О том, что произошло в замке после кончины графа-герцога, и о решении, принятом Сантильяною

       Министр, согласно своему распоряжению, был похоронен в женской обители, без пышности и блеска, сопровождаемый нашими сетованиями. После похорон графиня Оливарес приказала прочитать в нашем присутствии завещание, которым все домочадцы остались довольны. Каждый получил дар в соответствии с занимаемым им местом, и наименьшая доля составляла две тысячи эскудо. Моя оказалась крупнее всех: граф-герцог завещал мне десять тысяч пистолей в знак особого расположения, которое он ко мне питал. Он не позабыл о богоугодных заведениях и установил ежегодные поминания в нескольких монастырях.
      Госпожа Оливарес отпустила всех слуг в Мадрид для получения завещанных им сумм от дона Рамона Капориса, которому было приказано их выплатить, но я не мог уехать вместе с ними: сильнейшая горячка, плод моей печали, удержала меня в замке на семь-восемь дней. В течение всего этого времени доминиканец не покидал меня. Я полюбился этому доброму монаху, и, заботясь о спасении моей души, он спросил, когда заметил у меня признаки выздоровления, что я собираюсь делать.
      — Ничего не знаю, святой отец, — отвечал я ему. — Я еще не решил этого в своей душе; в иные мгновения мне хочется удалиться в келейку и предаться там покаянию.
      — Драгоценные мгновения! — воскликнул доминиканец. — Сеньор де Сантильяна, вы хорошо сделаете, если воспользуетесь ими. Как друг советую вам, оставаясь мирянином, удалиться хотя бы в нашу мадридскую обитель, стать благодетелем этого монастыря, передав ему все ваше состояние, и умереть там в одежде св. Доминика. Есть немало людей, которые искупили свою мирскую жизнь подобной кончиной.
      При том умонастроении, в котором я тогда обретался, совет чернеца нисколько меня не возмутил, и я почтительно отвечал, что постараюсь его обдумать. Но когда я посоветовался об этом с Сипионом, явившимся ко мне вслед за монахом, он восстал против этого намерения, называя его не иначе, как причудами больного.
      — Стыдитесь, сеньор де Сантильяна, — сказал он мне, — может ли такой уход от мира прельщать вас? Разве вам замок Лириас не даст более приятного уединения? Если и в прежние времена вы восторгались им, то тем более оцените его прелесть теперь, когда находитесь в возрасте, более доступном наслаждению красотами природы.
      Сыну Косколины было не очень трудно переубедить меня.
      — Друг мой, — сказал я, — ты восторжествовал над отцом-доминиканцем. Я вижу, что мне, в самом деле, лучше будет вернуться в свой замок. Останавливаюсь на этом решении. Мы отправимся в Лириас, как только я буду в состоянии пуститься в путь.
      Это случилось очень скоро, так как, избавившись от лихорадки, я в короткий срок почувствовал себя достаточно сильным, чтобы осуществить свое намерение. Мы с Сипионом направились в Мадрид. Вид этого города уже не доставил мне такого удовольствия, как прежде. Зная, что почти все его жители ненавидят память министра, о коем я хранил самое нежное воспоминание, я не мог смотреть на Мадрид дружественным оком. И в самом деле, я пробыл там не более пяти-шести дней, которые Сипион употребил на приготовления к нашему отъезду в Лириас. Покамест он заботился о потребном нам снаряжении, я пошел к Капорису, который выплатил мне завещанную сумму в дублонах. Я посетил также сборщиков тех командорств, с которых получал доходы, и сговорился с ними относительно уплаты денег; словом, привел в порядок все свои дела.
      Накануне нашего отъезда я спросил у сына Косколины, простился ли он с доном Энрике.
      — Да, — отвечал он, — нынче мы дружески с ним расстались. Все же он выразил мне свое недовольство тем, что я его покидаю. Но если он и был доволен мною, то я совсем не был доволен им. Недостаточно того, чтобы слуга нравился господину: нужно еще, чтобы господин нравился слуге; иначе они плохо уживутся друг с другом. Кроме того, дон Энрике представляет теперь при дворе весьма жалкую фигуру; его там обливают величайшим презрением; на улицах на него указывают пальцами и называют не иначе, как сыном генуэзки. Судите сами, пристало ли честному малому служить у опозоренного человека.
