Во флигеле, построенном в глубине двора Висленевых и выходящем одною стороной в старый, густой сад, оканчивающийся крутым обрывом над Окою, живет сама собственница дома, Лариса Платоновна Висленева, сестра знакомого нам Иосафа Платоновича Висленева, от которого так отступнически отреклась Александра Ивановна. Флигель построен с большим комфортом. По довольно высокому крылечку, равному высоте нижнего полуэтажа, вы входите в светлые, но очень тесные сени, в которых только что можно поворотиться. Отсюда дверь в переднюю тоже очень чистую, с двумя окнами на двор; из передней налево большая комната с двумя окнами в одной стене и с итальянским окном в другой. Эта комната называется «Жозефов кабинет». Несмотря на то, что Иосаф Платонович здесь давно не живет, комната его сохраняет обстановку кабинета человека хотя и небогатого, но не бедного. Мягкие диваны кругом трех стен, два шкафа с книгами; большой письменный стол, покрытый зеленым сукном с кистями по углам, хорошие шторы на окнах, тяжелые занавесы на дверях. По стенам висят несколько гравюр и литографий, между которыми самое видное место занимают Ревекка с овцами у колодца ; Лаван, обыскивающий походный шатер Рахили, укравшей его богов , и пара замечательных по своей красоте и статности лошадей в английских седлах; на одной сидит жокей, другая идет в поводу, без седока. Обе лошади в своем роде совершенство: на них нельзя не заглядеться после горбатых верблюдов, дремлющих на библейских картинах. Опененные губы первого коня показывают, что он грызет и сжимает железо удил, но идет мирно и тихо, потому что знает власть и силу узды, но другой конь… О, ему опыт еще незнаком. Но это сказочный конь, которому только нужно прикосновение руки сказочного же царевича, и вихрь-конь взовьется выше леса стоячего.
      Чтобы покончить описание кабинета отсутствующего хозяина, должна еще упомянуть о двух вещах, помещающихся в белой кафельной нише, на камине; здесь стоит высокая чайная чашка, с массивною позолотою и с портретом гвардейского полковника, в мундире тридцатых годов, и почерневшие бронзовые часы со стрелкою, остановившеюся на пятидесяти шести минутах двенадцатого часа.
      На этой чашке портрет отца нынешних владельцев дома, Платона Висленева, а часовая стрелка стоит на моменте его смерти. С тех пор часы эти не идут в течение целых восемнадцати лет.
      Вторая комната – небольшой зал, с окнами, выходящими в сад, и стеклянною дверью, ведущею на террасу, с которой широкими ступенями сходят в сад. Убранство комнаты не зальное и не гостинное, а то и другое вместе. Здесь есть и мягкая мебель, и буковые стулья, и зеркало, и рояль, заваленная нотами. Из залы двери ведут в столовую и в спальню Ларисы. Спальня Ларисы тех же размеров, как и кабинет ее брата. Здесь также два окна в одной стене и одно широкое, тройное, «итальянское» окно в другой. Все эти окна выходят в сад: два справа затенены густою зеленью лип, а над итальянским окном, пред которым расчищена разбитая на клумбы площадка, повешена широкая белая маркиза с красными прошвами. Таким образом в комнату открыт доступ аромату цветов и удалены палящие лучи солнца, извлекающие благоухание из резеды, левкоев и гелиотропов. Мебель обита светлым ситцем, которым драпированы и двери, и окна. Кровать заменена диваном с подъемною подушкой, пред диваном у изголовья небольшой круглый столик, в стороне две этажерки с книгами. Описав дом, познакомим читателей с его одинокою жилицей.
      Рассказ этот будет короток, потому что и вся жизнь Ларисы еще впереди. Она окончила институтский курс семнадцати лет и по выходе из заведения жила с матерью и братом в Петербурге. Перечитала гибель книг, перевидала массы самых разнообразных лиц и не вошла ни в какие исключительные отношения ни с кем.
      По смерти матери, она опять было уехала в Петербург к брату, но через месяц стала собираться назад, и с тех пор в течение трех с половиною лет брата не видала.
      Прибыв домой, она появилась первой Александре Ивановне Синтяниной
      и объявила ей, что жизнь брата ей не понравилась и что она решилась жить у себя в доме одна. Другое лицо, которое увидало Ларису в первый же час ее приезда, была тетка ее, родная сестра ее матери, Катерина Астафьевна Форова, имя которой было уже упомянуто. Катерина Астафьевна, женщина лет сорока пяти, полная, нервная, порывистая, очень добрая, но горячая и прямая необыкновенно. Узнав о внезапном возвращении племянницы из Петербурга, она влетела, как бомба, в комнату, где сидела Лариса, кинулась на шею, дрожа и всхлипывая, и наконец совсем разрыдалась. Лариса поцеловала у тетки руку и с той же минуты не то полюбила, не то привязалась к ней. Сойдясь близко с теткой, она сошлась и с мужем ее, пятидесятилетним майором из военных академистов. Майор Форов, Филетер Иванович, толстоватый, полуседой, здоровый и очень добрый человек, ведущий в отставке самую оригинальную жизнь.
      Майор Форов и сам очень легко сблизился с Ларисой и посещал ее ежедневно. У них были общие точки прикосновения, и Филер Иванович очень нравился жениной племяннице. Впрочем, Форов нравился всем, не исключая и тех, кто его не любил. Он нравился за свои энциклопедические познания и за характер, который сам называл «примитивным». Александра Ивановна употребила все усилия сойтись с Ларисой как можно ближе и дружественнее и, кажется, достигла этого, по крайней мере по внешности. Они виделись друг с другом ежедневно, когда Синтянина была в городе, а не на хуторе, и несмотря на неравенство их лет (где играла роль цифра 10), были друг с другом на ты. Чего же больше? Любили ли они одна другую?
      Да, Синтянина любила Ларису горячо и искренно. Лариса высока и очень стройна. Легкая фигура ее имеет свою особенность, и особенность эта заключается именно в том, что у нее не только была фигура, но у нее была линия, видя ее раз, ее можно было нарисовать всю одною чертою от шляпки до шлейфа. Ее красивая голова кажется, однако, несколько велика, от целого моря черных волос. У ней небольшое, продолговатое лицо с тонким носом, слегка подвижными и немного вздутыми ноздрями. При ее привычке меньше говорить и больше слушать, пунцовые губы ее, влажные, но без блеска, всегда, в самом спокойствии своем, готовы как будто к шепоту. Можно думать, что она отвечает и возражает на все, но только не удостоивая никого сообщением этих возражений. Она, как сказано, брюнетка, жгучая брюнетка. В ней мало русского, но она и не итальянка, и не испанка, а тем меньше гречанка, но южного в ней бездна. У нее совершенно особый тип, – несколько напоминающий что-то еврейское, но не похожее ни на одну еврейку. Еврейским в ней отдает ее внутренний огонь и сила. Цвет лица ее бледный, но горячо-бледный, матовый; глаза большие, черные, светящиеся электрическим блеском откуда-то из глубины, отчего вся она кажется фарфоровою лампой, освещенною жарким внутренним светом. Всякое ее движение спокойно и даже лениво, хотя и в этой лени видимо разлита спящая, но и во сне своем рдеющая, неутомимая нега. По виду она всегда спокойна; но покой ее видимо полон тревоги. Она совсем не кокетка, она вежлива и наблюдательна, и в ее наблюдательное ги кроется для нее источник ожесточающих раздражений. Она ребенок по опытности, и сама ничем не участвовала в жизни, но, судя по выражению ее лица, она всего коснулась в тишине своего долгого безмолвия; она отведала горьких лекарств, самою ею составленных для себя по разным рецептам, и все эти питья ей не по вкусу. Ее интересуют только пределы вещей и крайние положения. Ей хочется собрать и совместить, как в фокусе стекла, то, что вместе не собирается и несовместимо.
      Настоящее у Ларисы такое: неделю тому назад некто Подозеров, небогатый из местных помещиков, служащий по земству, сделал ей предложение. Он был давний ее знакомый, она знала, что он любит ее…
      Лариса, выслушав Подозерова, дала ему слово обдумать его предложение и ответить ему на днях положительно и ясно.
      Этого ответа еще не дано.

      В мае месяце недавно прошедшего года, четыре часа спустя после жаркого полудня, над крутым обрывом, которым заканчивался у реки сад Висленевых, собрались все, хотя отчасти, знакомые нам лица. Лариса Висленева сидела на широкой доске качелей, подвешенных на ветвях двух старых кленов. Она держалась обеими руками за одну веревку, и, положив на них голову, смотрела вдаль за реку, на широкую, беспредельную зеленую степь, над которою в синеве неба дотаивало одинокое облачко. Шагах в трех от качель, на зеленой деревянной скамейке помещались Катерина Астафьевна Форова и генеральша Синтянина. Первая жадно курила папироску из довольно плохого табаку, а вторая шила и слушала повесть, которую читал Форов. Майор одет в черный статский сюртук и военную фуражку с кокардой, по жилету у него виден часовой ремешок, на котором висит в виде брелока тяжелая, массивная золотая лягушка с изумрудными глазами и рубиновыми лапками. На гладком брюшке лягушки мелкою искусною вязью выгравировано: «Нигилисту Форову от Бодростиной». Дорогая вещь эта находится в видимом противоречии с прочим гардеробом майора. Филетер Иванович теперь читает: правою рукой он придерживает листы лежащей у него на коленях книги, а левою – машинально дергает толстый, зеленый бумажный шнурок, привязанный к середине доски, на которой сидит Лариса. Чтение идет плавно и непрерывно, качание тоже.
      Есть здесь и еще один человек: он лежит в траве над самым обрывом, спиной к реке, лицом к качающейся Ларисе. Это Подозеров. Ему на вид лет тридцать пять; одет он без претензии, но опрятно; лицо у него очень приятное, но в нем, может быть, слишком много серьезности и нервного беспокойства, что придает ему минутами недоброе выражение. Подозеров как бы постоянно или что-то вспоминает, или ожидает себе чего-то неприятного и с болезненным нетерпением сдвигает красивые брови, морщит лоб и шевелит рукою свои недлинные, но густые темно-русые волосы с раннею сединой в висках.
      Чтение, начатое назад тому с полчаса, неожиданно прервано было веселым и довольно громким смехом Катерины Астафьевны Форовой, смехом, который поняла только одна тихо улыбавшаяся Синтянина. Лариса же и Подозеров его даже и не заметили, чтец только поднял удивленные глаза и спросил баском
      свою жену:
      – Что ты это рассыпалась, Тора?
      – Для кого ты читаешь, бедный мой Форов? Всякий раз заставят его читать, и никто его не слушает.
      – Ну и что же такое? – отвечал майор.
      – Ничего. Ты читаешь, Лариса где-то витает: Подозеров витает за нею;
      мы с Сашей еще над первою страницей задумались, а ты все читаешь да читаешь!
      – Ну и что же такое? я же в прибыли: я, значит, начитываюсь и умнею, а вы выбалтываетесь.
      – И глупеем?
      – Сама сказала, – ответил, шутя, Форов и, достав из кармана кошелек с табаком, начал крутить папироску.
      Жена долго смотрела на майора с улыбкой и наконец спросила:
      – Вы, господин Форов, пенсион нынче получили?
      – Разумеется, получил-с, – отвечал Форов и, достав из кармана конвертик, подал его жене.
      – Вот вам все полностию: тридцать один рубль.
      – А шестьдесят копеек?
      – Положение известное! – отвечал майор, раскуривая толстую папироску.
      Синтянина взглянула на майора и рассмеялась.
      – Да чего же она в самом деле спрашивает? – заговорил Филетер Иванович, обращая свои слова к генеральше, – ведь уж сколько лет условлено, что я ей буду отдавать все жалованье за удержанием в свою пользу в день получения капитала шестидесяти копеек на тринкгельд .
      – Нет, я что-то этого условия не помню! Когда ты за мной ухаживал, ты
      мне ни о каких тринкгельдах тогда не говорил, – возразила майорша.
      – Ну, ухаживать за тобой я не ухаживал.
      – Так зачем же ты на мне женился?
