Глава XXIII

ДОЧЬ ЗЕВСА И СЕСТРА ДИОСКУРОВ

В природе все увязано и укручено: мужчины инфантильны, когда нет праздников, женщины индифферентны без банкетов, дети анемичны, когда нет веселых утренников. Элен Поплавская принадлежала к тому типу блистающих красотой и юным женским очарованием девушек, которые обожают праздники. Элен работала в солидном московском банке. Должность у нее была не маленькая, но и не большая, средненькая должность. Поплавская руководила в банке отделом междугородних переводов. Она занимала в меру просторный кабинетик c сейфом, яичного цвета столом и сверкающей велосипедным звонком пишущей машинкой.

Сухонькая канцелярская обстановка кабинета междугородних переводов совершенно не увязывалась c обликом молодой, стройной и красивой Элен. Поэты говорят про таких девушек, что они манят майским дурманом, прозаики характеризуют их как кротких, обворожительных и душистых, а совработники пускают в их адрес комплименты, смысл которых сводится к тому, что такие молоденькие и смазливенькие девушки созданы для советской секретарской службы.

Чтобы наш рассказ не показался читателю скучным и, как заикнулся бы Александр Иванович Корейко, закомуристым, попробуем познакомить великого комбинатора c Элен Поплавской и посмотрим, что из этого получится...

Московское утро уже давно распределило всех трудящихся по заводам и учреждениям, когда Остап вышел из «Метрополя». В Театральном проезде он задержался у книжного развала, поболтал c букинистами, полистал какую-то шикарную книгу, потом не спеша, подставляя солнцу довольное лицо, прогулялся вдоль Китайгородской стены, дошел до Маросейки и скоро остановился там, куда, собственно, и держал путь. Перед ним был величественный портал здания, где размещался Моссоцбанк. Прекрасный Остап открыл дубовую дверь.

– А я-то думал, что попаду в кооперативную артель лжеинвалидов! – ни к кому не обращаясь сладко ухмыльнулся Бендер, очутившись в роскошном вестибюле.

И в самом деле, обширный вестибюль c колоннами, гранитной лестницей и матовыми лампионами был так старорежимно великолепен, что нужно было обладать больной фантазией, чтобы приписать его к собственности вшивой артели лжеинвалидов. Правда, лакеев, снимающих c посетителей верхнюю одежду, здесь не было, но зато был швейцар. Внешностью он смахивал на театрального капельдинера.

Поговорив душевно со швейцаром-капельдинером, молодой человек исчез в коридоре первого этажа. Ему было глубоко безразлично, что творилось за выстроившимися в шеренги дверями. А там, за ними, как и в других местах, строили социализм, вносили свой вклад в досрочное выполнение первого пятилетнего плана.

– Мы им отпустили десять тысяч рублей на приспособление усадеб.

– Это так. Кто спорит? Но я-то знаю, что районное отделение нашего банка перевело им три тысячи рублей. А это как?

– Сам не знаю!

– Я прослужил в этом банке десять лет. Десять! Представляете?

– В конце прошлого года мы им задебетовали три тысячи рублей. Оперируйте, мол. Организуйтесь. Никакого результата. Мы им шлем запросы об обмолоте хлебов, о подготовке кадров, а они молчат!

– Требуйте, Венедикт Галактионович, у председателя карт-бланш на предмет применения репрессий.

– Все боятся ответственности.

– Можно c ума сойти от баланса этого года! А вся отчетность на мне висит. И вы считаете, что это нормальная работа?

– Правительству удалось получить заем в Италии на триста миллионов лир. А мы потерпели убытков на двести тысяч!

– Покупка паев АО «Хлебниковский кирпич» приведет к снижению годового оборота на триста тысяч рублей. Это очень плохо, товарищ Непридержайко. В свете последних решений партии и правительства наш банк при таком положении вещей могут закрыть!

«Словом, куда ни глянь, кипит работа!» – подумал Остап и открыл ту единственную дверь, за которой у него был интерес. Табличка на этой двери сообщала, что здесь находится отдел междугородних переводов.

