Глава четвёртая.

Единственная негламурная рюмочная

Ага. Кинулись. «Ретросексуалом вход в воду запрещён» – такая вот злоехидная надпись красовалась возле бассейна. А нам-то что? Мы только там и купаемся, где есть надпись – «Купаться запрещено». Но одно дело река Москва, река Сходня и даже чистейшая (из неё не только пить, в ней жить можно) река Яуза, и совсем другое – бассейн в кафе «Антигламур», в которое мы случайно попали. Нас поймали на лету.

– Куда это вы, голубчики? – спросили невесть откуда взявшиеся охранники в трусиках танго с перламутровыми пуговицами на гульфиках.

– В воду…

– Как же это вы воду лезете, когда на вас брильянтов нету? – резонно спросили охранники.

– А мы их в особняке оставили, – нашлась Лукас, – Сейчас с ними собачка наша играется, Абрам Достоевский.

– Негламурненько, неготичненько и даже небрутальненько давать собакам такие клички. Вы б её ещё назвали Лев Николаевич Достоевский Зеркало Русской Революции.

– Странное дело, но вторую собачку мы именно так и зовём. Только вы не полностью имя сказали. Правильно так: Лев Николаевич Достоевский Зеркало Русской Революции, а Абрам Достоевский Пошёл в Задницу, – уточнил Лесин, удобно устраиваясь на руках охранников и готовясь к тяжёлой и продолжительной дискуссии.

– Ну что ж, Абрам Достоевский и в самом деле пошёл в задницу, – неожиданно согласились охранники, – Но это вас не оправдывает. Пошли вон, быдла русские, в Промзону свою валите, в Орехове-Кукуево!

Ну ладно. Негламурненько так негламурненько. Оделись мы да и пошли себе преспокойненько в задницу. То есть, не в задницу, конечно, а на поиски чего-нибудь менее модного и актуального.

Идём, а город – преобразился. Все мужчины в вечерних платьях и на высоких каблуках, дамы с обнажённой грудью, а на сосках – ну, конечно, брильянты. Видимо, те самые, которые мы в особняке забыли. Светофоров нет, машин тоже – сплошные кареты. Лошади разряжены как проститутки, милиционеры – в трико и бюстгальтерах на меху.

– Зачем, – Лукас интересуется, – милиционерам бюстгальтеры?

– Вот наградил тебя бог неземной красотою, – хамит Лесин, – и он же, видимо, для баланса, отнял разум. В подвалах Лубянки была только что? Зачем Луизе Первомаевне накладная грудь? Правильно – для дел её тяжких, Родину защищать, чекистские приборы надёжно упрятывать. Вот и милиционеры, наверное, в лифчиках хранят все самое ценное и нужное для их опасной и трудной службы. Помаду, зеркальце, пудру, презервативы «для мужчин, практикующих секс с мужчинами».

– А ты, – кокетничает Лукас, – мужчина, который практикует секс с мужчинами?

– Я, милая моя, не практикую, я – теоретизирую. Моё оружие…

– Слово! Знаю. А соловья баснями не кормят. Водки хочу.

И мы пошли искать водку. Зашли сперва в магазин. Нас туда не пускают – фейсконтроль не прошли.

– Какой, – кричим, – сволочи, фейсконтроль в магазине? Мы деньги вам платить будем. За водку!

– А у нас водки нет. Есть коктейль «Дима Билан сделал новую причёску», есть пунш из гвоздик с устрицами и артишоками «Анастасия Волочкова призналась в любви к Ксении Собчак, а та проигнорировала». И есть вино из одуванчиков и настурций «Литературовед Андрей Семёнович Немзер читает интересную книгу».

– Вот что, девушка, – неточно процитировал Лесин, – неплохо бы вина выпить.

– Ну, угости, – продолжила цитату Лукас.

И мы, сметая на пути все преграды, устремились в магазин. Попытались, если быть точными, устремиться и смести.

– Па-а-звольте, па-а-апрашу вас, – стоял скалою метрдотель продуктового бутика (а вовсе не магазина, как нам, быдлам негламурным, показалось).

Пришлось уйти. В следующем магазине нас гнали уже от порога (голубиная почта сработала), а в третьем и вовсе – травили бешеными собаками породы Чихуа-хуа. Одну собаку звали Злаяжучка, другую – Злаябучка, а третью Дырбулщил Убещур Слава России.

– Нас здесь не любят, – резюмировала Лукас.

– И не ценят. А воскресенье проходит. А…

– А мы ещё ни в одном глазу… Смотри, калика перехожая, милостыньку простит, давай ограбим гадину?

Дело богоугодное. Обчистив нищую на миллионы и миллиарды евро, долларов и ещё какой-то незнакомой валюты, пошли мы искать кабак.

Нищая плакала от умиления: первый раз с ней поступили по-человечески. Избили, ограбили, ругали матом и остро критиковали, плюнули в карман и за сиську дёрнули. Не дарили духов, не приглашали на корпоративную вечеринку в Библиотеку иностранной литературы. Не предлагали съездить за казённый счёт в Париж по делу срочно. Чудо, короче, а не люди.

А кто спорит, что Лукас и Лесин чудо, а не люди? Никто не спорит. Лукас и Лесин уж точно не спорят – делать нам больше нечего, как спорить, мы давно уже идём по улице Горького, в честь какого-то воина гламура переименованной в Тверскую. А вокруг клубится модная молодёжь, проститутки с сутенёрами и диджеи в наркотическом дурмане.

– Предупреждаю, – говорит Лукас, – Если нас и в следующий кабак не пустят, я буду драться до последнего.

– А вдруг с теми, кто без брильянтов ходит, тут не дерутся? – опасается Лесин, – Тогда мы никогда не сможем опьянеть!

Но вот толпа проституток и диджеев поредела, и перед нами открылся вожделенный вход в кафе «Непафосное». Из кафе доносятся вопли какого-то певца по имени «Живая музыка». У входа генерал с аксельбантами и декольте, медведя в кокошнике на поводке держит, то есть, опять-таки поголовный фейсконтроль. Мужчины в вечерних платьях, дамы в колье и с лорнетами из платины. Иначе не пускают.

– Да нам бы выпить. Чтоб не так тошнило от вашего гламура и вашей готики. Деньжищ-то – как грязи, – заюлил Лесин, когда медведь строго на него взглянул.

– У всех деньжищ как грязи. Но никто так не ходит. Вам в рабочие кварталы надо, к быдлу поближе. Там прямо из лужи и лакайте ваш сомагон, – ответил генерал и отодвинул от нас медведя – чтобы пролетарскую хворобу какую не подцепил, сдохнет ещё, или сопьётся.

– Правильно говорить – самогон, – Лукас поправляет.

– Ах, так вы ещё и интеллигенты? Сейчас ОМОН позову, они живо вас пилками для ногтей уделают, домостроевцы.

– Кто интеллигенты? – возмутились мы, – Мы интеллигенты? Да, мы интеллигенты. Что ж нам теперь делать, божий человечек?

– Идите-ка, холопы, в Кремль, там вам и место, – постановил генерал и даже помахал в воздухе тремя большими круглыми печатями (в позолоте и драгоценных каменьях). А затем дверь кафе «Непафосного» захлопнулась для нас навсегда.

Гнали нас потом и из ресторана «Достоевский купил новые чулки», и из кафе-бара «Гагарин причислен к лику святых за модный педикюр», и из рюмочной «Противный, верни бюстгальтер». Били пилками для ногтей, ножницами для маникюра, кололи брошками, душили бусами, а одна цыганка (из столовой «Купи себе самолёт и получи в подарок презерватив») даже хотела пнуть костылём.

Столовая, кстати, хорошая. Во-первых, нас туда пустили, а во-вторых, все официанты и официантки там были кто без ноги, кто без руки, кто с двумя головами, а у бородатого шеф-повара на спине красовался шикарный бюст. И ходил он, как наверняка догадались читатели, на трёх милых кривых ногах. Рук, естественно, не было у него вовсе.

– Как же он готовит, без рук-то? – спросили мы у цыганки Изольды Прокловны.

– А он не готовит. Он писает в компот и ноги там моет. Широкой души человек.

– Да уж, – не стали мы спорить. – А как у вас насчёт выпить?

Тут-то она и попыталась костыль свой употребить.

Спаслись бегством и уже на выходе прочитали: «Безалкогольная столовая для сексуальных извращенцев – вход только для людей с физическими недостатками».

– Так вот почему нас сюда пустили, – догадалась Лукас. – Мы же для них даже не люди с физическими недостатками, а просто два ходячих физических недостатка. Но где бы нам за это выпить?

– В Кремле! – проворковал извозчик, неслышно и незаметно подъехавший сзади. Хотел нас сначала пнуть копытом своей лошади, но та побрезговала.

– Что ж, в Кремле так в Кремле, – не стал спорить Лесин. – Сколько берёшь?

– Полтора минета или 250 000 евро и 14 копеек.

Наскребли мы ему евриков с копейками, да и покатили с шиком и гиком. Город вокруг был прекрасен и удивителен – мы аж залюбовались. Пётр Великий работы Церетели стоял в ажурных чулках, на Храме Христа Спасителя вместо крестов болтались гигантские фаллоимитаторы, по небу дирижабли тащили необъятные экраны с порнографией и светомузыкой, лазерное шоу на Воробьевых горах больше напоминало все пожары Москвы вместе взятые, сколько их было. Об остальном и говорить не хочется – страшно.

– Кремль, голодранцы, – пробасил извозчик и вильнул задом.

Вильнул и исчез, а Кремль был совсем странен. Возле вечного огня валялся в блевотине пьяный человек – явно с двумя высшими (одно гуманитарное, другое техническое) образованиями. На мавзолее было коряво, явно в спешке и без вдохновения намалёвано «Зенит – чемпион» и «Женя и Оля были тут», а на Спасской башне висел тетрадный листок с надписью «Бухать здесь».

Вошли мы в кафе «Бухать здесь» и – обомлели. Размер – полтора квадратных метра. На полу семь филологов, пять геодезистов и три физика–теоретика. Играют в шашки на раздевание. Все в драбадан уже, а одежды на всех – один сапог и половина телогрейки.

У стойки, качаясь, стоит Луиза и режет бутерброды с яйцом. Нас не узнает, но зато наливает даром – на средства фонда по борьбе с неорганизованной интеллигенцией.

– Двести грамм! Нет, сразу триста! Не в стакан, дура, прям в глотки лей.

Луиза выползла из-за стойки и, ласково матерясь, налила прямо из бутылочки. Прямо в рот. По 150 каждому.

– И полбутерброда! Туда же, – прохрипел Лесин.

Милая, милая Луиза. Взяла половинку бутерброда, сделала из неё две четвертинки и нежно, как палач, вешающий невесту, вложила в наши открытые клювики. Потом мы играли в «Что? Где? Когда?» на раздевание, но раздевалась одна только Луиза, все скидывала и скидывала с себя предметы гардероба, но перестаралась и в какой-то момент просто растворилась в воздухе, будто её и не было.

– Ну хоть душой отдохнули, – благодарно икнул Лесин.

– К тому же среди своих, – поддакнула интеллигенция, валявшаяся на полу.

Глава пятая.

Петербургские трущобы

– Странный какой-то теперь Кремль, – сказал Лукас на выходе. – Похоже на петербургские трущобы между Рубинштейна и Марата.

– Ага, – поддержал Лесин. – Петербургские трущобы. Водки выпьем здесь?

– Ещё бы!

