Жиль Бласа представляют герцогу Лерме, который принимает его в число своих секретарей. Этот министр дает ему поручение и остается доволен его работой

       Эту приятную весть я получил от Монтесера, который сказал мне:
      — Хотя, друг Жиль Блас, я расстаюсь с вами не без сожаления, однако же слишком люблю вас, чтобы не радоваться вашему назначению на место дона Валерио. Вы не преминете сделать блестящую карьеру, если последуете двум советам, которые я собираюсь вам дать: во-первых, выкажите перед его светлостью такое рвение, чтобы он не сомневался в вашей беззаветной преданности; во-вторых, ходите на поклон к сеньору Родриго Кальдерону, ибо этот человек обращается с душой своего господина, как с воском. Если вам выпадет счастье снискать расположение любимого секретаря, то вы пойдете далеко в самое короткое время, в чем беру на себя смелость вам поручиться.
      — Сеньор, — спросил я дона Диего, поблагодарив его за советы, — не будете ли вы столь любезны сказать мне, какой характер у дона Родриго? Я слыхал несколько раз, как люди о нем судачили. Они отзывались о графском любимце, как о довольно дурном человеке. Но я не доверяю тому, что говорит народ о лицах, состоящих при дворе, хотя иной раз он судит вполне здраво. Не откажите сообщить, какого вы мнения о сеньоре Кальдероне.
      — Вы задали мне щепетильный вопрос, — возразил управитель с лукавой улыбкой. — Всякому другому я ответил бы, не колеблясь, что он достойнейший идальго и что о нем можно сказать одно только хорошее. Но с вами я буду откровенен. Во-первых, потому, что считаю вас молодым человеком, весьма сдержанным на язык, а во-вторых, полагаю, что обязан говорить с вами чистосердечно о доне Родриго, поскольку сам советовал вам снискать его благоволение; иначе выйдет, что я оказал вам услугу только наполовину. Узнайте же, — продолжал он, — что, будучи сперва простым слугой у его светлости, когда тот назывался еще только доном Франсиско де Сандоваль, он мало-помалу дошел до должности первого секретаря. Нет на свете человека более гордого, чем дон Родриго. Он отвечает на учтивости, которые ему оказывают, только тогда, когда у него имеются на это веские причины. Словом, он почитает себя как бы собратом герцога Лермы и в сущности разделяет с ним власть первого министра, так как раздает должности и губернаторства, как ему заблагорассудится. Народ нередко ропщет, но это его ничуть не беспокоит; лишь бы ему сорвать мзду со всякого дела, а на хулителей он плюет. Вы усмотрите из того, что я вам сказал, — добавил дон Диего, — какого поведения вам держаться со столь надменным смертным.
      — Разумеется, — отвечал я. — Было бы особенной невезухой, если бы я не сумел снискать расположение этого сеньора. Когда знаешь недостатки человека, которому хочешь понравиться, то надо быть редким растяпой, чтобы не добиться успеха.
      — Если так, — заметил Монтесер, — то я не замедлю представить вас герцогу Лерме.
      Мы, не откладывая, отправились к этому министру, которого застали в просторном зале, где он давал аудиенции. Просителей там толпилось больше, чем у самого короля. Я видел командоров и кавалеров орденов св. Якова и Калатравы, выхлопатывавших себе губернаторства и вице-королевства, епископов, которые хворали в своих епархиях и только ради перемены климата хотели стать архиепископами, а также тишайших отцов доминиканцев и францисканцев, смиренно просивших, чтобы их рукоположили в епископы. Были там и отставные офицеры, подвизавшиеся в такой же роли, как незадолго перед тем капитан Чинчилья, т. е. томившиеся в ожидании пенсии. Если герцог и не удовлетворял их желаний, то, по крайней мере, приветливо принимал от них челобитные, и я заметил, что он отвечал весьма учтиво тем, кто с ним разговаривал.
      Мы терпеливо дождались, пока он отпустил всех просителей. Тогда дон Диего сказал ему:
      — Дозвольте, ваша светлость, представить вам Жиль Бласа из Сантильяны. Это тот молодой человек, которого ваша светлость назначили на место дона Валерио.
      При этих словах министр взглянул на меня и любезно заметил, что я уже заслужил это назначение теми услугами, которые ему оказал. Затем он велел мне пройти в его кабинет, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз, или, точнее, чтобы из личной беседы составить себе суждение о моих способностях. Прежде всего он пожелал узнать, кто я такой и какую жизнь вел до этого. Он даже потребовал, чтобы я ничего не скрыл от него. Исполнить такое приказание было нелегким делом. Не могло быть речи о том, чтобы солгать первому министру испанского королевства. С другой стороны, мне предстояло повествовать о стольких событиях, тягостных для моего самолюбия, что я был не в силах решиться на полную исповедь. Как выйти из такого затруднения? Я надумал слегка прикрыть истину в тех местах, где она могла испугать его своей наготой. Но он докопался до сути, несмотря на всю мою изворотливость.
      — Вижу, господин Сантильяна, что вы до известной степени пикаро, — сказал он улыбаясь, когда я кончил свое повествование.
      Это замечание заставило меня покраснеть, и я отвечал ему:
      — Ваша светлость сами приказали мне быть искренним: я не смел ослушаться.
      — Благодарю тебя за это, дитя мое, — промолвил он. — В общем ты дешево отделался, и я удивляюсь тому, что дурные примеры не сгубили тебя вконец. Найдется немало честных людей, которые превратились бы в отчаянных плутов, если бы судьба послала им такие же испытания. Друг Сантильяна, — продолжал министр, — забудь свое прошлое: помни, что ты служишь теперь королю и будешь впредь трудиться для него. Ступай за мной; я покажу тебе, в чем будут состоять твои занятия.
      С этими словами герцог повел меня в маленький кабинет, который помещался рядом с его собственным и где на полках стояло штук двадцать толстенных фолиантов.
      — Ты будешь работать здесь, — сказал он. — Эти фолианты представляют собой роспись всех знатных родов, имеющихся в королевствах и княжествах испанской монархии. Каждая книга содержит в алфавитном порядке краткую историю дворян данной области, причем там перечисляются услуги, оказанные ими и их предками государству, равно как и поединки, в которых они участвовали. Упоминается там также об их поместьях, об их нравах и вообще обо всех их хороших и дурных особенностях, так что когда они являются ко двору просить каких-либо милостей, то я сразу вижу, заслуживают ли они их или нет. Для получения точных и подробных сведений я держу везде лиц на жалованье, которые наводят справки и присылают мне свои донесения. Но поскольку эти донесения слишком многословны и полны провинциализмов, то необходимо их отделать и сгладить слог, так как король иногда приказывает, чтобы ему их читали. А потому я и хочу, чтобы ты тотчас же приступил к этой работе, требующей четкого и сжатого стиля.
      С этими словами герцог вынул из папки, наполненной бумагами, одно из донесений и вручил его мне. Затем он вышел из моего кабинета, предоставив своему новоиспеченному секретарю приняться без помехи за первый опыт. Я прочел докладную записку и обнаружил, что она была не только нашпигована варварскими выражениями, но к тому же написана с излишней страстностью. А между тем ее составил один сольсонский монах. Его преподобие, притворившись порядочным человеком, поносил в нем без малейшего милосердия один знатный каталонский род, и только богу известно, говорил ли он правду. Я испытывал такое ощущение, точно читаю гнусный пасквиль, и мне сперва показалось зазорным браться за эту работу, так как не хотелось стать соучастником клеветы. Но хотя я был еще новичком при дворе, однако справился со своей совестью, поставив на карту спасение души доброго монаха и отнеся за его счет все несправедливости, — если таковые были, — принялся бесчестить изысканным кастильским слогом два или три поколения, быть может, вполне порядочных людей.
      Я написал уже четыре или пять страниц, когда герцог, которому не терпелось узнать, как я справился с работой, вернулся в мой кабинет и сказал:
      — Покажи-ка, Сантильяна, что ты там написал; мне хочется взглянуть.