За столом сидела белокурая девушка c розовыми щечками и мягкими губами. Только ее излишняя подтянутость и строгость говорили о том, что она работает в банке.

– Разрешите? – деловито начал Остап.

– Да, пожалуйста, – ответили мягкие губки.

Великий комбинатор быстро перебрал в голове дежурные льстивые фразы, но ничего путного в голове не находилось. «Что можно сказать этому розовощекому существу, которое, неизвестно по какой причине, затесалось в банковские служащие?» От нее исходил сладковатый аромат дорогих духов. Белое платье делало весьма выразительным ее лицо. К платью была приколота красивая брошь из слоновой кости. Бендер почти шепотом произнес:

– Диковинно хороша!

– Что?

– Эта брошь меня восхищает. Она проявляет ваш хороший вкус.

– Вы подчеркиваете в людях хорошее c целью подчинить их?

Удар, если это был удар, попал в точку. Великий покоритель женских сердец прикусил губу, покраснел и рассеянно улыбнулся. «Тоже мне фраер c конфетной фабрики! – подумал он. – Ну что ж, перейдем тогда, как говорят итальянцы, от наивного юношеского изнасилования глазами к большой и светлой любви».

– И в мыслях не имел вас подчинять! Позвольте представиться. Остап Бендер. Можно ли узнать ваше имя?

– Елена Поплавская.

– Елена? Дочь Зевса и Леды? – оживился Остап, словно встретил после долгой разлуки близкую родственницу. – Сестра Диоскуров и Клитемнестры?

Девушка широко рассмеялась, сверкая белоснежными зубами.

– Вы мне дарите комплимент?

– В греческих сказаниях вы прекраснейшая из женщин. Вы знаете свою историю? Нет? Тесей и Пирифой похитили вас и увезли в Аттику. Припоминаете? Вас освободили Диоскуры. По совету Одиссея, который тоже к вам сватался, многочисленные женихи поклялись признать ваш выбор и всегда вас защищать. За «яблоко раздора» вы были обещаны Афродитой Парису и увезены им в Трою. И из-за вас – ай-я-яй! – разразилась Троянская война.

Сердце Остапа качалось, клокотало, глаза пылали, голова наполнялась влюбленным пылом.

– Вы до того красивы, Элен, что не влюбиться в вас просто невозможно.

– И если бы я была акцией, вы бы поставили на меня все свои деньги?! – Поплавская улыбнулась.

Остапу уже начинало казаться, что он влюблен.

– Вы от какой организации? – перешла к обыденной банковской прозе сестра Диоскуров.

– Организации?

– По какому делу?

– Ах, да! Опьяненный вашим очарованием, я совсем забыл, что пришел по делу. Скажите, перевод в Немешаевск уже отправлен?

– Миировский?

– На десять миллионов...

Поплавская перебрала своими тонкими пальцами ворох бумаг на столе.

– Еще не оформлен, – проговорила она c излишней строгостью, как подобает лицу, облеченному доверием государства. – В понедельник отошлем.

– Спасибо, – любезно поблагодарил Остап, вставая. – Это все, что я хотел узнать.

Он уже было собрался уходить, но в дверях остановился, секунду подумал и серьезно произнес:

– Вы сегодня вечером свободны?

Элен поглядела Остапу прямо в глаза.

– Свободна, – ответила она потупясь, словно невеста во время венчания.

– Я льщу себя надеждой, что вы не являетесь, подобно сестре Диоскуров, замужней женщиной. Поэтому прошу вас о свидании. Помните, у Пушкина: «Куда бы ты ни поспешал, хоть на любовное свиданье, но встретясь c ней, смущенный, ты остановишься невольно».

– Это вы-то смущенный?

– Так вы придете?

– Только из уважения к Пушкину.

– Итак, на Театральной площади в шесть вечера, – раскланиваясь, простился Остап.

Вечер, вечер, ласковый майский вечер благоприятствовал нежным высоким чувствам. Облитое багрянцем здание Большого театра радостно посмеивалось над Театральной площадью, усеянной щебетавшими влюбленными парочками. Легкие алмазные струи фонтана, словно слезы страсти, лились ливмя в круглый бассейн.

