Глава III ЯБЛОКО РАЗДОРА

В тот самый вторник, когда в Москве товарищ Лиходеев сделал доклад «О борьбе c искривлениями позвоночников при строительстве социализма», когда на остров Соловецкий, воплощая в жизнь лозунг: «Соловки – рабочим и крестьянам!» прибыла еще одна группа граждан, когда в Кузнецке сидевшие под старой телегой рабочие шептали: «Здесь будет город-сад!..», а в деревне Варваровке от бабки Гликерии ушла в колхоз последняя курица, Петр Тимофеевич Ключников окончательно поссорился со своим близким другом, необыкновенным взяточником и ответработником исполкома Ираклием Давыдовичем Суржанским. Произошло это так быстро и так нелепо, что Петр Тимофеевич надолго лишился всяческого аппетита, что c ним случалось весьма редко, пожалуй, только по красным дням календаря. Ссора эта строилась давно, и первый камень в строительство, как считал Ключников, заложил Ираклий Давыдович. Противоположного мнения был коммунист c большим стажем товарищ Суржанский.

В тот злополучный день бывшая пепиньерка Александра Станиславовна, дражайшая половина Петра Тимофеевича, благородная женщина в теле, но не совсем толстая, одним словом, толстушечка, приготовила макароны по-флотски.

Макароны супруги решили съесть за ужином, на который был приглашен партиец Суржанский.

Дубовый стол Ключниковых, стоявший в столовой их пятикомнатной квартиры, пленял своей скромной нэпмановской сервировкой. Он был покрыт скатертью из голландского полотна, и, кроме огромной эмалированной кастрюли c макаронами, на нем стояли графин анисовой водки и бутылка шартреза, на изумительных фарфоровых тарелках дымились сочные шницеля, в плоском и длинном блюде из богемского стекла красовалась зажаренная на подсолнечном масле путассу, яшмовая конфетница была заполнена разноцветными монпансье, в розетках светился клубничный джем, а посреди стола минаретом торчала огромная хрустальная ваза c нежными бумажными цветочками.

За ужином партиец Суржанский говорил много и хорошо. Супруги слушали его c большим вниманием. После третьей стопки Ираклия Давыдовича развезло, и он запел красногвардейский гимн «Слушай, товарищ». Он пел гимн так громко и так торжественно, что, казалось, его круглая физиономия вот-вот расползется во все стороны и в какой-то момент лопнет.

Первым не выдержал Ключников.

– Нельзя ли потише? А лучше – вообще прекратить! – c предельно возможной сдержанностью огрызнулся он. – Ваша партитура желает оставлять лучшего.

– Да, Ираклий Давыдович, – присовокупила к этому дражайшая супруга. – Уж лучше бы вы не драли козла, а то, того и гляди, соседи сбегутся.

«Красногвардеец» резко умолк, напряг свой плоский лоб и вытаращил глазки.

– Вам не нравится мой вокал? – спросил он, на «во» обиженно-сердито округляя губы.

Ключников встал из-за стола, выпятил вперед свое глобусное пузо, поглядел на партийца бирюком и, c трудом сдерживая внутренний голос, процедил:

– Не очень.

– Вот как? – удивился вокалист и тоже встал. – А тогда и вы мне не очень нравитесь! – добавил он со звонким ударением на слове «очень».

Александра Станиславовна изобразила на своей персиковой мордашке третью степень презрения и неуклюже пошевелила задом, во всю силу сжав ягодичные мышцы. Это был первый признак небывалого волнения ее вспыльчивой натуры.

– Скотина, – громко прошипела она c барской пренебрежительностью. – Нажрался в доску и буянит. Испоганил людям вечер.

Партиец не пропустил мимо ушей это замечание. Он пошевелил ушами и выдавил из себя заранее приготовленную фразу:

– Вы сволочь и негодяй!

Слово «негодяй» выдавилось почему-то c немецким акцентом.

– Вы украли у меня самое дорогое! – закончил он поспешно и c большим удовольствием, как бы сбрасывая c себя тяжкий груз.

Под «самым дорогим» ответработник исполкома подразумевал те двадцать тысяч рублей, что он вложил в сооружение питейного ларька еще во времена, когда на клумбе против бывшего здания земства росли цветы, которые сильно нравились любимой козе тетки Агафьи.

Ключников на полторы минуты побеспокоил свои мозговые извилины, вследствие чего его ноздри широко раздулись, а в глазах появился лукавый купеческий блеск.

– Это мой шинок! – он резко рубанул ладонью воздух.

– Я вам из этих вот мозолистых рук простого совработника выдал двадцать тысяч. Где они? – брызгая слюной, вопрошал партиец. – Вы вложили мои сбережения. Ведь так? Так. (Ираклий Давыдович почти после каждой фразы требовал подтверждения и тут же сам подтверждал.) Теперь у вас процветающее предприятие. Так? Так. А меня побоку? Так?..

– Нет, не так! – отрезал нэпман. – Ваши деньги вложены в акционерное общество со смешанным капиталом «Сбруи и подковы». И я вам это, – добавил он язвительно, – не раз объяснял. А где «сбруи», где «подковы» – не могу знать!..

– Нет! Нет, нет, – отрезал Суржанский, чувствуя в себе проснувшееся нахальство. – Был бы я менее скромным, Петр Тимофеевич, начистил бы я вам харю. Но мне партия не позволяет этого сделать!

– Руки коротки у вас и у вашей партии, – не своим голосом крикнул Ключников. – И здесь вам не собрание.

– Что-о-о-о? Так о партии?! Да как вы смеете?! Как вы можете плевать на историю и революционные завоевания? Декабристы разбудили Герцена, Герцен – Ленина, а товарищ Ленин развел на всю Россию агитацию. Партия – это ум и совесть наша! А вы!..

И Ираклий Давыдович плюнул на разостланный на полу мягкий войлочный ковер c изображением английского фаэтона, заложенного в шоры.

– А что до вашей совести... – Петр Тимофеевич грациозно улыбнулся. – Так у вас ни стыда, ни совести нет!

– Стыда нет? Ах вот как вы заговорили?! Да... – Тут Ираклий Давыдович добавил нарастающим басом: – Вы попираете самые элементарные правила гостеприимства! Ведь так? Так.

– Успокойтесь, успокойтесь, а то так недолго и умом повредиться.

– Значит, я должен успокоиться? Так?

– Да, успокоиться! Ибо сейчас c вами, кроме как через переводчика, разговаривать нет смысла.

Товарищ Суржанский не успокоился. И пока коммерческие враги старались побольнее ужалить друг друга, милейшая Александра Станиславовна спокойно вытащила из внутреннего кармана демисезонного пальто гостя черный кожаный бумажник, достала из него небольшую красненькую книжицу и быстро спрятала ее в верхний ящик комода.

«А чего тут церемониться! – рассудила она. – Раз пошла такая беседа c моим Питером, эта скотина обязательно напакостит. Надо его опередить. Сварганим-ка мы этой шельме какую-нибудь гадость».

C мужественным видом гордой гречанки, секунду назад узнавшей, что ее муж совершил измену, Александра Станиславовна сформировала кулак, похожий на атлетическую гирю, затем подошла к Ираклию Давыдовичу и, ткнув в область правого глаза, отправила его в нокаут. Партиец брыкнулся на пол и c этой позиции, оставшимся в целости левым глазом удивленно смотрел на вздымавшуюся грудь Мегеры.

«Не сдержалась, – думала Александра Станиславовна. – Надо было еще и по башке дать. Ишь как зенка вылупилась!»

Нужно сказать, что Ираклий Давыдович Суржанский был в принципе человек хороший, но партийный, а посему – порядочный склочник, но и здесь была своя положительная сторона, ибо Ираклий Давыдович считал, что самое ценное у партийца – это умение преодолевать одно препятствие за другим, чтобы будничные невзгоды укрепляли партийный дух. И хотя в Немешаевске поговаривали, что этот самый партиец в начале года великого перелома изобразил председателя исполкома Канареечкина матным словцом, что он тварь порядочная, паскуда гадкая и мерзость препакостная, на самом деле, как говорил один московский нэпман, Павел Жиянов, все это враки, ни к чему хорошему не приводящие.

Из гостей Ираклий Давыдович возвращался без радости.

Был уже поздний вечер. Нескромная луна подсматривала за влюбленными парочками. В ее лимонном свете лицо товарища Суржанского c фингалом в области правого глаза напоминало средневековую итальянскую гравюру.

«Обязательно отомщу! – успокаивал себя Ираклий Давыдович. – Этого я ему и этой... Будут они у меня...»

Через самое короткое время возмущенная фигура исчезла в глубине бульвара Советских достижений.

Скромный убаюкивающий месяц еще немного осветил корявые улочки Немешаевска и вскоре, как заплеванный, потух, подавившись клубами мутно-серых облаков. Прохладная мартовская ночь медленно, грозно и душещипательно оседала на землю, покрывая темной нелепой завесой пролетарский быт некогда процветавшего купеческого города.

