– Выйдя замуж за Михаила Андреевича, – продолжала Бодростина, – я надеялась на первых же порах, через год или два, быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить мою муку, уехать куда-нибудь и жить, как я хочу… и я во всем этом непременно бы успела, но я еще была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила в любовь… хотела жить не для себя… я тогда еще слишком интересовалась тобой… я искала тебя везде и повсюду: мой муж с первого же дня нашей свадьбы был в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала. Ты был нелеп. Ты взревновал меня к мужу. Это было с твоей стороны чрезвычайно пошло, потому что должен же ты был понимать, что я не могла же не быть женой своего мужа, с которым я только что обвенчалась; но… я была еще глупее тебя: мне это казалось увлекательным… я любила видеть, как ты меня ревнуешь, как ты, снявши с себя голову, плачешь по своим волосам. Что делать? Я была женщина: ваша школа не могла меня вышколить как собачку, и это меня погубило; взбешенный ревностью, ты оскорблял моего мужа, который пред тобой ни в чем не виноват, который старее тебя на полстолетия и который даже старался и умел быть тебе полезным. Но все еще и не в этом дело: но ты выдал меня, Павел Николаевич, и выдал головой с доказательствами продолжения наших тайных свиданий после моего замужества. Глупая кузина моя, эта злая и пошлая Алина, которую ты во имя «принципа» женской свободы с таким мастерством женил на дурачке Висленеве, по совету ваших дур, вообразила, что я глупа, как все они, и изменила им… выдала их!.. Кого? Кому и в чем могла я выдать? Я могла выдать только одно, что они дуры, но это и без того всем известно; а она, благодаря тебе, выдала мою тайну – прислала мужу мои собственноручные письма к тебе, против которых мне, разумеется, говорить было нечего, а осталось или гордо удалиться, или… смириться и взяться за неветшающее женское орудие – за слезы и моления. Обстоятельства уничтожили меня вконец, а у меня уж слишком много было проставлено на одну карту, чтобы принять ее с кона, и я не постояла за свою гордость: я приносила раскаяние, я плакала, я молила… и я, проклиная тебя, была уже не женой, а одалиской для человека, которого не могла терпеть. Всем этим я обязана тебе!
      Бодростина хлебнула глоток вина и замолчала.
      – Но, Глафира, ведь я же во всем этом не виноват! – сказал смущенный
      Горданов.
      – Нет, ты виноват; мужчина, который не умеет сберечь тайны вверившейся ему женщины, всегда виноват и не имеет оправданий…
      – У меня украли твои письма.
      – Это все равно, зачем ты дурно их берег? но все это уже относится к архивной пыли прошлого, печально то лишь, что все, что было так легко холодной и нелюбящей жене, то оказалось невозможным для самой страстной одалиски: фонды мои стоят плохо и мне грозит беда.
      – Какая?
      – Большая и неожиданная! Человек, когда слишком заживется на свете, становится глуп…
      – Я слушаю, – промолвил глухо Горданов.
      – Мой муж, в его семьдесят четыре года, стал легкомыслен, как ребенок… он стал страшно самоуверен, он кидается во все стороны, рискует, аферирует не слушает никого и слушает всех… Его окружают разные люди, из которых, положим, иные мне преданы, но у других я преданности себе найти не могу.
      – Почему?
      – Потому что для них выгоднее быть мне не преданными, таковы здесь Ропшин и Кюлевейн.
      – Что это за птицы? – спросил Горданов, поправив назад рукава: это была его привычка, когда он терял спокойствие. От Водростиной не укрылось это движение.
      – Ропшин… это белокурый чухонец, юноша доброго сердца и небольшой головы, он служит у моего мужа секретарем и находится у всех благотворительных дам в амишках.
      – И у тебя?
      – Быть может; а Кюлевейн, это… кавалерист, родной племянник моего мужа, – оратор, агроном и мот, приехавший сюда подсиживать дядюшкину кончину; и вот тебе мое положение: или я все могу потерять так, или я все могу потерять иначе.
      – Это в том случае, если твой муж заживется, – проговорил Горданов, рассматривая внимательно пробку.
      Бодростина отвечала ему пристальным взглядом и молчанием.
      – Да, – решил он через минуту, – ты должна получить все… все, что должно по закону, и все, что можно в обход закону. Тут надо действовать.
      – Ты сюда и призван совсем не для того, чтобы спать или развивать в висленевской Гефсимании твои примирительные теории.
      Горданов удивился.
      – Ты почему это знаешь, что я там был? – спросил он.
