Дремало все, лишь в окнах изредка
      Являлась свечка, силуэт рубчатый
      Старухи, из картин Рембрандта взятый;
      100
      Мелькая, рисовался на стекле
      И исчезал. На площади пустынной,
      Как чудный путь к неведомой земле,
      Лежала тень от колокольни длинной,
      И даль сливалась в синеватой мгле.
      Задумчив Саша... Вдруг скрипнули двери,
      И вы б сказали - поступь райской пери
      Послышалась. Невольно наш герой
      Вздрогнул. Пред ним, озарена луной,
      Стояла дева, опустивши очи,
      Бледнее той луны - царицы ночи...
      101
      И он узнал Маврушу. Но - творец! -
      Как изменилось нежное созданье!
      Казалось, тело изваял резец,
      А бог вдохнул не душу, но страданье,
      Она стоит, вздыхает, наконец
      Подходит и холодными руками
      Хватает руку Саши, и устами
      Прижалась к ней, и слезы потекли
      Все больше, больше и, казалось, жгли
      Ее лицо... Но кто не зрел картины
      Раскаянья преступной Магдалины?
      102
      И кто бы смел изобразить в словах,
      Что дышит жизнью в красках Гвидо-Рени?
      Гляжу на дивный холст: душа в очах,
      420
      И мысль одна в душе, - и на колени
      Готов упасть, и непонятный страх,
      Как струны лютни, потрясает жилы;
      И слышишь близость чудной тайной силы,
      Которой в мире верует лишь тот,
      Кто как в гробу в душе своей живет,
      Кто терпит все упреки, все печали,
      Чтоб гением глупцы его назвали.
      И долго молча плакала она.
      Рассыпавшись на кругленькие плечи,
      Ее власы бежали, как волна.
      Лишь иногда отрывистые речи,
      Отзыв того, чем грудь была полна,
      Блуждали на губах ее; но звуки
      Яснее были слов... И голос муки
      Мой Саша понял, как язык родной;
      К себе на грудь привлек ее рукой
      И не щадил ни нежностей, ни ласки,
      Чтоб поскорей добраться до развязки.
      101
      Он говорил: "К чему печаль твоя?
      Ты молода, любима, - где ж страданье.
      В твоих глазах - мой мир, вся жизнь моя,
      И рай земной в одном твоем лобзанье...
      Быть может, злобу хитрую тая,
      Какой-нибудь... Но нет! И кто же смеет
      Тебя обидеть? Мой отец дряхлеет,
      Француз давно не годен никуда...
      Ну, полно! слезы прочь, и ляг сюда!"
      Мавруша, крепко Сашу обнимая,
      Так отвечала, медленно вздыхая:
      105
      "Послушайте, я здесь в последний раз.
      Пренебрегла опасность, наказанье,
      Стыд, совесть - все, чтоб только видеть вас,
      Поцеловать вам руки на прощанье
      И выманить слезу из ваших глаз.
      Не отвергайте бедную, - довольно
      Уж я терплю, - но что же?..
      Сердце вольно.. Иван Ильич проведал от людей
      Завистливых... Все Ванька ваш, злодей,- .
      Через него я гибну... Все готово!
      Молю!.. о, киньте мне хоть взгляд, хоть слово!
      106
      Для вашего отца впервые я
      Забыла стыд, - где у рабы защита?
      Грозил он ссылкой, бог ему судья!
      Прошла неделя, - бедная забыта...
      А все любить другого ей нельзя.
      Вчера меня обидными словами
      Он разбранил... Но что же перед вами?
      Раба? игрушка!.. Точно: день, два, три
      Мила, а там? - пожалуй, хоть умри!.
      Тут началнся слезы, восклицанья,
      Но Саша их оставил без вниманья,
      107
      "Ax, барин, барин! Вижу я, понять
      Не хочешь ты тоски моей сердечной!..