Глава IV ПОТЕРЯ ПАРТИЙНОГО БИЛЕТА

В пятницу в шестнадцать часов восемь минут, сидя по-нужде в исполкомовской уборной, Ираклий Давыдович Суржанский окончательно осознал, что потерял свой партийный билет. Произошло это чрезвычайное происшествие в среду вечером. Впрочем, может быть, и не вечером, а утром, когда шел снег. Точно Ираклий Давыдович не знал. Но уже в четверг днем, когда он явился в горком партии, билета не было. Скорее всего несчастье случилось, когда он, стоя на подножке переполненного трамвая полез за бумажником, законопослушно руководствуясь желанием уплатить за проезд. А может, и не в трамвае. «А не мог ли я обронить его в продуктовой лавке? – прошило взбудораженный мозг. – Да нет же, нет! Значит, между трамваем и лавкой? Ведь так? Так. Ну и дела!»

Он выскочил, как ошпаренный, из здания исполкома, прогалопировал по улице Коминтерна. Минут за пять он проскочил мимо перекошенных станционных построек, трактира, городской бани, выпивших мужиков, орущих «Шумел камыш, деревья гнулись», и оказался на площади Подрастающего поколения.

Остановившись у обезглавленной церкви Вознесения, где ныне – Клуб пролетарских сапожников имени Предреввоенсовета товарища Ворошилова, беспартбилетник вдруг вспомнил, что он был здесь в среду вечером. Глаза его растерянно блуждали. Он подошел к облупленной цилиндрической урне, стоявшей возле входа в клуб и, оглянувшись по сторонам, опустил в нее свой печальный взгляд. Кроме двух папиросных окурков, старой газеты, и расплывшихся плевков, в урне ничего не оказалось. Ираклий Давыдович глубоко вздохнул, прислонился к холодной клубной стене из красного кирпича и жутко вздрогнул. «Что же теперь будет? А?»

В голове бесами крутились "о", "г", "п", "у". В душе копошился страх. В висках стучало отчаяние. «Все равно узнают. Иди к ним. Иди. Ты сам должен туда идти. Расскажи им все... А вдруг?..»

Товарищ Суржанский взглядом затравленного волка следил за редкими прохожими, внимательно смотрел в их безучастные лица, будто ждал ответа на самый главный вопрос: «Вы не знаете, что теперь со мной будет?» Придавленный собственным бессилием и безысходностью, он опустился на грязные ступеньки клуба, машинально извлек из кармана пальто папиросу и закурил.

– Что c вами, гражданин? – без особого интереса спросил вышедший из клуба молодой человек c бананововидным носом и c выражением пролетарского сапожника на лице.

– Что? – поняв, что к нему обратились, произнес Ираклий Давыдович. – А? Да...

– Вам плохо? – c юношеской назойливостью поинтересовался банановый нос.

– Нет, нет. Я... понимаете... – забормотал Ираклий Давыдович. – Я... я.. потерял... Вы, понимаете, я потерял партийный билет!

Это «партийный билет» было сказано так торжественно, что по всей площади Подрастающего поколения пронеслось звучное эхо, разбудившее даже сторожа производственного кооператива «Светоч революции» – хитрого Митрича.

– Как? Партбилет? – в ужасе воскликнул молодой человек и исчез так же неожиданно, как и появился.

«Все. Это – конец! – зашептал человек на ступеньках клуба. – Ты не можешь, Боже, так жестоко мучить старого коммуниста. Ведь так? Так. Ты не можешь, о Боже, уничтожить служившего народу верой и правдой! Нет. Ведь так? Так. Это все не со мной. Или партия дала, партия и взяла? А, Боже?»

Вскоре на площади Подрастающего поколения можно было слышать звонкое постукивание зубов, судорожные всхлипывания и, наконец, яростные рыдания. Слезы текли из мутных глаз ниагарским водопадом, разливались по площади, волнами бились о стены из красного кирпича. Над головой повис карающий меч Немезиды.

Но когда утром солнце высунулось из-за облаков, и озеро слез на площади высохло, Ираклий Давыдович успокоился, встал и побрел по проспекту Диктатуры пролетариата. Через семнадцать минут он добрел до одинокого дома c колоннами и черной вывеской.

Глава V НАЙМИТ АНТАНТЫ

Как известно, у каждого трезвого гражданина Советской страны имеются две тени: собственная и ОГПУ. Одинокий дом немешаевского ОГПУ, окруженный высокой оградой из остроконечных пик, отбрасывал свою тень на то место, где в благодатные времена, когда барон Врангель был еще бароном, а господин Ульянов не был еще товарищем Лениным, зияла глубокая и грязная лужа. Тогда здание c колоннами занимало полицейское управление. Осенью, когда лужа выходила из берегов и вода подступала к порталу, обрамленному в то время ломанным обломом, служители закона, дабы не намочить полы шинелей и не испачкать яловые сапоги, пользовались услугами местного конюха-здоровяка Васьки Гулагина. Конюх, как сказочный великан, взваливал на свои здоровенные плечи стражей порядка на дальнем берегу лужи, переносил через воду и бережно опускал их на ступеньки управления. Стражи были довольны, давали пятак и, обтряхнувшись, ныряли в здание. Зимой, когда лужу затягивало льдом и она превращалась в зеркальный каток, услуги Васьки оставались невостребованными, и он влачил еще более, нежели осенью, не подкрепленную шабашными пятаками жизнь. После революции новые власти решили покончить со старорежимными безобразиями и перво-наперво сменили вывеску, затем вырыли водосток, заасфальтировали территорию, прилегающую к зданию, оградив ее высоким забором из стальных пик.

Несмотря на повсеместное наступление культурной революции на изжившие себя барокко-извращенческие архитектурные стили, бывшее здание немешаевского полицейского управления сохранило свой добольшевистский вид. Это был толстый двухэтажный особняк c высокими окнами, к которым привинтили решетки, c вальмовой крышей и выпирающими контрфорсами. На крыше гюйсом развевался красный серп-и-молотовый флаг. Портал c высокой пирамидой ступенек был облицован цветной керамической плиткой так маняще и притягивающе, что не взглянуть на него было бы непростительной глупостью. Из-под кружевного сандрика, среди мощных колонн, выступала одностворчатая входная дверь c глазком и хромированной ручкой-фаль. Дверь тоже манила и как бы призывала: «Открой меня, товарищ, и все будет хорошо!»

Открыв дверь и переступив через возникший порог, товарищ сразу же попадал в сумрачный вестибюль и неожиданно для самого себя оказывался во власти пролетарского плаката c надписью:

НЕ ПЕЙ! C ПЬЯНЫХ ГЛАЗ

ТЫ МОЖЕШЬ ОБНЯТЬ

КЛАССОВОГО ВРАГА!

Аляповатые буквы на плакате сияли фосфорическим блеском и, создавая незабываемый визуальный эффект, навсегда отбивали всякую тягу к алкогольным напиткам.

В углу вестибюля, на обитом красным ситцем постаменте, на фоне обоев цвета колхозной пашни, стоял скромный бронзовый бюстик Феликса Эдмундовича Дзержинского без рук. Он как бы проверял приходящих каждое утро на службу чекистов, у всех ли сегодня чистые руки, холодная голова и горячее сердце. Широкая лестница c дубовыми перилами вела на второй этаж, где располагался роскошный кабинет начальника c тесной приемной, широкогрудой секретаршей Сонечкой и войлочным ковром c вваленными расплывчатыми узорами красного цвета. Справа от Дзержинского начинался аркой узкий прокуренный коридор c выгнутым, словно крышка от бабушкиного сундука, потолком. Вдоль стены торжественно, как на параде, стояли шаткие стульчики из карельской березы. Напротив стульчиков располагались обставленные c конторской сухостью кабинеты активного, следственного, разведывательного, контрразведывательного, политического, экономического, фотографического и технического отделов.

Кабинет под номером тринадцать занимал старший следователь по особо важным делам Альберт Карлович Ишаченко – тридцатипятилетний тип c короткой мальчишеской стрижкой и молодецкой харей c тонкими красноармейскими усиками и колючими глазами. В НОГПУ о нем шла слава, как о звезде второй величины и тринадцатой степени. К своим тридцати пяти он успел закончить три класса немешаевской церковно-приходской школы. В Немешаевск его занесла из моршанского благополучия воля покойного папаши. После революции Альберт вступил в партию и, уже будучи коммунистом, участвовал в штурме озера Сиваш. В территориально-кадровой системе вооруженных сил страны чекист Ишаченко числился капитаном. Повышение по службе произошло сразу же после того, как в октябре 1930 года на заседании немешаевского партактива он выступил c докладом и в нем c пролетарской ненавистью разнес в пух и прах чубаровские взгляды товарища Рубина и идеалистичекие извращения Розы Люксембург. Рубина, в итоге, Ишаченко предложил исключить из партии, направив соответствующую выписку из протокола в Москву, а Розе Люксембург – поставить на вид (посмертно); в заключение докладчик призвал собравшихся, пока не поздно, ударить социалистической дисциплиной по империалистическому маразму и проституции.

К году великого перелома капитан Ишаченко вырос в честного, принципиального чекиста, глубоко убежденного в том, что настоящий коммунист уже в утробе матери должен уметь распознать своего классового врага. К нэпманам, бывшим маклерам, хлебным агентам, комиссионерам и выжившим из ума интеллигентам он питал такую ненависть, что на тех немногочисленных допросах, кои ему приходилось проводить по долгу службы, не сдерживался и c чекистской горячностью бил их похоронные мины без жалости. Выбивал, как правило, капитан из подобных мин правду-матку. Когда же правила отступали на второй план, Альберт Карлович проводил обычный допрос. По этой части его считали профессионалом, так как, при желании, Ишаченко мог придраться и к телеграфному столбу.