      – Господи! какое удивленье!
      – Тебя там тоже ждали, но я, конечно, знал, что ты не будешь.
      – Еще бы! Ты лучше расскажи-ка мне теперь, на чем ты сам здесь думал зацепиться? Я что-то слышала: ты мужикам землю, что ли, какую-то подарил?
      – Какое там «какую-то»? Я просто подарил им весь надел.
      – Плохо.
      – Плохо, да не очень: я за это был на виду, обо мне говорили, писали, я имел место…
      – Имел и средства?
      – Да, имел.
      – И все потерял.
      – Что ж повторять напрасно.
      – И в Петербурге тебе было пришпилили хвостик на гвоздик?
      Горданов покраснел и, заставив себя улыбнуться через силу, отвечал:
      – Почему это тебе все известно?
      – Ах, Боже мой, какая непоследовательность! Час тому назад ты сомневался в том, что ты мне чужой, а теперь уж удивляешься, что ты мне дорог и что я тобой интересуюсь!
      – Интересуешься как обер-полицеймейстер.
      – Почему же не как любимая женщина… по старой привычке?
      Она окинула его двусмысленным взглядом и произнесла другим тоном:
      – Вы, Павел Николаевич, просто странны. Горданов рассмеялся, встал и, заложив большие пальцы обеих рук в жилетные карманы, прошел два раза по комнате.
      Бодростина, не трогаясь с места, продолжала расспрос.
      – Ты что же, верно, хотел поразменяться с мужиками?
      – Да, взять себе берег…
      – И построить завод?
      – Да.
      – На что же строить, на какие средства?.. Ах да: Лариса заложит для брата дом?
      – Я никогда об этом не думал, – отвечал Горданов. Бодростина ударила его шутя пальцем по губам и продолжала:
      – Это все что-то старо: застроить, недостроить, застраховать, заложить, сжечь и взять страховые… Я не люблю таких стереотипных ходов.
      – Покажи другие, мы поучимся.
      – Да, надо поучиться. Ты начал хорошо: квартира эта у тебя для приезжего хороша , – одобрила она, оглянув комнату.
      – Лучшей не было.
      – Ну да; я знаю. Это по-здешнему считается хорошо. Экипаж, лошадей, прислугу… все это чтоб было… Необходимо, чтобы твое положение било на эффект, понимаешь ты: это мне нужно! План мой таков, что… общего плана нет. В общем плане только одно: что мы оба с тобой хотим быть богаты. Не правда ли?
      – Молчу, – отвечал, улыбаясь, Горданов.
      – Молчишь, но очень дурное думаешь. – Она прищурила глаза, и после минутной паузы положила свои руки на плечи Горданову, и прошептала: – ты очень ошибся, я вовсе не хочу никого посыпать персидским порошком.
      – Чего же ты хочешь?
      – Прежде всего здесь стар и млад должны быть уверены, что ты богач и делец, что твоя деревнишка… это так, одна кроха с твоей трапезы.
      – Твоими устами пить бы мед.
      – Потом… потом мне нужно полное с твоей стороны невнимание» Горданов беззвучно засмеялся.
      – Потом? – спросил он, – что ж далее?
      – Потом: ухаживай, конечно, не за первою встречною и поперечною, – падучих звезд здесь много, как везде, но их паденья ничего не стоят: их пятна на пестром незаметны, – один белый цвет марок, – ударь за Ларой, – она красавица, и, будь я мужчина, я бы сама ее в себя влюбила.
      – Потом?
      – Потом, конечно, соблазни ее, а если не ее – Синтянину, или обеих вместе, – это еще лучше. Вот ты тогда здесь нарасхват!
      – Да ты напрасно мне об этом и говоришь, мной здесь, может быть, никто и не захочет интересоваться!
      – О, успокойся, будут! У тебя слишком дрянная репутация, чтобы тобой не интересовались!
      – Как это приятно слышать! Но кому же известна моя репутация?
      – Моему мужу. Он сначала будет вредить тебе, а потом, когда увидит, что мы с тобой враги, он станет тебя защищать, а ты опровергнешь все своим прекрасным образом мыслей: и в тебя начнут влюбляться.
      – Ну, вот уж и влюбляться.
      – Когда же в провинции не влюблялись в нового человека? Встарь это счастье доставалось перехожим гусарам, а теперь… пока еще влюбляются в новаторов, ну и ты будешь новатор.
      – Я что же за новатор?
      – Ты? а разве ты уже отменил свое решение прикладывать к практике теорию Дарвина?
