Шаркающей походкой, еле волоча ноги он поплелся по извилистому грязному переулку в сторону, противоположную той, откуда слышались крики.

Никому в голову не придет, что этот старый босоногий нищий, хромой и согбенный, с грязной седой бородой (он почти два часа потратил на то, чтобы покрасить ее должным образом) и ветхой котомкой за плечами и есть убийца повелительницы бунтовщиков. Вот сейчас, проскочив между ветхими домами, он окажется на улице, что ведет к воротам, и спустя меньше чем полчаса покинет этот город, оставив позади разъяренное сборище, что будет переворачивать его кверху дном в поисках виновника своего несчастья.

…Сверху на него упала сеть. Сильный рывок опрокинул его, он попытался встать на четвереньки, в первые мгновения еще не понимая, что случилось. А со всех сторон на него уже навалились множество тел, придавливая всей тяжестью к земле… Тупой конец пики с силой ударил его в подвздошье, заставив бессильно хватать ртом воздух. Нога в деревянном башмаке отпихнула вывалившийся из его ладони нож…

Его обступило с дюжину вооруженных людей.

Один из них победно затрубил в рог, из-за домов ответили другие. Потом ему связали руки, заломив их назад до хруста, спутали ноги, не вынимая из сети, и поволокли куда-то прямо по мостовой.

Тащили его довольно долго. Затем разрезали опутывающие его конопляные шнуры и поставили на колени перед молчавшей человеческой стеной.

На перед ним на земле лежала молодая женщина. Та самая, в белом одеянии. Рыжеватые волосы разметались по грязи, на губах пузырилась кровавая пена. Тело ее сотрясали судороги, широко раскинутые ноги в белых сапогах скребли грязь. Было ясно, что она вот-вот испустит дух. Сквозь прореху на платье проглядывал металл кольчуги. Тщетная предосторожность: на таком расстоянии не спас бы и кованый нагрудник. Он обвел глазами лица людей и сознание того, что он все – таки сделал дело, вдруг наполнило его душу неким мстительным удовольствием. Выплюнув забившую рот грязь, он попытался улыбнуться.

Но что это?! Из-за спин собравшихся появилась и остановилась рядом с бившимся в конвульсиях телом другая… Он понял сразу – вот это и есть та, которую он должен был прикончить.

На ней тоже было белое платье и белые сапоги тонкой замши; сияющее золото волос падало на плечи. Даже лица их были чем-то похожи.

Похожи?! Он еле удержался, чтобы не рассмеяться. Что может быть общего у самой обычной, не примечательной ничем бабенки, в которую только что всадил отравленную стрелу, и этой, которую он узнал бы теперь среди десятков тысяч…

Глупец! Кого он пытался убить – посланницу Божию!

Не обращая на него внимания, она склонилась над лежащей, коснулась ладонью покрытого смертным потом лба… И девушка вдруг открыла глаза и, через силу улыбнувшись ей, что-то прошептала. Та по-матерински улыбнулась в ответ.

Жестом она подозвала кого-то из приближенных, вполголоса бросила пару слов. Тот исчез за спинами толпы. Затем, подойдя на несколько шагов, посмотрела в его глаза, и ни ненависти, ни злобы не было во взоре. В нем он явственно прочел – «Умри с миром». И взор этот проник в самую глубину его темной души, наполнив ее неведомым ему доселе просветлением и покоем. С этим чувством он и прожил оставшиеся несколько секунд своего земного бытия. Потом удар меча отделил его голову от тела…

* * *

Париж. Примерно те же дни.

