Я ответил, что согласен, но в тот же момент твердо решился исчезнуть, когда надо будет садиться на корабль. Воображая, что таким образом ему отомщу, я считал свой план гениальным. Я был от него в таком восторге, что не смог удержаться и сообщил о нем одному присяжному забияке, с которым иногда встречался на улице. Со времени своего приезда в Севилью я завел несколько дурных знакомств, и это было одно из худших. Я рассказал удальцу, как и за что был награжден оплеухами; затем изложил ему свое намерение покинуть дона Абеля перед самой посадкой на корабль и спросил, что он думает о моем решении.
      Слушая меня, храбрец сдвинул брови и закрутил усы кверху. Затем, жестоко выбранив моего хозяина, он сказал:
      — Молодой человек, вы будете обесчещены навеки, если ограничитесь задуманной вами легковесной местью. Недостаточно — отпустить дона Абеля одного: это было бы слишком слабой карой; необходимо соразмерить возмездие с оскорблением. Нечего колебаться: давайте, утащим у него вещи и деньги и разделим их по-братски после его отъезда.
      Хотя у меня была естественная склонность к похищению чужого добра, все же проект столь крупной покражи меня испугал. Между тем архиплут, сделавший мне это предложение, в конце концов уговорил меня, и вот каков был успех нашего предприятия.
      Мой удалец, детина, рослый и коренастый, явился на следующий день под вечер ко мне в гостиницу. Я показал ему сундук, в который хозяин мой уже успел запереть свои пожитки, и спросил, сумеет ли он один унести такую тяжесть.
      — Такую тяжесть? — сказал он. — Да будет вам ведомо, что когда дело идет о похищении чужого добра, то я унесу и Ноев ковчег.
      С этими словами он подошел к сундуку, без труда вскинул его на плечи и легкой поступью спустился по лестнице. Я с такой же быстротой последовал за ним, и мы уже готовы были выйти на улицу, как перед нами неожиданно предстал дон Абель, которого счастливая звезда столь кстати для него привела домой.
      — Куда ты идешь с этим сундуком? — сказал он мне.
      Я был так ошарашен, что сразу онемел, а храбрец, видя что дело сорвалось, бросил сундук наземь и ударился в бегство, чтобы избежать объяснений.
      — Так куда же ты идешь с этим сундуком? — вторично спросил меня хозяин.
      — Сеньор, — отвечал я ему ни жив, ни мертв, — я велел отнести его на судно, с которым вы завтра уезжаете в Италию.
      — А разве ты знаешь, — возразил он, — с каким кораблем я уезжаю?
      — Нет, сударь, — отвечал я, — но язык до Рима доведет: я справился бы в порту, и кто-нибудь, наверное, бы мне указал.
      При этом подозрительном ответе он бросил на меня яростный взгляд. Я подумал, что он снова собирается надавать мне затрещин.
      — Кто приказал тебе, — вскричал он, — вынести мой чемодан из дому?
      — Вы сами, — ответил я. — Возможно ли, чтобы вы позабыли упреки, которыми осыпали меня несколько дней тому назад. Разве вы не сказали, избивая меня, чтобы я предвосхищал ваши приказания и делал по своему почину все, что нужно к вашим услугам? И вот, чтобы последовать этому указанию, я велел отнести сундук на судно.
      Тогда игрок, убедившись, что я хитрее, чем он полагал, дал мне отставку, проговорив весьма холодным тоном:
      — Ступайте, сеньор Сипион; идите с богом! Я не люблю играть с людьми, у которых то больше одной картой, то меньше. Убирайтесь с глаз моих, — добавил дон Абель, меняя тон, — не то я заставлю вас петь без нот.
      Я избавил его от труда повторять свое приглашение, то есть немедленно удалился, дрожа от страха, как бы он не принудил меня снять мою ливрею; но, по счастью, он мне ее оставил. Я слонялся по улицам, размышляя о том, где бы мне найти жилье за два реала, составлявших все мое богатство. Таким образом, я подошел к архиепископскому подворью; а так как в это время готовили ужин для его высокопреосвященства, то из кухни возносился приятнейший аромат, ощущавшийся на целую милю в окружности.
      «Черт побери! — сказал я про себя, — не дурак бы я был полакомиться одним из этих рагу, что так вкусно в нос ударяют; я бы, пожалуй, удовольствовался и тем, чтобы запустить туда пятерню. Да чего там! Неужто же я не в силах, изобрести способ, чтобы отведать этих заманчивых блюд, от которых мне теперь достается один запах? А почему бы не попытаться? Невозможного тут, по-видимому, ничего нет».
      Моя фантазия разыгралась, и, по мере того как я предавался мечтаниям, у меня сложился хитрый план, который я тут же и выполнил с полным успехом. Я вскочил во двор архиепископского подворья и бросился бежать по направлению к кухне, крича что было сил:
      — На помощь! на помощь! — точно за мной по пятам гнались убийцы.
      На мои повторные крики выбежал мастер Диего, архиепископский повар, с тремя-четырьмя поварятами, чтобы узнать, в чем дело. Не видя никого, кроме меня, он спросил, почему я так громко кричу.
      — Ах, сеньор, — отвечал я ему с выражением человека, перепуганного насмерть, — умоляю вас ради святого Поликарпия: спасите меня от ярости какого-то головореза, который хочет меня убить.
      — Где же он, этот головорез? — вскричал Диего. — Вы тут одни-одинешеньки, и ни одна собака за вами не гонится. Бросьте, дитя мое, успокойтесь. Видно, кто-нибудь хотел напугать вас для потехи; но он хорошо сделал, что не последовал за вами сюда, во дворец, потому что мы, по меньшей мере, обрезали бы ему уши.
      — Нет, нет! — сказал я повару, — он не для смеха меня преследовал. Это здоровенный жулик, который собирался меня ограбить, и я уверен, что он сторожит на улице.
      — Ну, так ему долго придется вас дожидаться, — отвечал Диего, — потому что вы останетесь у нас до утра. Здесь вы и поужинаете и переночуете с поварятами, которые попотчуют вас как следует.
      Я не помнил себя от радости, услышав его последние слова, и пришел в полный восторг от представившегося мне зрелища, когда мастер Диего провел меня на кухню и я увидал приготовления к ужину его высокопреосвященства. Я насчитал до пятнадцати человек, занятых этими приготовлениями, но не в силах был исчислить всех блюд, представших перед моим взором, — столь щедро провидение позаботилось о снабжении архиепископского подворья. Вот в эти-то минуты, вдыхая ароматы различных рагу, которые я прежде чуял лишь издали, я впервые познал чувственное наслаждение. Затем я имел честь ужинать и спать вместе с поварятами, дружбу которых я так быстро завоевал, что наутро, когда я пошел благодарить мастера Диего за великодушно предоставленное убежище, он сказал мне:
      — Все наши кухонные мальчики сообщили мне, что будут очень рады найти в вас товарища, — так ваш характер пришелся им по вкусу. А сами вы хотели бы стать их однокашником?
      Я отвечал, что если бы мне выпало на долю такое счастье, то я увидел бы в нем предел своих желаний.
      — Если так, мой друг, — возразил он, — то можете с сегодняшнего же дня считать себя в числе архиепископских слуг.
      С этими словами он повел меня и представил мажордому, который по моему бойкому виду счел меня достойным принятия в семью ложкомоев.
      Не успел я вступить в столь почтенную должность, как мастер Диего, следуя обычаю всех кухарей из больших домов, тайно посылающих провизию своим красоткам, избрал меня, чтоб доставлять некоей жившей по соседству даме то телячье седло, то дичь, то домашнюю птицу. Любезная сия дама была вдовушкой лет тридцати, не более; весьма недурна собой и очень живая, она, казалось, не слишком-то была верна своему повару. Он не довольствовался тем, что поставлял ей мясо, хлеб, сахар и масло, но также снабжал ее запасом вина, — все, разумеется, за счет монсиньора архиепископа.
      Во дворце его высокопреосвященства я окончательно обтесался и выкинул там довольно забавную штуку, о которой и по сей час вспоминают в Севилье. Пажи и еще кое-кто из домочадцев решились отпраздновать день рождения его высокопреосвященства комедийным представлением. Они избрали комедию «Бенавида», а так как им требовался мальчик моих лет, чтобы сыграть роль юного леонского короля, то выбор их пал на меня. Мажордом, считавший себя знатоком декламации, взялся меня натаскать и после нескольких уроков объявил, что я буду не самым худшим из актеров. Так как все расходы шли за счет хозяина, то устроители не пожалели ничего для великолепия празднества. В главном зале дворца соорудили сцену и пышно ее разукрасили. В глубине поместили лужайку, на которой я должен был появиться спящим в том акте, где мавры бросаются на меня и берут в плен. Когда актеры оказались готовыми к представлению, архиепископ назначил день спектакля и не преминул пригласить знатнейших сеньоров и дам со всего города.
      Когда этот день наступил, актеры не занимались уже ничем, кроме своих костюмов. Что касается моего, то его принес портной, сопровождаемый нашим мажордомом, который, взяв на себя труд вдолбить мне мою роль, почел теперь своим долгом присутствовать при моем переодевании. Портной надел на меня роскошное облачение из синего бархата, отделанное золотыми позументами и пуговицами, с широкими рукавами, отороченными золотой бахромой; а мажордом собственноручно возложил мне на голову картонную корону, усыпанную множеством чистого жемчуга вперемежку с поддельными алмазами. В довершение всего они опоясали меня розовым кушаком с серебряными цветами. При каждом новом надеваемом на меня украшении мне казалось, будто они привязывают мне крылья, чтобы я улетел и скрылся с глаз. Наконец, перед вечером представление началось. Сперва на сцену выходит леонский король и произносит длинную тираду. Так как эта роль была предоставлена мне, то я открыл действие монологом в стихах, который сводился к тому, что я не могу противостать очарованию сна и собираюсь ему отдаться. Вслед за сим я удалился в глубину сцены и бросился на травяное ложе, мне уготованное. Но вместо того чтобы заснуть, я принялся размышлять о способах выбраться на улицу и улизнуть вместе со своими регалиями. Маленькая потайная лестница, которая вела под сцену и в нижнюю залу, показалась мне пригодной для выполнения этого плана. Итак, я незаметно встал и, видя, что никто не обращает на меня внимания, сбежал по лестнице в залу и понесся к дверям с криком.
      — Дорогу! Дорогу! Я иду переодеваться.
      Все посторонились, чтобы меня пропустить, так что не прошло и двух минут, как я безнаказанно вышел из дворца и под покровом ночи добрался до дома своего приятеля, вышеупомянутого удальца. Он был вне себя от изумления, увидав меня в таком наряде. Я посвятил его во все, и он от души посмеялся. Затем, обняв меня с большим жаром (поскольку надеялся получить свою долю из риз леонского короля), он принес мне поздравления с ловкой проделкой и заметил, что если я и впредь буду верен себе, то еще заслужу своим умом мировую славу. После того как мы с ним насмеялись и позубоскалили всласть, я сказал храбрецу:
      — Что нам делать с этим пышным убором?
      — Об этом не беспокойтесь, — отвечал он. — Я знаю честного старьевщика, который, не проявляя излишнего любопытства, покупает все, что ему продают, лишь бы цена была сходная. Завтра с утра я схожу за ним и приведу его сюда к вам.
      Действительно, на следующий день мой удалец спозаранку вышел из своей комнаты, оставив меня в постели, и через два часа вернулся со старьевщиком, тащившим узел, обернутый желтой холстиной.
      — Друг мой, — сказал он, — позвольте вам представить сеньора Иваньеса из Сеговии, порядочного и добросовестного ветошника, если таковые вообще водятся в природе. Вопреки дурному примеру своих собратьев по ремеслу, он гордится самой безупречной честностью. Сеньор Иваньес точно скажет вам, сколько стоит одеяние, от которого вы хотите отделаться, и вы можете вполне положиться на его оценку.
      — Еще бы! — сказал ветошник. — Я был бы величайшим бездельником, если бы оценил вещь ниже стоимости. В этом, слава богу, еще никогда не упрекали и никогда не упрекнут Иваньеса из Сеговии. А ну-ка, — добавил он, — посмотрим на барахло, которое вы продаете. Сейчас я по совести скажу вам, чего оно стоит.
      — Вот оно, — сказал удалец, показывая ему костюм, — согласитесь, что нельзя представить себе большего великолепия; обратите внимание на красоту генуэзского бархата и на богатство отделки.
      — Я — в восторге, — ответил старьевщик, с большим вниманием осмотрев наряд, — ничего прекраснее этого не существует на свете.
      — А что думаете вы о жемчужинах на короне?
      — Будь они покрупнее, — возразил Иваньес, — им бы цены не было; все жив таком виде я нахожу их превосходными и доволен ими не меньше, чем остальными вещами. Я честно признаю их достоинства, — продолжал он. — Какой-нибудь плут-перекупщик на моем месте поморщил бы нос при виде товара, чтобы заполучить его по ничтожной цене, и не посовестился бы предложить вам двадцать пистолей. Но я знаю честь и даю вам сорок.
      Если бы Иваньес сказал «сто», то и то бы он оказался неважным оценщиком, поскольку один только жемчуг стоил добрых две сотни. Удалец, бывший с ним в стачке, оказал мне:
      — Видите, как вам повезло, что вы наткнулись на честного человека. Сеньор Иваньес оценивает вещи, точно на предсмертной исповеди.
      — Что верно, то верно, — сказал ветошник. — Уж когда со мной имеешь дело, то ни обола не прибавишь и не убавишь. Ну, что ж! — продолжал он, — до рукам! Отсчитать вам денежки?
      — Подождите, — возразил ему удалец. — Пусть мой маленький друг сперва примерит туалет, который я велел вам для него принести. Побьюсь об заклад, что костюм придется ему как раз по росту.
      Тогда старьевщик, развернув свой узел, показал мне камзол и штаны из добротного коричневого сукна, но сильно потрепанные. Я встал с постели, чтобы примерить это одеяние, и, хотя оно было не в меру широко и длинно, эти господа нашли, что оно сделано, словно по заказу. Иваньес оценил его в десять пистолей, а так как с ним нельзя было торговаться, то и пришлось принять его условия. Итак, он извлек из кошелька тридцать пистолей я выложил их на стол; затем он завязал в узел мое королевское облачение вместе с короною и все унес с собой, вероятно, радуясь в душе хорошему почину, который выдался ему в этот день.
      После его ухода удалец сказал мне:
      — Я чрезвычайно доволен этим ветошником.
      И, действительно, он мог быть доволен, ибо я уверен, что тот уделил ему не менее сотни пистолей. Но этим он не удовольствовался и без церемонии забрал половину денег, лежавших на столе, оставив мне вторую половину, со словами:
      — Дорогой Сипион, советую вам взять остающиеся пятнадцать пистолей и неукоснительно покинуть город, где вас, как вы сами понимаете, непременно начнут разыскивать по повелению монсиньора архиепископа. Я был бы в отчаянии, если бы, прославившись здесь подвигом, который впоследствии украсит вашу биографию, вы глупейшим образом попали в тюрьму.
      Я ответил ему, что и сам решил удалиться из Севильи. И, действительно, приобретя шляпу и несколько рубашек, я вышел на широкую и живописную дорогу, которая мимо виноградников и оливковых рощ вела к древнему городу Кармоне, а через три дня прибыл в Кордову.
      Я пристал на постоялом дворе у городской площади, где останавливались купцы. Выдавал я себя за отцовского сынка из Толедо, путешествующего ради собственного удовольствия; мне верили, потому что я был достаточно прилично одет; а несколько пистолей, которые я как бы нечаянно показал гостинику, окончательно его убедили. Впрочем, может быть, моя крайняя юность заставила его предположить во мне шалопая, обокравшего своих родителей и шляющегося по дорогам. Как бы то ни было, он не простирал своего любопытства далее того, что я сам хотел ему сообщить, из боязни, что расспросы заставят меня переменить квартиру. За шесть реалов в день можно было отлично жить в этой гостинице, где обычно набиралось много постояльцев. Вечером за ужином я насчитал до дюжины сотрапезников. Особенно занятно было то, что все ели, не говоря ни слова, за исключением одного человека, который непрерывно тараторил кстати и некстати и своей болтовней компенсировал молчание остальных. Он корчил из себя остряка, рассказывал побасенки и пытался шуточками забавлять общество, которое от времени до времени разражалось хохотом, правда, не столько смеясь его остротам, сколько потешаясь над ним самим.
      Я лично так мало обращал внимания на разглагольствования этого чудака, что, встав из-за стола, не смог бы пересказать содержания его речей, если бы он случайно не вызвал во мне интереса к своим россказням.
      — Господа! — воскликнул он под конец ужина, — я оставил вам на десерт одну из забавнейших историй, событие, происшедшее на днях во дворце архиепископа севильского. Я слышал ее от знакомого бакалавра, который, по его словам, сам был очевидцем происшествия.
      Эти слова меня несколько взволновали: я не сомневался в том, что речь идет о моем приключении, и не ошибся. Этот человек изложил все, как было, и сообщил мне даже то, чего я не знал, а именно, что произошло в зале после моего исчезновения. Об этом я вам теперь расскажу.
      Не успел я убежать, как мавры, которые, согласно ходу представляемого действа, должны были похитить короля, вышли на сцену с намерением захватить его врасплох на лужайке, где рассчитывали застать его спящим. Но когда они вздумали броситься на меня, то были до крайности изумлены, не найдя там ни короля, ни ферзи. Представление тотчас же было прервано. Вот все актеры — в смятении: одни зовут меня, другие велят меня искать; один кричит, другой посылает меня ко всем чертям. Архиепископ, заметив, что за кулисами царит кутерьма и смятение, осведомился о причине. На голос прелата выбежал паж, представлявший грасиосо, и сказал его высокопреосвященству:
      — О, монсиньор! не опасайтесь более, что мавры захватят в плен леонского короля: он улизнул, прихватив свои регалии.
      — Слава тебе, господи, — воскликнул архиепископ. — Он превосходно поступил, спасаясь от врагов нашей веры и тем избежав цепей, которые они ему готовили. Не сомневаюсь, что он возвратился в Леон, столицу своего государства. Дай ему бог благополучно доехать! Между прочим, я запрещаю его преследовать: я был бы безутешен, если бы его величество потерпело от меня какое-либо неудовольствие.
      После этих слов прелат приказал, чтобы роль мою читали с места и продолжали комедию.

ГЛАВА XI