      Прощай, - тебя мне больше не видать,
      Зато уж помнить буду вечно, вечно...
      Виновны оба, мне ж должно страдать.
      Но, так и быть, целуй меня в грудь, в очи,
      Целуй, где хочешь, для последней ночи!..
      Чем свет меня в кибитке увезут
      На дальний хутор, где Маврушу ждут
      Страданья и мужик с косматой бородою...
      А ты? - вздохнешь и слюбишься с другою! >.
      108
      Она заплакала. Так или нет
      Изгнанница младая говорила,
      Я утверждать не смею; двух, трех лет
      422
      Достаточна губительная сила,
      Чтобы святейших слов загладить след.
      А тот, кто рассказал мне повесть эту,
      Его уж нет... Но что за нужда свету?
      Не веры я ищу, - я не пророк,
      Хоть и стремлюсь душою на Восток,
      Где свиньи и вино так ныне редки
      И где, как пишут, жили наши предки!
      109
      Она замолкла, но не Саша: он
      Кипел против отца негодованьем:
      "Злодей! тиран!"-и тысячу имен,
      Таких же милых, с истинным вниманьем,
      Он расточал ему. Но счастья сон,
      Как ни бранись, умчался невозвратно
      Уже готов был юноша развратный
      В последний раз на ложе пуховом
      Вкусить восторг, в забытии немом
      Уж и она, пылая в расслабленье
      Раскинулась, как вдруг - о, провиденье!
      110
      Удар ногою с треском растворил
      Стеклянной двери обе половины,
      И ночника луч бледный озарил
      Живой скелет вошедшего мужчины.
      Казалось, в страхе с ложа он вскочил, --
      Растрепан, босиком, в одной рубашке,
      Вошел и строго обратился к Сашке:
      "Eh bien, monsieur, que vois-je?"-"Ah, c'esf
      vous!" "Pourquoi ce bruit? Que fait'es-vous done?"
      "Je f ...>!" ) И, молвив так (пускай простит мне муза),
      Одним тузом он выгнал вон француза.
      "Ну, сударь, что я вижу?"-сАх, это вы!"
      "Что это за шум? Что вы делаете?"
      "Я 3...>Ь (франц)
      ш
      И вслед за ним, как лань кавказских гор,
      Из комнаты пустилася бедняжка,
      Не распростись, но кинув нежный взор,
      Закрыв лицо руками... Долго Сашка
      Не мог унять волненье сердца. "Вздор,
      Шептал он,-вздор: любовь не жизнь!" Но утре.
      Подернув тучки блеском перламутра,
      Уж начало заглядывать в окно,
      Как милый гость, ожиданный давно,
      А на дворе, унылый и докучный,
      Раздался колокольчик однозвучный,
      112
      К окну с волненьем Сашка подбежал:
      Разгонных тройка у крыльца большого.
      Вот сел ямщик и вожжи подобрал;
      Вот чей-то голос: "Что же, все готово?"
      "Готово". Вот садится... Он узнал:
      Она!.. В чепце, платком окутав шею,
      С обычною улыбкою своею,
      Ему кивнула тихо головой
      И спряталась в кибитку.
      Бич лихой Взвился. "Пошел!"...
      Колесы застучали." И вмиг...
      Но что нам до чужой печали?
      113
      Давно ль?.. Но детство Саши протекло.,
      Я рассказал, что знать вам было нужно..,
      Он стал с отцом браниться: не могло
      И быть иначе, - нежностью наружной
      Обманывать он почитал за зло,
      За низость, - но правдивой мести знаки
      Он не щадил (хотя б дошло до драки)
      И потому родитель, рассчитав,
      Что укрощать не стоит этот нрав,
      Сынка, рыдая, как мы все умеем,
      Послал в Москву с французом и лакеем,
      424
      ш
      И там проказник был препоручен
      Старухе тетке самых строгих правил.
      Свет утверждал, что резвый Купидон
      Ее краснеть ни разу не заставил.