Серые угрюмые стены замка Тампль за последние полвека повидали немало хозяев. Еще на памяти кое-кого из ныне живущих стариков над его башнями гордо развевался черный с белыми полосами Босеан – стяг Ордена рыцарей Храма Соломонова. Именно отсюда, из главных ворот, четыре десятка лет назад вывели на костер их последнего Великого Магистра. Замок служил убежищем для вдовствующих королев и тюрьмой для высокородных преступников, побывал в залоге у ломбардских ростовщиков. Последние же несколько лет он стоял пустой и заброшенный, отданный в удел мышам и паукам, и только сейчас, с началом небывалого возмущения черни, опять стал тем, для чего и предназначался: крепостью и казармой. В Тампль были собраны отряды парижской стражи вместе с остатками войск, отступивших из охваченных мятежом провинций. Кроме того, под его крышей поселилось и немалое число рыцарей с вооруженными слугами: те, которым не хватило места в отелях своих сюзеренов. Сюда же в одну из башен временно перебрался королевский прево Парижа, которому было вручено командование столичным гарнизоном.

Обширные замковые дворы вновь заполнил топот сотен солдатских ног и отрывистые звуки воинских команд, в оружейных и кузницах застучали молоты.

Распахнув скрипнувшую ржавыми петлями дверь, капитан отряда парижской стражи Жорж Кер спустился по выщербленным ступеням, ведущим в кордегардию. Сняв шлем и расстегнув кафтан, он тяжело опустился на широкую скамью. Можно было немного отдохнуть.

Обучение отданных под его команду восьми десятков провинциальных бестолковых увальней отнимало преизрядно сил.

Он был один, правда, из-за неплотно прикрытой двери раздавались приглушенные голоса двух человек. Капитан прислушался. Беседовали стражники из его отряда. Недавно принятый в стражу пикардиец Рауль Майе, злой, не по северному горячий парень, в очередной раз рассказывал старому Мишелю Борю историю о том, как его сестра спуталась с бродячим монахом, забеременела и сбежала с ним неизвестно куда. Главное же, она прихватила почти две сотни ливров, что скопил их отец, приказчик у торговца солониной, в надежде открыть собственную лавку. Старика хватил удар, от которого тот меньше чем через месяц и умер.

– С-сука блудливая, – с пьяными слезами в голосе выговаривал Рауль. – Двадцать лет отец копил! Потом кровавым обливался, жилы надрывал, а она… Сука! Вот как перед Богом клянусь: встречу – убью на месте! И ее, и выродка ее поганого!!

– Ну не рви ты себе душу, дружище, – добродушно бурчал в ответ толстяк Борю. Не надо, чего уж теперь… Лучше-ка выпьем, тут осталось еще чуть… Подумаешь, эка невидаль – монах обрюхатил девку. Вот ежели бы, скажем, девка обрюхатила монаха!

Голоса за дверью стали тише, чуть слышно забулькала жидкость. Следовало бы конечно войти и приструнить забывшихся подчиненных, но за годы службы Жорж Кер научился на многое закрывать глаза. Быть может, именно поэтому он и сидит на своей нынешней должности?

Должности…

Надо же – в молодости он душу положить был готов ради чинов, из кожи вон лез. И вот дослужился – капитан. Казалось бы – чего еще надо? Кто из тех, кого он знал по службе, устроился лучше него? Был вот Гийом Ивер – ну да что теперь о нем говорить… Еще Виктор Реми по кличке Пол-Уха, командовавший дружиной богатого шателена,^[17] так он вроде бы умер года три назад. Не иначе – от обжорства.

По совести говоря, и впрямь ему роптать грех. Жив – здоров, не калека. Были веселые денечки на войнах. Была добыча и немалая, взятая с бою. Правда, почти вся она протекла меж пальцами, как вода, но это уж сам виноват. В капитаны стрелков вышел, а теперь вот капитан не в не какой-нибудь, а в парижской страже. Жалование двадцать ливров в год – не шутка! Не у всякого дворянина столько выходит. Да и от людей монета хоть и не так щедро, как хочется, да капает. И любая девка бесплатно приласкает – другой бы за одно это удавился бы! Дом опять же – хоть и не свой собственный, а получше, чем у многих. Чего еще надо? И все равно – тоска. Жизнь, почитай, прожил, а словно и не жил. Единственная отдушина: Мари и детишки. Да теперь вот еще этот бунт, будь он неладен! Ночью вместо того, чтобы спать, как и положено честному человеку, рыскай по улицам, будто волк какой, словно на тебе не лиловый кафтан дневной парижской стражи, а темно – серое одеяние ночной! Днем же, вместо отдыха, дрессируй деревенских ослов, которых рыцари притащили с собой в город.

