Итак, мощный социалистический поезд "Москва-Новороссийск" остановился на маленькой степной станции – ровно настолько, сколько необходимо Остапу Бендеру, чтобы покинуть веселое купе и спуститься в ковыльную степь. Остап посмотрел вслед убегающему поезду и расправил плечи. Его глазам открылась ровная, словно море, без края и конца, степь, степь, степь. "Постойте, это почему же без края?! Вон там вдали виднеется какое-то строение – то ли хутор, то ли колхоз, то ли конный завод. Это кто там пасется? Конечно же, русская степная борзая. А кто там рядом с борзой? Ну да, вороная лошадь-степняк. Значит, конный завод!" Послушайте, дорогой читатель, вы так и будете влезать и спорить?! Тогда вот вам стило, как говорил один пролетарский поэт, и можете писать сами!..
      Ладно, пусть будет по-вашему.
      Остап поднял с земли саквояж, махнул рукой (Где наша не пропадала!) и зашагал к маячившему в степи конному заводу. Минут через двадцать он стоял у полуразвалившегося кормового сарая. Неподалеку от сарая, рядом с тем местом, где лежал очумевший от жажды пегий пес, худощавый и расстрепанный мужичонка распрягал горячую в серых яблоках лошадь с целью задать ей корм. Остап сладко зевнул и надвинул фуражку на нос. При беглом осмотре мужик тянул на все пятьдесят. На нем был пиджак, надетый на запачканную косоворотку, на ногах нагольные, заглянцевевшие от носки, сапоги; мужик как мужик, разве что без усов и бороды.
      – Необразованность ты моя! – рыкнул мужик на кобылу.
      – Что ругаешься, отец? – немножко устало спросил Остап, предлагая ему папироску.
      – Знамо, шо ругаюсь. Онисим, чудо без умолку, не наездник, а хуже любого дояра!
      – Кого хуже?
      – Знамо кого. Сбрую и ту надеть по-человечески не могет! Так и получается: канитель задарма – это с одной стороны, а с другой – злобен есмь из-за этого Онисима.
      – А ты, знамо, тут конюхом числишься? – легко перешел на язык мужичонки Остап.
      – Конюхом, а то кем!
      – А что, отец, в вашу конюшню администраторы нужны?
      – Не конюшня у нас... Прилежаевский конный завод! Может, слыхал?
      – Прилежаевское коннозаводство?! То самое?! – с фальшивым восторгом воскликнул Бендер. – Ну конечно же! – И он для убедительности легко ударил себя по лбу. – Слыхал, отец, слыхал.
      – Ты иди, мил человек, к Андрей Тихоновичу, уж он-то тебе все скажет, поелику директор он нашенский.
      – Гран-мерси, отец!
      – Чего?
      – Спасибо, говорю!
      – Бывай здоров. Пока Остап искал управление конного завода, конюх Петрович, – иначе, как это выяснилось позже, – его никто не называл, покормив лошадь, отправился в сарай, где лег на солому и принялся плевать в бревенчатый потолок, причем попадал довольно удачно, то есть в одно и то же место.
      Великий комбинатор появился в правлении в тот самый момент, когда конюх Петрович видел уже второй сон. Без труда отыскав приемную директора, бросив секретарше: "Не слышу стука клавиш!", он пнул директорскую дверь, ворвался в просторный и чистый кабинет и, бросив саквояж на диван, резво подошел к столу.
      – Что же это у вас в хозяйстве творится, Андрей Тихонович?
      Директор оторопел.
      – А что?.. а... где?..
      – Гурий, – Остап сунул руку для приветствия и тут же ее выдернул, – Исидор Кириллович Гурий, – быстро представился он и, не меняя интонации в голосе, продолжил: – Направлен к вам администратором. Я имею в виду конюха Петровича. Где же дисциплина? Секретарь-машинистка тоже хороша! Я даже не слышал стука клавиш! Непорядок! Возле кормового сарая грязь водится и в количестве предостаточном.
      – Товарищ, товарищ...
      – Товарищ Гурий, – напомнил о себе Остап.
      – Вы к нам администратором?
      – Администратором.