      Она была одна из тех княжен,
      Которые, страшась святого брака,
      Не смеют дать решительного знака
      И потому в сомненье ждут да ждут,
      Покуда их на вист не позовут,
      Потом остаток жизни, как умеют,
      За картами клевещут и желтеют.
      115
      Но иногда какой-нибудь лакей,
      Усердный, честный, верный, осторожный,
      Имея вход к владычице своей
      Во всякий час, с покорностью возможной,
      В уютной спальне заменяет ей
      Служанку, то есть греет одеяло,
      Подушки, руки, ноги... Разве мало
      Под мраком ночи делается дел,
      Которых знать и черт бы не хотел,
      И если бы хоть раз он был свидетель,
      Как сладко спит седая добродетель.
      Шалун был отдан в модный пансион,
      Где много приобрел прекрасных правил.
      Сначала пристрастился к книгам он,
      Но скоро их с презрением оставил.
      Он увидал, что дружба, как поклон
      Двусмысленная вещь; что добрый малый
      Товарищ скучный, тягостный и вялый;
      Чуть умный - и забавней и сносней,
      Чем тысяча услужливых друзей.
      И потому (считая только явных)
      Он нажил в месяц сто врагов забавных.
      425
      И снимок их, как памятник святой,
      На двух листах, раскрашенный отлично,
      Носил всегда он в книжке записной,
      Обернутой атласом, как прилично,
      С стальным замком и розовой каймой,
      Любил он заговоры злобы тайной
      Расстроить словом, будто бы случайно;
      Любил врагов внезапно удивлять,
      На крик и брань - насмешкой отвечать,
      Иль, притворись рассеянным невеждой,
      Ласкать их долго тщетною надеждой.
      118
      Из пансиона скоро вышел он,
      Наскуча все твердить азы да буки,
      И, наконец, в студенты посвящен,
      Вступил надменно в светлый храм науки.
      Святое место! помню я, как сон,
      Твои кафедры, залы, коридоры,
      Твоих сынов заносчивые споры:
      О боге, о вселенной и о том,
      Как пить: ром с чаем или голый ром;
      Их гордый вид пред гордыми властями,
      Их сюртуки, висящие клочками.
      119
      Бывало, только восемь бьет часов,
      По мостовой валит народ ученый.
      Кто ночь провел с лампадой средь трудов,
      Кто в грязной луже, Вакхом упоенный;
      Но все равно задумчивы, без слов
      Текут... Пришли, шумят... Профессор длинный
      Напрасно входит, кланяется чинно,
      Он книгу взял, раскрыл, прочел... шумят;
      Уходит, - втрое хуже. Сущий ад!..
      По сердцу Сашке жизнь была такая,
      И этот ад считал он лучше рая.
      426
      120
      Пропустим года два... Я не хочу
      В один прием свою закончить повесть
      Читатель знает, что я с ним шучу,
      И потому моя спокойна совесть,
      Хоть, признаюся, много пропущу
      Событий важных, новых и чудесных.
      Но час придет, когда, в пределах тесны:
      Не заключен и не спеша вперед
      Чтоб сократить унылый эпизод,
      Я снова обращу вниманье ваше
      На те года, потраченные Сашей...
      121
      Теперь героев разбудить пора,
      Пора привесть в порядок их одежды,
      Вы вспомните, как сладостно вчера
      В объятьях неги и живой надежды
      Уснула Тирза? Резвый бег пера
      Я не могу удерживать серьезно,
      И потому она проснулась поздно...
      Растрепанные волосы назад
      Рукой откинув и на свой наряд
      Взглянув с улыбкой сонною, сначала
      Она довольно долго позевала.
      122
      На ней измято было все, и грудь
      Хранила знаки пламенных лобзаний..
      Она спешит лицо водой сплеснуть
      И кудри без особенных стараний
      На голове гребенкою заткнуть;
      Потом сорочку скинула, небрежно
      Водою обмывает стан свой нежный...