Остап сидел на зеленой скамье. Его до зеркальности выбритое лицо свидетельствовало о каких-то переменах в жизни великого комбинатора. Он беспрестанно смотрел на часы, вставал, вновь садился, много курил и был безмерно счастлив, когда, наконец, появилась Элен.

Он поклонился, поцеловал ей руку и подарил букет гвоздик.

– Как это мило.

Остап для разгона предложил Элен взглянуть на его гостиничные апартаменты.

– Для чего они мне?

– Посмотришь, как жили загнивающие буржуи и где поселился теперь гордый орел-стервятник.

– Для чего? – переспросила она.

– А ни для чего! Могут же люди быть нелогичными.

Поколебавшись еще немного, Элен пошла c Остапом к «Метрополю».

В коридоре гостиницы поскрипывал паркет и пахло лавандой. Они вошли в номер. Корейко по просьбе Остапа отправился в театр, c ухмылкой пообещав компаньону, что до полуночи его не будет. Поэтому в номере было пусто и трепетно. Посредине стоял большой круглый стол со стульями. Стол был покрыт сине-розовой скатертью и смеялся блеском серебрянного кофейника. Кофейник видимо хотел сказать, что такому столу, как этот, явно, не хватает окружения, состоящего из чинной прислуги. Ближе к окну спинками к стене, ожидали гостей два глубоких кресла c бахромой и кистями. Они как бы переговаривались между собой: «Мы не какие-нибудь там затхлые креслица, на которых неизвестно кто сидит. Мы созданы для важных людей». Перед важными креслами сверкал журнальный столик. На стене между креслами висела картина Мункачи «Щипательницы корпии», напряженный контраст которой сдерживал королевскую роскошь номера.

Остап предложил девушке выпить кофе. Элен кивнула в знак согласия и, прислонившись головою к спинке кресла, взглянула на «Щипательниц корпии».

– Хорошо бы поселиться где-нибудь на Бульварном кольце, – сказал Остап, наливая кофе в маленькие фарфоровые чашечки. – Или, вообще, надеть на себя чесунчовый костюм и переквалифицироваться в управдомы.

– Вам это не грозит, – лукаво вздохнула она, принимая чашку из рук Бендера.

– Это почему же?

– Вы не любите эту страну.

– Хм... м... верно подмечено! – восхитился Остап. – Если откровенно, я не страну не люблю, я не хочу строить в ней социализм.

– Тогда вам срочно надо уезжать. Я думаю, что...

– Вы можете быть со мной совершенно откровенной... я не чекист и не доносчик.

– Если ты не хочешь строить социализм, то тебя заставят, а если не заставят, так отправят на Соловки, где ты будешь вместо простого «гепеу» шептать ночами: «Господи, помоги убежать!»

– Я первый раз в своей жизни встречаю такую девушку.

– У вас было много девушек?

Остап не ответил...

...Они вышли на Театральную площадь.

Уже был чудный вечерний час, когда заря еще не уснула, но ленивые звезды уже пробудились на мутном московском небе. «Я, наверно, как говорят японцы, теряю лицо, – подумал Остап, не обращая внимания на перекличку автомобильных гудков, переходящую в сплошной психопатический рев. – Но женщина на корабле! Что ж поделаешь! Впрочем, эта преаппетитная девочка не из тех перевоспитанных Советами барышень, которые в год великого перелома стали активистами-антибаптистами».

– Элен, ты c какого года в партии?

– Очень остроумно! C тысяча восемьсот двенадцатого, устраивает? – со смехом ответила она.

– Вполне... Как же так получилось, что в этой умилительной жизни ты заняла столь ответственный пост?

Они уже успели перейти на «ты».

– Давай уйдем от этого шума... Пост?.. Папа помог.

Остап шел не спеша, покуривая, Элен рядом цокала каблучками.

– А вот у меня нет папы, – сказал великий комбинатор. – И никто не может меня устроить, так что приходится все делать самому.

– Гордым орлам-стервятникам покровители не нужны...

Они побрели по Петровке в сторону Садовой-Триумфальной, переделанной трамвайными кондукторшами в «Трухмальную», прошагали вдоль очереди в «Аврору», свернули в Столешников переулок и вышли на узкий и щербатый тротуар Тверской. Тверская была скудно освещена мигающими фонарями. Сквозь запотевшие окна ресторанов были видны кадки c пальмами, сверкающие люстры, за столиками – бывшие дельцы c бывшего ристалища валютчиков на Ильинке.

В подворотне Козицкого переулка голосили два типа.

– Так это вы взяли брезент? – строго спросил первый.

– Кого? – дребезжащим тенором ответил второй.

– Брезент, спрашиваю, вы взяли?

– Где?

– В плотницкой.

– Нет, не брал.

– А мне сказали, что брезент у вас.

– Ничего подобного... А сколько брезента пропало?

– Чего пропало?

– Брезента.

– Откуда пропало?

– Из плотницкой.

– Пошутил я! В плотницкой испокон веков никаких брезентов не водится.

– Кто ж его взял?

– Чего взял?

– Брезент.

– Какой еще брезент?

– Известно какой, плотницкий брезент.

– Да, пошутил я.

– Удачная шутка, но брезента-то нет!

– Действительно, нет.

– Следовательно, его кто-то взял. Так?

– Вполне допустимая вещь.

– Может, вы взяли?

– Издевательство какое-то! Я ведь пошутил.

– Ничуть я не издеваюсь, пропажу я ищу. Вот, что там у вас за пазухой?

– Брезент там у меня!

– Ах, вы выжига! Зачем же вы врали? И сколько его там?

– Чего?

– Брезента, говорю, сколько у вас за пазухой?

– Какого брезента?

– Нет, наверно, я дурак.

– Почему?

– Потому что дурак.

– Оно и видно.

– Что?

– Что дурак!

– А-а! А брезент все-таки вы взяли?

– Какой брезент?

Остап и Элен прыснули со смеху. Типчики грозно взглянули на них и неторопливо скрылись в глубине подворотни.

– И эти типчики делали революцию! – Остап был оживлен и как-то особенно беспокоен. – Лишенцы! Да, подзадержался я в этой стране.

– И сколько ты еще пробудешь у нас?

– Ты иронизируешь? Я понимаю...

Они свернули и пошли по пахнущей весной аллее Тверского бульвара. Идти было удобно, под ногами мягко и приятно хрустел гравий. Ветер дул теплым майским валом. Откуда-то доносилась песня: женский ленивый голос.

От обрушивающихся мыслей болели виски.

«Изменить своим убеждениям и взять ее c собой? Она умна и красива. Но обременять себя женщиной? Нелепо. Почему же нелепо? Взять из жалости? Но сколько их таких? Почему именно она?.. Все глупо. Прочь, прочь бред влюбленного идиота! Лекарства от любви нет. Под сильными страстями часто скрывается слабая воля. К черту страсти! Нужна ясность мысли. Все обстоятельства направлять только в нужное мне русло! Она умна, красива, обворожительна, но в Париже будут еще не те мадамы, леди, сеньориты... Или я влюблен? Чепуха! Итак, действовать, действовать и еще раз действовать».

Но действовать было все труднее и труднее. Великий комбинатор еще долго спорил c влюбленным Остапом и не мог найти убедительного ответа. Он очнулся от своих дум лишь тогда, когда увидел краснонеоновую вывеску ресторана «Париж». Они прошли мимо магазина «Директивные брюки», несколько раз отразились в витринах c тяжелой одеждой «Москошвеи» и вступили в прилегающий к Арбату таинственный лабиринт маленьких и больших переулков. На Пречистенке Остап остановился и, видимо, продолжая какой-то разговор, спросил:

– А ты знаешь историю церкви Архидиакона Евпла? Той, что была на углу Мясницкой?

– Ее снесли?

– Какой-то зодчий из новых хотел возвести на месте церкви Дворец Трестов. Но потом оказалось, что участок для дворца мал. Представляешь, оказалось!..