      Наконец, в один прекрасный день мы на заре покинули Мадрид и выехали по направлению к Куэнсе. Двигались мы в следующем порядке и со следующей свитой. Мой наперсник и я сидели в дорожной карете, запряженной двумя мулами, коими правил форейтор; непосредственно за нами следовали три лошака, нагруженные нашими вещами и казной и ведомые двумя конюхами; а шествие замыкали верхом на мулах два рослых лакея, нанятых Сипионом и вооруженных до зубов. Конюхи тоже носили сабли, а у форейтора было два добрых пистолета в седельных кобурах. Так как нас было семь человек, из коих шестеро весьма решительных, то я весело пустился в путь, не опасаясь за свое наследство. В деревнях, через которые мы проезжали, наши лошадки гордо гремели бубенцами; крестьяне выбегали к дверям, чтобы посмотреть на процессию, которая казалась им, по меньшей мере, выездом вельможи, отправляющегося в свое вице-королевство.

О возвращении Жиль Бласа в замок. О радости, которую он испытал, застав крестницу свою, Серафиму, в брачном возрасте, и о том, в какую даму он влюбился

       Яубил две недели на поездку в Лириас, так как ничто не вынуждало меня двигаться большими переходами. Мне только хотелось прибыть туда благополучно, и мое желание было услышано. Вид замка сперва навел меня на печальные мысли, вызвав воспоминания об Антонии. Но я вскоре от них отвлекся, решив думать лишь о том, что может доставить мне удовольствие; а кроме того, истекшие с тех пор двадцать два года очень ослабили мое чувство.
      Как только я вступил в замок, Беатрис и Серафина поспешили мне навстречу с приветствием; а затем отец, мать и дочь стали сжимать друг друга в объятиях с бурными выражениями радости, которые меня очаровали.
      После всех этих поцелуев я сказал, внимательно взглянув на свою крестницу:
      — Возможно ли, что это та самая Серафина, которую я оставил в колыбели, уезжая из замка? Я рад, что застаю ее такой большой и красивой. Надо нам подумать об устройстве ее судьбы.
      — Как, дорогой крестный! — воскликнула Серафина, слегка покраснев при моих последних словах, — всего минута, как вы меня увидали, и уже стремитесь от меня избавиться?
      — Что вы, дочь моя! — возразил я. — Выдавая вас замуж, мы вовсе не собираемся потерять вас; нам нужен муж, который будет обладать вами, не похищая вас у родителей, иными словами, такой, который будет жить у нас.
      — Как раз имеется жених в этом роде, — сказала Беатрис. — Один местный дворянин как-то увидал Серафину во время обедни в нашей деревенской часовне и влюбился в нее. Он пришел ко мне, сделал предложение и просил моего согласия. Вы сами понимаете, что я ему ответила. «Мое согласие, — сказала я, — не приблизит вас к цели. Серафина зависит от своего отца и крестного, которые одни властны распоряжаться ее судьбой. Все, что я могу для вас сделать, это написать им, извещая их о вашем сватовстве, которое делает честь моей дочери». В самом деле, — продолжала она, — я незамедлительно собиралась вас об этом осведомить, но вот вы сами тут и распорядитесь так, как сочтете нужным.
      — Скажите, — спросил Сипион, — какого нрава этот идальго? Не похож ли он на большинство ему подобных, то есть кичится ли он своим дворянством и держит ли себя нагло по отношению к простолюдинам?
      — О, что до этого, то ни в коем случае, — отвечала Беатрис. — Это молодой человек приятнейшего и учтивейшего обхождения; к тому же он хорош собой и ему еще не исполнилось тридцати лет.
      — Вы нарисовали нам довольно привлекательный портрет этого кавалера, — сказал я, обращаясь к Беатрис. — А как его звать?
      — Дон Хуан де Хутелья, — ответила жена Сипиона. — Он недавно наследовал отцу и живет в своем замке на расстоянии одной мили отсюда с младшей сестрою, которая находится на его попечении.
      — Я в свое время слыхал о семействе этого идальго, — заметил я. — Это одно из самых знатных в Валенсийском королевстве.
      — Я меньше ценю знатность, чем душевные и умственные качества, — возразил Сипион, — и этот дон Хуан подойдет нам только в том случае, если он честный человек.
      — Он таковым и слывет, — сказала Серафина, вмешавшись в наш разговор. — Жители деревни Лириас, которые его знают, дают о нем самые лучшие отзывы.
      При этих словах моей крестницы я с улыбкой взглянул на ее отца, который, поняв их так же, как и я, заключил, что поклонник приглянулся его дочери.
      Этот кавалер, по-видимому, сразу узнал о нашем прибытии в Лириас, так как через два дня мы увидели его перед своим замком. Он учтиво нас приветствовал и не только не опроверг своим поведением того, что Беатрис нам о нем сказала, но даже внушил нам высокое мнение о своих достоинствах. Он сказал, что в качестве соседа приехал поздравить нас с благополучным возвращением.
      Мы приняли его со всей возможной обходительностью, но это посещение было только официальным визитом: оно протекло во взаимных учтивостях, и дон Хуан удалился, не сказав нам ни слова о своей любви к Серафине, попросив только разрешения снова к нам наведаться и воспользоваться соседством, которое сулит ему много приятностей.
      Когда он нас покинул, Беатрис спросила, что мы думаем об этом дворянине. Мы отвечали, что он расположил нас в свою пользу и что, по нашему мнению, судьба не могла найти для Серафины более подходящей партии.
      На следующий же день я вышел из дому вместе с сыном Косколины, чтобы отдать визит дону Хуану. Мы направились к его замку в обществе проводника, который после трех четвертей часа ходьбы сказал нам:
      — Вот замок сеньора дона Хуана де Хутелья!
      Но сколь пристально ни оглядывали мы местность, нам долго не удавалось его обнаружить. Мы увидели замок лишь тогда, когда подошли вплотную, так как он был расположен у подножия горы, посреди леса, высокие деревья которого скрывали его от наших глаз. Вид у него был старинный и запущенный, доказывавший знатность его обладателя, но отнюдь не зажиточность. Однако, вступив в дом, мы увидели, что ветхость здания искупается изяществом обстановки.
      Дон Хуан принял нас в красиво убранном зале, где представил даме, которую назвал своей сестрой Доротеей и которой на вид было девятнадцать-двадцать лет. Она тщательно принарядилась, так как ожидала нашего визита и хотела показаться привлекательной. Появившись передо мной во всей своей прелести, она произвела на меня такое же впечатление, как некогда Антония, то есть повергла меня в смущение. Но я так хорошо скрыл это, что даже Сипион ничего не приметил. Наша беседа, так же как и накануне, вращалась вокруг обоюдного удовольствия, которое мы будем получать, посещая иногда друг друга и поддерживая добрососедские отношения. Дон Хуан еще не заговаривал с нами о Серафине, и мы тоже не сказали ему ничего, что побудило бы его сообщить о своей любви. Нам хотелось, чтобы он сам до этого дошел. Во время нашей беседы я частенько поглядывал на Доротею, хотя делал вид, что лишь изредка обращаю на нее свой взор. Но каждый раз, как наши взгляды встречались, она вонзала мне в сердце новую стрелу. Скажу, однако, чтобы отдать справедливость предмету своей любви, что она не была совершенной красавицей. Правда, кожа у нее была ослепительной белизны и губы скорее пурпурные, чем розовые, зато нос был несколько длиннее и глаза несколько меньше, чем нужно. Однако же общий вид приводил меня в восторг.
      Словом, я вышел из замка Хутелья не таким, каким туда вошел, и, возвращаясь в Лириас с мыслями, всецело занятыми Доротеей, я видел только ее, говорил только о ней.
      — Вот так, так, хозяин! — сказал Сипион, рассматривая меня с удивленным видом. — Вы что-то очень интересуетесь сестрицей дона Хуана! Не заразила ли она вас любовью?