      Ум Остапа быстро овладел ситуацией, и поэтому слова пришли сами. Великий комбинатор начал жарко толковать о необходимости культработы, профучебы, создания музыкально-драматической студии и кружка гармонистов-пианистов, без лишней помпы заговорил, что кривая безработицы в США лезет вверх, с военной отчетливостью предложил соорудить агитационный гроб и возглавить политический карнавал, призвал всех к сознательности, наконец, закончил горячими словами о том, что он, Гурий, как человек социалистической закалки, поможет все это претворить в жизнь.
      – После института? – Андрей Тихонович рывком пожал администратору руку. – На практику?
      – На практику.
      – Бурлит молодая кровь!
      – Бурлит, товарищ директор, бурлит.
      – Ах, молодость, молодость. Энергия! Задор! Люблю я вас, энтузиастов, черти вы, лешие! И все-то вы подмечаете! Молодец! – Так стараемся, Андрей Тихонович, стара...
      – Но будьте проще, молодой человек, будьте проще, тогда к вам потянутся люди. Мы тут все – люди простые, без выкрутасов. – Это уж точно.
      – Ай-да молодец, не успел приехать, сразу включился в работу! Ай-да молодец!
      – Андрей Тихонович, хозяйство-то покажете?
      – А как же! Перед вами, молодой человек, открываются врата великих возможностей! Щас мы с тобой все посмотрим. Я вижу, мы с тобой сладим.
      И он похлопал новоявленного администратора по плечу. Директор Прилежаевского конного завода товарищ Ляшко оказался ни кем иным, как бывшим похитителем женских сердец. В коннозаводстве за ним прочно закрепилась кличка "бабник". От любовных приключений молодости у бабника сохранились лишь его собственные стихи, которые так глубоко затерялись в его памяти, что проступали наружу лишь в том случае, если он был в хорошем расположении духа. Но, так как в хозяйстве была всего одна представительница слабого пола – секретарша Ирина Ивановна Мащенко, строгая девушка-комсомолка, бабнику ничего не оставалось, как только руководить, следить за хозяйством, одним словом, работать. Андрей Тихонович был видным человеком с не лишенными приятности чертами лица, чуть толстенького, но зато с широкими бровями типа "Ай да прелесть!" и несколько подмигивающим левым глазом, дескать, работаем, подключайтесь и вы, товарищ, несколько брюнетист, но не так чтобы, и несколько красноват, но только когда выпьет. Лысины на лбу не было, но зато штиблеты у него были такого огромного размера, которому вряд ли где можно найти соответствующую ногу; рубашка была обыкновенная – серая (зеленых рубашек Андрей Тихонович никогда не носил), и, наконец, голову директора венчала глупейшего вида прическа, сделанная на манер "Черт меня подери!".
      Ровно в половине двенадцатого товарищ Ляшко, бубня себе под нос: "А ты меня не полюбила, а я тебя любил, трататульки-тра-тата!", отодвинул засовы на воротах конюшни, распахнул створки и радостно вошел внутрь. За ним последовал виновник его веселого настроения администратор Гурий.
      – Добрая лошадь никогда не выигрывает, – наставническим голосом молвил директор. – Ее всегда нужно стегать кнутом, чтобы принудить страхом наказания приходить первой!
      – Иначе она будет приходить в конце поля? – добавил администратор.
      Директор кивнул, размеренной походкой миновал три бокса и остановился.
      В деннике стоял великолепный жеребец.
      – Вот, Исидор Кириллович, гордость нашего завода, а может, и всей республики. Черный Вихрь. Ему три года. На моих глазах вырос. Мы возлагаем на него большие надежды. Администратор профессиональным взглядом окинул лошадь.
      Черный Вихрь равнодушно посмотрел на администратора.
      – Хороший трехлеток, – с пониманием дела заключил администратор. – И все-таки нужна ласка. С любой лошадью можно найти общий язык.
      – Вот когда она переработается, тогда нужна и ваша ласка. – Хорошая мысль.
      "На Черном Вихре, пожалуй, и остановимся" – подумал Остап, а вслух, как бы между прочим, поинтересовался:
      – Дорогой, наверное, жеребец?
      – Черный Вихрь? Еще бы! Ведь он чистых кровей. Тут к нам как-то буржуи приезжали, золото за него давали. Вы с ним поосторожней, он у нас раздражительный.
      Они прошли дальше. Навстречу им плелся заспанный конюх Петрович.
      – Опять ты, Петрович, разгоряченную лошадь в конюшню поставил!
      – Да что вы, Андрей Тихонович.
      – Что вы, что вы! Дождешься ты у меня! Небось, снова сивухи нализался!
      – Не прельщался я...
      – Не прельщался! Почему в прошлый раз после потения Пиринейку не прикрыл?
      – Да прикрывал я.
      – Прикрывал! Ох и дождешься ты у меня!.. Вот так и работаем, Исидор Кириллович, вот так и трудимся. А вы говорите, дисциплина... Савелич, осторожней давай рожь, осторожней! Ну прямо как дети... Стрижка у нас в октябре, за копытами ухаживаем педантически.
      – Как ухаживаете? – с восхищением спросил администратор. – Я говорю, педантически, – повторил Андрей Тихонович. Администратор одобрительно закивал головой.
      – А вы молодцом, товарищ Гурий, – похвалил директор. -В карьере, точно говорю, преуспеете. Не то, что наши самоуверенные болваны. Взять, хотя бы, Кима. Это же паяц! Натуральный паяц!.. Конюшни, как сами видите, у нас хорошо проветриваются, светлые, сухие. В общем, конюшни у нас, товарищ Гурий, теплые. Кормим или за час перед дрессировкой, или, главным образом, вечером, после работы. Главный корм, ну это вы тоже знаете, составляют овес и луговое сено.
      – Не перенапрягаете?
      – Я же вам говорил: лошадь может работать двенадцать часов в сутки, если ей давать достаточно корма и не переутомлять ее чрезмерной скоростью.
      – Да, да, да...
      – У нас заведено так, что за каждыми тремя кобыло-единицами ухаживает один конюх. Сами видите, кобылы находятся то в стойле, то в загоне... А здесь у нас родилка. Жеребята всегда остаются с матками – мы не звери. Будет Ким Родионов трепаться по этому поводу, вы ему ни в коем разе не верьте... – Андрей Тихонович подошел к маленькому годовалому жеребенку. Жеребенок лежал на земляном полу. – У, ты моя лапочка золотая! Ты что на меня свои глазенки таращишь? Что там у тебя, мой золотой, в голове? А? Отвечай, мой хороший. -Жеребенок, прижав уши к голове, попытался встать на ноги. Но так и не встал. – Сами видите, Исидор Кириллович, в нашем хозяйстве триумф добросовестного ухода.
      – Как вы сказали?
      – Триумф.
      – О, конгениально!
      Директор улыбнулся и вошел в соседний бокс, щедро устланный соломой. Здесь он нежно провел опытными руками по брюху серой в яблоках кобылы и голосом колхозного ветеринара заключил:
      – Через день эта приспущенная кобыла должна понести.
      Администратор понимающе кивнул.
      В это время в конюшню быстро, словно по раскаленной крыше, вошла знаменитость Прилежаевского конного завода спортсмен-наездник, он же комсорг с подмоченной совестью Ким Родионов. – Андрей Тихонович, – сдержанно заговорил он, – там вас к телефону. Из райкома звонят.
      Нос у комсорга был вздернут до необычайности.
      – Да-да, иду. Вот, это наш наездник Ким Родионов. Тот самый... Познакомься, Ким. Наш новый администратор Исидор Кириллович Гурий.
      – Ну здравствуйте, товарищ Ким, здравствуйте!
      Директор засеменил из конюшни.
      – Значит, вы наш новый администратор? – поздоровавшись, начал комсорг. – Вы уже включились? Нет? Да? А директор вам уже все показал? Нет? Да? Вы профессионал? Нет? Да? И это хорошо. А я вот уже скоро как три года на этом заводе.
      – Три года? А в гонках в последний раз когда участвовали? Я тут был на ипподроме в Москве...
      Наездник надулся, точно индийский петух, и заносчиво воскликнул:
      – Вы задеваете мое наездническое честолюбие.
      Он хмыкнул, обнял шею красивой и стройной лошади с тонкими ляжками и блестящей гнедой шерстью, надел на нее уздечку с кистями, взял под уздцы, вывел из денника и, наконец, сел на нее верхом. Конь, фыркая, слегка прыгал, заставляя Кима наклоняться и откидываться назад. Остап усмехнулся: "Высоко парит!" Ким же хлестанул коня по бокам нагайкой и поскакал на конное поле. Зрелище было великолепным. Земля слегка тряслась под копытами стройной гнедой. Наездник выровнял перед прыжком шаг и с захватывающей скоростью перелетел через препятствие из ивовых прутьев. Остап закурил. Наездник был ему не интересен.
      Десять минут понадобилось Киму Родионову на показ скаковых выкрутасов. – Тпру!
      Администратор торжественно улыбался.
      – Впечатляет! Сразу видно, что вы лошадник с рождения. Ким с апломбом слез с лошади, отвел ее назад в стойло, после чего выдал вот такой текст:
      – Вы, наверно, не знаете, что пригодными чистокровными жеребцами считают таких, которые испытаны на бегах. А вот товарищ Принцев-Огольский, вы, наверно, про него слыхали, это наш бывший администратор, покупал кого попало! Ведь жеребцов-то только я умею выбирать. Где там! Один по конным ездил. Вы знаете, сколько продолжается беременность матки? Нет? Да? Никто не знает! Одиннадцать месяцев!..
      – При чем здесь это? – прервал его Остап, а про себя подумал: "Вот навязался".
      – Как же причем, товарищ Гурий?! Как же причем? Вы, как администратор, обязаны это знать. А вот Андрей Тихонович этого знать не желает. Он уже через два месяца отнимает жеребенка у матки – и на продажу. Не завод, а конная биржа. Тут скоро так будет, что нам останется разве только скрещивать осла с кобылою...
      – Ну это вы зря. – ...и получать мулов! Точно вам говорю! Не верите? Нет? Да? Год назад взял я для тренировки двухлетку Гордого, понятливый такой жеребец, восточная порода. Полюбил я его, дрессировал целый год. А он его цирку продал! Неделю тому назад!
      – Кто продал?
      – Как кто? Андрей Тихонович!
      – Вы что же, товарищ Родионов, жалуетесь?
      – Представьте себе, что да!
      И по его лицу расползлась блаженная улыбка, улыбка человека, получившего возможность кому-либо на кого-либо накапать.
      – Кому же мне жаловаться, как не новому администратору. Ляшко всех в дугу гнет! Всех! И вас гнуть будет! Ведь ясно же, что старых коняг, изъезженных, продавать надо, а не этих... красавцев! Это так же ясно, как ясно то, что конный пешему не товарищ. Вы видали его кабинет? Нет? Да? Он не явился вам сюрпризом? Нет? Да? Ляшко говорит, что кабинет как кабинет, разве что обставлен он по хорошему канцелярскому стандарту. Ведь вы только посмотрите!... (Тут он запнулся.) Видите, идет человек?
      – Вон тот, низенький?
      – Да.
      – У него что, всегда на лице играют серии улыбок различной силы и скепсиса?
      – Это наш злой бухгалтер Нечаев. – Злой?
      – Стал злым после того, как у него украли портфель с чемоданным ремнем. Сейчас увидите!
      Гражданин с "сериями улыбок" на лице приблизился к молодым людям.
      – Это вы наш новый администратор?
      – Да, на практику направили.
      – Очень приятно. Меня зовут Олег Вячеславович...
      – Нечаев?
      – Ах, вы уже знаете...
      И злой бухгалтер злобно покосился на комсорга с подмоченной совестью.
      – Пожалуйте в управление, товарищ администратор. Вам необходимо определить ставку.
      "Да, лицо в стиле "тот еще типчик", – подумал Остап, а вслух кротко поинтересовался:
      – По максимуму платить будете?
      – Как полагается! – суконным языком ответил Нечаев. – Что я вам говорил, – шепнул на ухо администратору Ким. – Не зря его у нас прозвали злым. Отставной козы барабанщик хренов. – Что вы там, товарищ Родионов, шепчете? – Олег Вячеславович от злости закрутил пуговицу на пиджаке.
      – А что я шепчу?
      – Гадости, наверно, опять про меня кукарекаешь?! -Чувствовалось, что у Олега Вячеславовича сосало под ложечкой. – Опять звонишь, что у меня на языке мед, а на сердце – кусок льда? Ну, Ким, держись!
      – А что? А я ничего...
      – Пожалуйте в правление. А вы, товарищ Родионов, за лошадьми бы лучше присматривали.
      – Я? На это Петрович и Савелич есть. Вы бы лучше сказали, когда, наконец, бухгалтерия объявит выплату гонорара.
      – Все Андрей Тихоновичу скажу! Вы – дезертир трудового фронта!