C Остоженки они забрели на Волхонку, спустились к реке.

– Ну и прогулочка, – смеялась Элен. Ей казалось, что этого парня, который появился в ее жизни утром и которому она подарила чудный майский вечер, она знает уже давно-давно. Ей было хорошо c ним.

– Ты рассказал о церкви Архидиакона Евпла? А что ты думаешь вот об этой красоте?...

– Храм Христа Спасителя, как говорило подавляющее большинство немешаевской шушеры, обречен. Год великого перелома – это год тотального разрушения московских храмов. Ты помнишь декабрь позапрошлого года?

– А-а! Так называемое антирождество?

– Парк культуры, сто тысяч идиотов, инквизиторские костры из икон, гробов религии, религиозных книг и дебильные лозунги: «За безбожную Москву, за безбожную колхозную деревню». Декабрь этого года станет тем еще праздничком. У них это уже вошло в традицию. Уверен, что Спаситель именно в декабре будет превращен в груду щебня.

– Не может быть! Неужели можно снести такую прелесть?

– Газеты, очаровательная Элен, иногда читать надо. Они уже сейчас пишут о культе империализма в храме Христа Спасителя. Статью этого шизика Луначарского читала? Этот патриарх советской культуры благословил уничтожение храма так: «На месте храма будет сооружен Дворец Советов, который явится архитектурной доминантой в ансамбле социалистической Москвы». Вот так! Придурок c высшим образованием! «Доминанты»! Панургово стадо чертово! Взгляни вон туда. Что видишь?

– Забор...

Бендер встал, мигом преобразился в экскурсовода из общества пролетарского туризма и заговорил быстрее, выше и сильнее, одним словом, великого комбинатора понесло:

– Итак... Товарищи, внимание! Внимание, я сказал! Эй, вы, чудак c мешком, на меня смотреть! Ну что вы там, гражданка, жрете? Выплюнуть! А это что за идиот в трусах и валенках? Снять! Да не трусы, придурок, валенки сними! Эй вы, да, вы, гражданин без усов, обнимите вашу даму, разве вы не видите, что она скучает! Так, шутки в сторону! Всем смотреть на меня!

Элен хохотала. На фоне ее заразительного смеха из красноречивых уст Остапа начала струиться одна из последних публикаций в газете «Известия».

– Товарищи! Сегодня внимание туристов, совершающих прогулку по бывшему дворянскому району Москвы и попадающих на Волхонку, привлекает не усадьба вельможи Голицына, не Музей изящных искусств, не дом забытого автора «Аскольдовой могилы», а построенный всего лишь несколько дней назад длинный серый забор... Этот забор – первый вестник конца старой «дворянской» Волхонки. Там, за ним, быстро, без шума и шороха освобождают место для Дворца Советов. Этот Дворец изменит физиономию не только Волхонки, но и всего района, который из музея дворянской Москвы превратится в живой центр Москвы советской, Москвы социалистической...

– Бездна комизма... и как это ужасно.

Ночь, ночь, ночь была легкой, теплой, как будто созданной для любви. Остап c нежностью посмотрел на Элен и как бы случайно прикоснулся губами к ее бархатистой щечке. Элен не обиделась, но мягко отстранилась. Остап почувствовал в своей груди нечто похожее на любовь.

– Мое сердце пронизано аэроплановой стрелой. Я влюблен в тебя, Элен!

Ощущая неудержимую страсть, он провел по упругому бедру девушки. Элен вздрогнула, руки потянулись к Остапу. Она закрыла глаза и вдруг ощутила на своих губах что-то сладкое. Тепло разлилось по всему телу. Закружилась голова...

Ветер, ветер, ночной ветер тихо выл и пел песню скорби и ненависти: и явился на свет сатана. И отдал он власть свою Первому. И все поклонялись Первому. И тогда дана была власть ему действовать сорок два месяца. И вел войну Первый. И победил он. И поклонялись ему. Но лиха беда одну беду нажить, другая сама пришла. И явился тогда Второй. И взрывались тогда церкви, раскалывались на безмолвные осколки когда-то звонкие колокола, падали храмы – и не могли упасть, рушились – и не могли разрушиться. И наступили на Руси времена трагические. И плевали тогда на православие. И осквернялись святыни. И стерли c земли русской колокольни собора Казанского на площади Красной, и колокольни церкви Благовещения на Тверской, и церкви Трех святителей на площади Красных ворот, и Иоанна Предтечи на Пятницкой, и Рождества Богородицы на Петровке, и Панкратия в Панкратьевском переулке, и Николы на Мясницкой; взорвали вандалы и Страстной, и Чудов, и Вознесенский, и Скорбященский монастыри, и Богоявленский монастырь на Никольской, и часовню преподобного Сергия Радонежского у Ильинских ворот; и Никитский монастырь на Большой Никитской в небытие канул. И облепили храм Христа слуги сатанинские, и сбрасывали они скульптуры в грязь со ступеней высоких, раскалывали горельефы мраморные, оголяли от золота колокола, стаскивали кресты золотые c куполов малых, и превращалось все в груды щебня. На смерть стояли стены священные, но вгрызались в них кувалды тяжелые. И обречен был несчастный храм... Взалкала Русь сатану. И проклял тогда Бог Россию, забыл он ее навеки. И окреп тогда Второй. И заставлял он поклоняться Первому. И уничтожаем был всякий, кто не поклонялся образу Первого. И сосчитал ветер число второго. И число его шестьсот шестьдесят шесть. И затягивал ветер песню скорби плачевно и жалобно. Ветру все равно, что петь.

Глава XXIV

АНТАБЛЕМЕНТ ПО-СОВЕТСКИ

В четверг в половине пятого в московском кинотеатре «Форум» произошло весьма интересное событие. В ту самую минуту, когда по сияющей белизне экрана начал двигаться поезд c красноармейцами, и зрители замерли в ожидании предстоящей развязки нового боевика фабрики Межрабпомфильм «Стой, товарищ, я стреляю!», дымная синевато-меловая полоска, идущая над головами зрителей из кабинки на задней стене, исчезла, в зале зажегся свет. Оглушаемый взрывами крика, свиста и топанья ногами, на сцену вышел жуликоватого вида гражданин. Назовем этого гражданина, хотя бы, Христофором Ласковичем Беринговым. Христофор Ласкович показался возмущенной публике в лоснящемся в некоторых местах светло-коричневом костюме, который висел на нем мешком, и зеленом галстуке, который лез ему в лицо и щекотал подбородок. Христофор Ласкович поднял руку и довольно мило посмотрел в зал. Со сцены зал выглядел великолепно: сборная мебель, ложи и сиденья, обитые малиновым плюшем, по стенам развешаны картины c причудливыми сюжетами.

– Товарищи, как вам уже, наверно, сообщили из администрации, а если не сообщали, то я, Христофор Ласкович, сообщаю, дальнейший показ боевика «Стой, товарищ, я стреляю!» отменяется!.. Спокойно, товарищи!.. По традиции, я позволю себе прочитать вам лекцию, точнее вводную ее часть – «Политика партии и советская архитектура».

Великий комбинатор, сидевший во втором ряду рядом c Элен, бросил взгляд на жуликоватого лектора.

– Не было печали, так приплыл Христофор! – выразил он свое отношение к происходящему. – Может уйдем?

Элен улыбнулась и отрицательно покачала головой. Остап пожал плечами.

Тем временем ропот в зале не смолкал. Завсегдатаи «Форума» возмущенно гремели: «Да сколько же можно!», на галерке кто-то рявкнул: «Верните наши деньги!» и почему-то тут же осекся, «Сукин кот!», – рявкнула мадам c халой на голове и перламутровым моноклем в руках, «Опять началось!» – прогорланил чудак из тринадцатого ряда. А Христофор Ласкович, по всей видимости лектор привычный для такого рода поведения публики, одернул свой зеленый галстук и легонько хлопнул рукой по кафедре, которую только что подтащила парочка фельтикультяпного вида граждан.

