Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера

– А-а-а!

– Земля гудит?

– У-у-у!

– Ну, чем мы не кони?!

– Да-а-а!

– Финальная сцена! Пышно и разубранно! Где корова?

– Я здесь, – кусая толстые губы, отвечает Лепешинская.

– Где вас носит? Майский, средний план! Ноги крупно! Лепешинская, больше сдержанности, бюст прямее! Понеслось!

Лепешинская лезет на дерево. C крыши на веревке к ней спускается артист МХАТа Рвачкин (в роли ворона), болтаясь, он каркает:

– Ты куда лезешь, корова?

– Лепешинская, бюст прямее! Больше мягкости! – кричит режиссер. – Пышно и разубранно! Взрачно!

– Яблоки кушать! – мычит Лепешинская.

– Ты что, c ума сошла? – орет Рвачкин. – Это же ведь береза!

– Уйди, черный, – визжит Лепешинская, – не видишь, c собой у меня!

– Снято! Майский, задний план. Комплектно! Юпитеры на задний! Вася! Майский! Безжелчно и тишайше!..

Тем временем капитан Ишаченко широким дромадерским шагом вышел к Театральной площади. В «Метрополь» он вошел без особых осложнений. После «душевного» разговора c портье у капитана не осталось даже зерна сомнения в том, что тот, кого он ищет, находится в «Метрополе», и не просто в «Метрополе», а в тридцать четвертом номере. Но, поднявшись в номер, капитан никого там не застал. На столе стоял поднос c недоеденным завтраком. Кофе был еще теплым. Альберт Карлович снял телефонную трубку.

– Барышня, Ж 2-17-46, и поскорее, дура!.. Товарищ Зотов? Ага! Ишаченко говорит. Преступник только что был в своем номере, я в «Метрополе». Так точно! Жду. – И звезда второй величины и тринадцатой степени спустился в вестибюль.

Пять минут понадобилось полковнику Зотову и молодцам в форме, чтобы прибыть в «Метрополь».

Альберт Карлович уже при ярком свете электрических плафонов получил возможность рассмотреть внешность полковника Зотова. А посмотреть было на что: лицо полковника искажала вольтеровская улыбка! Одет был полковник тоже интересно: на голове сидела суконная фуражка защитного цвета, шароварчики из репса были синими, сапоги – черными, а поясной ремень – желтым, одним словом, попугай, туды его в Африку.

– Здорово, капитан! Ну, что тут у тебя?

Ишаченко достал блокнот и, глядя в него, залихватски отрапортовал:

– Товарищ полковник, после небольшого опроса свидетелей выяснилось, что вражеский элемент остановился в этой гостинице в тридцать четвертом номере. По показаниям портье, преступник жил в этом номере около недели.

При упоминании капитаном портье, послышался стон избитого индивидуума: в углу вестибюля, оперевшись на кадку c пальмовым деревом, отплевывался кровью маленький, худенький человек в мятом фраке и c опухшим, словно подушка, лицом.

– Платил щедро, – не меняя интонации в голосе, продолжал капитан, – час назад смотался. В номере оставил недоеденный завтрак.

– Угу! – одобрительно протрубил Зотов. – Молодец, капитан, быстро ты его выследил... Может, почуял слежку? Как думаешь?

– Вещь возможная.

– И я говорю, что возможная.

– Предупредить его мог только Корейко... – Капитан почесал за ухом. – Телеграммой. В нашем управлении это сейчас выясняют.

– Долго выясняете, очень долго, капитан.

– Его сам Свистопляскин обрабатывает.

– Что мне твой Свистопляскин? Не вижу работы... Где же искать? Норкин! Норкин, мать твою!.. Фотографии сюда!

Молодой болван c характерыми ушами, похожими на унитазы усть-сысольского производственного объединения «Соцсантехпром», шаркающей кавалерийской походкой (ноги дугою, носки внутрь, пятки наружу, коленки порознь, таз низкий, уши врозь) подскакал на своих двоих к полковнику и, вытянув из полевой сумки небольшую пачку фотографических снимков, протянул их Зотову.

– Когда успели? – удивился капитан.

– Фотографический постарался! – горячо воскликнул полковник. – Вот, капитан, рожа организатора тайного союза «Меча и орала».

Ишаченко взял одну из фотографий. Снимок был совершенно неудавшийся: практически безглазое лицо великого комбинатора напряженно улыбалось и все подробности его богатой внешности никак не передовало. Капитан около минуты смотрел на карточку, повернул ее оборотной стороной, понюхал.

– Можно?

– Бери... Вот же поганяло хренов! Навязался нам на голову! Давай-ка, капитан, попробуем мыслить.

Глагол «мыслить» был сказан c таким напрягом, что было ясно: полковник Зотов приступал к умственным упражнениям весьма редко, а если и приступал, то c недовольством.

Чекисты опустились на небольшой кожаный диванчик. Зотов предложил Ишаченко папиросу.

– Деньги у него были, так?

– Так точно, товарищ полковник.

Блокнот в руках Ишаченко вновь зашуршал, лихорадочно застрочил карандаш, появилось несколько фигурных строчек.

– Да перестань там свои писульки строчить... Ты выяснил какие рестораны посещал этот франт?

– Виноват! Недопер, товарищ полковник.

– Недопер... В трубку высморкайся, тогда допрешь! И чем только у вас там в Немешаевске занимаются?.. Норкин! Норкин, мать твою!

Притащился той же походкой тот же молодой болван c ушами.

– Норкин, – сказал полковник ужасным голосом. – Портье сюда!

– Есть!

– Сменщика его уже взяли?

– Везут!

– Ладно, давай этого.

Портье сняли c пальмового якоря и приволокли к полковнику. Кровью он уже не отплевывался. Теперь все было наоборот: губы его походили на плотно сжатые тиски. Увидев такие губы, глаза Зотова почему-то вспыхнули тайной злобой.

– Как звать? – хрипло тявкнул полковник.

– Лафунтий Эрнестович...

– Фамилию спрашиваю, придурок! – взорвался Зотов.

Лафунтий Эрнестович надул губы.

– Щипачкин я, товарищ полковник.

– Вот что, сыкун форточный, сейчас ты мне про этого козла расскажешь все! – Полковник показал фотографию и c желчью в голосе прибавил: – Понял? Все! Все, что знаешь и о чем только догадываешься! У меня, как на исповеди...

– Они... их... приехали...ло... двое, c виду культурные, почти, сказать точнее, иностранцы...

– Паспорта?

–...

– Почему поселили?

–...

– Щипачкин, отвечать!

– Хорошо заплатили... – проболтался портье.

– Так.

– Закрыли глаза, дали им тридцать четвертый! Это дорогой номер, товарищ полковник.

– Сколько же ты, пес смердячий, от этих врагов народа получил?

– Я не знал, что они враги!

– Сколько?

– Триста... нет... четыреста, – оговорился портье, – и Хуликин пять сотен.

– Напарник?

– Он.

– Мурчи дальше.

– Позавчера он c девицей приходил...

– Это который? Этот? – Зотов указал на фотокарточку.

– Этот.

– Что за баба? Приметы.

– Вроде блондинка.

Зотов крепко сжал губы: он думал.

– Ты мне, Щипачкин, начинаешь нравиться, – съязвил полковник после двухминутной паузы. – Поэтому расстреливать я тебя сразу не буду. Все расакажешь и c чистой совестью в Магадан поедешь!

– По-моему, она в банке работает, – обрадовался Щипачкин.

– В банке? Почему в банке?

– Говорили... Она особенно. Про банки...

– Ладно. Норкин! Норкин, мать твою!.. Сыпишь на Лубянку, заходишь в фотографический, даешь им вот эти приметы, берешь словесный и поднимаешь на ноги весь оперативный отдел. Даю два часа. Сверим время... Вот так... В Москве банков не так много – прочешете все! Искать эту белобрысую кралю. Все понял?

– Так точно! Разрешите выполнять?

– Пошел!

Полковник Зотов довольно щелкнул пальцем, сморщил лицо, зевнул и посмотрел на портье, затем принял свой обычный вид и, насколько это возможно, выпятил вперед верхнюю челюсть.

– Капай дальше.

– Приходили поздно, уходили рано... что еще? А вот! Как-то этот... красномордый пропал.

– Так. Где они жрали?

– Не могу знать... Как приехали, слышал, говорили, что на Арбат пойдут.

– Думаешь так или считаешь?

– Считаю, что так, товарищ полковник.

– Ладно, изыди! Подождем второго... Ситуация, таким образом, меняется. Нужна баба! Ты все понял, капитан?

– Так точно, понял! – внятно сказал Ишаченко.

– Через бабу выходим на него. – Полковник c радостью похлопал Ишаченко по спине. – Ничего, капитан, найдем! Там где замешана баба – все просто. Из практики знаю!.. Вот что, на Арбате ведь – «Прага». Слетай-ка ты туда. Допросишь всех. Понял? Может, он там сейчас c этой белобрысой шницеля хавает. Все понял? Давай!

Одна нога капитана Ишаченко еще была в «Метрополе», а другая уже входила в вестибюль ресторана «Прага».

– Он здесь был? – со злобой в голосе спросил капитан, показывая смуглолицему швейцару фотографию Бендера.

Швейцар взял фотокарточку, долго вертел ее в руках, затем приблизил к глазам, сощурился.

– Кхе-кхе-кхе!.. Бес его знает.

– За беса ответишь. Позже.

– Похоже, что был, раз вы, товарищ, спрашиваете, – чувствуя холод под ложечкой, глухо чавкнул швейцар. – Трудно вспомнить, сами понимаете, народу через меня тьма проходит. Спросите, товарищ, у метрдотеля.

– Никуда не уходить.

– Слушаюсь.

– Я тобой, пес смердячий, позже займусь! – пообещал Ишаченко и шмыгнул в зал.

Появился почтеннейшей наружности метрдотель и таинственно обменялся взглядом со швейцаром. Капитан заметил.

– Вы мне тут зенками не разгуливайте!

И Альберт Карлович свинтил обоим таких два кукиша c большими грязными ногтями, что швейцара хватила кондрашка, а метрдотель от страха дрогнул всем телом и попятился назад.

– Куда? Нет, не уйдешь.

– Чего товарищ капитан прикажет? – заискивающе спросил метрдотель.

Капитан показал фотографию.

– Он здесь был?

– Кхм... по-моему, да.

– Один?

– По-моему, один.

– По-твоему, или один?

– Точно, намедни был-c. Трое. Весьма интеллигентные товарищи.

– Ты что? – Хочешь срок схлопотать?

– Не желаете ли отобедать?

– Ладно, накрывай. И чтоб быстро там у меня.

Метрдотель премило улыбнулся, захлопал крыльями, приложил крахмальную скатерть и тотчас же побежал в официантскую.

В мгновеньи ока, нет, еще быстрее, на столик Ишаченко были поданы яйца-кокотт c шампиньоновым пюре в чашечках, дрозды c трюфелями, стерлядь в золоченой кастрюльке, супник c зелеными щами и пузатый графин водки.

После того, как капитан выпил пять стопок и съел две тарелки щей к его столику подошел высокий официант c томным выражением лица и наколкой в виде знака доллара на руке.

– Товарищ следователь, – таинственно шушукнул он, – я, конечно, дико извиняюсь, но тот, кого вы ищите, уже ушел.

– Как ушел?

– C дамой.

– Когда ушел?

– Полчаса...

– Ах вы вражины! В жмурки со мной играть?!

– Куда ушел?

– В дверь.

В сердце капитана начала вариться каша ненависти.

– Ну, я еще вами займусь! – сказал чекист до чрезвычайности раскипятившимся голосом. – Я вам еще так втемяшу, что смерти желать будете! Вы у меня еще взбледнете! В муку сотру!

Дело шло к полудню.

Как уже сообщалось, гражданке Долампочкиной в это утро было все до лампочки. Но ровно в двенадцать через торцовое окно на ее помятую физиономию упали солнечные лучи. Настасья Феоктистовна проснулась, сделала стриптиз в обратную сторону, сытно позавтракала, надела на свою темно-русую голову старорежимную палевую шляпку и, сладко зевнув, вышла на балкон. Шляпка на мадам была легкая, точно пирожное, и ее чуть не сдуло ветром. Мадам поспешила ее придержать и машинально взглянула вниз. В палисаднике c сиренью, набухшей, как разваренный рис, на широкой, окрашенной охрой скамье сидели двое: блондинка в розовом платье, которое мило рисовалось на ее стройной фигуре, и молодой человек c внешностью белогвардейского офицера.

– ...судьба никогда не благоприятствует c полной искренностью, Элен. Положение хуже губернаторского. Повторяю: тебе оставаться в Москве слишком опасно.

– Опасно?

– Интуиция мне подсказывает: тебя ищут. Нас видели в «Метрополе»... И дернул меня черт тебя затащить...

– Я могу уехать к тетке в Мытищи.

– Ты уже решила?

– Что?

– Ты едешь со мной?

– Мы что, уже сейчас отправляемся в Париж?

– Не сейчас. Мне нужен еще месяц.

– Остап, ты уверен, что меня ищут?

– Можешь позвонить в банк, если сомневаешься.

– Вот адрес. – Элен протянула Остапу листок из записной книжки. – Я ждать тебя буду.

Остап спрятал листок в карман.

– Найму таксомотор.

Он выбежал на перекресток и через десять минут вернулся на черной легковушке c шашечками на боку.

– Останови машину за несколько километров от дома. Я договорился.

– Ты меня не бросишь?

– Что ты, глупенькая!

Элен поцеловала свой тонкий указательный палец и приложила его к щеке Остапа.

– Где же тебя искать?

– Если знаешь место в мире, куда не залетают гордые орлы-стервятники, то я буду именно там. Шучу...

– Ты будешь всегда жить в самых светлых уголках моей памяти!

Остап привлек Элен к себе и приложил губы к ее щеке упоительно, страстно, ласково. Щечки девушки, осененные цветом молодой душистой сирени, запылали нежным румянцем. Остап провел рукой по ее мягким белокурым волосам... и тут их губы сблизились и слились в беззвучный прощальный поцелуй. Таксомотор c хрустальными фонарями принял девушку в свое коленкоровое лоно, взвыл, прыгнул вперед, его заволокло пылью, он медленно поплыл к перекрестку. Остап бросил на машину прощальный взгляд. В ту же секунду тихий ветер сменился порывистым, он начал свистеть, шипеть, носиться по палисаднику, перебирать пыль. Сердце великого комбинатора екнуло, в нем что-то шевельнулось еще прежде, чем авто скрылся за поворотом на Маросейку. Остап сел на скамью и только через минуту понял, что рядом c ним сидит молодцеватый мужчина, из числа тех, которых обычно называют идиотами.

– Гражданин Бендер? – голос идиота заплетался, изо рта несло зелеными щами.

– Допустим, что Бендер.

Молодцеватый гражданин достал из нагрудного кармана красненькое удостоверение и предъявил его Остапу.

– Немешаевское политуправление, капитан Ишаченко. Ну что, добегался? Ах, как ты страдательно спел песню прощания этой белобрысой крале! – Ишаченко ехидно засмеялся. – Как ты c ней валандался! А номер-то вот он! Вот мы ее c тетей в сраных Мытищах и повяжем. То же мне, комбинатор! У абажура я и моя дура... Да, не сложилось у тебя в жизни, не сложилось.

Остап слушал капитана со значительной миной, затем вздернул голову, надвинул кепку на лоб, на минуту поднял глаза и, c угрозой в голосе, просипел:

– А-а! Новая полиция-милиция! Ну иди сюда, родной! Придурок из столицы пролетариев умственного труда.

И не успел капитан сказать: «Смотрите, как эта босота в корень охренела!», как получил мощный удар поддых и порцию многозначительных слов:

– Дыши глубже, капитан, ты взволнован! Твоя речь еще будет впереди!

– Сволочь!

– Не пытайся меня оскорбить. Меня оскорбляли высококвалифицированные специалисты!

– Чего, чего?

– Тебе не кажется, дядя, что твое лицо отмечено печатью смерти?

– Соблюдайте закон, гражданин Бендер. Вы арестованы!

– О, этим немало сказано! Но больше звона, чем смысла. Необходимость, товарищ чекист, ломает законы.

– Чего, чего?

– Пойдем, я тебе все объясню без гнева и пристрастия!

После нескольких, не заслуживающих особого внимания процедур и ненавистного хрипа: «Далеко не уйдешь, тебя падла вся...», товарищ капитан отключился.

– Все! Занавес! – Остап залихватски сплюнул. – Укатали сивку крутые горки! Сыграно прекрасно, вот только в финале немного облажались. Но Москва – это далеко не центр мироздания! Будем считать, что настало время антракта. Заседание продолжается!

Но прежде чем опустить занавес, Остап подхватил стонущего Ишаченко и, не оглядываясь, поволок его во двор. Здесь он достал из портфеля бутылку «Черноморского хереса», влил ее содержимое в глотку капитана, весело похлопал его по щеке и прощально воскликнул:

– Россия, тебя, сволочь, никогда не забудет! Ты останешься в ее памяти ослом навеки веков.

Бендер зашвырнул револьвер, спрятал в свой карман удостоверение и, стряхивая c пиджака пылинку, вышел к полисаднику.

– Картина битвы мне ясна: осел к вечеру очухается, – задумчиво отметил он. – Значит, у меня есть что-то около десяти часов...

Остап оглянулся по сторонам и каким-то седьмым чувством уловил за спиной чей-то взгляд.

Средних лет мадам в палевой шляпке и c гиацинтовым перстнем на указательном пальце сидела в плетеном кресле и курила папироску.

– Мадам, – дипломатически вежливо обронил Остап, – я к вам обращаюсь.

В бойких зеленых глазах мадам Долампочкиной запрыгала тревога, в горле ее что-то пискнуло и на свет вырвалось сухонькое:

– Простите?!

– Не делайте глупым ваше и без того ненормальное лицо.

– Я...

– Любопытство, мадам, – то же тщеславие; очень часто хотят знать только для того, чтобы говорить об этом. Так вот, я бы вам советовал молчать.

– О чем вы, молодой человек? – скороговоркой спросила мадам.

– Я о том, дорогая вы моя, что в случае, если вы станете свидетелем, тот, кто стоит перед вами, станет вашим сообщником. Улавливаете? В одной камере мы, скорее всего, сидеть не будем, но один и тот же лагерь я вам гарантирую. Адье!

– Да что вы, молодой человек...

Пока мадам Долампочкина оправдывалась, Остап уже был на перекрестке Маросейки и Златоустинского переулка. В голове великого комбинатора вертелась до смеха простая уголовная фраза: «Наше дело вовремя смыться!». Остап во все лопатки погнал на Курский вокзал. Вскоре за его спиной оставалась мутная полоска Москвы. Полоска была прижата сизыми облаками, и столица казалась далекой, потерянной, уходящей навсегда.

А Элен приехала к тетке и вечером, сидя у окна, смотрела на мягкие летние облака. Рядом c ней лежал завядший букет гвоздик, подаренный ей Остапом на Театральной площади. Она прижала колкие лепестки к лицу и тихо заплакала. Жизнь казалась ей конченной.

Часть третья.

ГОЛЬ НА ВЫДУМКУ ХИТРА

Глава XXIX

ЖЕСТЫ ОТЧАЯНИЯ

Мощный социалистический поезд «Москва-Новороссийск» медленно тронулся от второй платформы Курского вокзала. Описав собой правильную кривую, он выскочил на широкую насыпь, подергался на стрелках, прополз, громыхая колесами, мимо хмурых цехов завода «Серп и молот», мимо платформы, на которую из низкобортного товарняка выгружали многочисленные ящики.

Остап вскочил в поезд в самую последнюю минуту и поэтому ему пришлось искать свое купе, переходя из одного раскачивающегося вагона в другой, вкушая неповторимый запах дорожного мирка. Сильным движением руки он отодвинул дверь, молча снял пиджак, повесил его на завитушку и опустился на нижний диванчик. Купе было маленькое, уютное, по всей видимости, – образцово-показательное: обитые малиновым бархатом диванчики, густо покрашенные рифленые стены, кожаные ремешки c блестящими пряжками, покрытый фирменной скатеркой стол, на столе – омедненная пепельница. Вслед за опоздавшим пассажиром в показательное купе c крестьянской степенностью заглянул преблагонравных манер проводник c никелированными компостерскими щипцами.

– Будем компостироваться, граждане пассажиры! – c достоинством сказал он.

Купейники протянули проводнику билеты. Хозяин вагона не суетился: щелкнул четыре раза компостером и степенно ушел.

Остап, заложив ногу за ногу, откинулся назад и от нечего делать принялся разглядывать своих попутчиков. C полки над ним свешивалась только часть попутчика. Этой частью была лошадиноподобная голова c необычайно узкими скулами, отвратительным ртом, а еще c тупоумными холодными глазами, которыми она время от времени смотрела в окно.

Прямо перед Остапом полулежал весь из себя белобрысый юноша-купидон c румянцем по обеим щекам и тем самым видом, который Остап называет «блеск джентльмена»: костюм на юноше был нарочито небрежен и состоял из чуть помятого пиджака общепринятого покроя и из брюк на выпуск. «Мальчик, созданный для воздушных поцелуев», – подумал про купидона Остап.

Над белобрысым, на верхней полке, лежал дородный старикашка c красным от застарелого насморка носом, в распашном пиджаке, белой рубашке и классических шароваристых брюках. На носу покоилось пенсне c половинными стеклами. Пиджак распахивался до того, что походил на простертые гусиные крылья. «Старый мальчик», – подумал про старика Остап.

– Мое имя Прохор Кузьмич Шашкин, – нарушила молчание лошадиноподобная голова, повисшая прямо перед Остапом глазами вниз. – Позвольте узнать ваше? И до какой вы станции, товарищ?

На это Остап ответил дешевой, но меткой фразой:

– До самой дальней!

– Так, – голова грустно улыбнулась и пристала к белобрысому: – А вы, товарищ?

Белобрысый оказался покладистым.

– До Верхне-Баканской, – весело ответил он. – Еду, товарищи, к дяде. Хочу, товарищи, употребить каникулы c наибольшей пользой.

«Студент», – подумал Бендер.

«Я – студент, учусь на шампаниста», – хотел было сказать белобрысый, но Шашкин уже приставал к старому мальчику.

– А вы?

– Pardon? – скромно произнес тот.

– До какой станции, спрашиваю! Вы, я вижу, человек крайней учености?

Старый мальчик оказался профессором.

– Меня должны встретить в Новороссийске, – объяснил он, снял c носа пенсне, повертел и снова приделал на нос.

– Ага, значит, хошь – не хошь, мы вместе едем в этом купе ночь-день-ночь, – подытожила голова и проглотила хлеб c маслом.

За окном пронеслась станция. Слышался вольный стук колес. Купе тряслось и скрипело. Ложечки бряцали в стаканах. Наступила никчемная минута молчания, длившаяся около пяти минут. Прервала ее все та же разговорчивая голова по имени Шашкин.

– Ну что ж, товарищи, будем кантовать анекдоты? Я в том смысле говорю, а не начать ли нам c анекдотов?

Не дождавшись ответа, лошадиноподобная голова устремилась мимо Остапа к полу; при ней, слава богу, оказалось и туловище c довольно длинными конечностями.

– Кантуй, дядя, кантуй! – равнодушно бросил ему Остап. – Ты у нас самый говорливый.

– Ага, значит так... (Тут говорливый запнулся и почесал затылок.) Про следователя и про нож никто не знает? Нет?.. Следователь говорит обвиняемому: «Вы узнаете этот нож?» – «Узнаю». – «Ну, наконец-то, гражданин, вы признались!» – «В чем же я признался? Это нож, который вы мне показываете уже три недели».

На лицах пассажиров промелькнули улыбки.

– Не боитесь? – c наигранной строгостью спросил Остап.

– Чего? – не понял лошадиноподобный.

– Как чего?

– А-а! А это мне одна сволочь в бане рассказала. И потом, анекдот дореволюционный, так что бояться нечего!

– Вот как?.. Ну тогда революционный анекдот... Звонок в Смольный: «Алло, это Смольный?» Отвечают: «Да, Смольный!» – «Пиво у вас продается?» Отвечают: «Нет». – «А где же оно продается?» Отвечают: «В Зимнем!» – «Все на штурм Зимнего! Ура-а!»

– А вы не боитесь?

– А мне, как вас... Шашкин? – многозначительно произнес Остап и, приглушив свой голос до полной степени нелегальности, добавил: – Мне, гражданин Шашкин, бояться нечего.

В это время белобрысый достал из багажной сетки газетный сверток, вытащил из него кусок мяса c налипшими газетными строчками, откусил небольшой кусочек и, жуя, рассказал вот такой анекдот:

– Человек в противогазе косит траву. Идет девушка. «Вы что, такая жара, а вы в противогазе?» – «Я комсомолец, не могу без трудностей».

– Молодцом, молодое племя! – воскликнул Остап.

Молодое племя, между тем, вытащило из чемодана батон хлеба и принялось его резать осторожно, медленно, словно хирург, отсекающий скальпелем злокачественную опухоль.

«Вот еще один тип, которому телятина в окрошке кажется ягнятиною, – подумал Остап. – Купидон цигейской породы!»

– Профессор, – Шашкин плутовато улыбнулся, – ваша очередь.

– Ну что ж, извольте. – Профессор посмотрел на всех правым глазом поверх полукруга стекла пенсне. – Политические тоже?

– Любые, любые, – отмахнулся Остап. – Вас, гражданин профессор, уже не посадят – годы не те.

– Это верно, что не те... – профессор всплеснул старческими мелованными ладонями. – В мои годы только и остается, что рыбачить, а тем более сейчас! Рыбалка – разве может быть что-либо лучше?! Закидываешь, глядишь на поплавок, да ждешь серьезного окунька, главное поклевку не прозевать...

Белобрысый покатился со смеху.

– Это что, анекдот, профессор?

– Ах, анекдот! Сейчас расскажу... Александр Македонский, Юлий Цезарь и Наполеон Бонапарт присутствуют на параде на Красной площади. «Слушай, Юлий, – говорит Македонский, – если бы у меня были такие молодцы, я стал бы непобедимым полководцем». – «Если бы у меня была такая конница, – говорит Цезарь, – никогда бы не пала Великая Римская империя!» – «Эх, – говорит Наполеон Бонапарт, – была бы у меня советская пресса, никто бы не узнал, что я проиграл битву при Ватерлоо».

Все засмеялись, громче всех закатывался лошадиноподобный Шашкин.

Поезд бежал по Подмосковью. Уже остались позади Никольское, Салтыковка, Железноводск. Такты колес были длинными, веселыми.

– В тюремной камере, – весело гоготал лошадиноподобный, притрагиваясь к чаю и шевеля нафабренными усами, – спрашивают новичка: «За что попал?» – «За браконьерство». – «Сколько влепили?» – «Десять лет». – «Ты что, мужик, – удивляется шара, – кто ж за это дает десятку?» – «Да рыбу я глушил, – объясняет тот, – закинул динамит, а он как шарахнет! Всплыло три леща и двенадцать водолазов».

Любивший рыбалку профессор не выдержал и залился таким смехом, что за ним последовали Остап и белобрысый.

Из трубы паровоза валил дым, в полуспущенное окно нагло рвался теплый летний ветер.

– Адвокат Плевако имел привычку, – прикорнув к спинке дивана, защебетал белобрысый, – начинать свою речь в суде фразой: «Товарищи, а ведь могло быть и хуже!» И какое бы дело ни попадало адвокату, он не изменял своей фразе. Однажды Плевако взялся защищать человека, изнасиловавшего собственную дочь. Зал был набит битком, все ждали, c чего начнет адвокат свою защитительную речь. Неужели c любимой фразы? Невероятно. Но встал Плевако и хладнокровно произнес: «Товарищи, а ведь могло быть и хуже!..» И тут не выдержал сам судья: «Что, скажите, что может быть хуже этой мерзопакости?» – «Товарищ судья, – огрызнулся Плевако. – А если бы он изнасиловал вашу дочь?»

Почему-то никто не засмеялся. Белобрысый смутился так сильно, что вновь наступила минута молчания и был лишь слышен душеласкающий скрип переборок.

– Ничего, студент, анекдот хороший! – массируя лоб, заметил Остап, когда поезд проходил под Орехово-Зуевским мостом и купе на какой-то миг погрузилось в полутьму. – А вот вам из жизни царствующих особ... – Остап смахнул со стола зеленый хвостик редиски, оставшийся после белобрысовской трапезы, и легко ударил по нему: хвостик выпрыгнул в окно. – У императрицы Екатерины околела любимая собака по кличке Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы c собаки содрали шкуру и сделали чучело. Граф Брюс приказал об этом Никите Рылееву. Рылеев был не из умных: он ничего не понял и отправился к известному в то время богатому банкиру по фамилии Томпсон (Остап выделил букву "п".) и передал ему волю императрицы. Томпсон не на шутку перепугался, понесся к императрице просить прощения, но по дороге помер.

Все покатились со смеху, особенно отличился лошадиноподобный: он ржал c таким напором, что все долго могли видеть его выставленные наружу сплошные желтые зубы.

По вагону, скрипя сапогами, прошел проводник. Он постучался, заглянул в купе и c хрипотцой в голосе промолвил:

– А-а, вас я уже компостировал, извиняйте, граждане...

Как только дверь за ним закрылась, поезд остановился. Оказалось, что на решетчатом штабеле стояла корова, она заунывно-обиженно мычала, но, послушала гудок паровоза и, звеня колокольчиками, убралась восвояси.

– Раз пошла такая тема... – Белобрысый почесал нос, в глазах его появился несдержанный юношеский блеск. – Анекдот из жизни князя Цицианова... Князь Цицианов, известный поэзией рассказов, говорил, что в деревне его одна крестьянка разрешилась от долгого бремени семилетним мальчиком, и первое его слово в час рождения было: «Стакан самогонки c содовой!»

– Парадоксально интересно! – воскликнул Остап. – Не в бровь, а прямо в глаз.

Поезд, гремя и охая, прорезал стрелку и перешел узкий Петушкинский мостик. Внизу тянулась небольшая речка, берега которой были истоптаны скотиной. По воде плавали пестрые утки. Вдали виднелись почерневшие деревянные домики, вблизи – шилоклювка (или какая-то другая птичья сволочь) длинным носом старательно ковыряла кочку, где-то там, в гуще крапивы и матово-зеленого чистотела, верещала трясогузка.

– Рабинович удивительно похож на Ленина! – неожиданно громко выпалил Остап, сделал паузу и довольно долго ее тянул.

– Гмм.. кто похож на Ленина? – инстинктивно робея, удивился лошадиноподобный.

– Это анекдот.

– А-а...

– Так вот, Рабинович удивительно похож на Ленина. Вызывают его в ГПУ и предлагают как-то изменить свою наружность, а то неудобно получается. «Ну допустим, батенька, бойодку я сбйею, – отвечает Рабинович, – а идейки куда девать пгикажете?»

Профессор снисходительно улыбнулся, лошадиноподобный легко хихикнул, а белобрысый залился таким смехом, что на его глазах выступили блестящие детские слезы.

– Да-а, – протянул лошадиноподобный после некоторой паузы, – вот мы едем, анекдоты травим, а ведь кто-то сейчас сидит и выдумывает их. А, товарищи?

– Вот потому-то он и сидит, – сказал Остап отеческим тоном и обронил знаменитый анекдот о чукчах: – Два чукчи сидят на берегу океана. «Хочешь, анекдот расскажу?» – «Политицкий?» – «Ну!» – «Не надо, сошлют!»

– А вот тоже о чукчах, – живо подхватил белобрысый. – Чукча говорит: «Я оцень, оцень сильно изуцаю русский языка. Казный день я запоминая восемнадцать слов. И всего я зауцил тысяцу слов. И это все здесь (показывает на голову), в зопе!»

Тут профессор прыснул так, что по его лицу поплыли медленные пожилые слезы. Лошадиноподобный Шашкин фыркнул и вписался не в тему: