Жиль Блас встречает у короля дона Гастона де Когольос и дона Андреса де Тордесильяс. Куда они отправились втроем. Окончание истории дона Гастона и доньи Елены де Галистео. Какую услугу Сантильяна оказал Тордесильясу

       Яплавал в блаженстве, оттого что так благополучно превратил смещенного губернатора в вице-короля; даже господа де Лейва были в меньшем восторге, чем я. Вскоре мне представился еще один случай воспользоваться своим влиянием в пользу друга, о чем я считаю нужным сообщить, чтобы показать читателю, что я не был больше тем Жиль Бласом, который при прошлом министре торговал милостями двора.
      Однажды я был в королевской антикамере, где беседовал с сановниками, которые, видя во мне человека, пользовавшегося расположением первого министра, не пренебрегали разговором со мною. В толпе я заметил дона Гастона де Когольос, того самого политического узника, которого я, в свое время, оставил в Сеговийской крепости. Он был здесь вместе с комендантом, доном Андресом де Тордесильяс. Я охотно покинул своих собеседников, чтобы обнять обоих друзей. Если они удивились, видя меня во дворце, то еще более изумился я тому, что их там встретив. После восторженных объятий с той и другой стороны дон Гастон сказал мне:
      — Сеньор де Сантильяна, мы должны задать друг другу немало вопросов, но сейчас мы находимся в неудобном для этого месте: разрешите же нам отвезти вас в такое помещение, где сеньор де Тордесильяс и мы будем рады завязать с вами длительную беседу.
      Я согласился. Мы протолкались сквозь толпу и вышли из дворца. Карета дона Гастона ждала его на улице. Мы уселись в нее все трое и проехали на большую базарную площадь, где происходят бои быков. Там жил Когольос в очень хорошем доме.
      — Сеньор Жиль Блас, — сказал мне дон Андрес, когда мы очутились в великолепно обставленном зале, — мне казалось, что, уезжая из Сеговии, вы ненавидели двор и приняли решение удалиться от него навсегда.
      — Таково, действительно, было мое намерение, — отвечал я ему, — и, пока был жив покойный король, я не отступал от своего решения; но когда я услыхал, что сын его, инфант, вступил на престол, мне захотелось проверить, узнает ли он меня. Он меня узнал, и я имел счастье быть благосклонно принятым; он сам препоручил меня Первому министру, который отнесся ко мне дружески и с которым я нахожусь в гораздо лучших отношениях, чем когда-либо был с герцогом Лермою. Вот и все, сеньор дон Андрес, что я имею вам рассказать. А сами вы все еще состоите комендантом Сеговийской крепости?
      — О, нет, — отвечал он, — граф-герцог назначил другого на мое место. Он, по-видимому, считает меня глубоко преданным его предшественнику.
      — А я, — сказал тогда дон Гастон, — был освобожден по обратной причине: едва только первый министр узнал, что я сижу в Сеговийской тюрьме по приказу герцога Лермы, как велел меня оттуда выпустить. Теперь, сеньор Жиль Блас, я должен вам рассказать, что произошло со мной с тех пор, как я очутился на свободе.
      «Прежде всего, — продолжал он, — поблагодарив дона Андреса за любезность, проявленную ко мне во время моего заключения, я отправился в Мадрид. Там я предстал перед графом-герцогом Оливаресом, который сказал мне:
      — Не опасайтесь, что случившееся с вами несчастье сколько-нибудь повредит вашему доброму имени; вы совершенно оправданы; я тем более убежден в вашей незапятнанности, что и маркиз де Вильяреаль, в соучастии с коим вас подозревали, оказался невиновным. Хоть он и португалец и даже родственник герцога Браганцского, все же он меньше предан ему, нежели интересам короля, нашего государя. И так, вам совершенно напрасно вменили в преступление дружбу с этим маркизом, и, дабы вознаградить вас за несправедливое обвинение в измене, король делает вас поручиком своей испанской гвардии.
      Я принял это назначение, но просил его светлость разрешить мне до вступления в должность съездить в Корню, чтобы навестить свою тетушку, донью Элеонор де Ласарилья. Министр дал мне месяц на это путешествие, и я выехал в сопровождении одного только лакея.
      Мы уже миновали Кольменар и углубились в лощину между двумя горами, как вдруг увидели всадника, храбро оборонявшегося от трех людей, которые все сразу на него нападали. Я, не колеблясь, решил прийти ему на помощь, подскакал к этому сеньору и стал на его сторону. Во время боя я заметил, что наши противники в масках и что мы имеем дело с опытными бретерами. Однако, несмотря на их силу и ловкость, мы остались победителями: я пронзил одного, он свалился с лошади, а остальные двое немедленно обратились в бегство. Правда, победа была для нас почти столь же роковой, как и для того несчастного, которого я убил, так как после боя мой соратник и я оказались тяжело раненными. Но представьте себе, каково было мое изумление, когда я в этом всаднике узнал Комбадоса, мужа доньи Елены. Он не менее моего удивился, увидев во мне своего защитника.