      – Дезертир трудового фронта, дезертир трудового фронта... – передразнил Родионов. – Ну и говорите! Мне с вашим Андрей Тихоновичем лясы точить нет никакого смысла! Я человек слишком известный для этого.
      – Ну ты дождешься!
      "По-моему, я попал в детский сад", – подумал великий комбинатор.
      На светлом июньском небе дотошно висело яркое солнце. Где-то чирикали надоедливые воробьи. Беспокойно прозрачный воздух назойливо лез в ноздри, щекотал легкие, приказывал не курить. Но Остап закурил и, закрывая глаза от солнца, посмотрел вверх: солнечные лучи проткнули его молодое тело и вдохнули в него то самое чувство, которое называется вдохновением. Великий комбинатор эффектно выплюнул недокуренную папиросу, с щемящей нежностью взглянул на злого бухгалтера и двинулся через конный двор в сторону правления. Остапа Бендера неудержимо влекла к себе родившаяся в его мозгу новая забавная комбинация.

      В тот день, когда Остап прощался с капитаном Ишаченко в Москве, в Ростове-на-Дону в редакцию газеты "Донской трудармеец" назначили нового главного редактора. Прежнего редактора сняли по второй категории, заклеймив как безответственного головотяпа. Новый глава "Трудармейца" Аггей Трифонович Длинноногов битых четыре часа ходил из комнаты в комнату и знакомился с каждым сотрудником.
      – Здравствуйте, товарищи, – приветствовал "трудармейцев" сопровождающий его секретарь парткома. – Это ваш новый главный редактор, товарищ Длинноногов. – Ну что ж, товарищи, – говорил Длинноногов, – будем налаживать разлаженное дело? Конечно, будем! Хватит, товарищи, лямку тянуть. Будем поднимать газету!
      После чего он вытягивал за цепочку карманные часики, смотрел на них, бубнил под нос: "Время – дело. Пора бы уже размахиваться, товарищи!" – тонким негнущимся пальцем захлопывал крышку часов, шел дальше.
      И так в каждой комнате.
      Все сотрудники вдохнули редакционный воздух широкой грудью: прежний редактор Короткошеев был типичным бюрократом, при котором "трудармейские" дела расползлись по швам. Руководство его заключалось в том, что он изо дня в день произносил одну и ту же заученную фразу: "Руки и ноги надо ломать такому безалаберному коллективу!" Аггей Трифонович всем понравился. И в самом деле, как может не понравиться руководитель высокого роста в весьма элегантном костюме и с легкими интеллигентскими морщинками на лице!
      Но на другой день случилось невероятное: этот самый интеллигентный руководитель заперся в своем кабинете, окна которого были занавешены коричневыми ситцевыми занавесками с выцветшими разводами, никого не принимал, никаких указаний не давал, на телефонные звонки не отвечал.
      В последующие дни повторилось то же самое.
      Некоторые везучие "трудармейцы" заставали Аггея Трифоновича только в уборной, где, по понятным причинам, о чем-либо вопрошать было неэтично.
      "Трудармеец" стал трещать по швам пуще прежнего. Приезжали из горкома, грозили – никакого эффекта. Трещал "Трудармеец". Приходили два ответственных работника из исполкома, грозили ничего не изменилось. Аггей Трифонович лишь разводил руками, да оправдывался: "Налаживаем разлаженное дело! Трудно? Конечно, трудно! Сами видите, все запущено!" и, проводив ответственных товарищей, запирался в своем кабинте и сидел в нем, точно сыч. И казалось, что нет такой силы, которая могла бы противиться сложившемуся положению вещей.
      Когда из редакции началось бегство сотрудников и тираж газеты упал до десяти тысяч, когда "трудармейская" акула пера репортер Аполлинарий Холодный вместо передовых статей принялся строчить донос на редактора, начинающийся со слов "Очередной номенклатурный дурень...", в кабинете с выцветшими занавесками появился призрак первого в истории человечества вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.
      Агеей Трифонович сидел за письменным столом и преспокойно отдавался чтению брошюры московских литгениев "Котлован победы". Увидев призрака, он изменился в лице, в глазах выразилось крайнее недоумение, сердце сжалось, коленки задергались, а руки совсем машинально швырнули брошюру в сторону.
      – Владимир Ильич? – выжал из себя главред.
      Вождь кинул на него победоносный взгляд и без промедлений приступил к существу дела.
