пригласил лучшего доктора, который осмотрел больную и с покойным видом объявил, что она вовсе не в таком положении, как им кажется. Сделав необходимые гигиенические наставления Доре, доктор уехал, обещав навещать ее через два дня в третий. M-me Бюжар оказалась драгоценным существом. Она услуживала синьоре Доре с искренним радушием и со всегдашней французской веселостью. Впрочем, Даша и мало требовала услуг. Утром она открывала окошечко и кричала: "m-me Бюжар!" Из другого окна ей весело откликались словом: "Signora Dorra!" и старуха, переваливаясь, бежала и помогала ей сделать что нужно. Утром старуха убирала их комнаты да приносила обед. Больше Долинский и Даша ничего не требовали, и старуха очень полюбила своих тихих и непривередливых жильцов. Жизнь началась очень приятная. Долинский отдыхал после срочной работы и трудился только тогда, когда ему хотелось, а Даша поправлялась не по дням, а по часам, и опять стала делаться той же обворожительной, розовой ундиной, какою она была до своей несчастной болезни. Только алые пятна все еще не сходили с ее нежных щечек. Днем Долинский читал Даше вслух или работал. Он написал другую повесть и совсем приготовлял ее к отсылке в Россию. Писанная на свободе повесть была очень удачна. Даша хорошо знала эту повесть. Она знала, что автор часто говорит в ней о самом себе и о людях, помявших его в своих перчатках. Она заставляла Долинского по несколько раз повторять ей некоторые места и часто над многими крепко и долго задумывалась.
      Глава седьмая
      НА УСТАХ И В СЕРДЦЕ
      В десятый раз они перечитывали знакомую рукопись, и в десятый раз Даша заставляла его повторять знакомые места. Наступал вечер, Дорушка взяла из рук Долинского тетрадь, долго читала сама глазами и, задумчиво глядя на бумагу, начала что-то чертить пером на марже.
      - Однако, позвольте, Дарья Михайловна, что же это вы... Вам тут рисовать вовсе не полагается.
      Даша молча замарала все начерченное ее пером, отбросила с недовольной гримаской рукопись, встала, надела на себя широкополую соломенную шляпу и, подавая руку Долинскому, несколько сурово сказала:
      - Пойдемте гулять.
      Долинский взял фуражку, и они отправились к обыкновенному пункту своих вечерних прогулок. Во все время дороги они оба молчали и, дойдя до холмика, с которого всегда любовались морем, оба молча присели на зеленую травку. Вид отсюда был самый очаровательный и спокойный. Далеко-далеко открывалась пред ними безбрежная водная равнина, и вечернее солнце тонуло в краснеющей ряби тихого моря. Необыкновенно сладко дразнить здесь свою душу мечтами и сердцу давать живые вопросы. Даша устала, Долинский сбросил верхнее пальто и кинул его на траву. Даша на нем прилегла и как бы уснула. Молчанью и думам ничто не мешало.
      - Странно как это! - сказала Даша, не открывая глаз.
      - Что такое? - как бы оторвавшись от другой думы, спросил Долинский.
      - Так, бог знает, что приходит в голову. Вот, например... сколько чепухи на свете?
      - Не мало, Дарья Михайловна; даже очень довольно.
      - Я это и без вас знаю,- отвечала Дора и опять замолчала.
      - Не понимаю я,- начала она через несколько минут,- как это делается все у людей... все как-то шиворот-навыворот и таранты-на-вон. Клянут и презирают за то, что только уважать можно, а уважают за то, за что отвернуться хочется от человека. Трусы!
      - Отчего же не что-нибудь другое, а трусы?
      - Так, потому что это все от трусости. En gros {в целом (франц.)} все их пугает, a en detail {по мелочам (франц.)} - все ничего. Даст человек золотую монету за удовольствие, которого ему хочется,- его назовут мотом; а разменяет ее на пятиалтынные и пятиалтынниками разбросает - только погаже как-нибудь - ничего. Как это у них там все в головах? Все кверху ногами.
      - Подите же с ними! - тихо отвечал Долинский.
      - Ведь это ужасное несчастие.
      - Да, это не счастие!
      - Но как же это делается? Я, например, совсем не понимаю, как это разменяться, стать мельче, чем я есть?
      - Очень просто, Дорушка. Употребляя вашу метафору, один человек сам боится раскутиться на весь капитал" а другой и предлагал свою целую золотую монету, да взамен ее получил кое-что из мелочи, вот и пошла в обоих случаях в обороте одна мелочь, на которую уж нельзя выменять снова целой монеты; недостает уж нескольких пятиалтынных.
      - Какие у людей маленькие душонки! - сказала Даша с презрительной гримаской.
      - У кого же они больше?
      - Да у никого. Это-то и скверно, что ни у кого. Даша задумалась и, помолчав, спросила:
      - А вы, Нестор Игнатьич, много набрали мелочишки в сдачу?
      - Есть безделица.
      - А зачем?
      - Бог его знает, зачем? Да и тут ваша милая метафора не годится. Не руками берут эту, как мы сказали, сдачу; а сама она как-то после оказывается. Есть поговорка, что всего сердца сразу не излюбишь.
      - Ну, да.
      Даша подумала и тихо проговорила:
      - Я это понимаю. Мне вот только непонятны эти люди маленькие со своими программками. Счастья они не дают никому, а со всех все взыскивают.
      - Кому ж они понятны?
      - Как вы думаете: ведь я уверена, что это более все глупая сентиментальность делает?
      - И сентиментальность, пожалуй, а больше всего предрассудки, разум, с детства изуродованный, страхи пустые, безволье, привычка ценить пустые удобства, да и многое, многое другое.
      - Да, разум, с детства изуродованный,- это особенное несчастье.
      - Огромное и почти всегда вечное.
      - Вы как же думаете... Я знаю, что вы поступать не мастер, но я хочу знать, как вы думаете: нужно идти против всех предрассудков, против всего, что несогласно с моим разумом и с моими понятиями о жизни?