      Горданов щипал ус и молчал.
      – Глотай других, или иначе тебя самого проглотят другие – вывод, кажется, верный, – произнесла Бодростина, – и ты его когда-то очень отстаивал.
      – Я и теперь на нем стою.
      – А во время оно, когда я только вышла замуж, Михаил Андреич завещал все состояние мне, и завещание это…
      – Цело?
      – Да; но только надо, чтоб оно было последнее, чтобы после него не могло быть никакого другого.
      Горданов чувствовал, что руки Бодростиной, лежавшие на его плечах, стыли, а на его веках как бы что тяготело и гнало их книзу.
      Вышла минута тягостнейшего раздумья: обе фигуры стояли как окаменевшие друг против друга, и наконец Горданов с усилием приподнял глаза и прошептал: «да!»
      Бодростина опустила свои руки с его плеч и, взяв его за кисти, сжала их и спросила его шепотом: «союз?»
      – На жизнь и на смерть, – отвечал Горданов.
      – На смерть… и… потом… на жизнь, – повторила она и, встретив взгляд Павла Николаевича, отодвинула его от себя подалее рукой и сказала: – я советую тебе погасить свечи. С улицы могут заметить, что у тебя светилась до зари, и пойдет тысяча заключений, из которых невиннейшее может повести к подозрению, что ты разбирал и просушивал фальшивые ассигнации. Погаси огонь и открой окно. Я вижу, уже брезжит заря, мне пора брать свою ливрею и идти домой; сейчас может вернуться твой посол за цветами. Я ухожу от цветов к терниям жизни.
      Она подошла к окну, которое раскрыл Горданов, погасив сперва свечи, и заговорила:
      – Вон видишь ты тот бельведер над домом, вправо, на горе? Тот наш дом, а в этом бельведере, в фонаре, моя библиотека и мой приют. Оттуда я тебе через несколько часов дам знать, верны ли мои подозрения насчет завещания в пользу Кюлевейна… и если они верны… то… этой белой занавесы, которая парусит в открытом окне, там не будет завтра утром, и ты тогда… поймешь, что дело наше скверно, что миг наступает решительный.
      С этим она сжала руку Горданова и, взяв со стула свою шинель, начала одеваться. Горданов хотел ей помочь, но она его устранила.
      – Я вовсе не желаю, – сказала она, – чтобы ты меня рассматривал в этом уродстве.
      – Ты, Душенька, во всех нарядах хороша.
      – Только не в траурной ливрее, а впрочем, мне это очень приятно, что ты так весел и шутлив.
      – Мешай дело с бездельем: с ума не сойдешь.
      – И прекрасно, – продолжала она, застегивая частые петли шинели. – Держись же хорошенько, и если ты не сделаешь ошибки, то ты будешь владеть моим мужем вполне, а потом… обстоятельства покажут, что делать. Вообще заставь только, чтоб от тебя здесь приходили в восторг, в восхищение, в ужас, и когда вода будет возмущена…
      – Но ты с ума сошла!.. Твой муж меня не примет!
      – О, разумеется, не примет!.. если та сам к нему приедешь, но если он тебя позовет, тогда, надеюсь, будет другое дело. Пришли ко мне, пожалуйста, Висленева… его я могу принимать, и заставлю его быть трубой твоей славы.
      – Но этот шут тебя чуждается.
      – А пусть он раз придет, и тогда он больше не будет меня чуждаться, Только уже вы, Павел, пожалуйста, не ведите регистра моим прегрешениям, – нам теперь совсем не до этого вздора… Висленев будет наш козел, на которого мы сложим наши грехи.
      – Это очень умно, но ты только должна знать, что он ведь оратор и у него правая пола ума слишком заходит за левую. Он все будет путаться и не распахнется.
      – Не бойся, он распахнется, так что его после и не застегнешь.
      – Но я тебе хочу сказать, что на нем ужасно трудно что-нибудь сыграть.
      – Ну, есть мастера, которые дают концерты и на фаготе.
      – Но зачем именно он тебе нужен, он, ничтожный мальчишка?
      – А видишь, Поль, когда взрослый человек хочет достать плод, он всегда посылает мальчика трясти дерево.
      – Смотри сама: с ним даже и кокетство нужно совершенно особого рода.
      – Милый друг, не режь льву мяса, ему на это природа зубы дала.
      – Беру мои слова назад.