– Товарищи! Я не ставлю целью быстро расположить вас к себе!.. Что вы орете? Я имею ввиду во-о-он ту группу молодежи в глубине зала. Постыдились бы бесноваться!.. Товарищи! Мой лекторский стаж – это двадцать лет лекций в окраинных клубах, это десятки лекционных часов в день, это сотни публичных...

– Издевательств! – довольно громко заявил зритель из третьего ряда. – Сколько же можно?

Вопрос растворился в необразимом шуме.

– ...лекций! Поэтому меня криками не продерешь! Не продерешь! Я вам говорю! Во-о-он та группа молодежи! Я гусь стреляный! А если кто слушать не желает – пожалте на выход!

В отдалении зашевелилась чья-то голова.

– А фильма точно не будет?

– Все зависит от того, как вы будете себя вести! Хе-хе!.. Товарищи, ну ведь быстрей начнем – быстрей и закончим! – Христофор Ласкович выпил стакан воды и, словно труба, прогремел: – Будем противиться дальше?

Кинотеатр гудел.

Лектор вынул из кармана пачку папирос «Таис», достал одну папиросу, зажег спичку, долго держал ее на расстоянии вытянутой руки, в самый последний момент прикурил, глубоко затянулся и, высоко закинув голову вверх, выпустил из легких огромную струю дыма. Таращя глаза сквозь пелену смога, он объявил:

– Возмущения отменяются!

Нужно сказать, что другой бы лектор на месте Христофора Ласковича предстал бы сейчас перед столь необузданной публикой c растерянной физиономией. Однако товарищ Берингов был не из пугливых общественников, о чем, кстати, свидетельствовало его лицо, истощенное вечной насмешкой: Христофор Ласкович и не такое видывал на многочисленных заседаниях Главискусства, на которых критики могут так распинаться, что потом неделю мутит. Поэтому, после того как он повторно хлопнул рукой по кафедре, в зале стало относительно тихо.

– Товарищи! Вот я смотрю перед собой и вижу личики в количестве двухсот штук. Подавляющее число владельцев этих личиков имели неосторожность выказать неудовольствие по поводу предстоящей лекции. (Тут Христофор Ласкович потер одна о другую свои огромные жирные руки.) А как же, товарищи, год великого перелома? Первая пятилетка? Где же, товарищи, ваша сознательность?

На последнем слове Христофор Ласкович противно икнул, а предпоследнее – произнес муторно-протяжно. Получив таким образом (прием проверенный) власть над публикой, он зловеще улыбнулся.

– Негоже, товарищи, ответственную лекцию срывать! Негоже! Хе-хе! Мы, товарищи, ведь читаем для вас – многоголового таинственного зверя, который именуется публикой. Но разве вы все – публика? Особенно во-о-он та группа молодежи в глубине зала! Вам, молодые люди, не по кинотеатрам ходить нужно, а оптовой торговлей бычачьими шкурами заниматься. Хе-хе! Итак, товарищи, начнем! – Лектор расстегнул раскисший воротничок, оскалил зубы и погладил свои бритые щечки. – Товарищи! Как я уже вам докладывал, речь пойдет о взаимосвязи между политикой партии и советской архитектурой. Небольшой экскурс в науку. Товарищи! Любой антаблемент, как известно, членится на архитрав, опирающийся на него фриз и венчающую часть – карниз. А что такое, товарищи, антаблемент по-советски? Кто-нибудь знает? Хе-хе... Никто не знает! Антаблемент по-советски, товарищи, это вам не эклектизм и не задрипанный стаффакс c вредительской светотенью, градации которой вскрывают гниение империалистического искусства. Антаблемент по-советски, товарищи – это составной элемент социалистического архитектурного ордера. – Лектор скривил рот и поднял вверх правую руку. – Долой айваны и ампиры, чуждые советскому человеку! Долой буржуазные фризы и упадочные фронтоны! Да здравствует советский шабер, способный из любого металла вырезать мемориал! Товарищи! Советская архитектура – это триптих последних решений партии и правительства. Из чего состоит этот триптих? А состоит он, товарищи, из энтузиазма масс, раз, величественности достижений, два, и замечательности эпохи, три!