      Майор тихонько улыбнулся и проговорил:
      – Что же, женился просто: вижу, женщина в несчастном положении, дай, думаю себе, хоть кого-нибудь в жизни осчастливлю.
      – Да, – проговорила Катерина Астафьевна, ни к кому особенно не обращаясь: – чему, видно, быть, того не миновать. Нужно же было, чтоб я решила, что мне замужем не быть, и пошла в сестры милосердия; нужно же было, чтобы Форова в Крыму мне в госпиталь полумертвого принесли! Все это судьба!
      – Нет, французская пуля, – отвечал Форов.
      – Ты, неверующий, молчи, молчи, пока Бог постучится к тебе в сердце.
      – А я не пущу.
      – Пустишь, и сам позовешь, скажешь: «взойди и сотвори обитель».
      Вышла маленькая пауза.
      – И Сашина свадьба тоже судьба? – спросила Лариса.
      – А еще бы! – отвечала живо Форова. – Почем ты знаешь… может быть, она приставлена к Вере за молитвы покойной Флорушки.
      – Ах, полноте, тетя! – воскликнула Лариса. – Я знаю эти «роковые определения»!
      – Неправда, ничего ты не знаешь!
      – Знаю, что в них сплошь и рядом нет ничего рокового. Неужто же вы можете ручаться, что не встреться дядя Филетер Иванович с вами, он никогда не женился бы ни на ком другом?
      – Ну, на этот раз, жена, положительно говори, что никогда бы и ни на ком, – отвечал Форов.
      – Ну, не женились бы вы, например, на Александрине?
      – Ни за что на свете.
      – Браво, браво, Фидетер Иванович, – воскликнула, смеясь, Синтянина.
      – А почему? – спросила Лариса.
      – Вы всегда все хотите знать «почему»? Бойтесь, этак скоро состареетесь.
      – Но я не боюсь и хочу знать: почему бы вы не женились на Саше?
      – Говорите, Филетер Иванович, мне уж замуж не выходить, – вызвала Синтянина.
      – Ну, извольте: Александра Ивановна слишком умна и имеет деспотический характер, а я люблю свободу.
      – Не велик комплимент тете Кате! Ну, а на мне бы вы разве не женились? Я ведь не так умна, как Александрина.
      – На вас?
      – Да, на мне.
      Форов снял фуражку, три раза перекрестился и проговорил:
      – Боже меня сохрани!
      – На мне жениться?
      – Да, на вас жениться: сохрани меня грозный Господь Бог Израилев, карающий сыны сынов даже до седьмого колена.
      – Это отчего?
      – Да разве мне жизнь надоела!
      – Значит, на мне может жениться только тот…
      – Тот, кто хочет ада на земле, в надежде встретиться с вами там, где нет ни печали, ни воздыхания.
      – Вот одолжил! – воскликнула, рассмеявшись, Лариса, – ну, позвольте, кого бы вам еще из наших посватать?
      – Глафиру Васильевну Бодростину, – подсказал, улыбаясь, Подозеров.
      – Ах, в самом деле Бодростину! – подхватила Лариса.
      – Кого ни сватайте, все будет напрасно.
      – Но вы ее кавалер «лягушки».
      – «Золотой лягушки», – отвечал Форов, играя своим ценным брелоком. – Глафире Васильевне охота шутить и дарить мне золото, а я философ и беру сей презренный металл в каком угодно виде, и особенно доволен, получая кусочек золота в виде этого невинного создания, напоминающего мне поколение людей, которых я очень любил и с которыми навсегда желаю сохранить нравственное единение. Но жениться на Бодростиной… ни за что на свете!
      – На ней почему же нет?
      – А почему? Потому, что мне нравится только особый сорт женщин: умные дуры, которые, как все хорошее, встречаются необыкновенно редко.
      – Так это я, по-твоему, дура? – спросила, напуская на себя строгость, Катерина Астафьевна.
      – А уж, разумеется, не умна, когда за меня замуж пошла, – отвечал Форов. – Вот Бодростина умна, так она в золотом терему живет, а ты под соломкою.
      – Ну, а бодростинская золотая лягушка-то что же вам такое милое напоминает? – дружески подшучивая над майором, спросил Подозеров.
