В час пополуночи, когда до отправления поезда "Бришкент-Москва" оставалось что-то около тридцати минут, уставшие до одури концессионеры прибыли на бришкентский вокзал имени товарища Янукидзе. Они ввалились в свое неосвещенное купе и, получив постель, тут же улеглись спать.
      Скоро дверь в купе открылась, запустив внутрь полоску света и типа с длинными прямыми волосами. Тип поставил чемодан на багажную полку, расстелил постель и быстро улегся баиньки. Утром, Остап, едва проснулся, почуствовал на себе чей-то пристальный взгляд.
      И в самом деле, на нижней полке сидел человек огромного роста, слегка сутулый, с серо-синими глазами и длинными ресницами на хмуром скуластом лице. Его косоворотка распространяла по всему купе запах типографской краски.
      – О! – крайне удивился Остап. – Фома Несдержанный поэтический мастер, работник пера. Я не ошибся, товарищ Фома? – Ну и что же? – осклабился мастер.
      Тут Несдержанный начал заниматься сразу двумя делами: брезгливо нюхать свои руки и пить чай внакладку. На столике стояла тарелка, на которой нагло раскинулось песочное печенье, рядом с тарелкой лежало яблоко с родинкой.
      – Помните, вы были в Немешаевске?
      – Немешаевск – забытый мотив. Сейчас вот езжу по стране... Представляете, строка в голову не лезет?! Как снял я год назад с машинки талантливую поэму "Мужики и бабы", так после этого – хоть тресни!..
      – Как же так?
      – Да вот так. Хоть я имею право называть себя Фомой Несдержанным, получается, что я поэт с двойным дном, иначе говоря, поэт со странностями всех великих поэтов. Замучил гад меня столбняк, так мучит землю злой сорняк. Попробуйте сейчас описать сволочь во всей красе! После банкета в "Немправде" не могу найти правду. Сами знаете, правда – это не потаскушка, которая вешается на шею каждому, даже тому, кто не желает быть с ней знакомиться. Меня уже тошнит от агропоэм и огородных кантат. Хочется чего-нибудь пролетарского.
      Александр Иванович еще спал: с его полки время от времени слышался пронзительный храп.
      Бендер свесился с полки.
      – Могу вам дать рецепт пролетарской рифмы. Хотите?
      Фома оставил в покое чай, принялся за печенье.
      – Вы что, поэт?
      – Некоторым образом. Я владею тайной стиха.
      Яблоко с родинкой подскочило на месте.
      – Тайной? – Фома скроил мрачное лицо. – Рецепт? И что это за рецепт?
      – Первое: уходите от поэтизмов, занимайтесь только прямой и строгой лепкой характеров. Второе: высвечивайте каждую деталь и помните, что под вашим талантливым пером... У вас перо талантливое?
      – Да, разумеется.
      – Так вот, под вашим талантливым пером говорит вся страна.
      – И все?
      – Почти. У вас из-за чего произошел кризис творчества?
      – Сам не знаю, наверное, критики...
      – Пишут, что ваши стихи бездарны, беззубы и убоги?
      Фома пожал плечами.
      – И из-за этой чепухи у вас слова не высекаются пером?
      – Ну не только... Вы же знаете, что я пишу политические курбеты...
      "Вот идиот навязался на мою голову!" – подумал Остап.
      – Знаете, что я вам скажу, товарищ Несдержанный? Вы сосредоточьтесь и выкиньте из головы дореволюционных поэтических монстров. Прославьте, черт возьми, несокрушимый фасад социализма, а выразительные строки сами лягут на бумагу. Вот попробуйте...
      – Что, прямо сейчас? Здесь?
      – Все гениальные поэмы создаются в поездах. Вспомните Пушкина... Ну, например, напишите что-нибудь о партии. Партийная тема – самая благодарная и, как правило, не требует рифм.
      – Вы так думаете?
      – Только так. Попробуйте. Итак: встаем медленно, смотрим в окно и на одном дыхании...