Капитану вспомнился тот день, вернее утро, когда он впервые услыхал о мятеже. Он как раз тогда вернулся вместе с патрулем из какого-то грязного кабака неподалеку от ворот Бильи. Незадолго до полуночи туда ворвалась шайка оборванцев с завязанными тряпками лицами, вооруженных ножами и палками. Они избили и ограбили засидевшихся допоздна в заведении завсегдатаев – те, впрочем, были пьяны настолько, что не смогли оказать даже слабого сопротивления. Само собой, они забрали всю выручку и, вдобавок, развлеклись с женой и племянницей хозяина. Сам хозяин, кинувшийся на незваных гостей с топором, лежал сейчас с распоротым брюхом, и над ним хлопотал цирюльник.

Кабак – он никак не мог вспомнить его название – являл собой не очень веселое, хоть и ставшее давно привычным зрелище. Битая посуда на замызганном, грязном полу, прокопченный до черноты потолок, опрокинутые столы и скамьи. Ограбленные посетители, протрезвев, зло матерились, хозяин лежал на лавке и тихо стонал, его дебелая супруга трясла перед самым носом стражников разодранной юбкой, племянница жалобно всхлипывала за дверью. В кабак набились прослышавшие о ночном происшествии соседи, начались обычные в таких случаях сетования на то, что стража службу несет скверно, а кормится за счет их податей, да еще мзду с них же получить не забывает. Досталось и обоим прево, и бездельникам эшвенам, и главному судье, и начальнику стражи, и почему-то – епископу Парижскому. И вот, явившись на Гревскую площадь, к вышеупомянутому начальнику стражи, чтобы доложить о случившемся, он краем уха услышал, как какой-то человек рассказывает стоявшим у входа в ратушу солдатам, что неподалеку от границы с Лотарингией вспыхнул бунт. А возглавляет его сумасшедшая баба, объявившая себя не то наместницей Бога на земле, не то святой Клотильдой, восставшей из могилы. Он только усмехнулся тогда, услыхав подобную чушь.

И вот теперь эта сумасшедшая – жутко подумать – стоит со своим войском едва ли не в каких-то трех дневных переходах от стен Парижа…

* * *

Потолок и стены погруженного в приятный полумрак зала украшали изображения, похожие на росписи дворцов древнего Крита. Голубоватые осьминоги, светло – коричневые дельфины, многовесельные корабли. Были и совершенно незнакомые минойцам сюжеты – полуженщина-полудракон, нежно обнимающая хрупкого юношу, почти мальчика; человек – осьминог, сражающийся с существом, похожим на ихтиозавра. Убранство комнаты дополняли несколько столиков и кресло из темно-зеленого блестящего камня. И весьма странно, даже чужеродно, смотрелся в этом пропитанном древностью интерьере небольшой модульный пульт, сияющий мноцветием экранов. Изображения пробудили в душе Таргиза странное чувство, похожее на смутные воспоминания, словно он когда-то давно видел нечто похожее. Быть может, некогда он жил там, откуда происходил прообраз этого интерьера. Впрочем, это не важно.

Как и большинство жителей Мидра, он ни в малейшей степени не отождествлял себя с человеком, Отражением которого являлся. Только несколько слов, застрявших на дне памяти, значение которых было не очень понятно ему самому, какие-то смутные, расплывчатые образы, что временами появлялись перед его внутренним взором, да еще внешний облик. При желании он, конечно, мог бы вспомнить все, но зачем жителю Мидра чьи-то чужие воспоминания? Какая разница, кто был тот, который, быть может, на данный момент, не родился еще на своей планете, а быть может, мертв уже невесть сколько эпох. Дикарь, великий король, мудрец или висельник – какая разница ему, Таргизу, жителю Мидра, втайне почитаемого очень многими его обитателями за первоначальный мир, первоисток всей бесконечной совокупности планет, именуемых их жителями одинаково на всех языках– Земля? Ему, познавшему эту бесконечность, насколько вообще возможно познать ее.

Стремящееся к бесконечности число континуумов, непрерывно порождающих все новые и новые вселенные. Лишь ничтожная часть их была владением Мидра, и лишь ничтожная часть этих владений была вверена попечению Таргиза.

Его миры… Такие огромные и, в сущности, такие малые перед бесконечностью. Он наизусть знал названия стран и материков на десятках языков, звучавших на протяжении десятков эпох. Он помнил деяния разнообразных правителей, пророков и военачальников, зачастую давно забытых обитателями стран, где они жили, лучше всякого богослова разбирался в тонкостях догматов сотен и тысяч верований и лучше любого дипломата– в бесчисленном множестве больших и малых споров между державами, иным из которых еще нескоро предстоит возникнуть. Безошибочно мог предсказать, как будет развиваться тот или иной мир из числа тех, где будущего не существовало. И благодаря всему этому мог безошибочно выбрать момент, когда достаточно лишь неуловимо слабого воздействия, еле заметного изменения, чтобы события потекли в нужном для Мира направлении – том, что даст Миру еще немного Сомы. Вот и сейчас он занимается именно этим.

Фактотум пока прекрасно справляется со своей задачей. Но он всего лишь инструмент, не более. Самая важная часть работы лежит на нем, Таргизе, и тех, кто работает вместе с ним.

Им предстоит незаметно нащупать сознание конкретных людей, войти в него и столь же незаметно повернуть их мысли в нужном направлении. Побудить их тратить драгоценное время на пустые и бессмысленные споры; заставить вдруг закипеть гневом сердца прежде покорных и послушных. Наконец, просто усыпить в нужный момент стражу, стерегущую ворота. За короткое время предстояло разобраться в самых глубинах хитросплетений психики и характера людей, в сущности, бесконечно далеких от него в их подчас даже неосознанных желаниях и настроениях. И все это следовало осуществить так, чтобы даже тени подозрения не возникло ни у кого из них; они должны свято верить, что это их мысли, их желания. Хотя если и найдутся те, кто почует чужую волю, они все равно не смогут ничего понять и помешать. Против опыта тысячелетий и могущественной техники экзорцизмы бессильны.

* * *

Длинный рычаг франдиболы,^[18] освобожденный ударом молотка из захватов, со звоном ударил по опорной балке, так что кирпич у графа под ногами ощутимо вздрогнул; стофунтовый гладко обтесанный валун поднял далеко от городской стены столб пыли.

– Туазов сто пятьдесят будет, – довольно крякнул старший плотник. – В самый раз!

– А не оборвется? – де Граммон с сомнением потрогал слишком тонкий на его взгляд ременной жгут, удерживающий плечо рычага на сколоченной из дуба станине.

– А чего ж ему обрываться, мессир? Шкура добрая, воловья, самая свежая, выделки мэтра Жерве с Дубильной улицы; вон в самом Сен – Дени колокол уж второй год на таких же висит, и ничего.

– Ну ладно, тебе виднее. Можешь идти, мастер.

Оставшись в одиночестве, де Граммон перегнулся через парапет, посмотрел еще раз туда, где упал камень, затем окинул взглядом тянущиеся справа и слева от него крепостные стены, стягивающие город со всех сторон, подобно боевому панцирному поясу. На соседней башне, как ласточкиными гнездами обвешанной лесами, мастеровые торопливо чинили коническую крышу.

Увиденным остался бы доволен всякий, кто хоть немного понимал толк в войне. Стены, воздвигнутые вокруг Парижа еще при отце Людовика Святого, прадеда нынешнего короля, Филиппе – Августе, уже давно успели покрыться лишайниками, а кое-где даже порасти травой и деревцами. Но это были хорошие крепкие стены доброй кирпичной кладки, с потернами и потайными ходами, с толстыми высокими зубцами и контрэскарпами. К тому же они были окружены довольно глубоким рвом, заполненным водой почти доверху. Недавно надстроенные над башнями двухэтажные казематы недобро взирали на мир своими крестообразными бойницами. Если враг все же приблизится к стенам, то оттуда на него обрушится смертоносный дождь каменных и глиняных ядер и картечь из сорока бомбард. Замечательные стены, нечего сказать. Такие же крепкие и неприступные, как и в десятках взятых Ею городов.

…Отсюда, с Турнельской башни, графу хорошо был виден весь Париж.

Высокие, склонившиеся друг к другу дома в три – четыре этажа с остроконечными крышами, с дворами-колодцами, лабиринты узких извилистых улиц, заполненные пестрой суетящейся толпой, площади, на которых бурлило многолюдье рынков, широкие мосты, густо застроенные домами – настоящие маленькие кварталы. На реке стояли большие суда со спущенными парусами. Корабли эти пришли из многих стран, и теперь неожиданно разразившаяся смута задержала их, заставив опустеть причалы и портовые склады, где прежде, как муравьи, суетились грузчики, таская туда сюда тюки с товарами.

Шпили и колокольни церквей, рыжая чешуя черепичных крыш и солома кровель бедных лачуг, светло-серая громада Нотр-Дам-де Пари. Величественный Лувр с его почти двумя десятками вычурных стройных башенок по величине превосходил небольшой городок. Левее его возвышались купола Дворца Правосудия. Правильными многоугольниками то тут, то там выделялись отели,^[19] принадлежавшие знатнейшим родам королевства, каждый со своими огородами, птичниками, трапезными, рыбными садками, конюшнями, кузницами, винными погребами и хлебопекарнями – всем, что нужно для жизни сотен населявших их людей, окруженные ухоженными садами, виноградниками, парками с ажурными галереями и беседками. Были даже зверинцы, чьи обитатели – дикие быки, медведи и привезенные из-за моря львы, предназначались для охоты и рыцарских единоборств, в последнее время вошедших в моду на турнирах.

К городским стенам жались предместья – Сен-Жермен, Сен-Антуан и еще дюжина. Иные из них сами были подобны городам, включавшим в себя множество аббатств, дворянских особняков; с пышными ярмарками и знаменитой далеко за рубежами Франции Монфоконской виселицей.

На противоположном берегу Сены в рассеивающемся утреннем тумане виднелись башни университетского квартала с его четырьмя десятками коллежей, в которых проживали и учились студенты из всех христианских земель.

Город, насчитывавший больше трехсот тысяч жителей, совсем не изменился за четыре года отсутствия де Граммона. Он жил своей обычной жизнью. Простолюдины много работали, отдыхая – изрядно пили, а напившись – зло дрались. Парни и девушки женились и выходили замуж, а частенько не дожидались благословения кюре, дабы исполнить библейскую заповедь – плодиться и размножаться. Вельможи пытались заниматься государственными делами, а купцы подсчитывали барыши, в Университете доктора и профессора были заняты учеными спорами. В своих лабораториях алхимики пытались сварить золото, а ночной люд добывал сей металл куда более действенными и простыми способами.

На улицах столицы величайшего из христианских королевств можно было встретить гостей буквально изо всех концов земли, даже путешественников из таинственной Гренландии и Новгорода.

Крестьяне в изобилии доставляли на городские торжища съестные припасы-яйца, сыр, молоко; во всю действовал знаменитый свиной рынок. В дорогих мясных лавках любители свежей дичи могли купить в любом количестве ланей, косуль, перепелов и фазанов. В рыбных рядах глаз радовали осетры, форель, большие зеркальные карпы, устрицы, замечательные провансальские омары и не слишком уступавшие им в размерах речные раки. Виноторговцы по – прежнему могли предложить удовлетворяющие самый тонкий и взыскательный вкус вина со всего света – кипрские, греческие, арагонские, итальянские, рейнские, не говоря уже о девяноста восьми сортах французских. Зеленщики предлагали тимьян, майоран, драгоценные кардамон и мускатный орех, заморские финики и миндаль, шедший на вес золота перец.

В галантерейных лавках продавались ковры из Сирии и Персии – гератские, тебризские, мешхедские, в ворсе которых нога утопала по щиколотку, ковры с Кипра и из Византии, необыкновенные шелковые ковры из лежащего где-то на краю света Китая. Тут же лежали меха – от бесценных русских и татарских соболей и горностаев, до кошачьих шкурок для бедняков, обладательницы которых еще недавно с мяуканьем шныряли под ногами прохожих на столичных улицах.

У ювелиров можно было купить великолепные драгоценности, а трактирах – отведать блюда, способные удовлетворить любого гурмана.

Вовсю действовал Мост Менял, где из рук в руки переходили монеты едва ли не со всего ведомого мира, а на площади перед Сорбонной бойко торговали книгами, среди которых были романы о рыцарях Круглого Стола, Гаргантюа и Амадисе Галльском, поэмы, часословы, описания далеких неведомых стран, истории о колдунах, демонах и нечистой силе и многое другое. Из-под полы можно было достать даже запрещенные и еретические книги, которые должны были сжечь уже много десятков лет назад, да все никак не могли.

Что же касается более низменных утех, то к услугам их искателей был целый квартал веселых домов, в которых могли предложить девицу на любой вкус. Француженки – от черноволосых смуглых гасконок до пышных белокожих нормандок, утонченные итальянки, немки из Фландрии и Лотарингии, гречанки, мавританские рабыни. Поклонникам других, совсем уж запретных развлечений могли за соответствующую мзду указать тайные притоны, где под женскими платьями таились томные мальчики с подведенными глазами и нарумяненными щеками. В этих делах столице Франции тоже не было равных.

Одним словом Париж оставался Парижем.

Все шло так, словно и не полыхал уже совсем недалеко от его стен неслыханный мятеж, участники которого были заклеймены с церковных амвонов как неверующие негодяи, святотатственные грабители, мерзостные ублюдки, богохульники, чудовища, вырвавшиеся из адской бездны.

Как будто и в помине не было Светлой Девы.

Но она была. Бунт, во главе которого она стояла, распространялся по стране все шире и шире, он то полз змеей, то шагал семимильными шагами, как сказочный великан. Огромной подковой охватывали с севера поглощенные им земли Среднюю Францию и Париж, протянувшись от границ Бургундии и Священной Римской Империи, до берегов Па-де-Кале, захватив большую часть Шампани.

В руках мятежников уже оказались Бовези, Суассон, Байе, они обложили со всех сторон Реймс и вот-вот должны были взять в кольцо Руан. Они отжимали все дальше к морю нормандские отряды и даже успели проникнуть в пределы Бретонского герцогства. Часть городов добровольно приняла сторону мятежников, хотя другие сохранили верность королю, с большим или меньшим успехом отбиваясь от штурмов, надо сказать, весьма толково проводившихся.

Странная, невероятная удачливость этой женщины, даже подлинное имя которой оставалось неизвестным, не могла не поражать. В отличие от вожаков всех предшествующих смут она, кажется, знала, чего добивалась, всерьез надеясь овладеть всей страной. Она смогла объединить под своей рукой разрозненные толпы, повести их за собой, заставить их беспрекословно повиноваться и согласованно действовать. Как ей это удалось было непонятно, и голоса о кознях нечистого слышались все чаще, в особенности после сражения под Амьеном. Тогда наспех собранные под командованием герцога Нормандского – пустоголового Жана Валуа, рыцарские ополчения Пикардии и Артуа, почему-то рассчитывая, что простолюдины разбегутся, как то бывало прежде, при одном виде панцирных всадников, ринулись в атаку напролом. Почти сразу они влезли в болото и без малого все полегли под топорами и дубинами вчерашних сервов.

Те, кто видел ее, или по крайней мере, утверждал что видел, а среди них даже вернувшиеся невредимыми королевские лазутчики, утверждали, что у нее ужасный, наполненный неведомой силой взор. Он приводил в трепет отъявленных храбрецов, а пленные выдавали все тайны, стоило ей только внимательно посмотреть им в глаза. Уже не раз на нее организовывали покушения, но каждый раз дело заканчивалось поимкой и казнью наемных убийц.

Ходили разговоры, что она, перед тем, как двинуть куда-то свое воинство, тайно осматривает будущий театр военных действий, то переодеваясь юношей, то выдавая себя за торговку, монашку или паломницу. Другие заходили еще дальше и заявляли, что при этом она становится невидимой и даже превращается в волчицу. Рассказывали даже, что один из ее дозорных ночью выпустил стрелу в замеченную возле лагеря мятежников редкостную белую волчицу, а наутро Светлая Дева появилась перед войсками с перевязанной рукой. А иные божились, что ее видели одновременно в разных местах.

Голова готова была пойти кругом от всех этих бредовых россказней, почитаемых, однако, многими святой истиной.

Прошло чуть больше двух месяцев, а под ее синим стягом собралось не меньше восьмидесяти тысяч человек.

Армия Светлой Девы вбирала в себя разоренных ремесленников и беглых монахов, бродяг и тайных еретиков, солдат разгромленных гарнизонов и дружинников из разрушенных замков, воров и разбойников всех мастей.

Но все это было каплей в море неисчислимых крестьянских толп. Они были ее главной силой и резервом. Те, кто раньше вызывал лишь насмешку, неуклюжие и неотесанные, такие беспомощные за околицами своих сирых и убогих деревень. Те, кто привык раньше гнуть спину перед любым, стоящим хоть чуть выше его. Те, кто прежде покорно терпел голод, плеть и колодки, те, кого многие ставили на одну доску со скотиной.

И вот вдруг, они словно по воле злого колдуна, осознали свою силу, осознали, что их сто против одного врага. И стали почти непобедимыми.

Как песчаные острова в этом штормовом море, исчезали бесследно крепости и рыцарские замки и, хотя никто и не произносил этого вслух, уже начали приниматься меры на случай возможной осады столицы.

В Лувре и Ситэ с утра до вечера шли споры – что следует предпринять и как действовать. Одни утверждали одно, другие – совершенно противоположное, и нередко весьма здравые предложения отвергались только потому, что высказывал их представитель соперничающего клана.

Совет пэров тоже раскололся. Одни требовали немедленно собрать войско и всей силой ударить по бунтовщикам, другие столь же настойчиво доказывали, что нельзя бросить столицу королевства без защиты, и нужно напротив сосредоточить все силы в Париже, ибо он то и есть главная цель Девы. А кое-кто вообще предлагал повременить, говоря, что мужичье вот-вот окончательно погрязнет в грабежах и бесчинствах, разбредется, кто куда, и бунт угаснет сам собой, как это бывало и прежде. Мнение это разделяли многие и, к удивлению графа, в их числе был и сам коннетабль^[20] Франции Рауль де Бриенн. Правда, слава Богу, мятеж в последнее время и впрямь распространялся далеко не так быстро, как вначале, когда за месяц с небольшим три провинции стали вотчиной Дьяволицы, но чувствовалось, что это медлительность хищного зверя перед прыжком.

Между тем собранные в Париже рыцари маялись от безделья в ожидании решения высшей власти. Пьяные уже с утра, увешанные оружием, несмотря на наступившую жару напяливавшие на себя доспехи, они только и делали, что бродили по харчевням и винным лавкам, да не вылезали из веселых домов.

Они затевали драки с горожанами, с королевскими стрелками и между собой, вспоминая какие-то старые счеты, приставали к горожанкам и даже знатным дамам, не давали прохода и монахиням.

А в народе и что хуже – среди солдат уже поползли разговоры, что должно быть, Господь Бог и впрямь за что-то прогневался на бедную Францию, что знать окончательно потеряла разум, что у попов на уме одно – набивать мошну да распутничать, а Христос-де как-нибудь сам обойдется.

И, наконец – что проклятие тамплиеров догнало-таки последнего сына Железного Короля.

Одним словом, дух защитников города оставлял желать лучшего. А были еще десятки и десятки тысяч бедняков, чью дневную пищу составлял ломоть черствого хлеба, да миска мучной похлебки, заправленной луком. На чьей стороне, если дойдет до худшего, окажутся они? Ведь было хорошо известно, что не одна крепость пала перед Светлой Девой, потому что в спину защитникам били ее тайные пособники. Нет, не дальнобойность катапульт и не сухость пороха беспокоили графа.

– Мессир Бертран! – граф обернулся. По лестнице поднимался его оруженосец, Дени Суастр.

– Да, сейчас.

Предстояло еще много дел.

* * *

Вечер того же дня.

Трактир под названием «Завещание поросенка» стоял неподалеку от одного из самых больших парижских рынков. Вывеска его изображала лежащего на блюде аппетитно подрумянившегося поросенка, державшего в зубах свиток с упомянутым завещанием. Свиток украшала солидная красная печать, вид коей свидетельствовал, что покойный был отнюдь не последним в своей породе и даже, быть может, состоял в свите какого – нибудь свинского монарха.

За двустворчатой дверью располагался обширный сводчатый зал, вмещающий больше сотни человек. Несмотря на поздний вечер, трактир был переполнен, так что яблоку негде было упасть.

Сквозь плывущий в воздухе чад висевших на стенах факелов можно было разглядеть тесно сидящий за столами самый разношерстный люд. Матросы с задержанных войной кораблей, всякие темные личности с оружием и без, солдаты, возчики, мелкие рыночные торговцы и, конечно, святые братья. За стойкой стояла пышнотелая, еще не старая жена хозяина, ухитряясь одновременно болтать с полудюжиной нетвердо стоявших на ногах посетителей, похотливо пожиравших ее глазами, и еще отдавать указания поварам, трудившимся в поте лица за полуоткрытой кухонной дверью.

Трактир был разделен на две половины – одна для простого народа, другая для гостей поважнее.

Но в этот поздний час на это уже никто, похоже, внимания не обращал. Публика вперемешку сидела за длинными дощатыми столами, занятая исключительно поглощением яств и напитков, обилием и отменным качеством которых всегда славился «Завещание поросенка».

Гости, шатаясь, бродили между столами, подсаживаясь то к одной, то к другой компании. Почти все присутствующие были изрядно пьяны, и у каждого третьего сидела на коленях девица, чей крикливый наряд и крашенные в соломенный цвет волосы безошибочно изобличали ее профессию.

Время от времени присутствующие музыканты принимались нестройно наигрывать какую-то мелодию, и в такт музыке опухший от многодневного пьянства рыцарь пытался что-то отплясывать у стойки, бренча кольчугой.

Кто-то мирно спал, безразличный ко всему на свете, кто-то мычал песни, в которых три четверти слов нельзя было произнести в присутствии порядочных женщин. Непорядочные же весело подпевали разудалыми хмельными голосами. По углам с божбой и азартными выкриками резались в кости, булькала, вливаясь в глотки, хмельная влага. Из-за дверей комнат на галерее второго этажа тоже слышался пьяный хохот и женское повизгивание.