      – Золотая лягушка напоминает мне золотое время и прекрасных умных дураков , из которых одних уж нет, а те далеко.
      – Она напоминает ему моего брата Жозефа, – сказала Лариса.
      – Ну, уж это нет-с, – отрекся майор.
      – Почему же нет? Брат мои разве не женился по принципу, не любя женщину, для того только, чтобы «освободить ее от тягости отцовской власти», – сказала Лариса, надуто продекламировав последние шесть слов. Надеюсь, это мог сделать только «умный дурак», которых вы так любите.
      – Нет-с; умные дураки этого не делали, умные дураки, которых я люблю, на такие вздоры не попадались, а это мог сделать глупый умник, но я с этим ассортиментом мало знаком, а, впрочем, вот поразглядим его!
      – Как это поразглядите? Разве вы его надеетесь скоро видеть?
      – А вы разве не надеетесь дожить до той недели?
      – Что это за шарада? – спросила в недоумении Лариса.
      – Как же, ведь он на днях приедет.
      – Как на днях?
      – Разумеется, – отвечал Форов. – Мой знакомый видел его в Москве; он едет сюда.
      Присутствующие переглянулись.
      «Это что-нибудь недоброе!» – мелькнуло во взгляде Ларисы, брошенном на Синтянину; та поняла, и сама немного изменясь в лице, сказала майору:
      – Филетер Иванович, вы совсем бестолковы.
      – Чем-с? Чем я бестолков?
      – Да что же это вы нам открываете новости по капле?
      – Чем же я бестолковее вас, которые мне и по капле не открыли, что вы этого не знаете?
      – Откуда же мы могли это знать?
      – А разве он не писал об этом Ларисе Платоновне?
      – Ничего он не писал ей.
      – Ну, а я почему мог это знать?
      – Но вы, Филетер Иваныч, шутите это или вправду говорите, что он вдет сюда? – спросила серьезно Лариса.
      По дорожке, часто семеня маленькими ногами, шла девочка лет двенадцати, остриженная в кружок и одетая в опрятное ситцевое платье с фартучком. В руках она держала круглый поднос, и на нем запечатанное письмо.
      Лариса разорвала конверт.
      – Вы отгадали, это от брата, – сказала она и, пробежав маленький листок, добавила: – все известие заключается вот в чем (она взяла снова письмо и снова его прочитала): «Сестра, я еду к тебе; через неделю мы увидимся. Приготовь мне мою комнату, я проживу с месяц. Еду не один, а с Гор…»
      – Не могу дальше прочесть, с кем он едет, – заключила она, передавая письмо Синтяниной.
      – Не прочтете ли вы, Филетер Иванович? Форов посмотрел на указанную ему строчку и, качнув отрицательно головой, передал письмо Подозерову.
      – «Горданов», – прочел Подозеров, возвращая письмо Ларисе.
      – Так вот он как будет называться ваш рок! – воскликнул майор.
      – Филетер Иванович, вы несносны! – заметила ему с неудовольствием Синтянина, кинув взгляд на немного смущенного Подозерова.
      – А я говорю только то, что бывает, – оправдывался майор, – братья всегда привозят женихов, как мужья сами вводят любовников…
      – А что это за Горданов? – сухо спросила Лариса.
      – Я, кажется, немножко знаю его, – отвечал Подозеров. – Он помещик здешней губернии и наш сверстник по университету… Я его часто видел в доме некиих господ Фигуриных, где я давал уроки, а теперь у него здесь есть
      дело с крестьянами о земле.
      – Фигуриных! – воскликнула Лариса. – Вы видели его там? Он их знакомый?
      – Кажется, даже родственник.
      – Интересный господин? – полюбопытствовала Синтянина.
      – М-мм! Как вам сказать…
      Подозеров, казалось, что-то хотел сказать нехорошее о названном лице, но переменил что-то и ответил:
      – Не знаю, право, мы с ним как-то не сладились.
      – А вы кого же у Фигуриных учили?
      – Там были мальчик Петр и девочки Наташа и Алина.
      – А вы эту Алину учили?
      – Да; она уже была великонька, но я ее учил.
      – Хороша она?
      – Нет.
      – Умна?