      Несдержанный встал и неожиданно для себя родил ставшую впоследствии знаменитой поэму о партии.
      Я спросил у Луны: "Где сегодня она?" Не ответила мне золотая Луна.
      Я спросил у весны: "Где сегодня она?" Не ответила мне молодая весна.
      Я спросил у страны: "Где сегодня она?" И ответила мне родная страна:
      "Кто она?" – я спросил.
      У кого я спросил? У Луны?
      А не надо просить у Луны!
      У Весны? А не надо просить у Весны!
      Ты у партии нашей спроси о своем.
      И ответит она: "Не пошлет?" – "Не пошлет!" Есть Вселенная, мир, есть планета Земля.
      На планете на той съезд за съездом идет...
      И поет, и поет о народе моем,
      Честных, смелых, простых мужиках, Рабочих-ударниках в горячих цехах.
      Вы шагайте смелее и идите все в ряд!
      Наша партия это – комсомольский отряд!
      "Мы смело шагаем, построившись в ряд, Ибо твердо мы знаем, что такое отряд!
      Отряд это кукиш подлым врагам!
      Кто сказал, что Субботник "Комсомольский обман"?
      Три, четыре, раз, два, а потом – и один!
      Смейся гад и обжора, подлый враг-буржуин!
      Слава партии! Слава!
      "Кто же в бой поведет?..
      Помолчите! Я знаю! – комсомольский слет!" Вижу, снова вижу, слышу, снова слышу:
      "Товарищ мой родной, тише, только тише...
      Говорит Герой!
      Товарищ, товарищ, товарищ и вождь!
      Он за нас все сделает.
      Надо – скосит рожь, надо – хлеб посеет, Надо – и к станку.
      А сказать точнее:
      Я его люблю!" Вижу! Вижу! Слышу съезд!
      Он родней, живее всех!
      Не прожить нам съездов без!
      Я в лес пошел и спросил у дуба:
      "А, что ты, дубина, о партии знаешь?" Дуб дал дуба, ветками помахал, ничего не сказал.
      И вдруг мужик один идет,
      Он песню звонкую поет:
      "А я партию люблю!.." Я к нему. Он от меня.
      Я к нему. Убегает он...
      Я спросил: "Куда ж ты бежишь мужичина?
      Где твой дом?" "Дом – моя страна! Партия – жена!" "А враги то есть?" "Есть!" "Где? Здесь?" "Нет, не здесь!" "А где? Там?" "Где там?" "Где живет Антант".
      "А не гады ли они?" "Точно – гады!" "А ты кто?" "Я – никто...
      Я сегодня не люблю, я сегодня съезд пою!" Комсомольская бригада сеет в поле кукурузу.
      "Есть ли старший?" – я спросил.
      "Есть!" – ответил мне один.
      "За какие за награды Вы здесь пашете бригадой?" "Раз, два, три, четыре, пять...
      Коминтерн и съезд опять.
      Съезд! Ура! Моя страна!
      И не нужно много драк!" – Гордо вымолвил вожак.
      "Ну, а как же кукуруза?" "Для колхоза мы ее!
      Мы сегодня за "бесплатно",
      Мы сегодня "все для съезда!" "Ура! Ура!" – кричит страна.
      У далекой у Центавры проживают вроде мавров, А вблизи Кассиопеи обретаются и плебеи.
      Что же знают все они о партийности страны?
      "Ничего?" – скажите мне.
      "Нет, не так! – скажу тебе.
      И в системах, звездах дальних,
      И в галактиках бескрайних Нет роднее и живее, Нет прекрасней и добрее, Нет пахучей и свежее, Нет весомей и мощнее, Нет приятней и теплее, Нет счастливей и умнее, Нет певучей и звончее, Нет бессмертней и вечнее, Чем партийный лозунг мой:
      "Слава партии родной!"
      – Ну как? – нетерпеливо спросил Фома.
      – А кто автор этой поэмы?
      – Ну как же? Я!
      – Бытово и гениально!
      – Правда?
      – Впечатляет! Абсолютно выдержанная поэма. Она будет иметь ураганный успех! Я это говорю подчеркнуто и без всякой тени сомнения. Тут и густейшей социалистической правды не нужно. И глаголы в плюсквамперфектум переводить нет необходимости. Ведь можете! Можете! Сразу видно, что у вас стиль, от которого не тошнит. И знаете, когда вы читали, даже мне на минуту хотелось стать коммунистом. Вот только много текста. Но, все равно, гениально!
      – Неужели? Молодой человек...
      – Остап Бендер, для вас просто – товарищ Бендер.
      – Товарищ Бендер, вы меня спасли. Вы оплодотворили вашим рецептом пролетарской рифмы мои творческие мучения. За это вам большое поэтическое спасибо.
      Остап оживился.
      – Могу вам дать ещу кучу поэтрецептиков. К примеру, вы стихи прозой не пробовали писать? Нет? Зря. Ударная штучка. А к скетчистам никогда не прислушивались? Нет? Тоже зря. Забойно-виртуозные вещички иногда выделывают. А по методу контаминирования не пробовали? Нет? Так отпробуйте! А юморные стихи? Вот где жила! Тут только помнить надо, что юмор – это когда боль обращают в смех, а не когда смех причиняет боль. Запомнили? Выкиньте массам такое, отчего гром грянет. Отличитесь остроумным коктейлем из обыденной пролетарской жизни Союза Республик! Напишите, в конце-концов, о пролетарском захолустье городе Немешаевске. Тем более, вы там были. Или вообще пишите прозой. Хотите, начало романа?
      – Прозой? Да нет, я же поэт.
      – А вы послушайте.
      Утро февраля двенадцатого числа 1623 года выдалось дождливым. Господин де Тревиль, капитан королевских мушкетеров, проснулся от лая соседской собаки. В это же самое время в Париж со стороны деревни Парле Вруж Шампаньской провинции на лихом скакуне пьяный в доску, гордо держа уздечку, въехал молодой самовлюбленный болван, внешностью напоминающий гасконца. Звали молодого человека Д`Артаньян. Отец его, будучи бедным дворянином, по случайному совпадению обстоятельств носил то же самое имя. Впрочем, и благородные корни их родословной начинали виться где-то в десятом веке с рыцаря голубых подвязок мессира Д`Артаньяна. В тот самый момент, когда месье де Тревилю принесли в постель ароматную чашечку орлеанского чая, в лошадь молодого гасконца безжалостно запустили камнем. Кобыла встала на дыбы и протяжно завыла: "И-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о! О! О! О! О! А!". Д`Артаньян свалился с коня и через некоторое время, в течение которого капитан королевских мушкетеров пил свою чашечку чая, лениво встал и, потирая ушибленную часть ягодицы, с ужасающим ревом прохрипел: "Какая падаль это сделала?" Ему ответила миледи, выведшая на утреннюю прогулку своего пса по кличке Рошфор. "Что вы имеете в виду, молодой человек, когда говорите слово "падаль"?" – спросила она. "Тысяча чертей! Но эта барышня создана для любви!" – с восхищением воскликнул гасконец и приблизился к миледи. "Сударь, а вам не кажется, что вы слишком много говорите?!" – строго спросил Рошфор, державший миледи за руку и время от времени говоривший ей с неподдельным собачьим акцентом: "Мадам, я верен вам! До гроба, мадам! До ада, мадам! Я верен вам, мадам...".
      – Ну как? – строго спросил Бендер. – Застучало в голове?! Проза – это тоже виртуозная штучка. Так что, вы подумайте.
      – Может, вы и правы...