      – Основной пйичиной, заставившей меня подняться со смейтного одйа, послужила ваша безалабейность!
      Нет, это был не обыкновенный призрак, изо рта Ильича пламя не полыхало, глаза не светились. Вид у Ленина был такой же, как на фотографии, висевшей рядом с пальто, простреленным эсеркой Каплан, в музее Ленина в Москве: слегка наклоненная голова, долгий, задумчивый, ушедший в себя взгляд. Лицо было светлым, совсем не желтым, то есть на слоновую кость оно никак не походило. Сам Ильич был, как всегда, в черном костюме, черном галстуке, черном жилетике с черными пуговицами и черном пальто внакидку.
      – Это же нереально! – громко воскликнул Аггей Трифонович.
      Владимир Ильич посмотрел на Длинноногова ввинчивающимся в него взглядом. Он любил так смотреть. Выдержав долгую паузу, он ехидно улыбнулся и с увлечением втемяшил:
      – Йеальность это только то, в чем мы себя убеждаем. Шучу, батенька, шучу. Но я – здесь. Значит, я существую.
      – Неужели это вы? – вторично воскикнул Длинноногов. – Вы что ж думаете, что я пойожден вашим йазгойяченным вообйажением?
      – Вы – фантом!
      – Я вождь! Вождь мийового пйолетайиата! Не ждали, товайищ йедактой, вождя?
      – Отдохнули бы, Владимир Ильич, – беспечно заметил Длинноногов, – поехали за город с девочками.
      Ленин бросил на редактора недоуменный взгляд и во весь голос возбужденно вскрикнул:
      – Вот именно, батенька мой, с де-во-чка-ми! А не с этой политической пйоституткой Тйоцким!
      – Троцкого давно сослали.
      – Сослали, вы говойите? А почему не йастйеляли? Его надо пйенепйеменно йасстйелять! Пять лет йастйелла – и басточка!
      – Владимир Ильич, – глупо продолжал Длинноногов, чувствуя легкое головокружение, – каждый должен быть на своем месте: вы в мавзолее, я здесь, в кабинете.
      Ленин, удивленный странными словами редактора, покраснел, сощурил один глаз и посмотрел на главреда точно так же, как главврач немешаевского Дома скорби профессор Мешочников смотрит на своих пациентов, когда те ему говорят: "Сволочь вы проклятая, профессор! Заканали мы от вашей кашки!", но быстро собрался, краска сбежала с его лица.
      – Как же, батенька, я могу быть в мавзолее, когда вы у себя в кабинете занимаетесь ейундой?
      Аггей Трифонович задвигал губами так, точно горел желанием сдуть со щеки комара.
      – Мы работаем, товарищ Ленин! Освещаем... нищь и оголь. – Йаботаете? Вы, товайищ, не йаботаете! Вы, товайищ Длинноногов бездельничаете! Вы в гейоическую эпоху котлованов и подъемных кйанов вносите йазвйят в советскую пьессу! И я вас от души ненавижу.
      – Владимир Ильич, извольте отправляться назад, в мавзолей! – настаивал Аггей Трифонович. – Я не могу тут с фантомом поднимать газету!
      – Именно поднимать! – ничуть не смутился вождь. -Непйеменно поднимать! На такую высоту, на котойой еще не стояло человечество! Это вам, батенька, не в аквайиуме ноги мыть!
      – Причем тут аквайиум? Я говорю про мавзолей!
      – Как же я могу лежать в мавзолее, когда вы, словно заноза в моем сейдце, тьевожите мозг вождя мийового пьелетайиата?
      – Ваше место под Красной стеной.
      – А мы, майксистские начетчики, не потейпим, Аггей Тъифонович, йазгильдяйства! Вот, напйимей, что вы тут читаете? – Ильич взял книгу и перелистал ее. – А-а! "Котлован победы"! Бйед! Йешительный бйед!
      – Бред? – довольно усмехнулся Длинноногов. – Это не бред! Это, товарищ Ленин, гениально!
      Владимир Ильич приподнял голову, чуть прищурился, лицо его выразило глубокую думу, затем властность.
      – Так. Значит, хотите подискутийовать с вождем! А понимаете ли вы, что дискутийуя с вождем, вы тем самым йазвязываете мелкобуйжуазную стихию? – Владимир Ильич вытащил блокнот и сделал в нем беглые записи. – Так и запишем, сказал он самоуверенным повелительным голосом. -"А.Т.Длинноногов йазвивает мелкобуржуазную стихию..." Поставим вопйос о вашем поведении на Совнайкоме!
      – Простите, Владимир Ильич. Я зарвался.
      – Будем вести йазговой начистоту?
      – Будем, Владимир Ильич.
      – Для чего, батенька мой, я вас учил? – гневно обрушился на него вождь. – Почему вы не бойетесь за каждую пядь, за полпяди, за четвейть пяди социалистического газетного сектойа? Почему отступаете? Почему пйоявляете непоколебимую нейешимость? Почему пйиукйашиваете в своей газетенке суйовую действительность? А не есть ли это, Аггей Тьифонович, йавнение на узкие места?
      – Так ведь я...
      Здесь, с присущей только Ленину быстротой переходов мысли по путям отдаленных ассоциаций, Владимир Ильич выложил перед редактором знаменитый план электрификации.
      – Владимир Ильич, все уже электрифицировано!
      – Пйекйатить смеяться над Лениным! – с присущим только вождям мирового пролетариата политическим бесстрашием остервенился Ильич.
      – Простите, Владимир Ильич.
      Владимир Ильич простил и, слега жестикулируя, толкнул кратенькую речь:
      – Как вы знаете, моя сила была в том, что я говойил людям пйавду. Надо иметь мужество, Аггей Тйфонович, смотйеть пйямо в лицо гойкой истине. "Тйудаймейцы" больны. Вашу газету тйеплет лихойадка.
      Раздался телефонный звонок. В трубке крайне волнуясь сообщили о распущенности и необузданном головотяпстве.
      – Я пйовожу с товайищем Длинноноговым воспитательный пгоцесс, – быстро, с увлечением, прямо и без всякой позы сказал Ильич. – Не мешайте йаботать... Кто говойит?! Ленин говойит!
      Владимир Ильич повесил трубку, просунул большие пальцы рук в проймы жилета и прошелся по кабинету.
      – Кто звонил, Владимир Ильич? – кротко спросил редактор. – Молчать!
      И в этом "молчать" была такая интонация, такой тембр, сказано оно было с таким жестом, что Аггей Трифонович покрылся испариной.
      – Молчать! – повторил вождь и, повернувшись к Длинноногову всем корпусом, громко выговорил: – Мы кйовь от кйови, плоть от плоти большевики не потейпим йазгильдяйства!
      – Я буду стараться...
      Владимир Ильич смял кепку в руке, на его смугловатом лице с быстро меняющимся выражением появилась живая улыбка, но она быстро исчезла. Ильич стал хмурым и несколько задумчивым.
      – Будете стайаться? И это все?
      "Тик-так! Тик-так! Бум! Бум! Бум!" – Уже час, Владимир Ильич, как вы мне крутите мозги. Я же вам пообещал, что я буду трудиться! Мы сделаем что-нибудь эдакое! Дайте только срок!
      – Какой сйок?
      – Подумать, Владимир Ильич.
      – Думайте скойее! Скойее, батенька!
      – Можете не сомневаться, Владимир Ильич, что-нибудь придумаем!
      После этих слов призрак растворился.
      "Вот только что? – потирая виски, думал Длинноногов. -Что? Вот в чем вопрос!" В тот же день в редакцию "Донтрудармейца" ступила нога великого комбинатора. Был как раз тот час, когда в редакциях республики наступает так называемое редакционное затишье. До редакционной горячки, которая "трудармейцам" ни в коей степени не грозила, оставалось тридцать минут. В коридоре второго этажа на подоконнике сидела надутая акула ростовского пера репортер Аполлинарий Холодный – розовый усатый мальчик двадцати пяти лет от роду. Он был в синей, до колен, сатиновой толстовке и с пачкой бумаги в руках.
      – Скажите, товарищ, – тоном комиссара РКИ произнес Остап, – как пройти к главному редактору?
      Репортер улыбнулся одними глазами.
      – А зачем вам, товарищ, к редактору? – По делу! – отрезал Остап.
      – Товарищ, – порывисто поднялся репортер, – вы у нас работаете?
      – Нет, я у вас не работаю.
      – А я работаю. – Аполлинарий Холодный тяжело вздохнул. – Никто, понимаете, никто из "трудармейцев" не может попасть к редактору!