      – Не думаю.
      – Добра?
      – Господь ее знает, девушки ведь почти все кажутся добрыми. У малороссиян есть присловье, что будто даже «все панночки добры».
      – «А только откуда-то поганые жинки берутся?» – докончил Форов.
      – Эта Алина теперь жена моего брата.
      – В таком случае малороссийское присловье прочь.
      – Лариса, взгляни, – перебила дрогнувшим голосом Синтянина, глядя на ту дорожку, по которой недавно девочка принесла письмо от Висленева. Лариса обернулась.
      – Что там такое?
      Синтянина бледнела и не отвечала.
      По длинной дорожке от входных ворот шел высокий, статный мужчина. Он был в легком сером пиджаке и маленькой соломенной шляпе, а через плечо у него висела щегольская дорожная сумочка. Сзади его в двух шагах семенила давешняя девочка, у которой теперь в руках был большой портфель.
      – Брат!.. Иосаф!.. Каков сюрприз! – вскрикнула Лариса, ступая с качелей на землю.
      И с этим она рванулась быстрыми шагами вперед и побежала навстречу брату.

      В наружности Иосафа Висленева не было ни малейшего сходства с сестрой: он был блондин с голубыми глазами и очень маленьким носом. Лицо его нельзя было назвать некрасивым и неприятным, оно было открыто и даже довольно весело, но на нем постоянно блуждала неуловимая тень тревоги и печали.
      Лариса встретилась с братом на половине дорожки, они обнялись и поцеловались.
      – Ты не ждала меня так скоро, Лара? – заговорил Висленев.
      – То есть я ждала тебя, Жозеф, но не сегодня; я только сейчас получила твое письмо, что ты в Москве и едешь сюда с каким-то твоим товарищем.
      – Да, с Гордановым.
      – Он здесь с тобой? Лариса оглядела дорожку.
      – Да, он здесь, то есть здесь в городе, мы вместе приехали, но он остановился в гостинице. Я сам не думал быть сюда так скоро, но случайные обстоятельства выгнали нас из Москвы раньше, чем мы собирались. Ты, однако, не будешь на меня сердиться, что я этак сюрпризом к тебе нагрянул?
      – Помилуй, что ты!
      – Ну да, а я, видишь ли, ввиду этой скоропостижности, расчел, что мы застанем тебя врасплох, и потому не пригласил Горданова остановиться у нас.
      – Напрасно, я не бываю врасплох, и твоему гостю нашлось бы место.
      – Ну, все равно; он не захотел ни стеснять нас, ни сам стесняться, да тем и лучше: у него дела с крестьянами… нужно будет принимать разных людей… Неудобно это!
      – А по крестьянским делам самый влиятельный человек теперь здесь мой добрый знакомый…
      – Кто?
      – Подозеров, твой товарищ.
      – А-а! Я было совсем потерял его из виду, а он здесь; вот что значит долго не переписываться.
      Висленев чуть заметно поморщился и отер лоб платком.
      – Подозеров кстати и теперь у меня, – продолжала Лариса. – Пойдем туда или сюда, – показала она сначала на дом, а потом на конец сада, где оставались гости.
      – Да, – встрепенулся брат. – У тебя гости, мне это сказала девочка, я потому и не велел тебя звать, а пошел сюда сам. Я уже умылся в гостинице и на первый раз, кажется, настолько опрятен, что в качестве дорожного человека могу представиться твоим знакомым.
      – О, да, конечно! тем более, что это и не гости, а мои друзья; тут Форовы.
      Сегодня день рождения дяди.
      – Ах, здесь бесценный Филетер Иваныч, – весело перебил Висленев. – А еще кто?
      – Жена его и Alexandrine Синтянина.
      – И она здесь?
      Висленев вспыхнул на минуту и тотчас же весело проговорил:
      – Вот еще интереснейшая встреча!
      – Ты должен был знать, что ты ее здесь встретишь.
      – Представь, что это-то у меня и из ума вон вышло. Да, впрочем» что же такое!
      – Разумеется, ничего.
      – Много немножко сразу: отставная дружба и изменившая любовь, но все равно! А еще кто такой здесь у тебя?
      – Больше никого.
