Похождения Жиль Бласа из Сантильяны

      Чтоб склонить меня к принятию своего предложения, он прибег к посредничеству моей родственницы. Та наведалась ко мне и стала уговаривать, что неразумно долее зарывать свою красоту, поскольку супруг мой, как гласило известие, окончил жизнь в Феце, что я достаточно оплакивала человека, с которым меня связывали столь кратковременные узы, и что я должна воспользоваться представившимся мне случаем, который сделает меня счастливейшей из женщин. Затем она принялась превозносить древний род старого маркиза, его великие богатства и прекрасный характер. Но, несмотря на красноречие, которое она расточала по поводу всех его преимуществ, ей не удалось меня уговорить. Не сомнения в смерти дона Альвара и не боязнь увидеть его вдруг, в самый неожиданный момент, останавливали меня. Отсутствие склонности или, вернее, отвращение, испытываемое мною к вторичному браку после всех несчастий первого, было тем препятствием, которое моей родственнице надлежало преодолеть. Но она не отступила: напротив, она удвоила старания в пользу дона Амбросио и привлекла всю семью на сторону вельможи. Родственники мои стали настаивать на том, чтоб я не отказывалась от столь блестящей партии: они мне непрестанно докучали, досаждали, не давали покоя. Правда, бедность моя, возраставшая с каждым днем, немало способствовала тому, чтоб преодолеть мое сопротивление. Если бы не ужасная нужда, я бы никогда не решилась на это.
      Итак, я была не в силах противиться; я уступила упорным настояниям родни и вышла замуж за маркиза де ла Гуардиа, который на следующий же день после свадьбы увез меня в свой прекрасный замок возле Бургоса, между Грахалем и Родильяс. Он воспылал ко мне страстной любовью; во всех его поступках чувствовалось желание мне угодить; он всячески старался предупредить мои малейшие желания. Ни один муж не питал такого уважения к жене и ни один любовник не оказывал столько внимания своей возлюбленной. Я восхищалась человеком, обладавшим таким привлекательным характером, и до известной степени мирилась с утратой дона Альвара благодаря тому, что составила счастье такого супруга, как маркиз. Невзирая на разницу в летах, я полюбила бы его страстно, будь я в состоянии любить кого-либо после дона Альвара. Но постоянные сердца умеют любить только раз. Воспоминание о первом супруге делало тщетным все старания второго понравиться мне. И потому на его нежные чувства я могла отвечать только искренней благодарностью.
      Таково было мое душевное состояние, когда однажды, подойдя к окну своей горницы, чтоб подышать свежим воздухом, я увидела человека, похожего на крестьянина, который пристально уставился на меня. Я приняла незнакомца за подручного нашего садовника и не обратила на него никакого внимания. Но на следующий день, снова выглянув в окно, я застала его на том же месте, и мне снова показалось, что он очень внимательно ко мне присматривается. Это меня поразило. Я посмотрела на него в свою очередь. Но когда я пригляделась к нему, мне вдруг почудилось, будто я узнаю черты несчастного дона Альвара. Это сходство вызвало в моих чувствах непостижимый переполох: я громко вскрикнула. К счастью, я в то время была наедине с Инесой, той из моих камеристок, которой я больше всего доверяла. Я поведала ей подозрение, взволновавшее мою душу. Но она только расхохоталась, вообразив, что какое-нибудь легкое сходство ввело меня в заблуждение.
      — Успокойтесь, сеньора, — сказала она, — и не думайте, что вы видели первого вашего супруга. Как мог он очутиться здесь под видом крестьянина? Да и вероятно ли, чтоб он вообще был жив? Но, чтоб вас успокоить, — добавила она, — сойду в сад и поговорю с этим поселянином; узнаю, кто он таков, и сию минуту вернусь доложить вам об этом.
      Инеса отправилась в сад и спустя короткое время вернулась в мои покои сильно взволнованная.
