А зачем делать ограждения из колонн? Незачем! Все это глупо и нелепо, одним словом – примитивизм! Или взять, хотя бы, маскарон. Зачем тратить годы, десятилетия, столетия, изображая на декоративном рельефе человеческое лицо? Для чего? А ведь изображают же! Да еще и в гротескном образе! Представляете, до чего додумались, я имею в виду буржуев? Фантазия их завела так далеко, что они решили использовать эти самые маскароны в качестве водометов! Ха-ха-ха! А вы поезжайте в Ленинград! – И Христофор Ласкович закатился таким заразительным и душесмакующим смехом, что зал мигом превратился в смехотворный балаган. – Там этого добра, – продолжал он, мигая слезоточивыми глазами, – до сыту насмотритесь... Советская архитектура, – уже без смеха, восхищенно воскликнул лектор, – проста, товарищи, и величественна! Она базируется на том самом постулате, из которого вытекает, что без партии нет и не может быть советской архитектуры! Это все равно что псевдопериптер без античного храма! Это все равно что стереобат без стилобата! Вот она, база постулата! Нам нужны, товарищи, здания в стиле соцарта с главным фасадом, направленным в социалистическое завтра, дворовым – в буржуазное вчера и уличным – в социалистическое сегодня!
В зале начался бунт.
– Это недопустимо! – воскликнула средних лет дама, сидевшая в бенуаре.
– Вон его! – хрипло хохотнул встельку пьяный брюхан, сидевший на галерке.
– Элемент без имени! – взвизгнул дискантом тааищ с седоватыми отвисшими усами.
– Хватит тут фордыбачить! – проскрежетал, размахивая руками, гражданин с фосфоресцирующими глазами.
– Пиявка подзаборная! – крикнула суфлерским шепотом гражданка с муфтой в руках.
– Кино давай, оператор!
– Жги свечи!
– Сапожники!
– За что мы деньги платим! – Это ж свинство!
– Долой со сцены!
– Да что же это такое!
Здесь по рядам зрителей прошелестело одним махом:
– Даешь боевик! Даешь! Даешь!
Далее зал и охал, и ахал, и хрипел, и бурно хохотал, и свистел.
Лектор был невозмутим.
– Товарищи! Сколько же можно порскать?! Прекратить улюлюканье! Зачем показывать мне ваш низкий культурный уровень?! Если кто имеет вопросы, прошу задавать. Товарищи! Спокойнее! Спокойнее! Лекция продолжается!
Остап откинулся на спинку сиденья и в тот момент, когда на сцене появилась массивная фигура мужчины в белом кунтуше и начала наступать на лектора, а лектор отступал, как затравленый зверь, серьезно спросил:
– Сестру Диоскуров заинтересовала совархитектура?
Сестра Диоскуров заразительно смеялась.
– Псевдопериптер без античного храма! – Элен закрыла лицо руками. – Тебе не кажется, что он идиот?
– Эта мысль мелькала у меня в голове. Скорее всего, у него обворовали склад ума. Может, оставим этого потерпевшего на съедение разгневанной публике?
Но не успел он закончить, как в зале погас свет. Показ боевика был возобновлен. Под взрыв аплодисментов, вспыхнул экран. Пальба, пальба, пальба. Белые выводят на расстрел красных бойцов. "За глумление над дворянами, за подлую защиту хрен знает какой революции именем России приговариваю вас к смертной казни через расстреляние!" Осечка. Опять осечка. Снова осечка. Ругательства. "А повесить их!" Рвется веревка. "Топите их, господа!" Топят. Утопили. Всплыли. Поплыли. Затрещал пулемет...
Через какие-нибудь полчаса Остап и Элен вышли на Садовое кольцо и вскоре пошли по Божедомке, прошли сберкассу, канцбум, бакалейную лавку, оставили позади пожарную каланчу, миновали Выползов переулок и сошли по ступенькам спирального спуска в Екатерининский сад. Здесь они сели на скамейку. Остап надорвал пачку "Норда" и закурил папиросу.
– Ах, как хочется в Париж, в Лондон, – тихонечко шепнула Элен, – поближе к цивилизации и подальше от социализма.
– Я вижу, что твое сердце тоже оцарапано Советской властью!
– Здесь тихо, пустынно, но тихо, – прошептала Элен. -Ты действительно меня любишь?.. Или я одна из гаек твой комбинации?
Остап молчал, но ему понравились обе части вопроса.
– Ты пришел в банк, познакомился с начальником отдела междугородних переводов, наговорил кучу комплиментов. Это можно понять... А потом заговорил о любви. Странно, не правда ли? Или я – пешка в большой игре?
– Пешка может стать ферзем! Но все не совсем так. Женщина знает смысл любви, мужчина – ее цель.
"А, впрочем, чем она рискует? – Остап обнял Элен за плечи. – Даже если подлог всплывет... все можно списать на опечатку машинистки".
Элен положила свою изящную головку на плечо Бенедера.
– Да, действительно, я тебя люблю... – признался Остап. Он наклонился и поцеловал Элен в шею. Элен запрокинула голову.
– Эти слова исходят из сердца великого комбинатора?..
– Мое сердце находится в голове, как у Наполеона.
Элен не обиделась.
– Помнишь, у Есенина: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне?" – Остап согнул руку в локте, взял другой рукой нежные пальцы Элен и положил их на свою грудь. – Послушай, как оно бьется... Это все оттого, что у меня в голове шумит фруктовый сад.
– Как ты говоришь? Жизнь прекрасна, несмотря на недочеты? – Несмотря на недочеты... или, как кильки в томате...
Если честно, то ты во многом права. Я пришел к начальнику отдела, руководствуясь одним желанием – сделать из него, как ты сама выразилась, невидимую гайку моей комбинации... Ты не обижайся, Элен. Но я нашел нежную и удивительную девушку... Я еще никогда и ни с кем не был так откровенен... даже слова куда-то проваливаются... В свое время в Черноморске у меня был подобный случай...
– Случай?
– Прости, я волнуюсь... не до красивых слов. В Черноморске была неплохая комбинация, связанная с одним гражданином. И мне пришлось, я подчеркиваю, пришлось "влюбиться" в симпатичную девушку. Того гражданина я потерял, она знала адрес – все просто. Но я увлекся. Нет, высоких чувств не было – вокруг да около... Если бы тогда наивный Козлевич, (помнишь, я тебе рассказывал про него?) остановил свою "Антилопу" у того самого серенького домика с обыкновенной серенькой вывеской "Отдел записей актов гражданского состояния"... Если бы да кабы... я бы тогда у него спросил: "Адам, это что? Так нужно?" – "Обязательно", – ответил бы он. – "Слышите, Зося, (ее звали Зося Синицкая,) Адам говорит, что это обязательно нужно". – "Ну раз Адам так говорит..." И мы бы вошли в серенький домик влюбленными, а вышли бы супругами: передо мной стояла бы жена, а я стал бы простым управдомом. Мечты... мечты... мечты идиота. Ничего этого не произошло. Приятны воспоминания о минувших невзгодах...
– Значит, все зависило от водителя "Антилопы"?
– От обстоятельств, моя прекрасная Елена! Его величество случай правит миром... С тобой, Элен, все по-другому! Да, я сначала говорил тебе комплименты ради этой дурацкой комбинации. Но ведь уже и тогда я выражал свое восхищение тобой. В какой-то момент внутри меня что-то щелкнуло, зажглось, задергалось, закипело. Такого никогда не было... Я понимаю, что семейная жизнь это вытрезвитель любви... любви... Ты поедешь со мной? Элен сидела, задумавшись.
– Я брошу к вашим ногам мир, моя царица! У нас будет свой дом в Швейцарии... в бананово-лимонном Сингапуре... или в городе моей мечты... По широким ступеням вы спускаетесь к серебристому лимузину. На вас темное вечернее платье, бриллантовое колье... Лиловый негр вам подает манто, и вы... Вы едете со мной, Элен?
– Ты действительно этого хочешь, дорогой Парис?
– Да, мы соединены судьбой для блаженства! Но здесь оно невозможно!
– Но там у тебя еще нет дома с широкими ступенями: ни на Женевском озере, ни на Елисейских полях... – Элен добродушно смеялась.
– Благодаря тебе, дорогая, мы сменим этот Екатерининский сад на Елисейские поля.
И влюбленный Парис в двух словах описал ей аферу, связанную с денежным переводом.
– Это низко, Остап! – вспыхнула Элен, чувствуя, что к горлу подступил комок.
– Только не уходи. Это слишком просто... Ты можешь кричать, обвинять – все, что угодно, но только не уходи.
– Это очень низко.
– Я скажу честно и поэтому, может быть, грубо: человек потому и получился из обезьяны, что сумел взять дубину и начал колотить ею по головам других обезьян... Совесть – это хорошая штука, когда она есть у других.
– Но ведь все это шито белыми нитками.
– Завтра или послезавтра деньги уже будут на спецсчете Внешторга.
– А причем тут Немешаевск?
– Связующее звено.
– Меня могут уволить.
– Не думаю.
– Ты не оставляешь мне никакого выхода.
– Что ты здесь теряешь? В этой стране кончилась прекрасная эпоха.
– Значит, ты меня обманул: пока я ходила на мнимую встречу с твоим Корейко, ты подпечатал бланк перевода?
– Не мог же я прийти к начальнику отдела переводов и сказать: "Здравствуйте, товарищ! Помогите, пожалуйста, подделать перевод?" – "Для чего?" – "Да, пустяки: мне не хватает для полного счастья десяти миллионов!" – И ты использовал меня.
– Мне очень хочется показать тебе Париж во всей его красоте! Ты поедешь?
– Ты меня подло подставил.
– Ты права: я не ангел!
– Ты мошенник.
– Да, в честности меня упрекнуть нельзя.
– Ты лгун.
– И в этом ты права.
Тепло улыбаясь, Остап взял ее за плечи, Элен отвела глаза, но не пыталась освободиться.
– Ты поедешь со мной?
Она не сердилась. Посмотрела на него, улыбнулась.
– Чтоб ты меня опять обманул?
– Только не тебя! – патетически произнес Бендер. -Прекрасная гвоздика не должна стоять в безобразном кувшине. Ей нужна ваза из чистейшего хрусталя.
Тут он полностью покорил Элен. Она понимала, что любима, и в своей душе ощущала любовный огонь.
Вечерело. Легкий ветерок играл душистыми волосами Элен. Усталое солнце прощалось с Москвой. Элен беспечно провожала его. Ей было хорошо. В юных глазах сияло счастье.
Глава 25
ТОВАРИЩ КАНАРЕЕЧКИН
Да, но мы совсем забыли о простом советском нэпмане гражданине Ключникове. Где же этот убедительный прорицатель? В каких краях витает его алчная душа? Может, с ней сталось то же самое, что привелось испытать несчастному герою сновидений подпольного миллионера? Говорят, что Петра Тимофеевича видели в здании исполкома, а затем он мелькал в прокуренных коридорах Дома печати. Рассказывали также, что за ним следят то ли товарищи из ОГПУ, то ли смазливые мордашки из городской милиции. Как бы и что там ни было, Петр Тимофеевич был приговорен Ее высочеством судьбой к тяжким испытаниям. И причин тому было не мало, ибо вечером в немешаевском Доме печати в отделе "Параллели и меридианы", прислонившись к дверному косяку, стоял грозный капитан Ишаченко и с нетерпением ожидал репортера Фицнера. В руке капитан держал свежий номер "Немешаевской правды". Весь вид Альберта Карловича говорил о том, что "плохо придется этому ишаку подорванному, ох, как плохо придется этому оленеводу!" Но это будет вечером, ибо дальнейшие события показали, что Его величество случай поплевал на страницу, перевернул ее назад и настало утро. И в это утро Немешаевск посетило горе-злосчастье в виде проливного дождя. Тут уже постаралась Ее высочество судьба. Она распорядилась так, что в предвестии этого самого дождя с вечера появились кучевые облака, за ночь разросшиеся и принявшие форму отдельных узких башен. Воздух, и без того свежий, стал озонированным до крайности. Грязь, притоптанная к тротуарам, смывалась, стекая в водостоки. Канавки в садах наполнялись водой. Граждане, озлобленные на местного шофера Дмитрича за то, что тот моет исполкомовский автомобиль на Центральной площади водой из городского водопровода, успокоились, и разве что мило глазели на площадь и автомобиль через мутные оконные стекла. А дождь тем временем набирал силу. Ветер мотался сикось накось. Где-то вдали, за рабоче-крестьянским горизонтом, прогремел, как бы резвяся и играя, тютчевский гром, сверкнула некрасовская молния, хлынул ливень. В лужах забулькало, как в варящейся пшенной каше. Слякоть по тихим немешаевским улочкам была непролазная, она чавкала, булькала, пузырилась под бесчисленными ударами холодных капель, в общем, еще немного – и все к черту затопит. Небо, точно прорвало. Тучи, те самые горьковские тучи, наступали на город. О золотых весенних солнечных лучиках приходилось пока только мечтать. Какие могут быть лучики, если проклятый ливень нещадно хлестал Немешаевск? Все шло к тому, что весь день будет пасмурным или, того хуже, дождливым.
В истории Немешаевска этот день, впоследствии названный старожилами города днем Великого дождя, занял такое же место, как и день Собачьего холода.
Так вот, этот самый дождь и поливал почем зря трехэтажное, с колоннами и расписным порталом, здание немешаевского исполкома, построенное в 1912 году на месте снесенного мухоморосжигательного завода и, по придурковатому желанию архитектора, украшенное узорной кирпичной кладкой, вследствие чего исполком издали напоминал одну из газгандских мечетей. Когда же косые и прямые полосы дождя начали сверкать серебром, промокший до последней нитки Петр Тимофеевич Ключников с думой: "Опять придется блином масляным в рот лезти" подвалил к зданию исполкома. В исполкоме было тепло, но пахло сыростью и ватерклозетом. Войдя в приемную председателя, Петр Тимофеевич небрежно поздоровался с секретаршей Зосимой Денисовной, девушкой, с глазами пылкими, которой было всего-навсего 18 лет и 32 зимы, без приглашения вошел в кабинет, шаркнул ногой и сел в кресло возле стола. Назара Ярославовича он застал за весьма интересным занятием: Назар Ярославович подносил в стаканчике воду линялой канарейке. Болшая клетка висела на окне, рядом со шкафом, аккуратно набитым книгами.
– А-а, Петр Тимофеевич?
– Наикрепчайшего вам здоровьица, многоуважаемый Назар Ярославович!
– Не поет птица, не щебечет!
Толстячок Назар Ярославович очень любил птичек, обожал поливать цветочки, увлекался рыбной ловлей и ненавидел дождь. В исполкоме про него говорили так: "Наш председатель такая душка! Наш председатель такая лапочка! Ай да человек, наш председатель!" – Дождь... что ей петь?!
– Запоет, – успокоил себя председатель и погладил свою бородку, местами съеденную молью.
Канарейку звали Вовкой. Вовка на самом деле был самкой, поэтому петь не умел.
Назар Ярославович протяжно свистнул. Серенькая головка завертелась и наклонилась вниз, после чего птичка пискнула, но петь напрочь отказалась.
– Вы по поводу "Немхересплюс"?.. Все уже готово... Вот документы. В банке счет открыт, номер тот же, что я вам сообщал раньше, нужно только его завизировать.
На председателе была тафтяная желтая манишка, на которой красовался жилет канареечного цвета с полосками из бордового бархата.
– Птички – это так прекрасно! – проворковал Назар Ярославович.
Его золотистые без седины волосы нежно перекликались с жилетом.
– Так и есть, Назар Ярославович, удивительно прекрасно! – подобострастно воскликнул Петр Тимофеевич.
Председатель подошел к окну и забарабанил пальцами по подоконнику.
– А гадюка-дождь так и хлещет, – бормотал он, – так и льет!.. Вот и еще одно дельце организовали. Вот, возьмите.
– Да, и вам хорошо, Назар Ярославович, и я в накладе не останусь.
– А что Москва? Нашли пайщиков?
– Сегодня должен приехать курьер и, думаю, с хорошими весточками.
Глаза Назара Ярославовича, как на беду, были маленькие, канареечные. А то можно было бы сказать: "В его глазах птицей летала радость".
– Это же как здоровски! Это же... В нашем городе будет производиться лучшее в республике вино! Правда?
– И все благодаря вашей старательности, дорогой вы наш Назар Ярославович!.. – и тут же польстил: – Яблочко вы наше наливное, Назар Ярославович! Ждите повышения по партийной линии.
– Да уж... А гадюка-дождь так и хлещет, так и льет... Кенар, кенар, канареечка спой мне, лапушка-соловушка!
Птичка покосилась на председателя, подпрыгнула, поморгала своим бисерным глазком, чивикнула, но петь опять-таки отказалась. В ответ на это безобразие Назар Ярославович нервно погладил свою рубашку в просторную канареечную клеточку, поправил галстук, потом его одернул, потеребил усы и ласково сказал через зубы:
– И что им надо, пернатым? Все у них есть: зерна, водичка... Знаете, что я вам скажу, Петр Тимофеевич, горя они не знали. Горя не видели, вот что я вам скажу! Правда?
– Конечно, правда!
– Спой, соловушка!.. Вот же гадство – молчит пернатая. Не щебечет. Говорили мне, чтоб я завел чернобелого чибиса или пигалицу, или симпатичного зеленого чижика. Чижики так весело щебечут, к рукам привыкают. Это не то, что снегири – скрипят да скрипят. Я так и не понял, Петр Тимофеевич, для чего нам нужен "Немхересплюс"?
– На всякий пожарный.
– И это правильно.
– Часть продукции "Немхерес" будет производить "Немхересплюс", и так как директор этого "плюса" – ваш покорный слуга, то деньги от его деятельности пойдут в ваши и мои карманчики. Уж меня ты вы, Назар Ярославович, знаете – я кривить душой не умею. Крошечку себе возьму, а остальное все вам отдам.
– Весьма вероятно, что дождик этот – надолго. Или нет? – Как вам сказать...
– А знаете, что я знаю? Я знаю удивительнейшую историю! Жили-были попугай и канарейка. В вольере жили. В неволе. Но в один прекрасный день улетели. И вот тогда попугай стал принцем, а канарейка принцессой! Ах, как это хорошо вы придумали с "Немхересплюс"! Вы уже посчитали возможную прибыль?
– Не беспокойтесь, Назар Ярославович, сальдо всегда будет в нашу пользу!
– А что же это мы без чая сидим?
Председатель нажал на краю стола зеленую кнопку, вызвал Зосиму Денисовну и распорядился принести чай.
– Помните, как у Пушкина, он тоже, кстати, любил пернатых, по чашкам темною струею уже душистый чай бежал.
Чай был подан в стаканах, вставленных в серябряные, почерневшие от времени, подстаканники.
– Удивительно ароматный у вас чаишко, Захар Ярославович! Удивительно наварист!
– Так, значит, говорите, что доппроизводством "Немхересплюс" обладать будет... А не опасно ли?
– Все схвачено, Назар Ярославович, все в моих руках.
– А ну-ка пой, пернатая! – не унимался председатель.
Назар Ярославович был миловиден и зрелищен со своими птичками. Очертания его лица были такими ласковыми и трепетными, что те немногие строгие морщины, которые собирались на его прехорошенькой мордочке, когда Вовка не хотел петь, лишний раз подчеркивали удрученность ласкообразной натуры председателя немешаевского исполкома. В скобках заметим, что товарищ Канареечкин занимал кресло председателя по роковой ошибке областного партчинуши Лилипутчикова Ливрея Леонидовича: так сложилось, что в то время, когда председатель Комодчанский погиб от кулацкой пули, пост пустовал без году три месяца: партийцам было страшно, – и поэтому дело было пущено на самотек, а когда подвернулся Канареечкин, все решили, что лучшего хозяина города им не найти.
– А цветочек-то я и забыл полить!
И Назар Ярославович полил цветочек. Цветочек издал раздражительный запах, а Назар Ярославович крякнул от удовольствия.
– Вечером, говорите, приезжает?
– Мне киблограммой сообщили.
– Телеграммой? Так, значит, пайщики найдены! Ах, как же это чудно! Немешаевск и лучший сорт хереса!
– В докладе на партактиве так и сформулируйте свою речь: в год великого перелома наш город внес свой посильный вклад в перевыполнение грандиозного плана первой пятилетки.
– Как вы сказали? – засветилась прехорошенькая мордочка городского головы. – Подождите, я запишу!
Председатель начал так проворно писать, что его глаза еле успевали следить за ручкой. – ...планов первой пятилетки. Вот так! Ах, как это прекрасно!
В Немсоцбанк Петр Тимофеевич шел с драгоценной папкой, в которой находились учредительные документы "Немхересплюс". Нужно было завизировать расчетный счет и ждать перевода из Москвы.
Но ждать не пришлось.
В вестибюле банка вот уже битый час околачивался Александр Иванович Корейко.
– Петр Тимофеевич? – бухнул спроста подпольный миллионер, завидев полулысого брюнета с румяным лицом.
– С кем имею честь? – раздраженно спросил брюнет.
– Успокойтесь. Что вы кричите?
– Я не кричу!
– Вы ждете курьера из Москвы? – намекнул Корейко.
– Жду, но к вечеру, – блеснул глазами брюнет.
– Курьер перед вами, здравствуйте!
– Добрый день.
– Документы готовы?
– Вот...
– Торопитесь, по моим сведениям, перевод уже пришел.
– Оперативно! Конторы еще нет, а деньги на ее счет уже поступили! Однако, оперативно!
– Вот вам отношение со спецсчетом Внешторга. Отправляйте немедленно!
И мошенники поднялись по банковской лестнице на второй этаж.
Петр Тимофеевич быстро подписал необходимые бланки, сдал их в окошко бухгалтерии и тут же оформил перевод с плательщиком "Немхересплюс", а получателем "Внешторг". Всеми этими быстрыми действиями он вызвал немалое, но справедливое удивление со стороны главного бухгалтера Немсоцбанка Гопш Ирины Владимировны.
– Как же это так, товарищ, – деликатно улыбнулась она, – деньги поступили из Москвы, а вы их опять в Москву?
– А что вас, собственно, смущает?
– До сегодняшнего дня у вас был счет с очень мизерным сальдо в дебете. А тут на тебе! Не понятно!
– Что вам не понятно?
– Все непонятно.
– С Канареечкиным все согласовано!
Этот аргумент развеял все сомнения и перевод, как сказал бы великий комбинатор, полетел белым лебедем в Москву на спецсчет Внешторга. Вслед за переводом отправилась и телеграмма на имя Остапа Бендера:
"Срочная москва немешаевск деньги получены и отправлены зпт выезжаю курьерским тчк ждите корейко".
Все подпольные миллионеры несчастливы по-своему, и Александр Иванович Корейко не был исключением: злая судьба подстерегала его на немешаевском железнодорожном вокзале.
Глава 26
МУЖЧИНА НЕ ПЛАЧЕТ, МУЖЧИНА ОБИЖАЕТСЯ!
Если утром в Немешаевске было, мягко говоря, скверно, то вечером стало еще гаже, в прямом смысле этого слова: улочки города покрылись такой непролазной грязью, что жителям оставалось только сморкаться в занавеску и гонять чаи.
Пока Александр Иванович медленно продвигался на вокзал по гадкому бурому киселю и матерился оттого, что грязь залезала в голенища сапог, лицо Петра Тимофеевича медленно покрывалось россыпью цыганского пота ибо, он увидел в дверях тонкие красноармейские усики, принадлежащие молодцу с короткой мальчишеской стрижкой... На колючих плечах молодца покоилось двубортное плащ-пальто из прорезиненной ткани цвета хаки с отложным воротником. К воротнику были пришиты шинельные петлицы ОГПУ. Цвет петлиц указывал на то, что их владелец является капитаном.
Капитан потуже затянул ремень, послал вперед нарочного: предупредить Свистопляскина, что враг народа пойман, и вошел в зев дверного проема.
– Собирайтесь, Петр Тимофеевич...
– Куда?
– Туда, где вас быстро разъяснят.
– Где?
– Не будьте наивным!
Петр Тимофеевич суетливо начал надевать на себя пальто.
– Да не наряжайтесь вы в теплое, – дохнув на него водкой, забурчал капитан. – У нас в управлении жарко! В частности тебя, пупырчик нэпманский, будет мучить зной.
Капитан противно рассмеялся.
Они вышли на улицу Парижской коммуны. Дождь, дождь, дождь не переставал идти. Сквозь мутно-серую завесу виднелся черный воронок. Открылась задняя дверца. Пахнущий махоркой салон принял в свои объятья несчастного нэпмана. Ключников в последний раз посмотрел на двухэтажный дом No 23-бис. Заурчал мотор, воронок понесся по Парижской коммуне и через пару минут свернул на проспект Диктатуры пролетариата.
В тесной приемной начальника немешаевского ОГПУ кипела деятельность: проносились фельдъегери, адъютанты, вельможи во френчах, юркие и не так чтобы штатские, моложавые барышни с блокнотиками в руках; широкогрудая секретарша Сонечка ритмично выстукивала приказы и постановления на пишущей машинке "Эрика". Ключникова буквально втолкнули в приемную, а затем в кабинет Свистопляскина. Мебель в кабинете была большей частью старинная, конфискат. В серванте стоял мейсенский, с темными узорами сервиз, тоже конфискат.
Роман Брониславович поднялся из-за стола, поначалу был чрезвычайно вежлив с арестованным, затем вежливость сменилась повышенным тоном, потом криками, после криков к допросу приступил капитан Ишаченко. Альберт Карлович ловким движением кадровика раскрыл желтую папку, с минуту порылся в ней, вытянул из общей пачки какой-то листок, пробурчал: "Вот с этой, пожалуй, мы и начнем", подошел к Ключникову, двинул ему по челюсти, рявкнул:
– Ну что, козел, горя хапануть хочешь!
Капитан был в гневе. Губы дрожали.
– Начнем, гнида, с "Карт-бланша". Чем вы занимались в "Карт-бланше"?
– Я...
– Отвечать, лошадь нэпмановская!
"Сам такой. Держиморда!" – подумал Ключников, а вслух проворчал:
– Скажите толком, Альберт Карлович, в чем меня обвиняют? – Кто подтолкнул репортера Фицнера к написанию антисоветской статьи? Кто?
Капитан щелкнул пальцем, ввели Василия Марковича с синяком под глазом.
– Вам знаком этот человек? – яростно спросил капитан, обращаясь к Фицнеру.
Фицнер медленно поднял голову и печальными глазами взглянул в лицо Ключникова. Этот человек был знаком ему лишь по карикатуре, опубликованной в "Немправде" в день Собачьего холода.
– Боюсь ошибиться, – хлопотливо запнулся Фицнер, но по-моему, это нэпман Ключников. – Хорошо. А вы, гражданин Ключников, узнаете этого человека?
– Не имею чести.
– Та-ак... – протянул капитан. – Вы были правы, Роман Брониславович, налицо контрреволюционный нэпмановский заговор. Цель – путем вооруженного выступления, скажем, в ночь с 24 на 25 мая текущего года, разгромить советские учреждения и захватить, таким образом, власть в свои руки... Ключников лишь пешка в этом заговоре. Фицнер – ответственный за захват печатных органов Немешаевска... Репортер Фицнер, вам знаком этот документ?
И с этими словами он поднес к носу Фицнера листок оберточной бумаги, на котором огромными буквами было напечатанно:
ВОЗЗВАНИЕ Немешаевцы! Советская власть доканала справедливых немешаевских тружеников. Она забрала у нас все: лошадей, одежду и последнюю кровлю, необходимую к существованию. Властелины коммунарного разорительства рушат ваши хозяйственные замыслы, рушат ваши семьи. Граждане! С этими приятелями чертей, разбойникам пособничающими, хулиганам потакающими, грабителям помогающими, религию и церковь православную оскверняющими надо кончать! Надо с дубинками в руках избавиться от этих приятелей жидовских кормителей. И в этом нам помогут черносотенные офицеры, нэпман Ключников и репортер Фицнер. Выступаем в ночь с 24 на 25 мая.
Долой Советы! Долой ОГПУ!
Василий Маркович читал воззвание про себя и с каждой прочитанной строчкой обнаруживал в себе внутренний страх, о чем свидетельствовало частое щелканье языком и губами. Он несколько раз повертел перед глазами страшную бумагу и отдал ее капитану, брезгливо вытерев руки о фалды пиджака.
– Клевета поносная!!! Вы же меня знаете, Альберт Карлович! Я этого не мог написать!
– А кто написал, Пушкин?
– Только не я... – дрожащим от волнения голосом ответил Фицнер.
– А ну-ка, Альберт, дай-ка мне какую-нибудь статью этого подонка... – участливо пробормотал Свистопляскин. – Так... Сверяем... Получаем... Да это же ваш стиль, Василий Маркович! Нехорошо! Очень плохо!
– Я не писал! – несколько поднимаясь, вспыхнул репортер. – Ну, это же заговор! – Свистопляскин был очень доволен. – Все ясно, – продолжал Ишаченко. – Кто вами руководит?
Где штаб? Штаб, спрашиваю, где? Отвечать!
Ключников и Фицнер, не сговариваясь, выжидательно молчали. – Хорошо. Я вас заставлю говорить! Вы у меня петь будете!.. Гражданин Ключников, вы имели знакомство с гражданином Суржанским?
– Ираклием Давыдовичем?
– Ираклием Давыдовичем, мать его!
– Да, я его знаю!
– А знаешь ли ты, нэпман поганый, что твой дружок расстрелян?
– Я...
– А вот и его показания...
Ключников взял листок.
– Можешь, подлюка, не читать. Я тебе, жидомор, так все скажу. Суржанский был обвинен во вредительстве. Он предал идеалы революции. Готовил диверсию – разрушение пивного ларька на Центральной площади.
– Это же мой ларек! Сами подумайте, какой смысл мне его взрывать?!
– Взрывать? Ты, сказал взрывать? Так. Понятно! Вот, вы и признались, Петр Тимофеевич. Понимаешь ли ты, тварь, что, если мы расстреляли, как собаку, Ответ-работника исполкома, то с тобой мы вообще возиться не будем?! Жилы порвем!
И тут Петр Тимофеевич понял, что вся его жизнь висит на волоске.
"А ты как думал? От органов ничего не утаишь!" усмехнулся про себя капитан и подмигнул Свистопляскину. "Расколются!" – улыбнулся начальник ОГПУ.
– Хорошо. Я буду говорить.
– Кто подтолкнул Фицнера к написанию опровержения?
– Я никогда его раньше не видел, – начал Ключников. -Вы же знаете, Альберт Карлович, я за Советы. А потом Суржанский приходит. До этого этот партиец в Дом печати ходил. К Фицнеру. Результат – статья. Еще немного – и я банкрот. Тогда Ираклий мне этикетки предлагает. Я же не знал, что он все по нотам разыграл? Нет, не знал. Я купился. Потом он сам заявляется. Органами представился. Наколобродил, то есть. Я на него сентябрем смотрю, сердце запрыгало, упало. Я и угодил промеж косяка и двери. Тайник находит. Нелегкая угораздила. Потом назвался. Чтоб ему пусто было. Душу – нараспашку. Увиваться начал. Головомойку мне устроил. Дело предложил. Тогда и вышла эта статья под вторым номером. Непричастен я. Этот Бендер сам ходил к Фицнеру.
– Роман Брониславович, вы что-нибудь поняли? Я – тоже. Вот что, гражданин, еще раз и помедленее.
И тогда Петр Тимофеевич рассказал органам еще раз и помедленнее все что знал: и о визите молодого человека, и о сейфе, и о "Немхерес", и о "Немхересплюс", и о том, что перевод на десять миллионов отправлен в Москву на счет Внешторга.