      – Ну и прекрасно. Пойдем. Возьми вот только мой портфель: здесь деньги и бумаги, и потому я не хотел его там без себя оставить. Лариса приняла из рук девочки портфель, и они, взявшись с братом под руку, пошли к оставшимся гостям.
      Здесь между тем хранилось мертвое молчание.
      Феров, жена его, Подозеров и Синтянина, – все четверо теперь сидели рядом на скамейке и, за исключением майора, который снова читал, все, не сводя глаз, смотрели на встречу брата с сестрой. Катерина Астафьевна держала в своей руке стынущую руку генеральши и постоянно ее пожимала, Синтянина это чувствовала и раза два отвечала легким благодарным пожатием.
      Брат и сестра Висленевы подходили. Катерина Астафьевна в это время взяла из рук мужа книгу, кинула ее в траву, а сама тихо шепнула на ухо Синтяниной: «Саша…»
      – Ничего, – проговорила также шепотом Синтянина, – теперь все прошло.
      Сделав над собою видимое усилие, она вызвала на лицо улыбку и весело воскликнула навстречу Висленеву:
      – Здравствуйте, Иосаф Платонович!
      Гость неспешно подошел, с достоинством снял свою шляпу и поклонился всем общим поклоном.
      – Я вас первая приветствую и первая протягиваю вам руку, – проговорила Синтянина.
      Форова почувствовала в эту минуту, что вместе с последним словом другая рука генеральши мгновенно согрелась.
      Висленев, очевидно, не ждал такого приветствия; он ждал чего-нибудь совсем в другом роде: он ждал со стороны отступницы смущения, но ничего подобного не встретил. Конечно, он и теперь заметил в ней небольшую тревогу, которой Александра Ивановна совсем скрыть не могла, но эта тревога так смела, и Александра Ивановна, по-видимому, покушается взять над ним верх.
      Висленев решил тотчас же отпарировать это покушение, но сделал неосторожность.
      Едва намеревался он, подав Синтяниной руку, поразить ее холодностью взгляда, она посмотрела ему в упор и весело воскликнула:
      – Однако как же вы быстро умели перемениться. Почти узнать нельзя! Висленеву это показалось даже смешно, и он решил не сердиться, а отшучиваться.
      – Я думаю, я изменился, как и все, – отвечал он.
      – Ну, нет, вы больше всех других, кого я давно не видала.
      – Вам незаметно, а вы и сами тоже изменились и…
      – Ну да, – быстро перебила его на полуслове генеральша, – конечно, года идут и для меня, но между тем меня еще до сей поры никто не звал старухой, вы разве первый будете так нелюбезны?
      – Помилуй Бог! – отвечал, рассмеявшись, Висленев. – Я поражен, оставив здесь вас скромным ландышем и видя вас теперь на том же самом месте…
      – Не скажете ли пышною лилией?
      – Почти. Но вот кто совсем не изменяется, так это Филетер Иванович! – обратился Висленев к майору. – Здравствуйте, мой «грубый материалист»!
      Они поцеловались.
      – Ничего не переменился! Только нос разве немножко покраснел, – воскликнул снова, обозревая майора, Висленев.
      – Нос красен оттого, что у меня насморк вечный, как Вечный жид, – отвечал Форов.
      – А вам сегодня сколько стукнуло?
      – Да пятьдесят два, девять месяцев.
      – Девять месяцев? Ах, да, у вас ведь особый счет.
      – Конечно, как следует.
      – А дети у вас есть?
      – Не знаю, но очень может быть, что и есть.
      – И опять все врет, – заметила жена.
      Висленев подал руку Катерине Астафьевне.
      – Вас, тетушка, я думаю, можно и поцеловать?
      – Если тебе, милый друг, не противно, сделай милость, поцелуемся. Висленев и Катерина Астафьевна три раза поцеловались.
      – Вы переменились, но немного.
      – Как видишь, все толстею.
      Иосаф Платонович обернулся к Подозерову, протянул и ему руку, и приняв серьезную мину, посмотрел на него молча ласковым, снисходительным взглядом.
      – Вы много изменились, – сказал Висленев, удерживая его руку в своей руке.