      – А я иду вперед. Прощай!.. Ах, да! завтра же сделай визит губернаторше, и на днях же найдем случай пожертвовать две тысячи рублей в пользу ее детских приютов. Это первая взятка, которую ты кинешь обществу вперед за нужную тебе индульгенцию. Деньги будут, не жалей их, – за все Испания заплатит… Видеться мы с тобой и не будем, пока приедет мой муж: рисковать из-за свиданий непростительно. Висленев же должен быть у меня до тех пор, и чем скорей, тем лучше. Да вот еще что: в новом месте людей трудно узнать скоро, как ты ни будь умен, и потому я должна дать тебе несколько советов. Ты сразу напал на самых нужных нам людей.
      – Я их всех разглядел.
      – Смотри, – она стала загибать один по одному пальцы на левой руке, – генерал Синтянин предатель, но его опасаться особенно нечего; жена его – это женщина умная и характера стального; майор Форов – честность, и жена его тоже; но майора надо беречься; он бывает дурацки прям и болтлив; Лариса Висленева… я уже сказала, что если б я была мужчина, то я в нее бы только и влюбилась; затем Подозеров…
      – Ну, это…
      Горданов махнул рукой.
      – Что это? – защурив глаза, передразнила его Бодростина. – Нет, это такое это, что мой тебе совет, приказ и просьба – им не манкировать.
      – Да что им не манкировать? Это какой-то испанский дворянин дон Сезар де Базан.
      – Да, да, ты верно его определяешь; но эти господа испанские дворяне самый опасный народ: у них есть дырявые плащи, в которых им все нипочем – ни холод, ни голод. А ты с ним, я знаю, непременно столкнешься, тем более, что он влюблен в Ларису.
      – Да, я это заметил: она ему печеночку из супа выбирала; но не знаю я, что он у вас здесь значит, а у нас в университете его не любили и преблагополучно сорвали ему головенку.
      – Все это ничего не значит, его и здесь не любят; но этот человек заковал себя крепкою броней… А Лара, ты говоришь, ему выбирала печеночку?
      – Да, выбирала; но скажи, пожалуйста, что же он стал, что ли, хитр после житейских трепок?
      – Нимало: он даже бестактен и неосторожен, но он ничем для себя не дорожит, а такие люди опасней всех. Помни это, и еще раз прощай… А ты тонок!
      – В чем ты это видишь?
      – Даже печеночки не просмотрел и по ней выследил!
      – М-да! Теперь все дело в печенях сидит, а впрочем, я замечаю, что и тебя эта печенка интересует? Не разболися сердцем: это пред сражением не годится.
      – О, да, да, как раз разболюся! – отвечала, рассмеявшись, Бодростина. – Нет, милый друг, я иду в дело, завещая тебе как Ларошжаклен : si j'avance, suivez moi; si je recule, tuez mot, si je meurs, vengez moi ; хотя знаю, что последнего ты ни за что не исполнишь. Ну, наконец, прощай! зашла беседа наша за ночь. Если ты захочешь меня видеть, то ты будешь действовать так, как я говорю, и если будешь действовать так, то вот моя рука тебе, что Бодростин будет у тебя сам и будет всем хорошо, а тебе в особенности… Ну, прощай, до поры до времени. А что мой брат, Григорий?
      – Служит.
      – Я совсем и забыла про него спросить. Что он теперь: начальник отделения?
      – Вице-директор.
      – Вот как! Бодростина вздохнула.
      – Вы видитесь с ним?
      Горданов покачал отрицательно головой.
      – Ну, наконец, совсем прощай, – торопливо сказала Бодростина и, взяв Горданова рукой за затылок, поцеловала его в лоб.
      – Ты уж идешь, Глафира?
      – А что?.. Пора… Да и тебе, как кажется, со мной вдвоем быть скучно… Мы люди деловые, все кончили, и время отдохнуть перед предстоящею работой.
      Горданов протянул к ней свои руки, но она прыгнула, подбежала к двери, остановилась на минуту на дороге и исчезла, прошептав: «А провожать меня не нужно».
      Чрез минуту внизу засвистел блок и щелкнула дверь, а когда Горданов снова подошел к окну, то мальчик в серой шляпе и черной шинели перешел уже через улицу и, зайдя за угол, обернулся, погрозил пальцем и скрылся.
      – Что ж, так и быть, когда она будет богата, я на ней женюсь, – рассуждал, засыпая, Горданов, – а не то надо будет порешить на Ларисе… Конечно, здесь мало, но… все-таки за что-то зацеплюсь хоть на время.

Глава одиннадцатая
Утро, которое хочет быть мудренее вечера