      "Удивительное дело, как по разному люди сходят с ума. Но надо подкрепиться", – подумал Остап и, бросив Фоме крылатую фразу "Помните, что гнев рождает поэта!", моментально вышел. Тем временем проснулся подпольный миллионер. Не обратив большого внимания на пассажира в косоворотке, он быстро оделся, сунул ноги в домашние туфли с язычками, взял махровое полотенце, кусок белого марсельского мыла и вышмыгнул из душного купе, но через минуту вернулся и долго ворчал, что в поезде совершенно неудобно: хотя на окнах и висят изящные занавески, уборная, видите ли, заперта на весь рейс. В ней, как объяснил проводник хранятся поездные масленки и пакля, и его, Корейко, туда не пустили, так как посчитали, что он вор.
      – Видали, какие порядочки тут поразводили! – сердился Александр Иванович, ни к кому не обращаясь.
      Поэт Фома Несдержанный кивнул, но в разговор не ввязался. Он задумчиво смотрел сквозь оконное стекло на белые чистые пески и печально качал головой. Если бы сейчас в купе заглянул известный критик Варлаам Писанино, то, несомненно, сказал бы, что в голове Фомы гонорарно зреет, а может, даже уже и созрела мысль о карьере поэта-прозаика.
      А состав между тем следовал зеленой улицей. По откосам, по шпалам и по гравийному баласту гудел ветер, убаюкивая пощелкивающие рельсы. Поезд мотало из стороны в сторону, подбрасывало на стыках, на уклонах он, раскачиваясь, ускорял ход, и тогда пронзительно визжали тормоза и ревел гудок. Поезд пролетал по мостам и нырял в туннели. В клубах пыли он продвигался по своей колее, по сложной системе разъездов, узлов и станций. Иногда полотно железной дороги спускалось ниже, и тогда за окном проносились утесы, дикие водовороты, длинные песчаные косы, дымящиеся трубы и разительные весенние пейзажи. Когда же поезд останавливался, то с фасадов станционных зданий на пассажиров с огромного плаката смотрел намалеванный темперными красками поэт Фома Несдержанный. Из уст поэта вылетали слова: "Зато от нас в Америке все давно в истерике!". Интересен тот факт, что во времена, когда гнилое буржуазное общество еще не было таким гнилым, каким оно стало после революции, на месте таких вот темперных плакатов вывешивались портреты (в фас и в профиль) поездных воров. Поэтому-то некоторые пассажиры по старорежимной привычке воспринимают пролетарские станционные плакаты как предупреждение: "Будьте бдительны, господа! Эти люди еще не пойманы. Берегите свои вещи!".
      На седьмой день пути поезд "Бришкент-Москва", натужно просвистев, крадучись подошел к перрону Рязанского вокзала. Концессионеры вместе с пестрой массой пассажиров высыпали на перрон и зашагали вдоль пышущих азиатским жаром вагонов. Выйдя на площадь, Остап нашел глазами циферблат на фасаде Рязанского вокзала, украшенный знаками Зодиака. Стрелки показывали пять минут восьмого.
      – Ах, время – это костер, в котором мы горим! пустился в рассуждения возбужденный московским пейзажем молодой искатель приключений. – Вы не находите, Александр Иванович? Удивительно устроен человек: он огорчается, когда теряет богатство, но равнодушен к тому, что безвозвратно проходит жизнь!
      – Это уж точно! – вздохнул Корейко, поглядывая на свой перевязанный веревкой чемодан.
      Компаньоны сели в запыленную извозчичью пролетку.
      – К "Метрополю", любезный! – приказал Остап с наигранным холодком в голосе. Путешествие его утомило. Пухленький, в ловкой поддевке извозчик пустил понурую лошадь карьером. Пролетка, качаясь на круглых английских рессорах, выехала на Каланчевскую площадь, проколесила изрядное пространство по Домченской, покатила вниз по Мясницкой, срезала площадь имени товарища Железного Феликса, втянулась в Театральную и, наконец, остановилась у парадного подъезда гостиницы "Метрополь".
      Расплатившись с извозчиком, Остап поспешил в вестибюль гостиницы, Корейко – за ним. Они подошли к стойке администратора и минут через десять, вонзившись в открытую пасть освещенного лифта, переступили порог тридцать четвертого номера и оказались в огромных, обставленных с королевской роскошью пятикомнатных апартаментах с вазонами, персидскими коврами и мебелью в стиле Людовика XVI.