      — Да, друг мой, — отвечал я ему, — и это заставляет меня краснеть от стыда. О, боже, неужели мне, который после смерти Антонии смотрел на тысячи пригожих особ совершенно равнодушно, суждено в мои годы встретить такую, которая неотразимо зажгла мое сердце!
      — Ну, что же, сеньор, — подхватил сын Косколины, — вам следует поздравить себя с таким происшествием, а не жаловаться на него. Вы в таких летах, когда еще можно пылать любовным огнем, не будучи смешным, а время еще не на столько сморщило ваше чело, чтобы лишить вас надежды нравиться женщинам. Поверьте мне, когда вы вновь увидитесь с доном Хуаном, смело сватайтесь к его сестре: он не сможет отказать такому человеку, как вы. А кроме того, если во что бы то ни стало надо быть дворянином, чтобы жениться на Доротее, так разве вы не дворянин? У вас есть дворянский патент, и этого достаточно для вашего потомства. После того как время подернет эту грамоту густою фатой, прикрывающей происхождение всех благородных семейств, то есть через четыре или пять поколений, род Сантильяна будет одним из знатнейших.

О двойной свадьбе, сыгранной в замке Лириас, которой завершается, наконец, история Жиль Бласа из Сантильяны

       Этой речью Сипион побудил меня открыто признаться в своей любви к Доротее, не подумав о том, что подвергает меня опасности получить отказ. Все же я решился на это не без трепета. Хотя я казался моложе своих лет и мог свободно сбавить себе годов десять, однако же считал, что имею достаточно оснований сомневаться в том, понравлюсь ли я юной красавице. Тем не менее я решил отважиться на предложение, как только увижусь с ее братом, который, со своей стороны, не будучи уверен, что получит мою крестницу, сильно тревожился.
      Он снова пришел в мой замок на следующий день, в то время когда я завершал свой туалет.
      — Сеньор де Сантильяна, — сказал он мне, — я сегодня являюсь в Лириас, чтобы побеседовать с вами о серьезном деле.
      Я провел его к себе в кабинет, и он продолжал, прямо приступая к делу:
      — Я полагаю, что вам небезызвестна цель моего посещения. Я люблю Серафину. Вы же имеете большое влияние на ее отца; я прошу вас склонить его в мою пользу. Помогите мне овладеть предметом моей любви, и пусть я буду обязан вам счастьем всей своей жизни.
      — Сеньор дон Хуан, — отвечал я ему, — так как вы прямо приступаете к делу, то, вероятно, не примете во зло, если и я последую вашему примеру и, обещав вам свое заступничество перед отцом моей крестницы, попрошу у вас того же в отношении вашей сестры.
      При сих последних словах дон Хуан проявил приятное удивление, которое я принял за доброе предзнаменование.
      — Возможно ли, — воскликнул он, — чтобы Доротея вчера покорила ваше сердце?
      — Она обворожила меня, — сказал я ему, — и я почитал бы себя счастливейшим из смертных, если бы мое домогательство было приятно ей и вам.
      — В этом вы можете быть уверены, — отвечал он. — Хоть мы и дворяне, но не вздумаем пренебречь союзом с вами.
      — Мне очень отрадно, — ответил я, — что вы не видите никаких препятствий к тому, чтоб породниться с разночинцем. От этого я вас еще больше уважаю, ибо вы таким образом проявляете свой здравый смысл. Но если бы вы были даже настолько суетны, что пожелали бы отдать руку своей сестры только дворянину, то и тогда у меня нашлось бы чем удовлетворить ваше тщеславие: знайте, что я двадцать лет проработал в канцеляриях министерства и король в награду за услуги, оказанные государству, пожаловал меня дворянской грамотой, которую я сейчас вам покажу.
      Произнося эти слова, я вынул свой патент из ящика, куда я его запрятал, и предъявил его этому идальго, который внимательно прочитал его от доски до доски с чрезвычайным удовлетворением.
      — Вот это хорошо, — ответил он, возвращая мне бумагу. — Доротея ваша.
      — А вы, — воскликнул я, — рассчитывайте на Серафину.
      Таким образом, эти две свадьбы были решены между нами. Оставалось только узнать, с охотой ли согласятся на это обе невесты, ибо дон Хуан и я, равно деликатные, не хотели получить их путем принуждения. Итак, дон Хуан вернулся в замок Хутелья, чтобы передать мое предложение своей сестре, а я созвал Сипиона, Беатрис и свою крестницу, чтобы сообщить о разговоре, происшедшем у меня с этим кавалером. Беатрис высказалась за то, что следует принять его в родню без колебаний, а Серафина своим безмолвием показала, что согласна с решением матери. Что касается отца, то и он, конечно, не держался обратного мнения, но выразил некоторое беспокойство относительно приданого, которое придется дать дворянину, чей замок так настоятельно требовал ремонта. Я заткнул рот Сипиону, сказав, что дело касается только меня и что я даю своей крестнице в приданое четыре тысячи пистолей.
      Я свиделся с доном Хуаном в тот же вечер.
      — Ваши дела, — сказал я ему, — идут отлично. Я хотел бы, чтобы мои не были в худшем положении.
      — Они тоже обстоят как нельзя лучше, — отвечал он, — мне не пришлось воспользоваться своим авторитетом, чтобы добиться согласия Доротеи. Ваша внешность ей по душе и ваше обхождение ей нравится. Вы боялись, что окажетесь не в ее вкусе, а она с большим основанием опасается, что, не будучи в состоянии предложить вам ничего, кроме своей руки и сердца…
      — А чего мне еще нужно! — прервал я его, не помня себя от радости. — Если прелестной Доротее не противно связать свою судьбу с моей, то я ничего большего и не требую: я достаточно богат, чтобы жениться на ней без приданого, и обладание ею составит предел всех моих желаний.
      Дон Хуан и я, весьма довольные тем, что довели дело до такого результата, порешили, дабы ускорить свадьбу, устранить все излишние церемонии. Я свел его с родителями Серафины, и, после того как они сговорились об условиях брачного контракта, он откланялся, пообещав нам вернуться на следующий день с Доротеей. Желание понравиться этой даме заставило меня потратить не менее трех битых часов на то, чтобы одеться и прифрантиться, и все же я еще не был доволен своей внешностью. Для юнца, готовящегося увидеться со своей милой, это удовольствие, но для человека начинающего стареть, это работа. Однако же я оказался счастливее, чем заслуживал: я вновь встретился с сестрою дона Хуана, которая взглянула на меня таким благожелательным взором, что я вообразил, будто еще кое-чего стою. У меня с нею завязался длительный разговор. Я был очарован ее образом мыслей и пришел к выводу, что с помощью хорошего обхождения и большой предупредительности смогу стать любимым супругом. Преисполненный столь сладостной надежды, я послал в Валенсию за двумя нотариусами, которые, составили брачный контракт. Затем мы прибегли к услугам священника из Патерны, который приехал в Лириас и обвенчал дона Хуана и меня с нашими возлюбленными.
      Итак, я вторично возжег факел Гименея и не имел повода в этом раскаяться. Доротея как женщина добродетельная нашла удовольствие в исполнении своего долга и, чувствительная к моим попыткам идти навстречу ее желаниям, вскоре привязалась ко мне так, как если бы я был молодым. С другой стороны, дон Хуан и моя крестница воспылали огнем взаимной любви, и, что всего удивительнее, обе невестки прониклись друг к другу живой и искренней дружбой. Я же нашел в своем шурине столько достоинств, что почувствовал к нему подлинное расположение, на которое и он не ответил неблагодарностью. Словом, между нами воцарилось такое единение душ, что когда по вечерам приходилось расставаться, чтобы наутро встретиться, разлука всякий раз доставляла нам огорчение. Это послужило причиной тому, что мы порешили превратить два семейства в одно, которое будет жить то в замке Лириас, то в замке Хутелья, каковой для этой цели был подвергнут основательному ремонту на деньги его светлости графа-герцога.
      Вот уже три года, друг-читатель, как я веду усладительную жизнь в кругу дорогих мне людей. В довершение блаженства небо соизволило наградить меня двумя детьми, чье воспитание станет развлечением моей старости и чьим отцом я доверчиво себя почитаю.