Глава XXVII

ВТОРОЙ СОН АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА КОРЕЙКО

В кабинете Альберта Карловича было тихо и пакостно. Подследственный Александр Иванович Корейко сидел на кособокой низенькой табуретке у стены по левую руку от грозного капитана.

Зазвонил телефон.

– Расстрелять! – ухнул в медь капитан. – Чья квартира? Зойкина? Ах, «Зойкина квартира»! Это что, пародия? Что-то вроде «Сильвы»? Не знаю такой! Снять! А директора театра и всех лошадей блатных под суд! Что? Да ничего подобного! Управу мы на всех найдем. Хотите – расстреливайте! В клинику? Или в клинику! Вы там, товарищи, сами решайте, чего меня зря от дел отрывать!

На лице подпольного миллионера на самом деле лица не было. Ему хотелось думать, что все это снова сон, но казенный голос капитана думать так не позволял.

– Ну? Что ты нам расскажешь про город Магадан?!

– Какой еще город?!

– Колоться начали! Живо!

– Да, ей-бого, же...

– Копейку кто втихаря кроит? Папа Римский?! Кто расхищает социалистическую собственность? Пушкин?! Я и так все знаю! Отвечать!!!

Александр Иванович перебрал пальцы, начал ломать их, хрустеть суставами. «Вот и не верь после этого в сновидения», – печально подумал он.

– Я...

– Разберемся! – заверил капитан.

– Я коммунист, – трибунно воскликнул подпольный миллионер и начал дрожащей рукой теребить верхнюю губу.

– Были коммунистом!

И c этими словами капитан протянул Александру Ивановичу денежный перевод из Москвы на счет «Немхересплюс».

– Кто стоит за этой конторой? Вы?

– Я не понимаю! – отвернувшись от следователя, буркнул подследственный.

– Не понимаешь? Может, тебе объяснить? Зачем стрекоча задал? Знаю зачем. Хотел, как эфир раствориться?! Не вышло?! А-а!

– Что вы от меня хотите? – Александр Иванович улыбнулся грустной улыбкой.

– Созна-аешься! – пообещал следователь и, бросив на подследственного полный ненависти взгляд, прибавил: – Не такие кололись. Тебе куда палец воткнуть, чтоб полилось?

– Я ничего не знаю.

– А ты знаешь, я тебе тысячу раз верю!!!

– Ей-бого же, я ничего не знаю!

– Короче. Кто стоит за этой конторой? Расколешься – будешь свободен, как сопля в полете!

– Запарили вы меня, товарищ капитан. Я же вам говорю, что ничего не знаю!

– Смени бас, грузило!

Тут эксконцессионер почувствовал себя так, точно его приперли нарами к сырой кирпичной стенке. Сперва капитан произвел свой коронный удар по челюсти, после которого глаза красномордого подхалима зажглись мириадами огней, затем чуть подушил подследственного, потом мягко ударил поддых и закончил экзекуцию смачной пощечиной и словами:

– Контра недобитая!

– Почему я должен знать о том, кто стоит за какой-то там конторой? Почему я? Может, это кто-то из вашего банка?

– Ты на кого, нюхач занюханный, батон крошишь?

– Я...

– Головка от коня!

– Я не не крошу.

– Как же не крошишь, когда крошишь?

– Я не нюхач занюханный, я гражданин Советской страны!

– Заморил ты меня. Тебе что, мало? Я вижу, что ты мозгов добавлять не хочешь!

Кульминацией допроса стала серия ударов в пах. Александр Иванович c глухим стуком свалился на пол. В ту самую минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ Свистопляскин, Корейко очнулся.

– Ну, как тут у тебя? – без всяких церемоний спросил Свистопляскин.

– Да, заколебал меня этот гумозник!

– Так, так, – привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал начальник ОГПУ и, сделав небольшую паузу, добавил со вздохом: – Так вот она какая, очередная контрреволюционная сволочь. В корень охреневает! И когда ж вы, гады, успокоитесь? Ведь бесполезно же. Бесполезно! Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят. Ни стыда, ни совести!

– Где у него совесть была, там выросло что-то. Он свою совесть еще в школе на тетрадки променял!

– Не колется, значит?

– Выплюнь слово из губы, козел подорванный! Очисти совесть! Тебе же лучше будет!

– Ба! ба! ба! – Свистопляскин расставил руки. – Слушай, а мне его портрет знаком! Не тот ли это тип, что рассказывал на площади возле шинка анекдот про товарища Сталина?

– Припоминаю, припоминаю... розоволицый хлопчик в каракулевой кепке. Нет, Роман Брониславович, не он.

– Он. Приглядись. Морда то ж красная!

– Не он. Тот был в вязаном кардигане.

– Ну да ладно! Разберемся опосля.

Корейко вздрогнул, двинул головою c чувством собственного достоинства, пошевелил губами и сказал пониженным голосом:

– Я никому никогда ничего не рассказывал!

– Чего это он у тебя все околицей уйкает? – сделал вопрос Свистопляскин.

– Мы его заставим говорить прямо, товарищ начальник!

– Нет, капитан, тут надо по-другому. Сам знаешь, заставь дурака в воду пердеть, так он туда и насерит... Ах ты ж стерва! – Свистопляскин стиснул зубы. – Ни хрена себе! Ведущую контору страны обворовывать мы могем, а признаваться не хотим?

– Я ничего не знаю!

– Ну, мы из тебя душу вытрясем!.. Вот что, Альберт, c кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка его сначала в камеру, так сказать, на обработку, а завтра, со свежачка, мы его вместе и допросим...

– Так и сделаем, товарищ начальник.

Вошел веселый лейтенант c вздернутым носом, залязгали наручники.

– На выход, собака! – приказал он. – По сторонам не смотреть!

После слов «На выход, собака» за окном c бешеной силой грянул гром, загудел дождь. Подпольному миллионеру ясно представилась неизбежность скорого конца. Прилипший к памяти постпервомайский сон начал сбываться...

Ноги подкашивались у Александра Ивановича, двигаясь по неровностям цементного пола, губы задрожали при виде зловещей двери, утопленной в сырой холодной стене. Дверь открылась тяжело, c душераздирающим скрежетом. Корейко втолкнули в огромную камеру, опоясанную сколоченными из толстого листвяка двухярусными нарами. Пол в камере был всячески заплеван. Слева от двери ютилась параша.

C пугающим скрежетом звякнул засов: дверь закрылась, кошмар продолжался.

– Ты на чем рога замочил? – холодно и спокойно спросил у новенького амбал c желтыми зубами, в которых болталась потухшая папироса.

– Я не виновен!

– Цацачка! – послышалось c верхних нар. – Гляди, как косяка давит!

– Придержи язык, Червь! Не мути поганку.

Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.

– Ты какой масти?

– Я не понимаю... – слабо улыбнувшись, ответил новенький.

– Майданщик, что ли?

– Меня обвиняют в глупости, – немного недоверчиво пробубнил Корейко, – которую я никогда не совершал.

– Стало быть, мастью ты не вышел! – во всю глотку закричал толстый зэк, обращаясь c сокамерникам.

И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.

– Кто? Этот-то пистон – майданщик?

– Порчушка он!

– Он даже на форточника не тянет!

– Хлопчик, нажми на клавишу, продай талант!

Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.

– Козел пионерский!

– Петух гамбургский!

«Щас морду набьют, – вглядываясь в пустоту, подумал Александр Иванович. – И хильнуть некуда».

В камере пахло прелой кожей и парашей. За столом сидел хмурый зэк c наколотой на правой руке той еще фразочкой: «Не забуду мать родную!» На его небритом лице понятно было написано, что маму свою он не то что не забудет, а не знал ее вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то дерзкое открытое, удалое. C одной стороны, тип этот походил на амбала, но c другой – на прокоцаного барахольщика. В темноте трудно было разобрать.

«Пахан!» – почему-то подумал Корейко.

– Хочешь классно выпить и классно закусить? – заранее улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому.

Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен.

– Ну, допустим, хочу... – ответил он, пытаясь уйти из поля зрения пахана.

– Так вот, это будут твои похороны!

Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На лице у Корейко, ко всему прочему, появилось тоскливое выражение.

– Эй, Пархатый, – медленно заговорил пахан голосом, полным ненависти и злобы, – обшманай-ка залетку!

– Этого? – противно щурясь, угодливо произнес Пархатый.

– Его!

Пархатый подвалил к новенькому.

– А ну-ка, падла, напряги ноги! – то ли попросил, то ли приказал он.

Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех схватил его за руку, но залезть в карман к этой самой цацачке не успел: Корейко нанес мастерский боксерский удар, заставивший Пархатого занять неудобную позицию возле параши.

– Поганку мутить задумал! – отплевываясь, взвизгнул Пархатый. – Пахан, э то ж фуфло, а под цацачку косит.

– Пархатый!

Корейко залепил по вальтанутому лицу оглушительную плюху.

– Червь! Умри этого хлюста рукопашного!

Духаристый длиннорукий Червь без суеты спрыгнул c нар.

Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко ребром ладони нанес Червю болезненный удар в плечо, Пархатого лягнул ногой по почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные. В конце концов новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану.

– Ша! Не рыпаться! – спокойно скомандовал пахан. – Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа о камень? – И в его опытных руках сверкнула пиковина. – На-ка, понюхай!

– Надзиратель! – глупо крикнул перепуганный Корейко. – Тут беспределом занимаются!

– Ах ты, сволочь, хипиш поднимать?! – зеленея лицом, заскулил Червь.

– Фуфло, не толкай меня на мокруху! – медленно, стараясь не смотреть на новенького, ожесточился пахан. – Ну и масть же пошла...

– Гадом буду, заделай его, пахан! – взбеленился Пархатый.

– Крови не терплю! – туманно пояснил пахан. – Да и на хрена нам рога мочить? Пусть живет. Его менты и без нас заквасят... Что в карманах?

– Пустой я, – запинаясь ответил новенький.

– Курево есть?

– Некурящий.

– Ладно, без шорохов! Отпустите его.

Блатота разбрелась по своим местам.

– А лепень-то у него ничего, – проехидствовал Червь, приметив пиджак новенького, – на тебя, пахан!

– Ты что духаришься, Червь! – просипел пахан... – Это тебе не пайку закашивать. А ну-ка, вахлак, сымай лепень!..

– Какой еще лепень, товарищ?

– Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Тошнит он тут «товарищами»! Лепень, говорю, сымай!

– Ты что, рогомет, кони отбросить хочешь? – прибавил Червь.

Новенький все понял и, менжуясь, снял пиджак. «О, люди, порождение ехидны!» – по-чеховски остро воскликнул в душе Корейко.

– То-то, терпило! – Червь засуетился и поднес пиджак новенького к пахану. – Носи, здоровый!.. Пахан, а может и прохоря у него заштопорим?

– Вахмуркам оставь его прохоря!

Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо перед собой, ноги у него подкосились, он лег на нары, потер виски и тяжело закрыл глаза. Неудержимо клонило в сон, хотелось забыться. Он свернулся клубочком, задремал, ждал не долго, вот оно... вот оно... сон забежал в глаза... и посетило Александра Ивановича связное сновидение. И снилось подпольному миллионеру нежное, ласковое, манящее, бурляще-кипящее крымское солнышко, то самое солнышко, которое безжалостно падало на каменистый пляж и белые спины отдыхающих. Безропотно выкатывались на кишащий людьми берег морские волны. На пляже среди сотни отдыхающих особенно выделялась широкогрудая мадам c удлиненным бюстом и стройными ногами. Ее тело вялилось под горящими лучами июльского солнца и медленно покрывалось красным ожоговым загаром. Мадам вздыхала и, переворачиваясь на купальной простыне, ворчала: «Эх-хо-хо! Не отдых, а черт знает что!» Со стороны Феодосии подплывали два рыболовецких сейнера. C Ялтинской бухты подгребал своим ходом москвич Максим Иванов. «Хороша водичка!» – радостно сверкая глазками, протрезвонил Иванов, выходя из воды. Максим был свежий, пахнущий йодом, c недопеченными плечами, к его синим в клеточку трусикам была прикреплена зеленая капроновая авоська, доверху заполненная крупными мидиями. «Послушайте, вы! – обратился к господину Иванову товарищ c прогорелой спиной. – Вы, что это, из Турции приплыли?» – «Нет, из Парижа!» – пошутил товарищ Иванов, бросая на берег авоську. Вскоре он осмотрелся, и ему предстала ужасающая картина: романтично кишащий людьми пляж сгорал дотла. Нет, у него не помутилось в глазах. Товарищ Иванов ясно видел сгоравшие дотла спины, груди, бедра и даже сгоревшие черные трусы – все реально. Иванов зашагал к морю, бултыхнулся и, колотя воду руками, быстро поплыл по-собачьи вникуда.

Корейко проснулся. В камере было тихо, но не так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый, причмокивал во сне Червь, из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось зарешеченное оконце, показалась морда конвоира.

– Подъем, подлюги!

Корейко поднял со сна голову, вдохнул в себя порцию тлетворного воздуха и бессмысленно посмотрел по сторонам: мрачные стены, испещренные следами от воды, были похожи на каменную могилу, где-то пряталась смерть.

Глава XXVIII

ДАЛЕКАЯ И УХОДЯЩАЯ НАВСЕГДА МОСКВА

В воскресенье утром мадам Настасья Феоктисовна Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского переулка в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что звезда второй величины и тринадцатой степени немешаевского политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого вышел из того самого здания на Лубянке, которое в начале века было доходным домом страхового общества «Россия». В расстроенном мозгу Альберта Карловича, словно в бурлящем море, полоскался приказ: «Найти, обезвредить, доставить!»

– Где же искать этого жида маланского?! – сквозь зубы процедил Альберт Карлович, окидывая взглядом площадь имени товарища Железного Феликса. – Так, отставить истерику мысли! Приказ номер один: рассуждать логически... а машину не дали, шляйся теперича по ихней столице... Ладно... Деньги у него есть. Приказ номер два: действовать. Начнем c гостиниц. Разумеется, c дорогих гостиниц. Какие в этой прорве дорогие гостиницы? Первоклассными гостиницами являются «Националь», «Савой» и этот, как его, «Гранд»...

От слова «Гранд» потерялась добавочка «Отель», но скоро нашлась, и получилось: «Гранд-отель». Альберт Карлович кивнул и немедленно направился в сторону Кузнецкого моста.

– Профессор непонятных наук! – ругнулся капитан, переходя улицу. – Ходи тут по этой срани.

И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный – раз, сандаль губатый – два, фантик занюханный – три, ну, я ему устрою – четыре, смерти будет просить – пять, но я буду зол и беспощаден – шесть.

Кузнецкий бурлил книжниками, букинистами, старыми спекуляторами, торговцами антиквариатом, другими дельцами высшего разбора и всем своим видом доказывал, что никакой революции не было. У витрин трикотажной лавки на фоне розовых сорочек и дамских фетровых колпачков стояла старушенция. Она пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты:

«Нет в этой жизни счастья!» –

Спел на прощанье музыкант.

И мое хилое запястье не украшает бриллиант.

О, где вы, страсти изумруды?

Покоя нет в душе моей.

Душа стремится на Бермуды,

А я пою вам здесь! Ей-ей!

В «Гранд-отель» Альберта Карловича не пустили: ультрабородый швейцар показал фигу. В свою очередь, капитану Ишаченко пришлось не удержаться, предъявить удостоверение, набить ультрабородому морду, плюнуть в бороду, взять из урны окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть окурок в морду портье и спросить змеиным сипом:

– Врагов народа прикрываете?

Портье вздрогнул и еле шевелящимися губами пролепетал: «Никак нет, товарищ». Ишаченко описал приметы гр. Бендера, портье развел руками, капитан плюнул на пол и, фыркнув: «Ну, я вас еще достану!», вышел на улицу.

В «Савойе» картина не изменилась.

– Вы мне тут Кремль из говна не лепите! – веско говорил капитан. – Сопельники тут свои повытаскивали! Где вражеский элемент?

– У нас тут, товарищ, только иностранцы.

– Э-ге-ге. Ну, я до вас еще доберусь!..

Угол Неглинной и Кузнецкого моста был забит разношерстной оравой. В ораве суетился режиссер c рупором. У киноаппарата крутил задом оператор.

– Все представили ситуацию: ровное поле, ни ямки, ни кочки, ни колышка... – ревел режиссер. – И вдруг из-за куста выезжает грузовик. Водитель, поехали. Так, так. Лепешинская! Лепешинская, я сказал! Ага! Так, подходишь. Хватаешься за кузов... перебираешь ножками... Ага! Вот, вот, вот. Хорошо. (Тут режиссер начал орать не своим голосом.) Федя! Федя! Запускай уток! Уток запускай, говорю! Шум! Трескотня! Гвалт! Содом! Понеслось! Так, так. Говор! Говора побольше! Больше шума! Вася! Выводи корову и лошадь! Почему не слышу гука?! Больше гука!

Лепешинская (в роли коровы) восклицает:

– Это надо же? Вроде на северо-юг летим, а все вторник и вторник.

– Прекрасно! Тот же план! Муравейчиков, пошел! Больше шелеста! Больше шепота! Так, так.

Муравейчиков (в роли муравья) лезет под грузовик и кричит: «И чего только c пьяну домой не притащишь!»

– Чудесно! Пошел Нахрапкин! Больше стукотни! Пошли скоморохи! Федя! Федя! Давай гаеров!

Грузный Нахрапкин (в роли слона) размеренным шагом подходит к смазливой девице. Девица осыпает его c головы до ног пшеничной мукой. Нахрапкин направляется к зеркалу, висящему на заднице грузовика и рубит c плеча:

– Ничего себе пельмешек!

– Великолепно! Юпитеры на лягушек! Лапочникова, кувшинки готовы? Больше фарсу! Меньше ребячества! Кто это там буффонит? Начали!

Две девчушечки (в роли лягушечек) садятся на огромные кувшиночки.

– Смотри, – квакает первая в красном платье, – вон, видишь, на берегу стоит стог сена. Вот так и люди! Живут, живут, а потом умирают...

– Да-а! – многозначительно подквакивает ей вторая в желтом платье.

– Снято! Дайте свет! Больше лучистости! Вася! Вася! Лучи бросай! Ближе, еще, вот так! Чинно и корректно работаем! Ежик, полез на кактус! Терпеливо! Елейно!

На дерево, выкрашенное зеленой краской, залезает артист Трубников-Табачников.

– Крупно! Оператор, снимаем крупно! Фон! Фона больше! Трубников, речь!

Трубников слезает c «кактуса», вертит мордочкой, смотрит на небо.

– Как все-таки обманчива природа.

– Прекрасно! Присоединяешься к другим ежам. Вот так! Стаю, стаю, образовываем стаю! Стихийно! Побежали рысцой. Майский, пейзажно! Пейзажно и грамотно! Ассортиментно! Уступчиво! Больше перспективы! Без моложавости!

Ежи сбиваются в стаю и начинают бегать вокруг грузовика. Впереди стаи несется пучеглазый Трубников-Табачников.

– Ежи! – гремит он.

– О-о-о!

– Мы бежим?