      — Увы, сеньора, — сказала она, — ваше подозрение вполне оправдалось. Вы в самом деле видели дона Альвара; он мне открылся и просит, чтоб вы позволили ему тайно поговорить с вами.
      Я могла тут же принять дона Альвара, так как маркиз находился в Бургосе, а потому поручила своей камеристке проводить его ко мне в кабинет по потайной лестнице. Можете себе представить, какое волнение я испытывала. У меня не хватало духу взглянуть на чело-века, который с полным правом мог осыпать меня упреками: не успел он предстать предо мной, как я упала в обморок, точно мне явилась его тень. Инеса и он тотчас же пришли мне на помощь. Как только они привели меня в чувство, дон Альвар сказал:
      — Ради бога, сеньора, успокойтесь. Я не хочу, чтоб мое присутствие стало для вас пыткой, и вовсе не намерен причинить вам огорчение. Я явился не как взбешенный супруг попрекать вас за нарушение данного слова и поставить вам в грех заключение новых уз. Мне известно, что вина падает на вашу семью: я знаю также обо всех преследованиях, коим вы подвергались. Сверх того, в Вальядолиде распространились слухи о моей смерти и у вас было тем больше оснований им поверить, что вы не получили от меня ни одного письма, которое бы их опровергло. Наконец, слыхал я и про тот образ жизни, который вы вели после нашей жестокой разлуки, и что скорее нужда, нежели любовь, толкнула вас в объятия маркиза.
      — Ах, сеньор, — прервала я его, обливаясь слезами, — к чему пытаетесь вы оправдать свою супругу? Вы живы, а потому она виновна. Увы, почему не осталась я в том бедственном положении, в котором была до свадьбы с доном Амбросио? О, роковой брак! не будь его, у меня при всей моей бедности осталось бы то утешение, что я, не краснея, могу вновь встретиться с вами.
      — Любезная Менсия, — возразил дон Альвар, весь вид коего обличал, сколь сильно потрясли его мои слезы, — я не сетую на вас и не только не намерен укорять тем блестящим положением, в коем вас застал, но клянусь, что благодарю за это небо. С того злополучного дня, когда я покинул Вальядолид, фортуна неизменно относилась ко мне немилостиво: жизнь моя была сплошной цепью злоключений; в довершение же всех невзгод я не мог подать вам о себе вести. Слишком уверенный в ваших чувствах ко мне, я не переставал думать о том, до какого состояния довела вас моя пагубная любовь; я рисовал себе донью Менсию всю в слезах; вы были моей величайшей мукой. Признаюсь, бывали минуты, когда я почитал себя преступником за то, что имел счастье вам понравиться. Я даже желал, чтоб вы предпочли кого-либо из моих соперников, так как выбор, которого я удостоился, обошелся вам слишком дорого. Между тем, после семи мучительных лет, еще более влюбленный, чем когда-либо, захотел я повидать вас. Я был не в силах устоять против этого желания, и освобождение от долголетнего рабства позволило мне его осуществить; таким образом, с риском быть узнанным, я, переодетый в это платье, прибыл в Вальядолид. Тут я узнал все. Затем я отправился в здешний замок и нашел случай познакомиться с садовником, который дал мне работу в ваших садах. Вот каким путем добился я того, чтоб тайно поговорить с вами. Однако не думайте, что своим пребыванием здесь я намерен смутить благополучие, коим вы наслаждаетесь. Я люблю вас больше, чем самого себя, я дорожу вашим покоем и после нашего свидания отправлюсь доживать вдали от вас печальные дни, посвященные вам одной.
      — Нет, нет, дон Альвар, — воскликнула я при этих словах. — Небо недаром привело вас сюда, и я не допущу, чтоб вы меня вторично покинули; я поеду с вами: одна только смерть может отныне разлучить нас.
      — Поверьте мне, — возразил он, — вам лучше оставаться у дона Амбросио. Не делайтесь участницей моих невзгод; позвольте мне одному нести их бремя.