      Опять свежа, как персик молодой..
      И на плеча капот накинув свой,
      Пленительна бесстыдной наготою,
      Она подходит к нашему герою,
      427
      Садится в изголовье и потом
      На сонного студеной влагой плещет.
      Он поднялся, кидает взор кругом
      И видит, что пора: светелка блещет,
      Озарена роскошным зимним днем;
      Замерзших окон стекла серебрятся;
      В лучах пылинки светлые вертятся;
      Упругий снег на улице хрустит,
      Под тяжестью полозьев и копыт,
      И в городе (что мне всегда досадно)
      Колокола трезвонят беспощадно...
      124
      Прелестный день! Как пышен божий свет!
      Как небеса лазурны!.. Торопливо
      Вскочил мой Саша. Вот уж он одет,
      Атласный галстук повязал лениво,
      С кудрей ночных восторгов сгладил след,
      Лишь синеватый венчик под глазами
      Изобличал его... Но (между нами,
      Сказать тихонько) это не порок. У
      наших дам найти я то же б мог,
      Хоть между тем ручаюсь головою,
      Что их невинней нету под луною.
      126
      Из комнаты выходит наш герой,
      И, пробираясь длинным коридором,
      Он видит Катерину пред собой,
      Приветствует ее холодным взором
      И мимо. Вот он в комнате другой:
      Вот стул с дрожащей ножкою и рядом
      Кровать; на ней, закрыта, кверху задом
      Храпит Параша, отвернув лицо.
      Он плащ надел и вышел на крыльцо,
      И вслед за ним несутся восклицанья, .
      Чтобы не смел забыть он обещанья:
      428
      Чтоб приготовил модный он наряд
      Для бедной, милой Тирзы и так дале.
      Сказать ли, этой выдумке был рад
      Проказник мой: в театре, в пестрой зале
      Заметят ли невинный маскарад?
      Зачем еврейку не утешить тайно,
      Зачем толпу не наказать случайно
      Презреньем гордым всех ее причуд?
      И что молва? Глупцов крикливый суд,
      Коварный шепот злой старухи или
      Два-три намека в польском иль в кадрили!
      12!
      Уж Саша дома. К тетке входит он,
      Небрежно у нее целует руку.
      "Чем кончился вчерашний ваш бостон?
      Я б не решился на такую скуку,
      Хотя бы мне давали миллион.
      Как ваши зубы?.. А Фиделька где же?
      Она являться стала что-то реже.
      Ей надоел наш модный круг, - увы,
      Какая жалость!.. Знаете ли вы,
      На этих днях мы ждем к себе комету,
      Которая несет погибель свету?..
      128
      И поделом, ведь новый магазин
      Открылся на Кузнецком, - не угодно ль'
      Вам посмотреть?.. Там есть мамзель
      Aline, Monsieur Dupre, Durand, француз природный.
      Теперь купец, а бывший дворянин;
      Там есть мадам Armand; там есть субретка
      Fanchaux - плутовка, смуглая кокетка!
      Вся молодежь вокруг ее вертится.
      Мне ж все равно, ей-богу, что случится!.
      И по одной значительной причине
      Я только зритель в этом магазине.
      429
      <<
      129
      Причина эта вот - мой кошелек:
      Он пуст, как голова француза, - малость
      Истратил я; но это мне урок
      Ценить дешевле ветреную шалость!"
      И, притворись печальным сколько мог,
      Шалун склонился к тетке, два-три раза
      Воздохнул, чтоб удалась его проказа.
      Тихонько ларчик отперев, она
      Заботливо дорылася до дна
      И вынула три беленьких бумажки.
      И... вы легко поймете радость Сашки.
      180
      Когда же он пришел в свой кабинет,
      То у дверей с недвижностью примерной,
      В чалме пунцовой, щегольски одет,
      Стоял арап, его служитель верный.
      Покрыт, как лаком, был чугунный цвет
      Его лица, и ряд зубов перловых,
      И блеск очей открытых, но суровых,
      Когда смеялся он иль говорил,
      Невольный страх на душу наводил;
      И в голосе его, иным казалось,
      Надменностью безумной отзывалось.
      131
      Союз довольно странный заключен
      Меж им и Сашей был давно. Их разговори
      Казалися таинственны, как сон;
      Вдвоем, бывало, ночью, точно воры,
      Уйдут и пропадают. Одарен
      Соображеньем бойким, наш приятель
      Восточных слов был страшный обожатель,
      И потому "Зафиром" наречен
      Его арап. За ним повсюду он,
      Как мрачный призрак, следовал, и что же?
      Все восхищались этой скверной рожей!
      430
      132
      Зафиру Сашка что-то прошептал.
      Зафир кивнул курчавой головою,
      Блеснул, как рысь, очами, денег взял
      Из белой ручки черною рукою;
      Он долго у дверей стоял
      И говорил все время, по несчастью,
      На языке чужом, и тайной страстью
      Одушевлен казался. Между тем,
      Облокотясь на стол, задумчив, нем,
      Герой печальный моего рассказа
      Глядел на африканца в оба глаза.
      184
      И, наконец, он подал знак рукой,
      И тот исчез быстрей китайской тени.
      Проворный, хитрый, с смелою душой,
      Он жил у Саши как служебный гений,
      Домашний дух (по-русски домовой);
      Как Мефистофель, быстрый и послушный,
      Он исполнял безмолвно, равнодушно,
      Добро и зло. Ему была закон
      Лишь воля господина. Ведал он,
      Что, кроме Саши, в целом божьем мире
      Никто, никто не думал о Зафире,
      131
      Однако были дни давным-давно,
      Когда и он на берегу Гвинеи
      Имел родной шалаш, жену, пшено
      И ожерелье красное на шее,
      И мало ли?.. О, там он был звено
      В цепи семей счастливых!.. Там пустыня
      Осталась неприступна, как святыня.
      И пальмы там растут до облаков,
      И пена вод белее жемчугов.
      Там жгут лобзанья, и пронзают очи,
      И перси дев черней роскошной ночи.
      431
      Но родина и вольность, будто сон,
      В тумане дальнем скрылись невозвратно...
      В цепях железных пробудился он.
      Для дикаря все стало непонятно
      Блестящих городов и шум и звон.
      Так облачко, оторвано грозою,
      Бродя одно под твердью голубою,
      Куда пристать не знает; для него
      Все чуждо - солнце, мир и шум его;
      Ему обидно общее веселье,
      Оно, нахмурясь, прячется в ущелье.
      136
      О, я люблю густые облака,
      Когда они толпятся над горою,
      Как на хребте стального шишака
      Колеблемые перья! Пред грозою,
      В одеждах золотых, издалека
      Они текут безмолвным караваном,
      И, наконец, одетые туманом,
      Обнявшись, свившись будто куча змей,
      Беспечно дремлют на скамье своей.
      Настанет день,- их ветер вновь уносит;
      Куда, зачем, откуда? - кто их спросит?
      И после них на свете нет следа,
      Как от любви поэта безнадежной,
      Как от мечты, которой никогда
      Он не открыл вниманью дружбы нежной.
      И ты, чья жизнь как беглая звезда
      Промчалася неслышно между нами,
      Ты мук своих не выразишь словами;
      Ты не хотел насмешки выпить яд,
      С улыбкою притворной, как Сократ;
      И, не разгадан глупою толпою,
      Ты умер чуждый жизни... Мир с тобою!
      432
      И мир твоим костям! Они сгниют,
      Покрытые одеждою военной...
      И сумрачен и тесен твой приют,
      И ты забыт, как часовой бессменный.
      Но что же делать? Жди, авось придут,
      Быть может, кто-нибудь из прежних братии.
      Как знать? - земля до молодых объятий
      Охотница... Ответствуй мне, певец,
      Куда умчался ты?.. Какой венец
      На голове твоей? И все ль, как прежде,
      Ты любишь нас и веруешь надежде?
      139
      И вы, вы все, которым столько раз
      Я подносил приятельскую чашу,
      Какая буря вдаль умчала вас?
      Какая цель убила юность вашу?
      Я здесь один. Святой огонь погас
      На алтаре моем. Желанье славы,
      Как призрак, разлетелося. Вы правы:
      Я не рожден для дружбы и пиров...
      Я в мыслях вечный странник, сын дубров,
      Ущелий и свободы, и, не зная
      Гнезда, живу, как птичка кочевая.
      Я для добра был прежде гибнуть рад,
      Но за добро платили мне презреньем;
      Я пробежал пороков длинный ряд
      И пресыщен был горьким наслажденьем...
      Тогда я хладно посмотрел назад:
      Как с свежего рисунка, сгладил краску
      С картины прошлых дней, вздохнул и маску
      Надел, и буйным смехом заглушил
      Слова глупцов, и дерзко их казнил,
      И, грубо пробуждая их беспечность,
      Насмешливо указывал на вечность.
      141
      О вечность, вечность! Что найдем мы там
      За неземной границей мира?
      Смутный, Безбрежный океан, где нет векам
      Названья и числа; где бесприютны
      Блуждают звезды вслед другим звездам.
      Заброшен в их немые хороводы,
      Что станет делать гордый царь природы,
      Который, верно, создан всех умней,
      Чтоб пожирать растенья и зверей,
      Хоть между тем (пожалуй, клясться станут
      Ужасно сам похож на обезьяну.
      142
      О суета! И вот ваш полубог
      Ваш человек: искусством завладевший
      Землей и морем, всем, чем только мог,
      Не в силах он прожить три дня не евши.
      Но полно! злобный бес меня завлек
      В такие толки. Век наш - век безбожный;
      Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный,
      Мои слова прославит, и тогда
      Нельзя креститься будет без стыда;
      И поневоле станешь лицемерить,
      Смеясь над тем, чему желал бы верить.
      Блажен, кто верит счастью и любви,
      Блажен, кто верит небу и пророкам,
      Он долголетен будет на земли
      И для сынов останется уроком.
      Блажен, кто думы гордые свои
      Умел смирить пред гордою толпою,
      И кто грехов тяжелою ценою
      434
      Не покупал пурпурных уст и глаз,
      Живых, как жизнь, и светлых, как алмаз!
      Блажен, кто не склонял чела младого,
      Как бедный раб, пред идолом другого!
      144
      Блажен, кто вырос в сумраке лесов,
      Как тополь дик и свеж, в тени зеленой
      Играющих и шепчущих листов,
      Под кровом скал, откуда ключ студеный
      По дну из камней радужных цветов
      Струей гремучей прыгает, сверкая,
      И где над ним береза вековая
      Стоит, как призрак позднею порой,
      Когда едва кой-где сучок гнилой
      Трещит вдали, и мрак между ветвями
      Отвсюду смотрит черными очами!
      14В
      Блажен, кто посреди нагих степей
      Меж дикими воспитан табунами;
      Кто приучен был на хребте коней,
      Косматых, легких, вольных, как над нами
      Златые облака, от ранних дней
      Носиться; кто, главой припав на гриву.
      Летал, подобно сумрачному диву,
      Через пустыню, чувствовал, считал,
      Как мерно конь о землю ударял
      Копытом звучным, и вперед землею
      Упругой был кидаем с быстротою.
      Блажен!.. Его душа всегда полна
      Поэзией природы, звуков чистых;
      Он не успеет вычерпать до дна
      Сосуд надежд; в его кудрях волнистых
      Не выглянет до время седина;
      28*
      435
      Он, в двадцать лет желающий чего-то,
      Не будет вечной одержим зевотой,
      И в тридцать лет не кинет край родной
      С больною грудью и больной душой,
      И не решится от одной лишь скуки
      Писать стихи, марать в чернилах руки,
      147
      Или, трудясь, как глупая овца,
      В рядах дворянства, с рабским униженьем,
      Прикрыв мундиром сердце подлеца,
      Искать чинов, мирясь с людским презреньем,
      И поклоняться немцам до конца...
      И чем же немец лучше славянина?
      Не тем ли, что куда его судьбина
      Ни кинет, он везде себе найдет
      Отчизну и картофель?.. Вот народ:
      И без таланта правит и за деньги служит,
      Всех давит сам, а бьют его - не тужит!
      118
      Вот племя: всякий черт у них барон!
      И уж профессор - каждый их сапожник!
      И смело здесь и вслух глаголет он,
      Как Пифия, воссев на свой треножник!
      Кричит, шумит... Но что ж? Он не рожден
      Под нашим небом; наша степь святая
      В его глазах бездушных - степь простая,
      Без памятников славных, без следов,
      Где б мог прочесть он повесть тех веков,
      Которые, с их грозными делами,
      Унесены забвения волнами...
      149
      Кто недоволен выходкой моей,
      Тот пусть идет в журнальную контору,
      С листком в руках, с оравою друзей,
      436
      И, веруя их опытному взору,
      Печатает анафему, злодей!..
      Я кончил... Так! дописана страница.
      Лампада гаснет... Есть всему граница
      Наполеонам, бурям и войнам,
      Тем более терпенью и... стихам,
      Которые давно уж не звучали
      И вдруг с пера бог знает как упали!..
      29 М. Лермонтов, т. 2
      НАЧАЛО ПОЭМЫ>
      Я не хочу, как многие из нас,
      Испытывать читателей терпенье
      И потому примусь за свой рассказ .
      Без предисловий. Сладкое смятенье
      В душе моей, как будто в первый раз,
      Ловлю прыгунью-рифму и, потея,
      В досаде призываю Асмодея.
      Как будто снова бог переселил
      Меня в те дни, когда я точно жил,
      Когда не знал я, что на слово "младость"
      Есть рифма гадость, кроме рифмы радость
      Давно когда-то, за Москвой-рекой,
      На Пятницкой, у самого канала,
      Заросшего негодною травой,
      Был дом угольный; жизнь играла
      Меж стен высоких... Он теперь пустой.
      Внизу живет с беззубой половиной
      Безмолвный дворник... Пылью, паутиной
      Обвешаны, как инеем, кругом
      Карнизы стен, расписанных огнем
      И временем, и окна краской белой
      Замазаны повсюду кистью смелой.
      438
      В гостиной есть диван и круглый стол
      На витых ножках, вражеской рукою
      Исчерченный; но час их не пришел,
      Они гниют незримо, лишь порою
      Скользит по ним играющий Эол
      Или еще крыло жилиц развалин
      Летучей мыши. Жалок и печален
      Исчезнувших пришельцев гордый след.
      Вот сабель их рубцы, а их уж нет:
      Один в бою упал на штык кровавый,
      Другой в слезах без гроба и без славы.
      Ужель никто из них не добежал
      До рубежа отчизны драгоценной?
      Нет, прах Кремля к подошвам их пристал,
      И русский бог отметил за храм священный.
      Сердитый Кремль в огне их принимал
      И проводил, пылая, светоч грозный...
      Он озарил им путь в степи морозной
      И степь их поглотила, и о том,
      Кто нам грозил и пленом и стыдом,
      Кто над землей промчался как комета,
      Стал говорить с насмешкой голос света.
      И старый дом, куда привел я вас,
      Его паденья был свидетель хладный.
      На изразцах кой-где встречает глаз
      Черты карандаша, стихи и жадно
      В них ищет мысли - и бесплодный час
      Проходит... Кто писал? С какою целью?
      Грустил ли он, иль предан был веселью?
      Как надписи надгробные, оне
      Рисуются узором по стене
      Следы давно погибших чувств и мнении,
      Эпиграфы неведомых творений.
      439
      И образы языческих богов
      Без рук, без ног, с отбитыми носами
      Лежат в углах низвергнуты с столбов,
      Раскрашенных под мрамор. Над дверями
      Висят портреты дедовских веков
      В померкших рамах и глядят сурово;
      И мнится, обвинительное слово
      Из мертвых уст их излетит-увы!
      О, если б этот дом знавали вы
      Тому назад лет двадцать пять и боле!
      О, если б время было в нашей воле!..
      Бывало, только утренней зарей
      Осветятся церквей главы златые,
      И сквозь туман заблещут над горой
      Дворец царей и стены вековые,
      Отражены зеркальною волной;
      Бывало, только прачка молодая
      С бельем господским из ворот, зевая,
      Выходит, и сквозь утренний мороз
      Раздастся первый стук колес,
      А графский дом уж полон суетою
      И пестрых слуг заботливой толпою.
      И каждый день идет в нем пир горой.
      Смеются гости, и бренчат стаканы.
      В стекле граненом дар земли чужой
      Клокочет и шипит аи румяный,
      И от крыльца карет недвижный строй
      Далеко тянется, и в зале длинной,
      В толпе мужчин, услужливой и чинной,
      Красавицы, столицы лучший цвет,
      Мелькают... Вот учтивый менуэт
      Рисуется вам; шепот удивленья,
      Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья...
      440
      О, как тогда был пышен этот дом!
      Вдоль стен висели пестрые шпалеры,
      Везде фарфор китайский с серебром,
      У зеркала ..........
      <
      МО ИГО
      Садится солнце за горой,
      Туман дымится над болотом,
      И вот дорогой столбовой
      Летят, склонившись над лукой,
      Два всадника лихим полетом.
      Один - высок и худощав,
      Кобылу серую собрав,
      То горячит нетерпеливо,
      То сдержит вдруг одной рукой.
      Мал и широк в плечах другой.
      Храпя мотает длинной гривой
      Под ним саврасый скакунок,
      Степей башкирских сын счастливый.
      Устали всадники. До ног
      От головы покрыты прахом.
      Коней приезженных размахом
      Они любуются порой
      И речь ведут между собой.
      "Монго, послушай-тут направо!
      Осталось только три версты".
      "Постой! уж эти мне мосты!
      Дрожат и смотрят так лукаво".
      "Вперед, Маешка! только нас
      Измучит это приключенье,
      Ведь завтра в шесть часов ученье!"
      "Нет, в семь! я сам читал приказ!"
      442
      Но прежде нужно вам, читатель,
      Героев показать портрет:
      Монго - повеса и корнет,
      Актрис коварных обожатель,
      Был молод сердцем и душой,
      Беспечно женским ласкам верил
      И на аршин предлинный свой
      Людскую честь и совесть мерил.
      Породы английской он был
      Флегматик с бурыми усами,
      Собак и портер он любил,
      Не занимался он чинами,
      Ходил немытый целый день,
      Носил фуражку набекрень;
      Имел он гадкую посадку:
      Неловко гнулся наперед
      И не тянул ноги он в пятку,
      Как должен каждый патриот.
      Но если, милый, вы езжали
      Смотреть российский наш балет,
      То, верно, в креслах замечали
      Его внимательный лорнет.
      Одна из дев ему сначала
      Дней девять сряду отвечала,
      В десятый день он был забыт
      С толпою смешан волокит.
      Все жесты, вздохи, объясненья
      Не помогали ничего...
      И зародился пламень мщенья
      В душе озлобленной его.
      Маешка был таких же правил: