Беседа нескольких сеньоров об актерах Принцева театра

       Вэтот же день, во время утреннего туалета, господин мой получил от дона Алехо Сехьяра записку, в которой тот приглашал его зайти. Мы отправились к нему и застали там маркиза Дзенетто и еще одного молодого сеньора приятной наружности, которого мне прежде видеть не приходилось.
      — Дон Матео, — сказал Сехьяр, представляя незнакомца моему господину, — это мой родственник дон Помпейо де Кастро. Он почти с самого детства живет при польском дворе, а вчера вечером прибыл в Мадрид с тем, чтобы завтра же ехать обратно в Варшаву. Таким образом, он может посвятить мне только сегодняшний день; я хотел поэтому использовать как можно лучше столь драгоценное время и, дабы гость мой провел его с приятностью, счел необходимым пригласить вас и маркиза Дзенетто.
      После этого мой господин и родственник дона Алехо обнялись и наговорили друг другу множество учтивостей. Я с удовольствием прислушивался к речам дона Помпейо, который показался мне человеком солидным и разносторонним.
      Мы отобедали у дона Сехьяра, после чего эти сеньоры сели играть, чтоб позабавиться до начала спектакля. Затем они все вместе отправились в Принцев театр посмотреть дававшуюся там новую трагедию, которая называлась «Карфагенская царица». По окончании представления они вернулись ужинать туда же, где обедали, и между ними завязался разговор сперва о пьесе, которую они видели, а затем об актерах.
      — Что касается трагедии, — сказал дон Матео, — то я ее не одобряю; по-моему, Эней там еще бесцветнее, чем в «Энеиде». Однако следует признать, что играли отменно. Как думает об этом сеньор доя Помпейо? Мне кажется, что он не разделяет моего мнения.
      — Сеньоры, — возразил этот кавалер со вздохом, — я только что видел, как вы восхищались своими актерами и в особенности актрисами, а потому не посмею сознаться, что думаю о них иначе, чем вы.
      — И хорошо сделаете, — шутливо перебил его дон Алеко, — вашу критику встретили бы у нас весьма неодобрительно. Соблаговолите относиться с уважением к нашим артисткам перед лицом глашатаев их славы. Мы пьянствуем с ними каждый день и ручаемся за их совершенства: если угодно, мы охотно дадим в этом письменное удостоверение.
      — Нисколько не сомневаюсь, — заметил его родственник, — вы, как я посмотрю, так дружны с ними, что готовы поручиться даже за их нравственность и поведение.
      — Значит, ваши польские актерки много лучше? — спросил смеясь маркиз Дзенетто.
      — Безусловно, — возразил дон Помпейо. — По крайней мере, там имеется несколько совершенно безукоризненных актрис.
      — И эти, разумеется, могут рассчитывать на ваши удостоверения? — обратился к нему маркиз.
      — Я с ними не знаюсь, — отвечал дон Помпейо, — и не принимаю участия в их кутежах, а потому могу судить беспристрастно. Но, говоря серьезно, — добавил он, — неужели вы считаете, что у вас хорошая труппа?
      — Да нет же, — возразил маркиз, — я этого не думаю и буду защищать только нескольких актеров, а от прочих отступаюсь. Но не согласитесь ли вы с тем, что актриса, исполнявшая роль Дидоны, восхитительна? Разве не изобразила она эту царицу исполненной благородства и приятных качеств, которые мы обычно связываем с ее образом? Неужели вы не восторгались ее искусством приковывать внимание зрителя и заставлять его переживать движения тех страстей, которые она изображала? Про нее можно сказать, что она овладела всеми вершинами декламации.
      — Я согласен с вами в том, что она умеет пронять и взволновать зрителя, — сказал дон Помпейо. — Ни одна актриса не играет с такой задушевностью, как она, и, действительно, это прекрасное исполнение; однако же и ее нельзя назвать безупречной. Два или три места в ее игре подействовали на меня неприятно. Желая выразить удивление, она неестественно закрывает глаза, что вовсе не пристало царице. Добавьте к этому, что, заглушая голос, который у нее от природы нежен, она портит эту нежность и басит довольно неблагозвучно. К тому же, как мне показалось, в нескольких местах пьесы ее можно заподозрить в недостаточном понимании того, что она говорит. Предпочитаю, впрочем, отнести это за счет ее рассеянности, нежели обвинять ее в недостатке ума.
      — Насколько я вижу, — сказал тогда дон Матео критику, — вы не стали бы слагать стихи в честь наших комедианток.
      — Простите, — возразил дон Помпейо, — но я обнаружил у них сквозь недостатки также и немало таланта. Скажу даже, что я в восторге от актрисы, игравшей наперсницу в интермедиях. Какая естественность! С какой грацией она держит себя на сцене! Когда ей по роли приходится отколоть какую-нибудь шутку, она сопровождает ее лукавой и очаровательной улыбкой, которая усиливает пикантность. Ее можно было бы, пожалуй, упрекнуть в том, что она иной раз переигрывает и переходит границы дозволенной смелости, но не надо быть чересчур строгим. Мне хотелось бы только, чтобы она исправилась от одной дурной привычки. Часто посреди представления, в каком-нибудь серьезном месте, она вдруг нарушает ход действия и разражается смехом, от которого не может удержаться. Вы мне окажете, что публика аплодирует ей даже и в такие моменты, но, знаете ли, это ее счастье.
      — А какого мнения вы о мужчинах? — прервал его маркиз. — Если вы не пощадили женщин, то на тех, наверное, не оставите живого места.
      — Нет, — сказал дон Помпейо, — я обнаружил несколько молодых многообещающих артистов и особенно понравился мне тот толстяк, который играл роль первого министра Дидоны. Он декламирует весьма естественно, именно так, как польские артисты.
      — Если вы остались довольны толстяком, — заметил дон Сехьяр, — то тем более должны быть очарованы тем, который представлял Энея. Вот большой талант и оригинальный артист, не правда ли?
      — Действительно, оригинальный, — возразил критик, — у него своеобразные интонации и к тому же такие, которые ужасно режут слух. Он играет ненатурально, скрадывает слове, содержащие главную мысль, и напирает на остальные; ему даже случается делать ударение на союзах. Он очень меня позабавил, в особенности когда объяснял своему наперснику, как ему тягостно расстаться с царицей: трудно выразить скорбь комичнее, чем он это сделал.
      — Постой, кузен! — прервал его дон Алехо, — а то как бы мы под конец не подумали, что хороший вкус неизвестен при польском дворе. Знаешь ли ты, что актер, о котором мы говорим, редкостное явление. Разве ты не слыхал, как ему рукоплескали? Это доказывает, что он не так уж плох.
      — Это ничего не докалывает, — возразил дон Помпейо и добавил: — Сеньоры, не будем говорить об аплодисментах публики: она нередко расточает их весьма некстати и даже чаще рукоплещет бездарностям, нежели настоящим талантам, как передает о том Федр в одной остроумной басне. Позвольте мне рассказать ее вам. Так вот. Все жители одного города высыпали на главную площадь, чтоб посмотреть на представление пантомимов. Среди этих лицедеев был один, которому ежеминутно аплодировали. Под конец надумал этот гаер закончить зрелище новой шуткой. Выйдя один на сцену, он наклонился, прикрыл голову плащом и принялся визжать по-поросячьи. И так хорошо это выходило, что зрители вообразили, будто у него под платьем действительно спрятан поросенок. Ему стали кричать, чтоб он вытряхнул плащ и одежду. Гаер послушался; но так как никакого поросенка не оказалось, то собравшиеся принялись аплодировать ему еще яростнее. Один крестьянин, присутствовавший в числе зрителей, был раздосадован этими выражениями восторга. «Господа, — воскликнул он, — вы напрасно так восхищаетесь этим гаером: он вовсе не такой хороший актер, как вам кажется. Я лучше его подражаю поросенку; а ежели вы в том сомневаетесь, то приходите сюда завтра в тот же час». Народ, расположенный в пользу пантомима, собрался на следующий день еще в большем числе, скорее с намерением освистать крестьянина, нежели для того, чтобы удостовериться в его умении. Оба соперника вышли на сцену. Гаер начал, и ему хлопали еще усиленней, чем накануне. Тогда крестьянин нагнулся в свою очередь и, прикрываясь плащом, принялся дергать за ухо живого порося, которого держал под мышкой, отчего тот завизжал самым пронзительным образом. Между тем зрители продолжали отдавать предпочтение пантомиму и встретили гиканьем крестьянина, который неожиданно показал им поросенка.
      «Господа, — крикнул он им, — вы освистали не меня, а самого поросенка. Нечего сказать, хороши судьи!»
      — Кузен, — сказал дон Алехо, — ты своей басней несколько хватил через край. Однако, невзирая на твоего поросенка, мы не отступимся от своего мнения. Но побеседуем о чем-нибудь другом, — продолжал он, — мне надоело говорить о комедиантах. Неужели ты все-таки завтра уедешь, несмотря на мое желание удержать тебя здесь еще на некоторое время?
      — Мне и самому хотелось продлить свое пребывание в Мадриде, — отвечал его родственник, — но, как я уже вам говорил, это невозможно. Я приехал к испанскому двору по делу государственной важности. Вчера, по прибытии, мне пришлось беседовать с первым министром; завтра утром я снова с ним повидаюсь, а затем немедленно же отправлюсь в Варшаву.
      — Ты совсем ополячился, — заметил дон Сехьяр, — и, надо думать, уже не переедешь в Мадрид.
      — Думаю, что нет, — отвечал дон Помпейо, — я имею счастье пользоваться милостью польского короля и наслаждаюсь всеми приятностями его двора. Но сколько он меня ни жалует, однако же, поверите ли, был момент, когда я чуть было не покинул навсегда его владения.
      — Как? По какой причине? — спросил маркиз. — Пожалуйста, расскажите.
      — С удовольствием, — ответил тот, — и, рассказывая это, я тем самым поведаю вам историю своей жизни.

Повесть дона Помпейо де Кастро

      « Дон Алехо, — продолжал он, — знает, что, возмужав, я захотел посвятить себя военному делу, но так как у нас в то время царил мир, то я отправился в Польшу, которой турки перед тем объявили войну. Там я был представлен королю, который пожаловал меня офицером в своей армии. Я был одним из беднейших младших сыновей в Испании, что понуждало меня отличиться подвигами, дабы привлечь к себе внимание генерала. Я так исправно выполнял свой долг, что, когда после длительной войны наступил мир, король, приняв во внимание благоприятные обо мне отзывы генералитета, определил мне изрядную пенсию. Чувствительный к щедротам этого монарха, я не упускал ни одного случая выразить ему свою благодарность неослабным усердием. Я являлся ко двору во все часы, когда дозволено предстать перед очи государя, и, незаметно снискав таким поведением его расположение, удостоился новых милостей.
      Однажды я отличился на карусели с кольцами, а также на предшествовавшем ей бое быков, и весь двор восхвалял мою силу и ловкость. Осыпанный рукоплесканиями, вернулся я домой и застал записку, в которой сообщалось, что одна дама, победа над которой должна мне больше льстить, нежели вся приобретенная в этот день слава, желает со мной переговорить и что для этого мне надлежит отправиться с наступлением сумерек в некое место, каковое мне было указано. Это письмо доставило мне больше удовольствия, чем все похвалы, выпавшие на мою долю, так как я был убежден, что оно написано какой-нибудь весьма знатной дамой. Легко себе представить, что я полетел к месту свиданья. Старушка, поджидавшая там, чтоб служить мне проводником, провела меня через садовую калитку в просторный дом и заперла в богато обставленном покое, сказав:
      — Обождите здесь: я доложу сеньоре, что вы пришли.
      В этом кабинете, освещенном множеством свечей, было немало драгоценных предметов, но я обратил внимание на всю эту роскошь только потому, что она подтверждала предположение о знатном происхождении моей дамы. Если обстановка, казалось, говорила в пользу того, что писавшая мне особа принадлежала к самому высшему кругу, то я окончательно укрепился в этом мнении, когда в горницу явилась сеньора с благородной и величественной осанкой.
      — Сеньор кавальеро, — сказала она, — после того, что я сделала ради вас, бесполезно скрывать нежные чувства, которые я к вам питаю. Но не доблесть, которую вы сегодня проявили перед всем двором, внушила их мне; она только ускорила то, что я вам открылась. Мне не раз случалось вас видеть, и я понаведалась у людей; лестные отзывы, слышанные о вас, побудили меня уступить своей склонности. Не думайте, однако, — продолжала она, — что вы покорили сердце какой-нибудь сиятельной особы; я всего-навсего вдова скромного офицера королевской гвардии. Но эта победа уже потому лестна для вас, что я отдала вам предпочтение перед одним из самых знатных вельмож королевства. Князь Радзивилл любит меня и не жалеет ничего для того, чтобы мне понравиться. Но все его старания тщетны, и я терплю его ухаживания единственно только из тщеславия.
      Хотя из ее речей я усмотрел, что имею дело с прелестницей, однако же не преминул возблагодарить свою звезду за это приключение. Ортенсия — так звали мою даму — была еще очень молода, и красота ее меня ослепила. Более того: мне предлагали овладеть сердцем, которое пренебрегло поклонением князя. Какое торжество для испанского кавалера! Упав к ногам Ортенсии, я поблагодарил ее за оказанную мне милость и сказал все, что галантному кавалеру полагается говорить в таких случаях. Она осталась довольна выраженной мной с таким восторгом признательностью, и мы расстались лучшими друзьями на свете, сговорившись видеться всякий вечер, когда князь не сможет ее навестить, о чем она обещала меня в точности уведомлять. Действительно, она так и поступила, и я сделался Адонисом этой новой Венеры.
      Однако радости жизни не бывают долговечны. Несмотря на меры, которые принимала эта сеньора, чтоб утаить от князя наши отношения, он под конец узнал все, что нам так хотелось от него скрыть: недовольная служанка поставила его о том в известность. Этот вельможа, по природе великодушный, но гордый, ревнивый и вспыльчивый, вознегодовал на мою дерзость. Гнев и ревность ослепили ему рассудок, и, не считаясь ни с чем, кроме своей ярости, он решил отомстить мне недостойным образом. Однажды ночью, когда я был у Ортенсии, он стал поджидать меня у садовой калитки вместе со всеми своими слугами, которые были вооружены палками. Как только я вышел, он приказал этой гнусной челяди схватить меня и избить до смерти!
      — Бейте! — кричал он им. — Пусть этот дерзновенный погибнет под вашими ударами! Я накажу его за наглость!
      Не успел он договорить этих слов, как его люди разом набросились на меня и нанесли мне своими палками столько ударов, что я без чувств остался на месте. После этого они удалились со своим господином, для которого эта жестокая экзекуция была весьма приятным зрелищем. Остаток ночи я пролежал в том ужасном состоянии, в которое они меня привели. На рассвете прохожие заметили, что я еще дышу, и, сжалившись надо мной, отнесли меня к лекарю. По счастью, раны мои оказались не смертельными, и я попал в руки искусного человека, который в два месяца совершенно меня вылечил. По окончании этого срока я снова вернулся ко двору и продолжал прежний образ жизни, за исключением свиданий с Ортенсией, которая, со своей стороны, не сделала никакой попытки повидать меня, так как князь только этой ценой согласился простить ей измену.
      Поскольку мое приключение ни для кого не было тайной и к тому же я не слыл за труса, то все дивились, видя меня таким спокойным, словно мне не было нанесено никакого оскорбления. Я не высказывал своих мыслей и, казалось, не испытывал злобы, а потому люди не знали, что им думать о моем притворном равнодушии. Одни полагали, что, несмотря на мою храбрость, высокий ранг обидчика удерживает меня в почтении и побуждает проглотить оскорбление; другие, будучи ближе к истине, не доверяли моему молчанию и считали показным то спокойное состояние, в котором я, казалось, пребывал. Король, склонявшийся к мнению этих последних, тоже находил, что я не такой человек, чтоб оставить поругание безнаказанным, и что я не премину отомстить, как только представится подходящий случай. Желая проверить, угадал ли он мое намерение, король однажды приказал позвать меня в кабинет и сказал:
      — Дон Помпейо, я знаю, что с вами случилось, и, признаюсь, удивлен вашим спокойствием: вы, несомненно, притворяетесь.
      — Ваше величество, — отвечал я ему, — обидчик мне не известен; на меня напали ночью какие-то мне не ведомые люди: это несчастье, с которым приходится мириться.
      — Нет, нет, — возразил король, — я не верю вашим неискренним отговоркам. Мне рассказали все. Князь Радзивилл нанес вам смертельную обиду. Вы — дворянин и кастилец: я знаю, к чему вас обязывает и то и другое. Вы собираетесь отомстить. Признайтесь в своих намерениях: я этого требую; и не бойтесь раскаяться в том, что доверили мне свою тайну.
      — Раз ваше величество мне приказывает, — сказал я, — то считаю долгом открыть вам свои чувства. Да, государь, я помышляю отомстить за причиненную мне обиду. Всякий, кто носит такое благородное имя, как мое, ответствен за него перед своим родом. Вы знаете, как недостойно со мной обошлись, а потому я намереваюсь убить князя, чтоб отплатить ему такою же обидой, какую он мне нанес. Я вонжу ему в грудь кинжал или размозжу голову выстрелом из пистолета, а потом, если удастся, убегу в Испанию. Таково мое намерение.
      — Оно очень жестоко, — отвечал король, — но я не могу его осудить после тяжкого оскорбления, нанесенного вам Радзивиллом. Он достоин той кары, которую вы ему готовите. Однако же не торопитесь приводить в исполнение свое намерение, дайте мне найти какой-нибудь другой выход, который примирил бы вас обоих.
      — Ах, государь! — воскликнул я с огорчением, — зачем принудили вы меня открыть вам свою тайну? Какой выход в состоянии…
      — Если я не найду такого, который вас удовлетворит, — прервал он меня, — то вы можете выполнить свой замысел. Я не намерен злоупотребить сделанным вами признанием и не дам а обиду вашей чести: можете быть совершенно спокойны.
      Мне мучительно хотелось узнать, какой именно способ собирается избрать король, чтоб уладить это дело мирным путем. Вот как он поступил. Призвав к себе Радзивилла, он сказал ему с глазу на глаз:
      — Князь, вы оскорбили дона Помпейо де Кастро. Вам известно, что он человек весьма знатного рода и что я люблю этого кавалера, который служил мне верой и правдой. Вы обязаны дать ему сатисфакцию.
      — Я вовсе не намерен ему в этом отказывать, — отвечал князь. — Если он жалуется на мою горячность, то я готов держать перед ним ответ с оружием в руках.
      — Тут нужна другая сатисфакция, — сказал король. — Испанский дворянин слишком высоко ставит вопросы чести, чтоб биться благородным способом с подлым убийцей. Я иначе не могу вас назвать, и вы в состоянии искупить свой недостойный поступок только тем, что сами подадите палку вашему врагу и подставите спину под его удары.
      — О, боже! — воскликнул мой соперник, — неужели, государь, вы хотите, чтоб человек моего ранга смирился, унизился перед простым кавалером и чтоб он даже позволил избить себя палкой?
      — Нет, — возразил король, — я возьму с дона Помпейо слово, что он вас не ударит. Попросите только у него прощения за учиненное над ним насилие и подайте ему трость: это все, что я от вас требую.
      — Вы требуете слишком многого, ваше величество! — резко прервал его Радзивилл. — Я предпочитаю подвергнуться всем скрытым опасностям, которые готовит мне его мщение.
      — Ваша жизнь мне дорога, — сказал король, — и я не хочу, чтоб это дело имело дурные последствия. Дабы покончить с ним без лишних для вас неприятностей, я один буду свидетелем удовлетворения, которое повелеваю вам дать этому испанцу.
      Король должен был употребить всю власть, которой обладал над князем, чтоб добиться от него согласия на это унизительное предложение. Наконец, ему удалось уговорить Радзивилла, после чего он послал за мной. Передав мне разговор, который был у него перед тем с моим врагом, он спросил, удовлетворит ли меня достигнутое между ними соглашение. Я ответил утвердительно и дал слово, что не только не ударю обидчика, но даже не приму трости, которую он мне подаст. Спустя несколько дней после этих переговоров я встретился с князем в условленный час у короля, который заперся с нами в кабинете.
      — Итак, князь, признайте вашу вину, — сказал король, — и заслужите, чтоб вам ее простили.
      Тогда мой противник извинился передо мной и подал мае трость, которую держал в руке.
      — Дон Помпейо, — сказал государь, — возьмите эту трость и пусть мое присутствие не помешает вам смыть обиду, нанесенную вашей чести. Освобождаю вас от данного мне слова не бить своего противника.
      — Нет, государь, — отвечал я, — вполне достаточно того, что он согласился принять удары: обиженный испанец большего не требует.
      — Отлично, — сказал король, — раз это извинение вас удовлетворяет, то теперь вы можете перейти к обычной процедуре. Померяйтесь шпагами и покончите с этой распрей, как полагается дворянам.
      — Только этого я и жажду! — резко воскликнул князь, — ничто другое не способно утешить меня в том, что я совершил столь позорный поступок.
      С этими словами он вышел, вне себя от гнева и смущения, и два часа спустя прислал мне сказать, что ждет меня в укромном месте. Я отправился туда и застал этого вельможу готовым биться до последнего издыхания. Ему шел сорок пятый год; он отличался храбростью и ловкостью, а потому можно сказать, что мы были равными противниками.
      — Подойдите, дон Помпейо, — сказал он, — покончим с нашей ссорой. Мы оба должны быть в бешенстве: вы от учиненной над вами расправы, я от того, что просил у вас прощения.
      Сказав это, князь с такой поспешностью обнажил шпагу, что я не имел времени ему ответить. Сперва он напал на меня весьма ретиво, но я счастливо парировал все сто удары. Затем я сам принялся наступать; при этом я заметил, что имею дело с человеком, умеющим так же хорошо нападать, как и обороняться, и уж не знаю, чем бы это кончилось, если б он не поскользнулся при отступлении и не упал навзничь. Я тотчас остановился и сказал:
      — Встаньте, князь.
      — Зачем вы меня щадите? — возразил он. — Вы наносите мне обиду своим великодушием.
      — Не желаю пользоваться вашим несчастьем, — отвечал я, — это повредило бы моему доброму имени. Еще раз прошу вас, встаньте и продолжим поединок.
      — Дон Помпейо, — сказал он, приподнимаясь, — после столь великодушного поступка честь запрещает мне дольше биться с вами. Что сказали бы обо мне, если б я пронзил вам сердце? Меня почли бы за подлеца, который убил человека, пощадившего его жизнь. Я не вправе больше посягать на ваши дни и чувствую, что под влиянием благодарности прежнее раздражение уступает место сладостному порыву симпатии. Дон Помпейо, — продолжал он, — перестанем ненавидеть друг друга; более того: будем друзьями.
      — Ах, князь! — воскликнул я, — с радостью принимаю столь приятное предложение; я готов питать к вам самую искреннюю дружбу и как первое доказательство обещаю, что ноги моей не будет больше у доньи Ортенсии, даже если она того пожелает.
      — Напротив, — сказал он, — уступаю вам эту даму; справедливее, чтоб я от нее отказался, так как она и без того питает к вам сердечную склонность.
      — Нет, нет, — прервал я его, — вы ее любите! Милости, которые она вздумала бы мне оказать, причинили бы вам огорчение; жертвую ими ради вашего покоя.
      — О, великодушнейший кастилец! — воскликнул Радзивилл, сжимая меня в своих объятиях, — я очарован вашим благородством. Какое раскаяние вызывает оно в моей душе! С какой горечью, с каким стыдом вспоминаю я нанесенное вам оскорбление! Удовлетворение, которое я дал вам в кабинете короля, кажется мне теперь недостаточным. Я хочу еще полнее загладить эту обиду и, чтоб окончательно омыть бесчестье, предлагаю вам руку одной из моих племянниц, которая находится под моей опекой. Это богатая наследница, которой пошел всего пятнадцатый год и которая блистает красотой еще более, чем молодостью.