Глава IV

Дымков появился ровно час спустя.

Девочка собиралась построже встретить пропащего ангела и сразу простила его, едва поведал ей причину опозданья. Собственно из дому вышел он своевременно и давно был бы в Старо-Федосееве, кабы маханул напрямки невидимкой. Дуню тронуло в Дымкове, что, отправляясь как бы в гости к ней, не решился нарушить ее запрет – не прибегать к своим фортелям для личных надобностей. Его задержали на контрольном пункте в смежном с Красной площадью переулке, когда он во избежанье долгих трамвайных пересадок пытался пробиться сквозь оцепленье. Путаные доводы долговязого парня, как и его переконфуженный вид, показались патрулю подозрительными на фоне обострившейся внешней ситуации и новых внутрихозяйственных затруднений. Тотчас по доставке арестованного в отделение милиции сообщили куда надо о поимке крупного диверсанта. Оружия на преступнике не было обнаружено, но уместность террористического акта подтверждалась сравнительно близким, не свыше двух километров, местоположением великого вождя на трибуне мавзолея, а неуклюжая, с отчаяния, что ли, дымковская попытка симулировать душевное расстройство подчеркнула политическую весомость находки. Пока одни вели в радиусе обнаружения нервный поиск сообщников, другие вместе с Дымковым набились до отказа в тесной дежурке и в предупреждение побега дополнительно прибывали все новые мальчики с печально-бесстрастными лицами. Из опасения подпортить дело к допросу не приступали, а просто, невзирая на духоту и почти впритирку друг к дружке, все стояли на ногах в ожидании высшего начальника, глядели через низенькое окошко, как в поднявшемся ветерке полощется праздничный флаг над ближней новостройкой. По несовместимости обстановок, видимо, никто не узнавал знаменитого мага в лицо. Пока велись телефонные переговоры, кончившиеся приказом о доставке злодея непосредственно в центр для расследования, Дымков еще терпел кое-как, сокрушенно на стенные часы поглядывал, когда же во внутренний дворик отделения, бултыхаясь с колеса на колесо, въехала большая окованная карета, он заволновался, стал биться, застонал...

– Дело в том, – наперед стал он оправдываться, – что деревянная там, даже кирпичная стенка, если не толстая, для меня по-прежнему нипочем, а вот сквозь железо мне теперь, пожалуй, не утечь...

– Ужас какой!.. И как же вам удалось вырваться из положения? – допытывалась Дуня.

– Но я их дважды предупреждал, что меня ждут... Они не отпускали. Я тогда исчез...

Дуня так живо представила себе забавную сценку изумления опера, потом гнева вооруженной охраны, что пропустила мимо ушей одно печальнейшее обстоятельство дымковского сообщения. Зато испугалась возможных, сама пока не знала каких, последствий в случае его разоблачения, чутьем предвидя их громадность.

– Слушайте, никогда больше... даже в случае крайней нужды, даже если сама умолять стану, не тратьте себя попусту... как тогда в Химках! – горячо начала она было и задохнулась в спазме непонятных предчувствий. – Вообще не выдавайте себя, а то погибнет мир... Ладно, будем надеяться, что обойдется. Встаньте теперь ближе к свету, еще ближе, дайте посмотреть на вас. О, совсем другой стал Дымков, усталый. Вон как, волосы завиваете теперь... Для красоты, что ли? Наверно, та женщина совет дала...

Видимо, он уловил скользнувшую в ее голосе грустинку ревности:

– Нет, что вы, это шеф настоял. У меня волосы прямые, на лоб свисают. Он говорит, слишком похоже на молодого Гитлера. Могут подумать, что нарочно... Вам не нравится?

– Не знаю, – сказала Дуня с холодком отмщенья, – по мне прежний лучше был.

– Я все время на публике, очень спрос на меня большой, все хотят порадоваться, еле успеваем. Возможно, летом придется за границу поехать. Один король выразил пожелание через посольство лично во мне удостовериться, а самому ехать сюда неловко. Но перед отъездом я непременно забегу проститься, вы не верите?

– Верю... если женщина отпустит, – посмеялась Дуня и отвернулась к окну.

– Вы ее в Химках видали?.. Вам понравилась?

– Не очень... Властная, недобрая, чужая... Не обижает пока?

– Ой, что вы... наоборот! – почти вскричал он, и чего раньше не бывало, залился краской предательского смущенья.

Испугавшее Дуню дымковское замешательство наглядно показывало, насколько ангел успел продвинуться в постиженье дел человеческих... но здесь, ко всеобщему счастью, хлипкая лестничка в мезонин катастрофически застонала, заскрипела под нагрузкой шагов, и в дверном проеме показалось шествие, где за родителями шел Никанор.

У слегка порозовевшей Дуни, видимо, с языка не сошло представить бывшего дружка ангелом, и оттого Прасковья Андреевна не без целевой материнской приглядки отметила дымковскую моложавость, батюшка вспомнил к случаю похвальные, всего полугодичной давности, отзывы дочки о нем, меж тем как Никанор громоздко пошутил насчет бесплатной возможности повидать светило иллюзионного жанра...

– Полно вам на ногах-то маяться! Идите все вниз, за столом и побеседуете, а мы втихомолку уму-разуму поучимся. Грешна, ничего в жизни так не любила как чаек после баньки да вот еще философию послушать...

Условились, что батюшка с Дымковым спустятся к столу попозже, после краткого промеж собою совещаньица на одну обоюдоважную тему и без постороннего присутствия.

– Мне очень приятно познакомиться с одним из весьма немногочисленных Дунюшиных друзей, – несмотря на усталось, бережно приступил к дознанью Матвей Петрович. – Скажите мне, как на духу, вы, что же, действительно являетесь ангелом?

– Совсем нет, – обеими ладонями на случай возможных подозрений защитился Дымков. – Разве только по сходству с породой ангелоидов, крупноразмерных существ вроде того знаменитого исламского ангела, у которого расстояние между очами – восемьдесят тысяч дней пути, если, конечно, двигаться верблюжьей походкой. При первой нашей встрече Дуня так испугалась моей внезапности, что я поспешил назваться ангелом, но вскоре шутка так прижилась ко мне, что бабуля, у которой я поселился, даже не спросила моего паспорта.

– Как же вы, голубчик, добирались к нам оттуда в такую даль и глушь? Летели, плыли или по способу пешего хождения, как все пытливые путешественники, чтобы ничего стоящего внимания не упустить?

– О, это совсем просто, – с облегчением вздохнул ангел, радуясь возможности хоть что-нибудь о себе изложить приветливому хозяину на доступном ему языке.

Однажды в поиске выхода из своего одиночества он принялся дробить щепотку вселенской пустоты у себя на ладони, каждую крупинку, в свою очередь, рассекая пополам. Не будучи стеснен сроками и в пересчете на земное время, он якобы посвятил забаве уйму лет. Надо полагать, что на каждом достигнутом рубеже он ненадолго сам вступал в не существовавшую для него ранее микроничтожность, чтобы осмотреться изнутри, и так шел, пока навстречу из небытия не вынырнула из мглы танцующая вкруг большой свечи пылинка наша, обращенная к нему старо-федосеевской стороной. Здесь на Земле стояли неуютные осенние сумерки, летел желтый древесный лист и моросило слегка. Словно подчиняясь чьему-то зову, он оказался возле нарисованной железной двери в почти безлюдном храме, где в потемках клироса совсем простая девочка в голубой косынке и венчике из косичек нараспев произносила не понятные ему слова. В ту же минуту он различил устремленный на него чуть испуганный взгляд: она его узнала. Вот видите, как все просто. Теперь-то ясно вам?

– Понятно-понятно даже слишком, пожалуй.

– С тех пор, пользуясь эндомиальной шаровидностью времени, одинаково обтекающего обе сферы не только нашего с вами обитанья, но и вообще уже отбывшее с еще не состоявшимся впереди, я выполняю ее желание заглянуть в странички будущего людей, которых она так жалеет... Страшные странички, которые еще они смогут переписать, если успеют.

– Очень похвально с вашей стороны, что не оставляете нашу Дуню без дружбы и участия, и впредь в своих ночных прогулках туда присматривайте за нею, чтобы где-нибудь не оступилась, не испугалась, навечно не обожглась о что-нибудь дурное. Хотелось бы мне, сынок, как-нибудь еще на днях поговорить о самом главном, что именно требуется для нас, чтобы буквально не утонуть в жуткой утопии нашей...

На исходе сил заключил Матвей Петрович в справедливом предположении, что безобидный Дымков и кроткая Дунюшка – в общем-то одной и той же тронутой породы, которых под влиянием текущих событий уйма развелось на Руси, беспрекословно нуждаются в общеньи, чтобы не свихнуться окончательно.

Как раз по ходу событий в домике со ставнями дважды было отмечено появление престранной фигуры, явно подмаскированной для лучшего неузнания под франта начала века. Еще утром, когда лоскутовская семья в предвиденье гостей уселась за завтрак пораньше, к ним в столовую через несоразмерно узкую дверную щель как бы с разбегу протиснулся довольно вертлявый мужчина в летней полосатой тройке и столь же старомодной, не по сезону соломенной плоскодонной шляпе канотье. Ничем не пояснив свое вторжение, он озабоченно покрутился во все стороны, после чего ретировался буквально никуда. Приученные к благоразумию не подмечать в жизни вещей сомнительных, чтобы не отягчать близких напрасными сетованиями, а пущею – не разойтись с начальством в оценке наблюдаемого факта, старофедосеевцы и виду не подали, что видели нечто. Но ближе к вечеру и по памяти Матвея открылось в полосатом шаркуне, несмотря на очевидное отличие, мелькнувшее сходство со старцем Афинагором, таким образом получившим наконец логическое прикрепление к нашему повествованию. Характерно, что по обычному, видимо, пренебрежению сил потусторонних к земной клиентуре, бродяга и пальцем батюшке не козырнул, а весьма полагалось бы по прежнему знакомству... Часом позже, при возвращении из сеней с добавочной порцией квашеной капусты, Егор едва миску не выронил, усмотрев тот же загадочный, теперь нахмуренный феномен в верхнем окошке, что на площадке Дуниной светелки, – в летние погоды солнышко чуть не на весь день расстилало оттуда свой слепительный коврик по полу столовой, на ночь унося с собой. Закалившийся отрок ничем не выдал своего смущения, кроме дрожавших рук.

Глава V

Для понимания дальнейшего надо согласиться с Никаноровой версией старо-федосеевского свидания как некоего информационного и, подобно противостоянию светил небесных, периодического сближения запредельных начал, движимых взаимно тяготением своего предвечного родства. Явление на протяжении веков не слишком частое, но, видимо, обычное в ряду многих таких же, доныне ускользавших от нашего внимания, оно, как и все на свете, могло бы стать объектом сравнительного исследования. К сожалению, ничего не известно о дате последнего из них или предположительных сроках ближайшего впереди. Вообще для мало-мальски пытливого ума все раздражающе непонятно в излагаемой истории, начиная с выбора места для встречи. Любой уединенный астероид, не достижимый для земного сыска, надежнее обеспечил бы конспирацию, нежели ветхое строеньице кладбищенского причта... На худой конец, при неограниченных возможностях участников, поставь пару табуреток в ночном зените над головой и трепись сколько влезет: было бы о чем! Как раз пустяковое, с мистическим душком содержание состоявшейся беседы, как она дошла до публикации, возможно, и заставит поверхностного читателя пожалеть о потраченном времени, однако заблаговременно и с дрекольем столпившиеся вокруг блюстители новейших истин самой яростью своею убеждают нас в эпохальной важности вопроса. Развитие событий показало в дальнейшем, что мир действительно стоял на пороге грандиозных перемен, и если бы не сорвалось наикрупнейшее политическое дельце великого вождя, венец всех прежних его начинаний, то предосудительное ныне ангеловедение давно стало бы разделом Большого Естествознания со всеми академическими атрибуциями...

Разумеется, в случае необходимости небу ничего не стоило бы пресечь утечку информации, но, значит, имелись сокровенные причины, почему оно, кулуарным путем из престижных соображений позволило предать гласности материалы старо-федосеевского совещанья. Как ни наивно выглядит догадка, небо, может быть, по издревле применяемой тактике, решилось предостеречь умных на земле, если еще найдутся, чтобы не готовили впрок братские ямы на земле для обожаемых малюток. В обширном полусвидетельском монологе Шатаницкого проступает логика божественной размолвки, давшей толчок мирозданью. Вне зависимости, произошла ли она из-за противодействия ангелов ближайшего окружения действительно странному намерению Творца навязать себе на шею род людской, или же появление последнего рассматривать как наглядное возмездие отверженному ангельскому клану, в обоих случаях движущим фактором является его ревнивая любовь к Отцу. И не в том ли заключается их коварная деятельность, чтобы мнимым покровительством своим соперникам, потачкой их похоти, лестью их уму низвести в предельное ничтожество, чтобы тот увидел возлюбленных своих в омерзительной ярости самоистребленья, с апофеозом гниющей пирамиды в конце, и ужаснулся бы – ради кого отвергнул одних и кому предпочел других. У Еноха упоминаются другие толкованья разрыва, и как раз показательные разногласия Шатаницкого с канонической трактовкой заглавного эпизода облегчают желающим анализ его философской концепции, понимание целевой ее направленности. По излишней местами громкости в передаче наиболее потаенных переживаний складывалось невольное убеждение, что старый опальный ангел, если только возрастная характеристика приложима к существам бессмертным, стремится обелить себя и возглавляемую им бесовскую шатию в глазах неопытного молодого, а также через представителя московского студенчества выйти в общественное мнение литературы, а заодно представить кое-какие неизвестные миру подробности в качестве материалов доследованья третьему, незримо соприсутствующему лицу.

Однако приспело время огласить важнейшую, может быть, работу профессора Шатаницкого, общепризнанную венцом его научной публицистики. По существу явившаяся обстоятельной хроникой первозданья, книга наделала в свое время большой фурор, чуть ли не переворот в умах юного поколения, кабы впоследствии не попридержали. Никому раньше еще не удавалось столь досконально показать простому читателю, как же на деле происходило творение мира. Правда, кое-что там не сходилось с академическими истинами – в чередовании геологических периодов, например, а робкие голоса отмечали также родословные неточности по части протеиновых соединений, тем не менее всех покоряла дерзость гипотез, щекотливая глубина проникновения в такие пучины, наконец, радость по поводу свежего ветра эпохи, ворвавшегося в затхлые кабинеты начетчиков. То был единственный случай, когда виднейший и универсальный критик с репутацией нелицеприятного арбитра, неподкупнейший из льстецов (и, как выяснилось впоследствии, воспитанник его же школы), некто N взял корифея под свою защиту. На сто лет вперед разгромил нападки на великую книгу, и чернильная кровь всех ранее зарезанных им служила ручательством его искренности и правоты. Дескать, педанты испокон веков не усматривали в черновиках гения чего-либо, кроме арифметических ошибок да неполадок с букварем, тогда как именно мнимыми несовершенствами и доказывается неземное происхождение всякого нечеловеческого шедевра. Даже с дальновидным, для умных, намеком на близкое сотрудничество с небесным мастером в дни творения. Причем запомнилась темная и как бы не к месту оброненная фраза – что всякое умаление великого прельстителя обедняет нашу мысль не меньше гадского кощунства в адрес его высокого противника, потому что более-то крупной да емкой купюры мышления не создавал никогда мозг людей. Вообще только имя и прежние заслуги Шатаницкого, возглавлявшего чуть не весь государственный атеизм, уберегли от изъятия его книгу, главная-то скандальная дерзость которой заключалась в том еще, что при изложении последовательных этапов эволюции ученый с наивной серьезностью придерживался им же не раз осмеянной библейской схемы, а именно – циническими хохмами то и дело подкупая гусей из наблюдательного ведомства, он раскладывал общеизвестный семидневный процесс творенья на ту же, пускай несколько спорную семерку фаз по миллиарду лет в каждой: кто их там считал! Автор как бы разоблачал нехитрый прием, каким церковь создавала божественный престиж Творцу, бесконечно уплотняя его рабочий день в сплошной концентрат все новых и новых явлений, где из-за тесноты их укладки уже не просматривались переходные паузы и причинные узлы, отчего и получалось впечатление внезапного чуда. Собственно, тот же способ лишь обратного показа, путем растяжки коронного своего в ту пору номера на составляющие элементы применил и Дымков месяц спустя перед ученой правительственной комиссией. В практике тех лет зрительский успех, при отсутствии противопоказаний, обычно увенчивался званием народного артиста, но чисто аппаратная осторожность, чтобы не попасть впросак, требовала предварительного прояснения явных идеологических темнот в его деятельности.

Нередко за верстачком, среди прочих мыслей о загадках естества, задавался о.Матвей щекотливым вопросом, как приблизительно выглядело предназначенное для бытия пространство за мгновенье до того, как стало в нем проступать сущее? За отсутствием живых свидетелей некому было утолить жажду его чрезмерно пытливого ума. Не без основанья приходил он к выводу, что записи памяти и не могли родиться раньше, чем наряду с начертательным орудием появилась владеющая им рука, также поверхность для нанесения условных знаков на ней, паче же всего сам подлежащий закреплению предмет, чтоб не исчез бесследно.