Это у нас такой условный сигнал. Означает, что пора выпить. Впрочем, у нас все фразы это означают. Шагнули мы назад, чтобы ещё немного усугубить, но вход в прекрасный кабак «Бухать здесь» как корова языком слизнула – вместо него стоит, натурально, будка, а в ней – городовой с ружьём.

– Дяденька городовой, а где же Кремль? – детским голосом спрашивает Лукас. Детям в петербургских трущобах все можно, взрослые их жалеют, милостыньку подают, бьют несильно, оскорбляют вполсилы – насмерть обидеть боятся. Детки-то в трущобах хлипкие вырастают. Правда, о Лукасе этого не скажешь – но детки всякие нужны, даже большие и пьяные. Педофилы тоже ведь разные бывают. Есть даже педофилы-геронтофилы – пожилых детей любят.

– Я вот вас сейчас расстреляю, во славу Достоевского! – нестрого шутит городовой.

– Ой, у вас такое сексуальное ружье! – подмигивает ему Лукас. – А всё-таки – где Кремль?

– Где-где? – ласково сердится городовой, – В Достоевске, вестимо. Который бывший Нижний Новгород.

– Нижний Новогрод – бывший Горький, а Достоевский твой – козел! – умничает Лесин.

– Зенит – чемпион! – на всякий случай, невпопад, поддакивает Лукас.

– А кому же и быть чемпионом, как не ему, родимому? – расплывается в улыбке городовой, – А за Достоевского – ответите. Я на вас сейчас рапорт напишу!

Ну, пока он расчехлял свою боевую тетрадь для записей особо злостных нарушений, мы успели убежать и потеряться. В петербургских трущобах легко заблудиться: вошёл в дворик в одну арку, вышел в другую, попытался вернуться – в третью угодил, и так, пока не сдашься. Тогда перед тобой сразу же откроется путь к отступлению, или даже гостеприимные двери какого-нибудь питейного заведения.

Стоим, значит, во дворе-колодце. Дома нас окружают, в каждом доме – арка, просто картина «витязь и распутница на распутье». Да ещё и на помойном бачке кто-то, в шутку, наверное, написал: «Налево пойдёшь – пьян будешь, направо пойдёшь – выпьешь там, прямо пойдёшь – в запой угодишь, а назад повернёшь – вообще сопьёшься, сука ты и гад!»

– По-моему, милое местечко, – одобрил Лесин, дочитав надпись, – Пойдём, что ли, туда, где «выпьешь».

Повернули мы направо, на улицу вышли. Вроде бы Невский проспект, хотя написано почему-то «Тверская-Достоевская»

– Они тут что, на этом Достоевском помешались всё, что ли? – возмущается Лесин. – Ещё бы Солженищенской-Нищебродской назвали.

По Тверской да по Достоевской велосипедисты разъезжают, редкие автомобили, допотопные сплошь. В луже на углу Тверской-Достоевской и Газетного тупика свинья лежит.

– Глухомань какая-то! – вздыхает Лесин.

– Понаехали тут! – толкнула его какая-то тётка в расписной шали, – Из Лодейного поля да Смоленска. Убирайся в свой Петербург, буржуй, олигарх, зажрались там совсем! Все соки из Москвы-матушки высосали, а теперь говорите – глухомань!

– Так, подождите, мы в Москве, что ли? – переспросил Лесин.

– Нет, блин, в Новом Хельсинке! – сплюнула тётка. Прямо в свинью попала – вот это меткость!

– Вы не ругайтесь, а объясните толком, – сказала Лукас, – Давайте, может быть, выпьем где-нибудь…

– А у вас есть на что? – обрадовалась тётка, – Пойдёмте тогда, тут рядом хороший гастроном, я там всегда беру, когда зарплату деньгами дают.

– А чем обычно дают? – заинтересовался Лесин, – Когда не деньгами?