      Он привел мне еще много таких же доводов, но чем больше он старался пожертвовать собой ради моего счастья, тем меньше склонности испытывала я согласиться на это. Убедившись, наконец, что я не отступлю от своего решения, он вдруг переменил тон и, несколько повеселев, сказал мне:
      — Неужели, сеньора, вы действительно питаете те чувства, о которых сейчас мне поведали? Ах, если вы еще любите меня настолько, что предпочитаете бедность со мной тому благоденствию, которое вас окружает, то поедемте жить в Бетанкос, в самую глубь Галисийского королевства. Там у меня есть надежное убежище. Хотя злой рок лишил меня всех богатств, однако он оказался не в силах отнять у меня друзей; некоторые из них остались мне верны и благодаря их поддержке я смогу вас похитить. С их помощью заказал я карету в Саморе, а также купил мулов и лошадей. Меня сопровождают трое весьма храбрых галисийцев; они вооружены карабинами и пистолетами и ждут моих приказаний в деревне Родилиас. Воспользуемся же, — добавил он, — отсутствием дона Амбросио. Я велю подать карету прямо к воротам замка и мы немедленно уедем.
      Я согласилась. Дон Альвар стрелой полетел в Родилиас и, вернувшись спустя короткое время с тремя верховыми, увез меня, в то время как мои служанки, не зная, что и думать об этом похищении, разбежались в великом испуге. Только Инеса была посвящена в это дело, но она отказалась связать свою судьбу с моей, так как была влюблена в одного из камердинеров дона Амбросио, а это доказывает, что привязанность даже самых ревностных слуг наших не может устоять против любви.
      Таким образом, села я в карету с доном Альваром, захватив с собой только платья да несколько драгоценностей, которые принадлежали мне до второго замужества; я не хотела брать с собой ни одной вещи, подаренной мне маркизом после свадьбы. Мы направились по дороге, которая вела в Галисию, не зная, однако, удастся ли нам туда доехать. У нас имелись основания опасаться, что дон Амбросио по своем возвращении пустится за нами вдогонку с многочисленным отрядом и настигнет нас. Между тем мы проехали двое суток, не заметив ни одного всадника, который бы нас преследовал. Мы надеялись, что и третий день пройдет так же благополучно, и уже вполне спокойно беседовали друг с другом. Это было вчера. Дон Альвар рассказывал мне о печальном происшествии, вследствие которого распространились слухи об его смерти, и о том, как он обрел свободу после пятилетнего невольничества, но тут мы встретились на леонской дороге с разбойниками, среди которых вы находились. Дон Альвар и был тот кавалер, которого они убили вместе со всеми его людьми, и из-за него льются слезы, которые вы теперь видите на моих щеках.

ГЛАВА XII

Каким неприятным образом был прерван разговор между Жиль Бласом и его дамой

       Окончив свое повествование, донья Менсия залилась слезами. Я не сделал ни малейшей попытки утешить ее речами в духе Сенеки, а, напротив, дал ей повздыхать вволю; я даже и сам заплакал: столь естественно сочувствовать несчастным, в особенности опечаленной красавице. Я было хотел спросить ее, что она намеревается предпринять при создавшемся положении, а она, быть может, собиралась посоветоваться со мной по этому же поводу, когда нашу беседу неожиданно прервали: на постоялом дворе послышался ужасный шум, который невольно привлек наше внимание. Шум этот был вызван прибытием коррехидора с двумя альгвасилами и несколькими стражниками. Они вошли в комнату, в которой мы находились. Сопровождавший их молодой кавалер первый подошел ко мне и принялся пристально всматриваться в мою одежду. Ему недолго пришлось меня разглядывать.
      — Клянусь св. Яковом, — воскликнул он, — это мой камзол! Он самый и есть! Его так же легко узнать, как и мою лошадь. Можете засадить этого щеголя на мою ответственность; я не боюсь, что мне придется дать ему сатисфакцию: без всякого сомнения, это один из тех грабителей, у которых есть тайное убежище в нашей местности.
      Эта речь, из которой я усмотрел, что молодой человек был тем ограбленным дворянином, чьи платье и лошадь, к сожалению, достались мне, повергла меня в изумление, смущение и замешательство. Коррехидор, который по должности своей обязан был истолковать мою растерянность скорее в худую, нежели в хорошую сторону, решил, что обвинение не лишено основания. Предположив, что и дама могла быть соучастницей, он приказал разлучить нас и посадить в тюрьму. Судья этот был не из тех, что мечут свирепые взгляды: напротив, год у него был добродушный и веселый. Впрочем, одному лишь богу ведомо, был ли он при этом совестливее. Как только меня привели в тюрьму, он явился туда с двумя ищейками, т. е. альгвасилами; вошли они с веселым видом, словно чуяли, что их ждет недурное дельце. Они не забыли доброго своего обыкновения и прежде всего принялись меня обыскивать. Что за пожива для этих господ! Они, быть может, отродясь не видали такой удачи. Я заметил, как глаза их сверкали от радости при каждой пригоршне пистолей, которую они извлекали. Но особенно ликовал коррехидор.
      — Дитя мое, — сказал он мне голосом, полным кротости, — мы исполняем свой служебный долг; но не бойся ничего: если ты не виновен, тебе не причинят зла.
      Тем временем они деликатно очистили мои карманы и забрали даже то, что постеснялись взять разбойники, а именно сорок дядиных дукатов. Но и это их не удовлетворило: их жадные, неутомимые руки обшарили меня с головы до пят; они поворачивали меня во все стороны и даже раздели донага, ища денег между телом и рубашкой. Думаю, что они охотно вскрыли бы мне живот, чтоб посмотреть, не запрятал ли я туда чего-нибудь. После того как они столь добросовестно исполнили свой служебный долг, коррехидор допросил меня. Я откровенно рассказал ему все, что со мной случилось. Он приказал записать мои показания; затем он удалился, забрав с собой своих альгвасилов и мои деньги, и оставил меня совершенно голым на соломе.
      Очутившись один и увидя себя в таком положении, я воскликнул: «О, жизнь человеческая! Сколь полна ты диковинных приключений и превратностей! С тех пор как я выехал из Овьедо, меня постигают одни только невзгоды: не успел я избавиться от одной опасности, как попадаю в другую. Думал ли я, въезжая в этот город, что мне придется так скоро познакомиться с коррехидором?» Предаваясь этим тщетным размышлениям, я снова облачился в проклятый камзол и прочее платье, ставшее причиной моего несчастья. Затем я обратился к самому себе с увещеванием не падать духом: «Ну, Жиль Блас, крепись! Помни, что после этих дней могут наступить другие, более счастливые. Пристойно ли тебе предаваться отчаянью в обыкновенной тюрьме, после того как ты прошел столь тягостный искус терпения в подземелье? Но, увы! — добавил я печально, — это самообман! Как выйду я отсюда? Ведь у меня только что отняли все средства к тому, ибо узник без денег — все равно что птица с подрезанными крыльями».
      Вместо куропатки и молодого кролика, которого я приказал зажарить на вертеле, мне принесли черный хлебец и кувшин воды, предоставив терпеливо глотать досаду в своем узилище. Целых пятнадцать дней просидел я там, не видя никого, кроме тюремщика, который каждое утро неизменно возобновлял мой рацион. Как только он приходил, я заговаривал с ним и пытался вовлечь его в беседу, чтобы сколько-нибудь рассеять скуку; но эта важная особа и не думала удостоить меня ответом; невозможно было выжать из него ни одного слова; по большей части он даже входил и выходил, ни разу не взглянув на меня. На шестнадцатый день явился ко мне коррехидор и сказал:
      — Наконец, друг мой, страдания твои кончились. Радуйся, ибо я пришел сообщить тебе приятную весть. Даму, которая была с тобой, я приказал проводить в Бургос; перед тем я допросил ее, и она показала в твою пользу. Тебя сегодня же выпустят, если только погонщик, с которым, по твоим словам, ты ехал из Пеньяфлора в Какавелос, подтвердит твои показания. Он сейчас в Асторге. Я послал за ним и поджидаю его: если он сознается во всей этой истории с пыткой, то я немедленно отпущу тебя на свободу.
      Слова коррехидора весьма меня обрадовали, и я уже считал себя вне опасности. Я поблагодарил судью за милостивое и скорое решение, которое он вынес по моему делу, и не успел я еще договорить этих учтивостей, как прибыл мой возница в сопровождении двух полицейских стражников. Я тотчас же узнал его; но злодей-погонщик, без сомнения, продавший мой чемодан со всем его содержимым, испугался, как бы ему не пришлось вернуть вырученные за него деньги, если он меня опознает; а потому он нагло заявил, что не ведает, кто я такой, и что меня в глаза не видал.
      — Ах, висельник! — воскликнул я, — признайся лучше, что ты украл мои пожитки, и отдай долг истине. Посмотри на меня хорошенько: я один из тех молодых людей, которым ты пригрозил пыткой в местечке Какавелос и которых ты так испугал.
      Погонщик невозмутимо ответил, что я толкую о вещах, о которых он не имеет ни малейшего понятия, и так как он до конца твердо стоял на том, что меня не знает, то мое освобождение было отложено до другого раза.
      — Дитя мое, — сказал коррехидор, — ты видишь, что погонщик не подтверждает твоих показаний, а потому я при всем желании не могу вернуть тебе свободу.
      Мне пришлось снова вооружиться терпением, смотреть на безмолвного тюремщика и поститься, довольствуясь хлебом и водой. Мысль о том, что я не могу вырваться из когтей правосудия, хотя не совершил никакого преступления, приводила меня в отчаяние: я жалел о подземелье. «В сущности, — размышлял я, — мне жилось там лучше, чем в этой темнице: я сладко ел и пил с разбойниками, вел с ними приятные беседы и утешался надеждой когда-нибудь удрать от них. Теперь же, несмотря на свою невинность, я, пожалуй, сочту за великое счастье, если меня выпустят отсюда и отправят на галеры».

ГЛАВА XIII

Какими судьбами Жиль Блас, наконец, освободился из тюрьмы и куда он оттуда направился

       Вто время как я проводил дни, развлекаясь собственными рассуждениями, по городу распространилась молва о моих похождениях в том виде, в каком я изложил их при дознании. Кое-кто из горожан пожелал из любопытства взглянуть на меня. Они поочередно подходили к маленькому окошку, сквозь которое свет проникал в мою темницу, и, поглазев на меня некоторое время, удалялись. Я был весьма удивлен этим новым обстоятельством. С тех пор как меня посадили, никто не заглядывал в это окно, выходившее на двор, где царили безмолвие и ужас. Из этого я заключил, что обо мне в городе заговорили, но не знал, считать ли это хорошим или дурным предзнаменованием.
      Одним из первых, кто представился моим взорам, был тот самый молодой псаломщик из Мондоньедо, который, как и я, пустился наутек, испугавшись пытки. Я узнал его, а он тоже не отрекся от знакомства. Мы обменялись приветствиями, и между нами завязалась долгая беседа. Мне пришлось снова подробно рассказать свои приключения, что произвело на моих слушателей двоякое впечатление: я рассмешил их и возбудил в них сострадание. В свою очередь певчий сообщил, что произошло на постоялом дворе в Какавелосе между погонщиком и молодой женщиной, после того как панический страх заставил нас бежать оттуда; словом, он передал мне то, о чем я выше уже повествовал. Наконец, прощаясь со мной, он обещал, не теряя времени, похлопотать о моем освобождении. Тогда остальные посетители, явившиеся, как и он, из одного только любопытства, заявили, что сочувствуют моему несчастью; они обещали присоединиться к молодому псаломщику и сделать все от них зависящее, чтоб вернуть мне свободу.
      Они действительно сдержали свое обещание и замолвили за меня словечко коррехидору, который, узнав от псаломщика, как было дело, уже более не сомневался в моей невинности и три недели спустя пришел ко мне в тюрьму.
      — Жиль Блас, — сказал он, — будь я более строгим судьей, я мог бы еще подержать тебя здесь; но мне не хочется затягивать дело. Ступай, ты свободен; можешь уйти отсюда, когда тебе заблагорассудится. Однако скажи мне, — добавил он, — не сумеешь ли ты разыскать подземелье, если отвести тебя в тот лес, где оно находится.
      — Нет, сеньор, — отвечал я, — меня привели туда ночью, а выбрался я из него до рассвета: мне никак не узнать этого места.
      Тогда судья удалился, сказав, что прикажет тюремщику отпереть двери темницы. Действительно, минуту спустя тюремщик вошел в мою камеру в сопровождении одного из сторожей, который нес холщовый узел. Оба они с важным видом и не говоря ни слова сняли с меня камзол и штаны, сшитые из хорошего сукна и почти новые; затем они напялили на меня какое-то старое рубище и, взяв за плечи, вытолкали из тюрьмы.
      Смущение, охватившее меня, когда я увидел себя в этом жалком наряде, умерило радость, присущую узникам, выпущенным на свободу. Я хотел было тотчас же удалиться из города, чтоб укрыться от взоров толпы, которые были для меня почти что невыносимы. Однако чувство благодарности одержало верх над стыдом: я пошел поблагодарить молодого псаломщика, которому был столь многим обязан. Увидев меня, он не мог удержаться от смеха.
      — Вот так облачение! — воскликнул он. — Я было вас и не узнал. Здорово обошлось с вами здешнее правосудие, как я погляжу.
      — Я не жалуюсь на суд, — ответил я, — он поступил справедливо. Я хотел бы только, чтоб все судейские были честными людьми: хоть бы одежду мне оставили; кажется, я недешево за нее заплатил.
      — Пожалуй, что так, — согласился он, — но они называют это формальностями, которые надлежит соблюдать. Не воображаете ли вы, кстати, будто ваша лошадь возвращена прежнему владельцу? Как бы не так: она стоит теперь в конюшне у повытчика, где ее берегут в качестве вещественного доказательства. Не думаю, чтоб пострадавшему дворянину удалось получить назад хотя бы загривок. Но поговоримте о другом, — продолжал он. — Каковы ваши намерения? Что собираетесь вы теперь предпринять?
      — Я хотел бы добраться до Бургоса: там я разыщу даму, которую спас от разбойников. Она, наверно, даст мне несколько пистолей; я куплю новую сутанеллу и отправлюсь в Саламанку, где попытаюсь использовать свою латынь. Но все дело в том, что я еще не в Бургосе: ведь надо питаться в дороге, а вы сами знаете, как наголодаешься, путешествуя без денег.
      — Я вас понимаю, — возразил он, — и мой кошелек к вашим услугам; правда, он несколько тощ, но псаломщик, как вам известно, не епископ.
      С этими словами он вытащил свой кошелек и сунул мне его в руку с таким радушием, что я принужден был принять его независимо от содержимого. Я поблагодарил псалмопевца так, как если б он подарил мне все золото в мире, и рассыпался в предложении услуг, которые, впрочем, мне никогда не удалось ему оказать. Затем мы расстались, и я удалился из города, не навестив остальных лиц, хлопотавших о моем освобождении. Я удовольствовался тем, что призвал на их головы тысячи благословений.
      Псаломщик имел полное основание не хвастаться своим кошельком: в нем оказалось немного денег; да к тому же какие деньги, — одна только мелочь. К счастью, я за последние два месяца привык к весьма скудному питанию, так что у меня даже еще оставалось несколько реалов, когда я добрался до Понте де Мула, расположенному неподалеку от Бургоса. Там я остановился, чтоб навести справки о донье Менсии, и зашел на постоялый двор, хозяйка которого оказалась женщиной весьма сухопарой, подвижной и суровой. Моя дерюга, как я сразу заметил по неприветливой встрече, не снискала благоволения в ее глазах, что, впрочем, я ей охотно прощаю. Присев к столу, я поел хлеба и сыру и выпил несколько глотков отвратительного вина, которое она мне принесла. Во время этой трапезы, отлично гармонировавшей с моим облачением, я попытался вступить в разговор с хозяйкой, но она ясно дала мне понять презрительной гримасой, что гнушается беседовать со мной. Я просил ее сказать, не знает ли она маркиза де ла Гуардиа, далеко ли до его замка от этого местечка и, главным образом, что сталось с маркизой, его супругой.
      — Вы что-то уж слишком много вопросов задаете, — надменно сказала она.
      Все-таки она сообщила мне, хоть и очень неохотно, что замок дона Амбросио отстоит в какой-нибудь миле от Понте де Мула. Наступала ночь, а потому, покончив с едой и питьем, я выразил желание отдохнуть и попросил хозяйку отвести мне горницу.
      — Вам горницу? — сказала она, бросая на меня взгляд, исполненный презрения. — У меня нет горниц для людей, ужинающих куском сыра. Все мои постели заняты. Я ожидаю сегодня вечером знатных кавалеров, которые хотели здесь переночевать. Все, что я могу сделать для вашей милости, это поместить вас в сарай: вам, чай, не впервые приходится спать на соломе.
      Ей и в голову не могло прийти, как верно она угадала. Я не стал возражать на эту речь и благоразумно направился к своей копне, на которой вскоре заснул, как человек, издавна закаленный.

ГЛАВА XIV

       О приеме, который донья Менсия оказала Жиль Бласу в Бургосе
       На другой день я не поленился встать рано поутру и пошел расплатиться с хозяйкой, которая уже была на ногах; она показалась мне несколько менее заносчивой и в лучшем расположении духа, чем накануне вечером, что я приписал присутствию трех достойных стражников Священной Эрмандады, беседовавших с ней запанибрата. Они переночевали на постоялом дворе, и, по-видимому, для этих-то важных сеньоров и были заказаны все имевшиеся постели.
      Я спросил в местечке о дороге в замок, куда мне надлежало отправиться, и случайно обратился к человеку одного пошиба с моим пеньяфлорским трактирщиком. Он не ограничился ответом на заданный мною вопрос и рассказал, что маркиз скончался три недели тому назад и что его супруга удалилась в один из бургосских монастырей, название коего он мне сообщил. Вместо того чтобы держать путь в замок, как мною было раньше намечено, я тотчас же направился в Бургос и поспешил в монастырь, где жила донья Менсия. Придя туда, я попросил привратницу передать этой даме, что молодой человек, недавно выпущенный из асторгской тюрьмы, желал бы с ней переговорить. Привратница тотчас же отправилась исполнять мою просьбу. Минуту спустя она вернулась и провела меня в приемную, где мне не долго пришлось дожидаться, так как вскоре появилась у решетки донья Менсия в глубоком трауре.
      — Добро пожаловать, — любезно сказала мне эта дама. — Четыре дня тому назад я написала одному лицу в Асторгу, поручив ему зайти к вам от моего имени и передать, что я настоятельно прошу вас посетить меня, как только вы выйдете из тюрьмы. Я не сомневалась в том, что вас скоро выпустят: для этого было достаточно тех показаний, которые я дала коррехидору в ваше оправдание. Действительно, мне написали, что вы уже на свободе, но что никто не знает, куда вы девались. Я боялась, что больше вас не увижу и буду лишена удовольствия выразить вам свою признательность, а это было бы для меня большим огорчением. Утешьтесь, — добавила она, заметив, что я стыжусь жалких лохмотьев, в которых мне пришлось предстать пред нею, — не огорчайтесь тем, что я вижу вас в таком наряде. Я была бы неблагодарнейшей из женщин, если б ничего для вас не сделала после той важной услуги, которую вы мне оказали. Я намерена избавить вас от того незавидного положения, в котором вы находитесь; я должна и могу это сделать. Мне досталось довольно значительное состояние, которое позволяет мне вознаградить вас, не обременяя себя.
      — Вы знаете, — продолжала она, — мои приключения по тот день, когда нас обоих посадили в тюрьму. Теперь я расскажу вам, что случилось со мной с тех пор. «После того как асторгский коррехидор, выслушав правдивый рассказ о моих злоключениях приказал проводить меня в Бургос, я отправилась оттуда в замок дона Амбросио. Мой приезд вызвал там величайшее изумление; однако мне сообщили, что я вернулась слишком поздно, так как маркиз, пораженный моим побегом, как ударом молнии, заболел, и врачи отчаиваются в его спасении. Это подало мне новый повод сетовать на свою лютую судьбу. Тем не менее я приказала уведомить маркиза о своем приезде. Затем я вошла к нему в опочивальню и упала на колени у изголовья его постели, обливаясь слезами и преисполненная глубокой печали, сжимавшей мне сердце».
      — Что привело вас сюда? — спросил он, увидев меня. — Или вы хотите посмотреть на деяние рук своих? Разве вам мало того, что вы лишили меня жизни? Неужели для вашего удовлетворения нужно, чтобы глаза ваши стали свидетелями моей смерти?
      — Сеньор, — ответствовала я, — Инеса, наверно, передала вам, что я бежала со своим первым супругом. Не стрясись печального события, отнявшего его у меня, вы бы никогда больше меня не увидели. При этом я рассказала ему, как дон Альвар был убит разбойниками и как затем меня увезли в подземелье. Я сообщила ему также и остальное, и, когда я кончила, дон Амбросио протянул мне руку.
      — Довольно, — сказал он ласково, — я больше не сетую на вас. И, действительно, в праве ли я вас попрекать? Вы нашли любимого вами супруга и покинули меня, чтобы последовать за ним. Смею ли я хулить ваше поведение? Нет, сударыня, я не стану роптать на вас, ибо это было бы несправедливо. По этой же причине я не захотел послать за вами в погоню, хотя несчастье потерять вас убьет меня. Я уважал священные права вашего похитителя и даже ту привязанность, которую вы к нему питали. Словом, я воздаю вам справедливость; своим возвращением сюда вы вновь обрели всю мою прежнюю любовь. Да, любезная Менсия, ваше присутствие преисполнило меня радости; но — увы! — мне не суждено долго наслаждаться ею. Я чувствую уже, что близится мои последний час. Едва вы мне возвращены судьбой, как приходится сказать вам вечное прости. — При этих трогательных словах я пуще прежнего залилась слезами. Меня охватила безмерная скорбь, и я не стала ее скрывать. Кажется, я меньше оплакивала дона Альвара, которого так безумно обожала.
      «Предчувствие не обмануло дона Амбросио: он скончался на следующий день, и я осталась обладательницей значительного состояния, которое он определил мне при вступления в брак. Я не намерена воспользоваться им для каких-либо худых дел. Хоть я еще и молода, однако никто не увидит меня в объятиях третьего супруга. Помимо того, что так, по моему мнению, может поступить разве только женщина, лишенная стыда и совести, скажу вам, что не испытываю больше склонности к светской жизни; хочу окончить дни свои в монастыре и стать благодетельницей этой обители».
      Такова была речь доньи Менсии. Затем она вынула из-под своей робы кошелек и передала мне его со словами:
      — Вот сто дукатов, которые я даю вам только для того, чтоб одеться. Зайдите потом опять ко мне; я не намерена ограничить свою признательность такой мелочью.
      Я рассыпался перед доньей Менсией в благодарностях и поклялся, что не покину Бургоса, не попрощавшись с нею.