      При этом он посмотрел на мою работу и, прочтя начало с большим вниманием, остался так доволен ею, что даже удивил меня:
      — Сколь я ни был расположен в твою пользу, — промолвил он, — однако же признаюсь тебе, что ты превзошел мои ожидания. Ты не только пишешь со всей ясностью и четкостью, которые мне нужны, но я нахожу также, что у тебя легкий и живой стиль. Остановив свой выбор на тебе, я не ошибся в твоих литературных дарованиях, и это утешает меня в утрате твоего предшественника.
      Министр, вероятно, не ограничился бы этой похвалой, если бы не вошел граф Лемос, его племянник, и не помешал ему продолжать. Герцог обнял его несколько раз с большой сердечностью, из чего я заключил, что он питает к нему нежную привязанность. Они заперлись вдвоем, чтобы обсудить по секрету одно важное семейное дело, о котором я расскажу ниже и которое в ту пору занимало министра больше, чем все королевские дела.
      Пока они совещались, пробило двенадцать. Зная, что секретари и другие чиновники покидали в этот час присутствие и отправлялись обедать, куда им заблагорассудится, я отложил свой шедевр в сторону и вышел, но не для того, чтобы пойти к Монтесеру, который уплатил мне мое жалованье и с которым я уже простился, а для того, чтобы заглянуть к самому известному кухмистеру в дворцовом квартале. Простой трактир меня уже не удовлетворял. «Помни, что ты теперь служишь королю», — эти слова не выходили у меня из памяти и превращались в семена честолюбия, которые с каждой минутой пускали все больше и больше ростков в моей душе.

Жиль Блас узнает, что его должность не лишена неприятностей. О тревоге, в которую повергает его это известие, и о том, какого образа действий он решает держаться при таких обстоятельствах

       Войдя в кухмистерскую, я не преминул осведомить хозяина о том, что состою секретарем у первого министра, и, чувствуя себя такой важной персоной, даже затруднялся, какой обед себе заказать. Опасаясь потребовать блюда, которые бы отдавали скупостью, я предоставил ему самому выбрать то, что ему заблагорассудится. Он накормил меня отличным обедом, за которым мне прислуживали с превеликим почтением, отчего я получил даже больше удовольствия, нежели от самих кушаний. При расплате я бросил на стол пистоль, добрая четверть которого досталась прислуге, так как я не взял сдачи. Затем я вышел из кухмистерской, выпятив вперед грудь, с видом молодого человека, весьма довольного своей особой.
      В двадцати шагах оттуда находилась гостиница, где обычно останавливались иностранные вельможи. Я снял там помещение, состоявшее из пяти или шести меблированных комнат. Можно было подумать, что я уже располагаю доходом в две или три тысячи дукатов. Уплатив за месяц вперед, я вернулся на работу и продолжал весь день трудиться над тем, что начал с утра. В соседнем со мной кабинете сидели два других секретаря; но они только переписывали начисто те бумаги, которые герцог лично им передавал. Я познакомился с ними в тот же вечер, по окончании присутствия, и, чтоб сойтись поближе, затащил их к своему кухмистеру, где заказал лучшие сезонные блюда, а также самые тонкие вина.
      Мы уселись за стол и принялись за беседу, которая отличалась скорей веселостью, нежели остроумием, ибо надо сказать, что гости мои, как я вскоре убедился, получили свои должности отнюдь не за умственные способности. Правда, они изрядно писали рондо и полу английским шрифтом, но не имели ни малейшего представления о науках, изучающихся в университетах.
      Зато они отлично разбирались в своих собственных делишках и, как я заметил, не были настолько ослеплены честью состоять при первом министре, чтобы не жаловаться на свое положение.
      — Вот уже шесть месяцев, — сообщил один из них, — как мы живем на собственный счет. Нам не платят жалованья, и всего хуже то, что наш оклад еще не установлен. Мы не знаем, на каком свете находимся.
      — Что касается меня, — заявил его товарищ, — то я предпочел бы получить вместо жалованья сто ударов плетьми с тем, чтобы мне позволили сыскать себе другое место, ибо я боюсь не только уйти самовольно, по и просить об увольнении, так как переписывал секретные бумаги. Я легко мог бы угодить в сеговийскую башню или в аликантскую крепость.