– Собраниями сочинений Достоевского, – вздохнула наша новая знакомая (её, кстати, Настасьей Филипповной звали). Или набором открыток. Достоевский на коне. Достоевский обнажённый и на коне. Достоевский любит свою первую жену. Достоевский любит свою вторую жену. Достоевский любит свою первую жену, вторую жену, любовницу, детишек крестьянских и весь русский народ.

– Где же ты, Настенька, работаешь-то, что тебя так мучают? – пожалел её Лесин, а у самого уже глазки масляные, бегают туда-сюда, ручонки белые так и норовят за жопу ухватить.

– В книгопечатне, – вздохнула она.

– Имени Достоевского? – уточнил Лесин.

– Ну а другой-то у нас нет. Я раньше няней работала, так один раз родители ребятёнка – они питерские, естественно, богатеи, могут себе позволить няню иметь – пришли чуть пораньше, а мы обедаем – сосиски с горчицей наворачиваем. Ребёночек горчицы лишку хватил – у него слезы-то на глаза и навернулись. «Никакая горчица не стоит слезинки нашего ребёнка!» – закричал отец и выгнал меня на улицу, без выходного пособия.

Тут мы как раз подошли к гастроному. Около гастронома, на поребрике (там даже специальный знак стоял: «Это, гады москальские, ПОРЕБРИК, а не бордюр, чурки подлые») нищие сидят. Гастроном хороший такой, родной, как из советского детства. Зашли мы в него, смотрим по сторонам – продукты все знакомые, а цены какие-то странные.

– У вас в какой валюте расплачиваться принято? – интересуется у Настасьи Филипповны Лесин.

– В петровках, ясное дело, не в кронах же шведских! – сварливо отвечает та и подозрительно так на нас смотрит: мол, вы что, и этого не знаете, зажрались там в своём Петербурге, даже водку за валюту покупаете!

– Петровку 38 – знаю, – говорит Лесин, – Там, что ли, платить, а потом чек сюда нести?

– Платить, небось, необязательно, достаточно донести на какой-нибудь подозрительный антипитерский элемент – и тут же тебе нальют, – начинает прозревать местные порядки Лукас. – Давай-ка, Лесин, сначала я на тебя донесу, потом ты – на меня, так и напьёмся оба.

– Тьфу, юмористы, – сплюнула Настасья Филипповна и пошла прочь. На этот раз ни в кого не попала – и хорошо. Потому что плевок её ядовитый прожёг дыру в полу. А на полу копеечка валялась. Мы её подобрали, для образца, а это и не копеечка никакая, а та самая петровка. Так и написано – 1 петровка. И на обороте – Медный всадник.

– У них тут, оказывается, не только Достоевский в почёте, – усмехается Лукас.

– Вы, граждане, покупать пришли или глазеть? – заприметила нас продавщица. – Если глазеть, то идите в музей. Имени Достоевского. На Красной площади который.

– Мавзолей, что ли? – уточнил Лесин.

– Мавзолей в Петербурге, на Финляндском вокзале! – строго отвечала продавщица. – Совсем уже пропили последние мозги! Убирайтесь вон, пока я околоточного не позвала! Ужо он вас дубинкой-то околотит, во славу Петра Великого!

Делать нечего – пошли мы прочь из негостеприимного магазина. А ещё Гастроном!

– Давай, может, рядом с нищими сядем, денег насобираем на выпивку? – вздохнула Лукас. – Петровок этих самых. А то как-то неуютно.

– Да, тяжела доля трезвого человека, – согласился Лесин и плюхнулся на поребрик.

Сидим, прохожих обсуждаем (беззлобно, зато громко).

– А давай вон ту некрасивую женщину изнасилуем? – кричит Лесин и показывает на проходящую мимо тётку. Красавицу, кстати.

– Я тебя самого сейчас так изнасилую! – отвечает она и грациозно ускоряет шаг.

– А давай, давай вон тому хлипкому мужику по шее накостыляем!

Денег нам, понятно, не подают. Обходят стороной, шарахаются. Или наоборот подходят и норовят деньги отнять. Остальные нищие недовольны.