      — О, дон Гастон! — воскликнул он. — Возможно ли? Вы ли это поспешили мне на помощь? Но, столь великодушно вступаясь за меня, вы, конечно, не знали, что помогаете человеку, который похитил у вас возлюбленную.
      — Я, действительно, не знаю этого, — отвечал я ему, — но если бы даже знал, то неужели, по вашему мнению, поступил бы иначе? Неужели вы так дурно обо мне судите, что приписываете мне столь низкую душу?
      — Нет, нет, — возразил он, — я о вас более высокого мнения, и если умру от клинка злодеев, то хотел бы, чтобы ваши раны не помешали вам воспользоваться моей смертью.
      — Комбадос, — сказал я ему, — хоть донья Елена мною еще не забыта, все же узнайте, что я не хотел бы овладеть ею ценой вашей жизни; я даже рад, что спас вас от ударов этих трех убийц, поскольку совершил этим деяние, приятное вашей супруге.
      Пока мы говорили таким образом, мой лакей сошел с лошади, приблизился к всаднику, распростертому в пыли, и, сняв с него маску, показал нам черты, которые Комбадос тут же узнал.
      — Это Капрала, — воскликнул он, — коварный родственник, который с досады, что лишился незаконно оспариваемого у меня богатого наследства, давно уже питал намерение покончить со мной и избрал нынешний день для осуществления своего замысла; но небо дозволило, чтобы он пал жертвой собственного покушения.
      Тем временем кровь наша текла в изобилии, и оба мы явственно слабели. Все же, несмотря на раны, у нас хватило силы добраться до местечка Вильярехо, которое находилось не далее двух ружейных выстрелов от поля битвы. Заехав в первую попавшуюся гостиницу, мы потребовали фельдшеров. Явился один, умение коего нам очень хвалили. Осмотрев наши раны, фельдшер нашел их весьма опасными. Он перевязал нас, а на следующий день, снявши повязки, объявил, что раны дона Бласа смертельны. О моих он высказался более благоприятно, и его прогноз не оказался ложным. Комбадос, видя себя приговоренным к смерти, думал только о том, чтобы к ней приготовиться. Он отправил нарочного к жене, дабы известить ее обо всем происшедшем и о плачевном состоянии, в котором находился. Донья Елена вскоре прибыла в Вильярехо. Она приехала туда, мучимая беспокойством, проистекавшим от двух весьма различных причин: опасности, угрожавшей жизни ее мужа, и боязни, как бы при виде меня не вспыхнуло вновь плохо притушенное пламя. И то и другое жестоко ее волновало.
      — Сеньора, — сказал ей дон Блас, когда она явилась перед ним, — вы приехали как раз вовремя, чтобы принять мой прощальный привет. Я умру, и на смерть свою смотрю, как на небесную кару за то, что обманом вырвал вас у дона Гастона; я не только не ропщу, но сам призываю вас вернуть ему сердце, которое я у него похитил.
      Донья Елена отвечала ему одними слезами. И, в самом деле, это был лучший ответ, какой она могла ему дать, так как в душе не достаточно еще отреклась от меня, чтобы позабыть хитрость, при помощи которой он заставил ее мне изменить.
      Случилось так, как предсказал фельдшер: менее чем через три дня Комбадос умер от ран, в то время как состояние моих предвещало скорое выздоровление. Молодая вдова, занятая исключительно заботами о перенесении в Корию тела своего мужа, чтобы воздать ему все почести, которые она была обязана оказать его праху, покинула Вильярехо и пустилась в обратный путь, предварительно справившись, как бы из чистой вежливости, о состоянии моего здоровья. Как только я смог за нею последовать, я выехал в Корию, где окончательно восстановил свои силы. Тогда тетушка моя, донья Элеонор, и дон Хорхе де Галистео решили как можно скорее обвенчать меня с Еленою, дабы судьба путем какой-нибудь неожиданной превратности не разлучила нас вновь. Наша свадьба состоялась без большой огласки ввиду слишком недавней смерти дона Бласа; а через несколько дней я возвратился в Мадрид вместе с доньей Еленой. Так как я пропустил срок, назначенный мне графом-герцогом, то опасался, как бы министр не отдал другому обещанной мне должности; но оказалось, что он ею еще не распорядился и соблаговолил принять извинения, которые я принес ему за свое опоздание. Итак, — продолжал Когольос, — я теперь поручик испанской гвардии и чувствую себя хорошо в своей должности. Я приобрел друзей приятного обхождения и провожу с ними время в довольстве».
      — Я был бы рад, если бы мог сказать то же про себя, — воскликнул дон Андрес, — но я очень далек от довольства своею судьбою: я лишился должности, которая как-никак сильно меня поддерживала, и у меня нет друзей, достаточно влиятельных, чтобы доставить мне прочное положение.
      — Простите, сеньор дон Андрес, — прервал я его с улыбкой, — в моем лице вы обладаете другом, который может вам кое на что пригодиться. Сейчас только я говорил вам, что теперь еще больше любим графом-герцогом, чем прежде герцогом Лермой; а вы осмеливаетесь утверждать мне в лицо, будто у вас нет никого, кто бы мог доставить нам надежную должность. Разве я уже раз не оказал вам подобной услуги? Вспомните, что, пользуясь влиянием архиепископа гренадского, я добился вашего назначения в Мексику на пост, на котором вы бы разбогатели, если бы любовь не удержала вас в городе Аликанте. Теперь же я еще больше в состоянии услужить вам, поскольку уши первого министра всегда открыты для меня.
      — Итак, я вручаю вам свою судьбу, — отвечал Тордесильяс. — Но, пожалуйста, — добавил он улыбаясь, в свою очередь, — не отсылайте меня в Новую Испанию; я не хотел бы туда отправиться, хотя бы меня сделали председателем мексиканского суда.
      Наш разговор был прерван доньей Еленой, появившейся в зале и прелестью всей своей особы вполне оправдавшей то очаровательное представление, которое я себе о ней составил.
      — Сударыня, — сказал ей Когольос, — представляю вам сеньора де Сантильяна, о коем как-то говорил вам и чье приятное общество часто разгоняло мою скуку в дни заключения.
      — Да, сеньора, — сказал я донье Елене, — разговор со мной ему нравился, потому что его предметом всегда были вы.
      Дочь дона Хорхе со скромностью ответила на мою учтивость, после чего я простился с супругами, уверив их в своей радости по поводу того, что брак, наконец, увенчал их давнишнюю любовь. Обратившись затем к Тордесильясу, я попросил его сообщить мне свое место жительства и, получив от него требуемое указание, сказал:
      — Я не прощаюсь с вами, дон Андрес: надеюсь, вы не позже чем через неделю убедитесь, что я сочетаю власть с доброй волей.
      Ему не пришлось уличить меня во лжи. На следующий же день граф-герцог сам дал мне повод оказать услугу коменданту.
      — Сантильяна, — сказал мне министр, — освободилось место начальника королевской тюрьмы в Вальядолиде: оно приносит больше трехсот пистолей в год; мне хочется отдать его тебе.
      — Я не приму его, ваша светлость, — отвечал я ему, — хоть бы оно давало десять тысяч дукатов годовой ренты; я отказываюсь от всех мест, которые могут разлучить меня с вами.
      — Но ты отлично можешь занимать это место, не покидая Мадрида, — возразил министр, — тебе только придется время от времени ездить в Вальядолид, чтобы посещать тюрьму.
      — Говорите, что хотите, — возразил я ему, — эту должность я приму только при условии, что мне позволено будет отказаться от нее в пользу честного дворянина, по имени дон Андрес де Тордесильяс, бывшего коменданта Сеговийской крепости: мне бы хотелось преподнести ему этот подарок в благодарность за хорошее обращение со мною во время моего пребывания в тюрьме.
      — Ты, Жиль Блас, я вижу, хочешь смастерить начальника королевской тюрьмы так же, как недавно сделал вице-короля. Ну, что же, мой друг! Хорошо, я предоставляю тебе эту вакансию для Тордесильяса; но скажи мне откровенно, сколько тебе за это перепадет, ибо я не считаю тебя таким глупцом, чтоб безвозмездно пускать в ход свое влияние.
      — Ваша светлость, — отвечал я, — разве мы не должны платить свои долги? Дон Андрес безвозмездно доставлял мне всевозможные одолжения. Не должен ли и я воздать ему тем же?
      — Вы стали необыкновенным бессребреником, сеньор де Сантильяна, — возразил герцог. — Мне кажется, что вы были значительно менее бескорыстны при прошлом министерстве.
      — Не отрицаю, — ответил я. — Дурной пример развратил меня; так как все тогда продавалось, то и я сообразовывался с обычаем; теперь же, когда все дается даром, и ко мне вернулось бескорыстие.
      Итак, я выхлопотал дону Андресу де Тордесильяс место начальника королевской тюрьмы в Вальядолиде и вскоре отправил его в этот город. Он был столь же доволен своим новым положением, сколь и я — исполнением своего обязательства по отношению к нему.

Сантильяна посещает поэта Нуньеса. Каких особ он там встретил и какого рода речи там говорились

       Однажды после обеда мне пришла охота навестить поэта обеих Астурий, так как я весьма любопытствовал узнать, как он живет. Я направился в дом сеньора Бельтрана Гомеса дель Риверо и спросил Нуньеса.
      — Он больше здесь не квартирует, — ответил мне лакей, стоявший у входа, и прибавил, указывая на один из соседних домов:
      — Вот где он теперь живет; он занимает флигель во дворе.
      Я направился туда и, пройдя по двору, вступил в покои с совершенно голыми стенами, где еще застал своего друга Фабрисио за столом с пятью-шестью собратьями, которых он в тот день угощал обедом.
      Они уже заканчивали трапезу, а потому находились в самом разгаре диспута. Но едва они меня заметили, как шумный разговор их сменился глубоким молчанием. Нуньес с любезным видом бросился меня встречать и воскликнул:
      — Вот сеньор де Сантильяна, соблаговоливший почтить меня своим посещением! Окажите же вместе со мною уважение фавориту первого министра.
      При этих словах все сотрапезники также встали, чтобы меня приветствовать, и во внимание к титулу, данному мне Нуньесом, очень почтительно со мною раскланялись. Хотя мне не хотелось ни пить, ни есть, я не мог не усесться за стол вместе с ними и не отвечать на здравицу, провозглашенную в мою честь. Так как мне показалась, что мое присутствие мешает им продолжать непринужденную беседу, то я сказал им:
      — Сеньоры, мне сдается, будто я прервал ваш разговор; пожалуйста, продолжайте, а не то я уйду.
      — Эти господа, — сказал тогда Фабрисио, — говорили об «Ифигении» Еврипида. Бакалавр Мелькиор де Вильегас, перворазрядный ученый, спрашивал у сеньора дона Хасинто де Ромарате, что его более всего захватило в этой трагедии.
      — Да, — подтвердил дон Хасинто, — и я отвечал, что это опасность, в которой находится Ифигения.
      — А я, — сказал бакалавр, — возразил ему (и готов это доказать), что вовсе не в этой опасности — истинный интерес пьесы.
      — Так в чем же? — воскликнул старый лиценциат Габриель де Леон.
      — В ветре, — возразил бакалавр.
      Вся компания разразилась смехом при этой реплике, которую и я не принял всерьез. Мне казалось, что Мелькиор сказал это только затем, чтобы повеселить собеседников. Но я не знал этого ученого мужа: то был человек, не понимавший никаких шуток.
      — Смейтесь, сколько вам будет угодно, сеньоры, — холодно отвечал он, — я утверждаю, что только ветер должен интересовать, потрясать, волновать зрителя, а вовсе не опасность, угрожающая Ифигении. Представьте себе, — продолжал он, — многочисленную армию, собравшуюся для осады Трои, поймите все нетерпение, переживаемое вождями, желающими поскорее довести свое предприятие до конца и вернуться в Грецию, где они оставили все самое дорогое, богов своего очага, жен и детей. Между тем злобный, противный ветер задерживает их в Авлиде, словно гвоздями прибивает их к гавани, и если он не переменится, то они не сумеют осадить Приамов город. Итак, ветер составляет весь интерес этой трагедии. Я становлюсь на сторону греков, я присоединяюсь к их замыслу. Я хочу только одного: отбытия их флота, и безразличным взглядом смотрю на Ифигению в опасности, ибо ее смерть — это средство, чтобы добиться от богов попутного ветра.
      Не успел Вильегас окончить свою речь, как все снова стали потешаться на его счет. У Нуньеса хватило коварства поддержать его мнение, чтобы дать лишнюю пищу насмешникам, которые принялись наперебой отпускать плоские шутки по поводу ветров. Но бакалавр, окинув их всех флегматичным и высокомерным взглядом, назвал их невеждами и вульгарными умами. Я все время ждал, что эти господа вот-вот рассердятся и вцепятся друг другу в гривы, — обычный финал таких дискуссий. Однако на сей раз мои ожидания не оправдались: они удовольствовались тем, что обменялись бранными словами и удалились, наевшись и напившись до отвала.
      После их ухода я спросил Фабрисио, почему он больше не живет у своего казначея и не поссорился ли он с ним.
      — Поссорился? — отвечал он. — Боже меня упаси! Я теперь больше прежнего дружу с сеньором доном Бельтраном, который разрешил мне поселиться отдельно. Поэтому я нанял этот флигель, чтобы принимать своих друзей и на свободе с ними развлекаться, что мне случается делать очень часто, ибо ты знаешь, что не в моем характере копить несметные богатства для своих наследников. Мое счастье, что я теперь в состоянии каждый день устраивать себе развлечения.
      — Я искренне рад, милый мой Нуньес, — ответил я, — и не могу удержаться, чтобы не поздравить тебя вновь с успехом твоей последней трагедии: все восемьсот драм великого Лопе не принесли ему и четверти того, что дал тебе твой «Граф де Сальданья».
 

ГЛАВА I