      Баловень судьбы вышел на балкон, жадно вдохнул свежесть весеннего утра, закурил папиросу.
      – Выше голову, Александр Иванович! – крикнул он в глубину комнаты. – Дела нас здесь ждут великие. Заседание, вроде бы, продолжается.
      Он стоял в самом центре советской столицы на балконе любимой гостиницы (стиль модерн!), по фасаду которой, прямо над его головой, узкой мозаичной лентой растянулось заявление:
      ТОЛЬКО ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА В СОСТОЯНИИ ОСВОБОДИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ОТ ИГА КАПИТАЛИЗМА. В.И.ЛЕНИН Слева, за зданием бывшей Городской думы, на Красной площади витал коммунистический дух над новым, величественным сооружением, облицованным ценными материалами, в котором находился саркофаг с бесценным телом. Сооружение стерегли золотые двуглавые орлы, зорко следя с высоты башен Кремля и Исторического музея.
      Справа катил Аполлон в своей колеснице; манил к себе покупателей "Мюр-Мерилиз"; певец Замоскворечья грелся на солнышке, сидя в кресле на том самом месте, где Остап года три-четыре назад? – он засмеялся, вспомнив об этом – давал интервью, "попав под лошадь".
      Прямо, за сквером, сносили лавки некогда шумного, огромного Охотного ряда. Москва расставалась с прошлым. Оперившаяся весна наедалась согревающим душу московским ударным солнцем. Бульвары и скверы были окутаны зеленой дымкой. Чистое, без единого облачка, небо представлялось в виде огромного рабоче-крестьянского транспаранта с лозунгом "Даешь!" Через день в московские окна должен был постучаться Первомай.

      Трудно было представить служащего Внешторга Аркадия Борисовича Оконникова без шикарного пиджака из английской ткани с лацканами в виде ласточкина крыла и без брюк классического покроя. Порой казалось, что Аркадий Борисович и спит в этом костюме, и разве только утром снимает его на несколько минут для того, чтобы побрызгать на английскую ткань, ласково погладить ласточкины крылья и пройтись утюжком по смятым брюкам.
      У человечества испокон веков сложилось мнение: одежда необходима, чтобы прикрывать человека, согревать и украшать его. Аркадий Борисович с этим не спорил. Но был убежден и в том, что всякое одеяние имеет свой код, свою символику. Поэтому он носил черный костюм, так как с этим цветом связывал материальное благополучие. Кроме своего костюма, Аркадию Борисовичу нравилась еще и своя победительная "джентльменская" физиономия: гладкий лоб, наглый и умный взгляд светлых голубых глаз, тонкие усики и выбритый подбородок. Двигался он всегда плавно, несколько сдержанным аристократическим манером.
      Товарищ Оконников прочно служил во Внешторге на штатной должности заместителя управляющего подотделом сбыта. По долгу своей службы он сбывал за границу продовольствие и фураж, текстиль и сырье, кожевенные товары и топливо. С суммы совершенных сделок спадал "куртаж" – высокое вознаграждение, которое выводило доход товарища Оконникова за рамки оплаты совслужащих наиболее высоких квалификаций. Твердой ставки с поощрительной тантьемой Аркадий Борисович боялся как огня жить на одну зарплату было не в его правилах.
      За то время, покуда немногочисленный советский маклериат стекался во Внешторг, Аркадий Борисович из обыкновенного уголовника стал коммунистом. В свое время сей уголовник вместе с "подзащитным" Корейко организовал на Сретенском бульваре промысловую лжеартель химических продуктов "Реванш". В артели Аркадий Борисович работал не покладая рук и с бесконечным терпением: заключал с банком кредитный договор и, получив ссуду для расширения производства, бежал на черную биржу; в трестах выбивал химпродукты, а выбив, продавал их на госзаводы. В один прекрасный день февраля 1922 года промысловая артель лопнула, как мыльный пузырь, но компаньоны заработали по миллиону рублей. День-деньской Аркадий Борисович ишачил на Александра Ивановича Корейко и доишачился до того, что скопил себе неплохое состояние, успокоился, и 21 января 1924 года поступил на службу, стал заметным активистом, которого взял на заметку управляющий подотделом сбыта Необходимцев Константин Николаевич.
      Товарищ Необходимцев был тот еще жук, и по части государственных хищений Корейко и Оконников ему и в подметки не годились. Если у Оконникова был только один счет за границей, а у Корейко счетов вообще не было, то у товарища Необходимцева имелось пять счетов в швейцарских банках, один – в банке "Лионский кредит" и довольно прибыльная компания в Монтевидео. – Деньги – это маленькие кусочки бумаги, с помощью которых можно делать большую игру, – часто говорил Константин Николаевич своему помощнику, даже не подозревая, что эти слова принадлежат французскому аферисту Сержу-Александру Ставискому. Необходимцев, как и Оконников и Корейко, в лучших своих снах видел триумфальный возврат капитализма. Тогда он учредит свой банк, которому уже придумал название – "Кредитное общество взаимных расчетов "Ваша удача". Однако удача с каждым днем все более отворачивалась от управляющего, градом сыпались бесчисленные инспекции, ревизии, поэтому все чаще он изрекал: "Нужно делать деньги сейчас, потом будет поздно! Не ровен час – когда и Внешторг закроют!" И смышленный помощник с ним полностью соглашался.
      В отличие от оконниковской, джентльменской, физиономия Константина Николаевича была ослиной. Константин Николаевич уже как год вступил в тот возраст, когда человек начинает терять волосы, зубы и иллюзии. Может быть, поэтому его жизненным кредо и было "не поддаваться никаким фикциям". Управляющий подотделом сбыта, пятидесятилетний человек с морщинистым и желчно-неприятным лицом умел выдать серию льстивых улыбок, когда, по долгу службы, приходилось давать взятки тем, кто выше, при этом с языка срывалась отработанная фраза: "Никанор Никанорович, я готов перевести на ваш счет пятьсот рублей", и тут же он вручал деньги.
      – Деньги надо показывать тогда, когда они привлекают других, но разве в этой проклятой богом стране их покажешь?!
      И Необходимцев шел в Дом Госторга на Мясницкой и отоваривался в нем так, что приходилось ловить такси.
      Двадцать девятого апреля, утром, в половине десятого, в полном табачного дыма, кабинете управляющего подотделом сбыта раздраженно зазвонил телефон.
      – Необходимцев у аппарата, – с достоинством проговорил Константин Николаевич.
      – Аркадия Борисовича, – попросила трубка.
      – Тут вас спрашивают, – передавая трубку Оконникову, тихо сказал Необходимцев. – Меня? – с удивлением поднял брови Оконников. – Да, вас, – подтвердил Необходимцев. – Оконников у аппарата!
      – Здравствуйте, Аркадий Борисович! – чеканно поздоровалась трубка и представилась: – С вами говорит Александр Иванович.
      – Александр Иванович? Вы в Москве? – взволнованно откликнулся Оконников. – Мы могли бы встретиться?
      – Вы где сейчас?
      – Мы остановились в "Метрополе".
      – Мы?
      – Я вам при встрече объясню. Жду вас на Арбате в "Праге". – Выезжаю немедленно!
      Еще не успокоился потревоженный телефон, чем-то внутри позвякивая и не исчезло туманное пятно на трубке, а Аркадий Борисович уже понял, что затевается новое дельце, да не простое дельце, а дельце с большой прибылью и, наверняка, валютной. "Вот так дела! – стукнуло в его черепе. – Корейко-то в Москве!" – Кто звонил, Аркадий? – спросил Необходимцев. – Звонили деньги.
      – Кто, кто?
      – Я потом...