– Вас, – говорит наш сосед. – Где так побираться учили?

– В высшей нищенской школе! – нагло врёт Лукас.

– Имени Достоевского, – включается в беседу Лесин.

– Надо же, чего только в этом Петербурге нет! Уже и школы для нашего брата открывают! – вздохнул нищий.

– А почему вы решили, что мы из Петербурга? – удивляется Лесин.

– Выглядите больно шикарно. У нас так никто не одевается – провинция, нищета, еле-еле денег на хлеб хватает. На той неделе последний завод за долги китайцам продали.

– Странно. А мне всегда казалось, что Москва – историческая столица России, – ввернула Лукас

– Историки тоже? – вздохнул нищий. – Вот и я историк. Пойдёмте, что ли, я вас угощу – насобирал тут кое-что. Вам-то не подадут, с такой манерой попрошайничать. Это в столице, может быть, а у нас нет, и не надейтесь даже, до нас всякая мода с опозданием доходит.

Пошли мы следом за нищим историком. Зашли в один проходной двор, в другой, думали – опять заблудились, но когда добрались до знакомой уже помойки с надписью «налево пойдёшь и так далее», наш историк уверенно свернул налево (а не направо, как мы, идиоты)

– Тут нарочно все надписи перепутаны. Чтобы кто не надо не шастал! – таинственно пояснил он.

Свернули ещё в несколько дворов, прошли насквозь один полузаброшенный дом, потом вошли в какой-то кошками провонявший подъезд, поднялись на лифте на последний этаж и оказались прямо перед табличкой «Долой питерских». Это тайный кабак ордена нищенствующих историков и сочувствующих им коренных москвичей так называется. Вошли – и обомлели. Кругом литографии и репродукции старой Москвы, мебель вся в русско-народном стиле, обстановочка тоже, официантки в кокошниках бегают. Бармен за стойкой, одетый как патриарх, кадилом в разные стороны машет. На стене транспаранты висят: «Москва – столица России», «Москва город затейный, что ни дом, то питейный», «Свободу великомученику Лужкову» и так далее, мы не больно-то разглядывали, другие у нас в этом заведении цели были.

– Налей нам, добрый молодец, пьяного медку, а не виски этого заморского! – обратился наш историк к патриарху.

– А эти – не из столицы ли? Не соглядатаи ли? Что-то я их раньше не видел! – подозрительно спросил тот.

– Это наши, московские. Из партии «За независимость Москвы и Тушина от Петербургского ига» – успокоил его наш знакомец.

Сели мы, выпили с люмпен-историком. Он нам, под пьяный медок (тоже ничего себе напиток, но для того, чтобы опьянеть как следует, выпить его много надо) рассказал о том, что же с ними тут приключилось. Оказалось, что после революции большевики не только не отпустили Финляндию, но даже не перенесли столицу обратно в Москву. Так что Петербург и поныне мать и отец городов русских, и всё, что с ним связано, причислено к государственным святыням. Там стоит на стрелке Васильевского острова Белый дом, в Петропавловской крепости, в Достоевском равелине, президент живёт, парламент заседает в Смольном, ясное дело, все рынки финнами захвачены, на окраинах целыми хуторами шведы селятся, а правительству хоть бы что! Совсем русским людям житья нет от этих чурок белоглазых, скоро уже нашего Достоевского Стриндбергом своим заменят, этим всё и кончится!

– Ну и не жалко, а то у вас Достоевский на каждом углу, – сказал Лесин, – А я его, сволочугу, ненавижу!

– Достоевский – графоман! – громко крикнули все посетители кафе, а нам принесли блинов с икрой, за счёт заведения (его содержал один из сторонников свержения петербургского ига). Вот так вот и не знаешь, когда молчать, а когда ругать писателей, чтобы тебя щедро наградили. Однажды, к примеру, Лесин забыл написать статью к юбилею Достоевского. Все написали, а он – не написал. И ему за это дали правительственную награду, грамоту и конверт с деньгами. «Спасибо вам, – проникновенно сказал президент, вручая награду, – что удержались от клеветы и грубости в адрес нашего великого писателя! Век благодарен буду!» Вот так. А тут наоборот – стоило поругать Достоевского, и нас отблагодарили. Мы попробовали ещё раз, но, видимо, повторно не положено. Доказали свою ненависть к писателю словом – получите награду, а дальше уже доказывать ничего не надо, всем и так всё понятно.

– А правда, чего у вас сплошной Достоевский и Пётр Первый везде? – поинтересовалась Лукас. – Мало ли в Петербурге было всяких знаменитостей?

– Так у власти же одна бескультурщина, вот и народ в невежество ввергают! – воздел руки наш историк. – Они только Достоевского да Петра Первого знают. Но это у нас. А в самой глубинке кроме Петра и знать никого не хотят. Всех мальчиков называют Петрами, а девочек…

– Екатеринами? – догадалась Лукас.

– Тоже Петрами, – покачал головой историк. – У нас-то, в Москве, с этим низкопоклонством как-то поспокойнее. Детей, например, позволено называть именами героев Достоевского. Но это нововведение последних лет тридцати, меня-то родители по старинке Петром назвали. Пётр Петрович я.

– Ну, выпьем, Петрович, – поднял рюмку Лесин. – Хороший ты мужик, да ещё и москвич!

Выпили мы ещё, и тут видим – в окно лезет конный жандарм! А мы на последнем этаже!

– А чего это дяденька о стекло бьётся? – показывает Лукас. – Тоже выпить хочет, а его не пускают?

– Пустите мужика, – по-хозяйски распоряжается Лесин. – Раз выпить хочет, значит, хороший человек.

Тут все вокруг как встрепенутся, как забегают!

– Облава! – кричит патриарх у стойки, скидывает с себя рясу, а под ней – фрачный костюм, официантки кокошники срывают, и бегут, толкая друг друга, в туалет, переодеваться в европейские одежды. Какой-то мужик накладную бороду отстёгивает.

– Нас опять на Лубянку поволокут? – деловито интересуется Лукас.

– Может, не будем дожидаться плачевного финала? – предлагает Лесин, быстро допивает оставшийся хмельной мёд, Лукас заворачивает в скатерть блины – и бежать!

По лестнице, правда, уже поднимался жандармский отряд, но нас не тронули: вид уж больно придурковатый и безобидный, какие из нас заговорщики!

Глава шестая.

Истинно православная Русь в Кабаке всех святых

Выбежали мы поскорее из этого проклятого дома, и – хлоп – уже не в трущобах никаких, а на опрятной такой улочке, вокруг домики двухэтажные, на них кое-где надписи: «Смерть кавказцам», «Бей жидов», «За православие!» и так далее. Женщина в платке и длинном тёмном платье ведёт на прогулку своих двенадцать детей, в каждой руке у неё по младенцу, на шее – крест пудовый болтается. Где-то вдалеке колокола бьют, на службу народ созывают.

– Лепота, – Лукас говорит. – Вроде снова русским духом повеяло.

– И главное: никакого Достоевского. А то у них, наверное, даже в секс-шопе вместо резиновой бабы с сиськами и вагиной – резиновый Достоевский. А скажите, товарищ…, – обратился было Лесин к прохожему.

– Антихрист тебе товарищ. Почему не в храме?

– А вот вы – почему не храме? – парировала Лукас. – Мы-то, может, не в храме по долгу службы, а вот вы, гражданин…

– Да я, православные, тоже по долгу… филёр я. Агент, знаете ли, Комитета христианской безопасности.

– Так бы сразу и сказал – коллега, – хлопнул его по плечу Лесин, – А что ж ты грустный такой?

– Э… – чуть не заплакал новоявленный коллега, – агностицизмом страдаю.

– Как же тебя, горемыку, угораздило? И что – сильно скрутил, агностицизм-то? Все тело, небось, болит?

– Ну, тело ещё ничего – метастазы не пошли, опухоль скептицизма, говорят лекари, доброкачественная. Но если запустить – могут приступы атеизма начаться. Обмороки, припадки, выпадут зубы, провалится нос…

– Скажешь тоже – нос! – успокаивает добрая Лукас. – Это ещё что. В заднице заведутся прыщи, глаза выкатятся из орбит, раздвоится и отвалится язык, а по ночам начнёт Бертран Рассел являться. У-у-у!

Сексот испугался и хотел было убежать, да мы тоже ловкие.

– Стой, магометанин! Где тут кабак? Мы, может быть, тебя спасём от хвори твоей. Только сперва причаститься надо.

– Что ж, идёмте, коли не шутите. Только я натурой платить не буду. Пущай баба… тела свои подставляет.

Лукас, услыхав про натуру, заинтересовалась:

– А что, дедушка, у вас и натурой берут? Не деньгами, не облигациями, не пушниной?

– Только, царица, натурой и берут. Мужиков – ну сама знаешь куда и что. А девок – это у нас теперь редкость: девки-то – девок могут всем табором залюбить. До смерти.

Лукас аж заколдобилась от предвкушения. Она любит, когда за ней красиво ухаживают. Идёт, бюстом шевелит, припрыгивает, ногами ворон расшвыривает. Опрокинула две детские коляски, попу под рясу обеими руками залезла, хохоча сатанински, разбила четыре витрины в церковных лавках и покусала котёнка.

– А что за напасть у вас, – Лесин интересуется, – почему на женщин такой спрос?

– Да ты, мил человек, совсем, видно, умом тронулся, небось, бифуркацией грешишь втихаря? У нас же все по-христиански. Бабы замуж выходят ещё до рождения. В смысле, мужей им находят ещё до рождения – на кого батюшка укажет, тот и муж. И тому тоже деваться некуда – младенец ведь ещё. Ну, поженятся, когда вырастут и – давай детей рожать. Каждый год, до 54-х лет. Если баба год пропустит – штрафбат. На два месяца в штрафной батальон для лучших священников губернии. Они её там уестествляют, пока не забеременеет. Мужика, понятное, дело на каторгу на эти же два месяца. Если ж баба ещё раз провинится и не родит в положенный срок… – тут он закашлялся.

– Лихую голову с плеч? – обрадовался жестокий Лесин.

– Хуже. Могут и поругать. А то и дурой назвать. Мужиков, понятное дело, или казнят или на государственную службу берут.

– Ну, тебя-то вот не казнили, – пожалела мужика Лукас, – Скоро ль кабак, кобелина?

– А вот он.

Перед нами высилась церковь Всех святых, что возле метро «Сокол». Церковь, как любили шутить смоленские рабочие, имени Хэллоуина. Там ещё всегда хорошей порнухою торговали. Да. Как-то идём с одной научной конференции на другую, остановились у Церкви, прямо возле киоска с порнокассетами. А там на все вкусы. «Иван Исаакович и шустрые обнажённые черепашки», «Мальчишник в стиле поп», «Трое трахают шестерых», «Семеро одного не ждут», «Четыре танкиста и собака Путина», «Тысяча и одна в тихую украинскую ночь»…

– А какая-нибудь особо адская порнуха, – интересуется Лукас, – у вас есть?

– Да вы что – храм же рядом!

Храм-то рядом, а вот киоска с кассетами и метро, станции «Сокол», нет на положенном месте.

– Где же у вас метро? Вот здесь же была станция, – ткнул пальцем Лесин

– Была. Верно говоришь. Только не здесь. В начале тридцатых секта жидовствующих во главе с террористом Лазарем Кагановичем Моисеевым опоила государя нашего – Ивана Сталина и верного его друга Льва Бронштенко, опоила и подсунула проект. Метрополитен, мол, как в Англии.