      — На какие же средства вы живете? — спросил я тогда. — У вас, вероятно, есть какие-нибудь достатки?
      Они ответили мне, что богатство их очень невелико, но что, по счастью, они поселились у одной честной вдовы, которая отпускает им в долг и кормит их за сто пистолей в год. Это сообщение, из которого я не упустил ни слова, развеяло в один миг мое горделивое опьянение. Я решил, что со мной могут поступить не лучше, что у меня нет оснований приходить в восторг от своей должности, оказавшейся менее прочной, чем я себе представлял, и что мне не мешало бы обходиться бережливее со своим кошельком. Эти размышления исцелили меня от страсти к безумным тратам. Я начинал раскаиваться в том, что пригласил в кухмистерскую секретарей, и с нетерпением ждал окончания ужина, а когда дело дошло до расплаты, даже поругался с хозяином из-за счета.
      Мои сослуживцы расстались со мной в полночь, так как я не настаивал на продолжении попойки. Они отправились к вдове, а я удалился в свои роскошные покои, бесясь на то, что их снял, и давая себе обещания выбраться оттуда к концу месяца. Несмотря на то, что я улегся на превосходную постель, мое беспокойство не позволило мне сомкнуть глаз. Я провел остаток ночи, изыскивая средства не работать даром на его королевское величество. Решив последовать совету Монтесера, я встал с намерением сходить на поклон к дону Родриго. Я был в самом подходящем настроении, чтобы предстать перед этим гордым человеком, ибо чувствовал, что нуждаюсь в нем.
      Итак, я отправился к секретарю. Его покои примыкали к апартаментам герцога Лермы и не уступали им в великолепии. По убранству комнат трудно было отличить господина от слуги. Я приказал доложить о себе как о преемнике дона Валерио, невзирая на что меня заставили прождать в прихожей более часа.
      «Запаситесь терпением, господин новый секретарь, — говорил я сам себе в это время. — Вам придется долго подежурить в чужих передних, прежде чем другие начнут дежурить в вашей».
      Наконец, двери покоя раскрылись. Я вошел и направился к дону Родриго в то самое время, когда он, дописав любовную записку своей очаровательной сирене, передал ее Педрильо. Ни мадридскому архиепископу, ни графу Галиано, ни даже самому первому министру не представлялся я с таким почтительным видом, как сеньору Кальдерону. Поклонившись ему до земли, я попросил его покровительства в выражениях, исполненных такого раболепства, что до сих пор не могу вспомнить о них без стыда, так я перед ним пресмыкался. Такое подобострастие сыграло бы мне скверную службу в глазах всякого человека, менее ослепленного гордостью, чем дон Родриго. Но что касается его, то моя угодливость пришлась ему по вкусу, и он ответил, даже довольно учтиво, что не упустит случая оказать мне услугу.
      Поблагодарив его с величайшим усердием за проявленное ко мне благоволение, я поклялся ему в вечной преданности. Затем, опасаясь его обеспокоить, я удалился, прося извинить меня, если я помешал ему в его важных занятиях.
      После этого недостойного поступка я покинул апартаменты дона Родриго и, преисполненный смущения, пошел в свой кабинет, где довел до конца работу, порученную мне накануне. Герцог не преминул заглянуть туда поутру и, найдя, что я так же хорошо кончил, как начал, сказал мне:
      — Очень недурно, Сантильяна. Впиши теперь сам, и как можно чище, это сокращенное донесение в соответствующий том росписи. Затем ты возьмешь из папки другую докладную записку и исправишь ее точно таким же образом.
      Я довольно долго беседовал с герцогом, ласковое и обходительное обращение которого меня очаровало. Какая разница между ним и Кальдероном! Это были две натуры, во всем противоположные друг другу.
      В этот день я обедал в дешевом трактире и принял намерение ходить туда инкогнито каждый день, пока не выяснится, чего я добился своей угодливостью и подобострастием. Денег у меня хватало самое большое на три месяца. Я наметил этот срок, чтобы ублажить кого следует, и решил, что если по истечении этого времени мне не заплатят жалованья, то покину двор и его обманчивый блеск, ибо короткие безумства — самые лучшие. Таков был мой план. В течение двух месяцев я лез из кожи вон, чтобы понравиться Кальдерону, но он обращал так мало внимания на все мои потуги, что я потерял всякую надежду добиться какого-либо успеха. Тогда я переменил тактику и, перестав ходить к нему на поклон, старался использовать в своих интересах лишь те минуты, когда мне случалось беседовать с герцогом.

Жиль Блас входит в милость к герцогу Лерме, который доверяет ему важную тайну

       Хотя герцог, — если так можно выразиться, — только мелькал передо мной ежедневно, однако же мне удалось постепенно расположить его к себе до такой степени, что он сказал как-то после полудня:
      — Послушай, Жиль Блас, мне нравится твой характер, и я питаю к тебе расположение. Ты старательный и преданный малый, к тому же умен и не болтлив. Полагаю, что не просчитаюсь, если облеку тебя своим доверием.
      Услыхав такие слова, я бросился герцогу в ноги и, почтительно облобызав руку, которую он мне протянул, воскликнул:
      — Возможно ли, чтобы ваша светлость почтили меня столь великой милостью? Сколько тайных врагов создаст мне эта благосклонность! Но есть только один человек, мести которого я боюсь: это дон Родриго Кальдерой.
      — С этой стороны тебе ничего не грозит, — возразил герцог. — Я знаю Кальдерона: он поступил ко мне еще мальчиком. Наши вкусы настолько сходятся, что он любит все, что я люблю, и ненавидит то, что я ненавижу. Не бойся поэтому, чтобы он отнесся к тебе с неприязнью; напротив, можешь рассчитывать на его дружбу.
      Из этого я заключил, что дон Родриго был ловкая шельма, всецело подчинившая герцога своему влиянию, и что мне надлежало соблюдать по отношению к нему величайшую осторожность.
      — Первым доказательством моего доверия, — продолжал герцог, — будет то, что я открою тебе свои намерения. Необходимо, чтобы ты знал о них, ибо это поможет тебе справиться с поручениями, которые я собираюсь на тебя возложить. Вот уже давно, как мой авторитет признан всеми, мои постановления слепо выполняются и я раздаю по своему усмотрению должности, места, губернаторства, вице-королевства и бенефиции. Смею сказать, что я царствую в Испании. Более высокого положения не существует, и мне дальше некуда стремиться. Но я хотел бы оградить его от бурь, которые начинают ему угрожать, а потому желаю, чтобы мой племянник, граф Лемос, стал моим преемником на министерском посту.
      Заметив в этом месте своей речи мое изумление, герцог продолжал:
      — Вижу, Сантильяна, вижу, что именно тебя удивляет. Тебе кажется странным, что я предпочитаю племянника своему родному сыну, герцогу Уседскому. Но мой сын не обладает достаточными способностями, чтобы занять мое место, и, кроме того, мы с ним враги. Он ухитрился заслужить расположение короля, который хочет сделать его своим фаворитом, а этого я не могу допустить. Милость монарха можно уподобить обладанию любимой женщиной: это такое счастье, которое всякий бережет для себя и которым ни за что не поделится с соперником, хотя бы его соединяли с ним узы крови или дружбы.
      Ты знаешь теперь тайну моего сердца, — добавил он. — Я уже пытался опорочить перед королем герцога Уседского, но так как мне это не удалось, то приходится выстроить свои батареи по другой линии. Я хочу, чтобы граф Лемос, со своей стороны, заручился доверием инфанта. Состоя при нем камер-юнкером, мой племянник имеет случай говорить с ним во всякое время; он человек неглупый, а кроме того, я знаю надежное средство, которое поможет ему добиться успеха в этом предприятии. Благодаря такой стратегии я противопоставлю племянника сыну. Между двоюродными братьями возникнет разлад, который заставит их искать у меня поддержки, и, нуждаясь во мне, они оба должны будут повиноваться моей воле. Вот в чем состоит мой план, — добавил он, — и твое содействие может мне понадобиться. Я намерен посылать тебя тайно к графу Лемосу, и ты будешь докладывать мне все, что он прикажет тебе передать.
      Выслушав это конфиденциальное сообщение, которое было, по моему мнению, равноценно наличным деньгам, я отложил всякую тревогу.
      «Наконец-то я добрался до рога изобилия; теперь на меня польется золотой дождь, — сказал я сам себе. — Не может быть, чтобы наперсник человека, управляющего испанской монархией, не приобрел бы в самое короткое время несметных богатств».
      Лелеемый сей сладостной надеждой, я смотрел с равнодушием на то, как таяло содержимое моего бедного кошелька.

в которой читатель увидит, как Жиль Блас испытал одновременно радость, почести и нужду

      При дворе скоро заметили благоволение, которое оказывал мне первый министр. Он подчеркивал его открыто, поручая мне нести свой портфель, который обычно брал с собой, когда отправлялся в Совет. Это новшество, благодаря которому на меня стали смотреть, как на маленького фаворита, возбудило зависть некоторых лиц и было причиной того, что меня начали осыпать пустыми учтивостями. Оба секретаря из соседнего кабинета также поторопились поздравить меня с предстоящей карьерой и пригласили отужинать к своей вдове не столько в порядке реванша, сколько в расчете на то, что это побудит меня оказать им впоследствии услугу. Меня чествовали со всех сторон. Даже надменный дон Родриго переменил свое отношение ко мне. Теперь он называл меня не иначе, как «сеньор Сантильяна», а прежде говорил мне просто «вы» и никогда не величал «сеньором». Он осыпал меня любезностями, в особенности тогда, когда герцог мог это заметить. Но уверяю вас, он попал не на простофилю. Чем больше я испытывал к нему ненависти, тем вежливее отвечал на его учтивости: даже старый царедворец не смог бы выполнить это ловче меня.
      Я также сопровождал своего светлейшего господина, когда он отправлялся к королю, а навещал он его три раза в день. Утром, как только король просыпался, герцог заходил в его опочивальню и, став на колени у изголовья постели, сообщал, что величеству предстояло делать и говорить в этот день. Затем он уходил и возвращался сейчас же после королевского обеда, но уже не для деловых разговоров, а для того, чтобы развлечь его величество. Он рассказывал ему про забавные происшествия, которые приключились в Мадриде и о которых он был всегда осведомлен раньше других через лиц, оплачиваемых им специально для этой цели. Наконец, вечером он в третий раз виделся с королем, отдавал ему, по своему усмотрению, отчет в том, что сделал за день, и ради проформы просил распоряжений на завтра. Пока герцог находился у монарха, я околачивался в антикамере, где встречался с вельможами, которые, лебезя перед фаворитом, искали случая завязать со мной разговор и радовались, когда я снисходил до беседы с ними. Как было тут не возомнить себя влиятельной персоной? При дворе найдется немало людей, думающих о себе то же самое с гораздо меньшим основанием.
      Одно обстоятельство послужило для меня особенным поводом к тщеславию. Король, которому герцог расхвалил слог своего секретаря, полюбопытствовал познакомиться с образчиком моего творчества. Министр приказал мне захватить каталонскую роспись, повел меня к монарху и велел прочесть вслух первое исправленное мною донесение. Сперва я смутился перед его величеством, но присутствие министра вскоре меня ободрило; я прочел свое произведение, которое король прослушал не без удовольствия. Государь даже изволил сказать, что он мною весьма доволен, и поручил первому министру позаботиться о моем благополучии. Гордость моя от этого отнюдь не уменьшилась, а разговор, который произошел у меня несколько дней спустя с графом Лемосом, окончательно вскружил мне голову честолюбивыми мечтами.
      Я отправился к этому вельможе от имени его дяди и, застав его в апартаментах инфанта, вручил ему верительную грамоту, в которой герцог писал племяннику, что он может быть со мною вполне откровенен, так как я посвящен в его намерения и избран им в качестве их обоюдного посланца. Прочитав эпистолу, граф отвел меня в покой, где мы заперлись, и там этот молодой сеньор держал мне следующую речь: