Пирамида, т.1

Сразу по выходе из четвертого зала, на пороге пятого за высокой готической решеткой бокового ответвленья теснилась еще одна группа узников подземелья В отличие от давешней чисто цивильной толпы мраморных деятелей античной древности, то были лишь деревянные фигуры в полный рост раскрашенные творения готического средневековья. Уж, наверно, нигде больше не имелось столь цельного комплекта образов, рожденных теорией и практикой западного христианства. Видно, католические итальянские тетки немало повозили гостившую племянницу по своим соборам, монастырям и галереям, если столько лет спустя запомнившиеся статуи перекочевали сюда из осиянных цветными витражами кафедральных сумерек. Босые пророки, томные митроносцы, епископы в майоликовых ризах и двурогих тиарах с золочеными жезлами, скорбные, с самых прославленных алтарей возносящиеся мадонны, в изящных корчах застывшие мученики. И лишь один из них в потрескавшейся францисканской рясе с грубым веревочным поясом просунул нос сквозь прутья своей железной корзины, немигающими агатовыми глазами уставясь в упор и так убедительно спрашивая у популярного кинодеятеля современности – ведомо ли ему, что станет с человечеством, когда в кострах революций окончательно пожрут их обветшалую, червецом времен источенную деревянную плоть? – что тот непроизвольно протянул руку отбиваться от непроизнесенного пророчества, о котором и сам догадывался, несмотря на передовое мировоззрение.

– С кем вы там поотстали? Ах, вы с ними! Все безработные мои стоят в очереди на свои ниши и постаменты...

– Надеюсь, будет там и помпейский мальчик, вынимающий занозу? – корректно справился Сорокин, но ирония пробилась к ней, сквозь ее раздумье. – Бедняжка, мне и подумать больно, какой ценой все это досталось пани Юлии!

Кроме висевших по стенам, не меньшее количество холстов еще без рам и составленных друг к дружке у колонн, в емких нефах за ними, дожидалось своей очереди на вниманье. По мере того, как продвигались по залам, всюду, куда ни обращался взор, вместо положенной музейной стройности, царил нарочитый местами хаос запасника, даже реставрационной мастерской, и возникало естественное, тем более законное недоуменье, что могущественному существу, в тысячу рук творившему нагроможденные шедевры, ничего не стоило одновременно навести порядок с наиболее рациональным размещеньем их на свободных площадях. По всему видно, хозяйке хотелось принять на себя часть работы по окончательному устройству сокровищ, умножающей радость обладанья ими, не столь уж утомительной к тому же, ибо без посторонней помощи ей все равно не хватило бы сил втаскивать на крюки.

Впрочем, сама она отвергла осторожно высказанное сорокинское предположенье.

– О, нет-нет, мне просто не нравится сплошная, сверху донизу, дурного дворцового стиля развеска как в палаццо Питти, например, где все они, – имелись в виду живописцы, – кричат как на базаре, вперебой лезут вам на глаза каждый со своим товаром. Мне больше по душе более современный способ, когда самая стена служит фоном для картины. К сожалению, такая система требует и соответственных полезных площадей, но главная-то моя трудность вовсе не в тесноте. Вы скоро убедитесь, что как раз места у меня хватит на любое, сколько надо, на любое их число... Можете понять это, Сорокин?

Словно перед нежелательным признаньем она сделала затяжную паузу, крайне насторожившую консультанта, который более чем почтительно сейчас ждал конца фразы, наклонами головы понуждая ее к продолженью. Морщинка утомленья пролегла мимо губ, нотка разочарованности перед изобилием чуда придала чрезвычайную значительность ее признанью. И вдруг досказала, что, если захочет, никакой человеческой жизни не хватит не только обойти, на крыльях облететь образовавшееся пространственное вместилище. Так и не понял он в тот раз намек Юлии, истинную суть ее затруднений. Гораздо позже, когда веленьем все той же могущественной воли самое воспоминанье о ночном приключенье погасло вдруг, пришло в голову однажды, что мнимая незавершенность подземелья, привидевшегося ему во сне, объяснялась не столько неустройством организационного периода, как подсознательным опасеньем и раздумьями о целях всего на свете, что неизменно возникает в результате наших, к чему-либо приложенных усилий. Возможно, кабы потянуть за хвостик мелькнувшей мысли, которая позднее натолкнула его на сценарий о царице древности, вроде Иштар, режиссер Сорокин так и не понял и упустил большую и поразительную тему Юлии, но самое странное, что, потенциально владея чудом, которым могла стать для него та нарисованная, запертая от него Дунина дверь, продолжал творить свою киногазетчину под умеренный казенный аплодисмент.

Зато два последующих зала сплошь оказались завешены вовсе не известными Сорокину полотнами, вразрез сложившемуся было мнению о собрании Юлии как внушительном комплекте подделок и подражаний. Возможно, он даже повинился бы в том хозяйке, если бы своевременно не бросилось в глаза, что все они там были почему-то одного размера. Стремясь вернуть себе репутацию непогрешимого судьи, режиссер с иронической похвалой отозвался о таком принципе подбора шедевров, значительно облегчающем их упаковку при переезде на новую квартиру.

Слегка покосившись на проявленную резвость мысли, Юлия покачала головой:

– Мне нравится, что вы в таком ударе сегодня, но берегите ваши силы... они еще потребуются вам впереди, – повторила она с безгневной улыбкой, ведя его дальше от одного удивления к другому.

Оказалось, в стремлении пополнить коллекцию, она прибегла к кое-каким тайным средствам своего изобретения. В частности, они заключались в масштабном увеличении миниатюрных творений живописи, обычно наряду с прочей мелочью скрытых от обзора в музейных витринах. Здесь были представлены наиболее удачные из них. Таким образом объяснилась их эскизная манера с несколько грубоватым мазком и прежде всего затрудненность опознанья – не меньшая чем если бы показать на экране ускользающее от нас цветенье милой травяной мелюзги, повседневно попираемой ногами. Разумеется, эстетическая ценность их была различна, и, чтобы никому не доставлять преимуществ, хозяйка поставила их в одинаковые условия: пусть соперничают поровну!

– Очень, очень мило... – почтительно кивал Сорокин.

Мимоходом, в развитии давешней теории о вариантах и подлинниках Юлия посвятила режиссера в свои коллекционерские терзанья. Они заключались в бесплодных усилиях раздобыться для своего музея чего-нибудь стоящим по части картин, скульптуры или в особенности желательной античной bijouterie из какого-нибудь там троянского кургана. К несчастью, вся мало-мальски достоверная классика была уже скуплена, описана, пронумерована в каталогах мировых галерей: даже третьестепенных жемчужин не раскопаешь нынче среди хлама аукционных торгов и подпольных антиквариатов – тем более в стране, где абсолютная власть собственника ограничена обязательной регистрацией сокровищ. Что делать? Не воскрешать же ради прихоти кого-либо из великих мастеров, давно пущенных матерью природой на другие неотложные надобности? Опасение провинциального налета не позволяло Юлии мириться и с копиями – пускай даже в виде зеркального двойника, хотя и приходило в голову не раз, что на достаточном качественном уровне тот автоматически становится оригиналом в случае, скажем, истребления последнего. В конце концов при желании и с помощью тайных средств, именуемых в газетной хронике загадочными обстоятельствами, самые надежные хранилища сгорают не хуже всего прочего на свете, а истинная коллекционерская страсть всегда мерилась готовностью к преступлению, присутствующему во всякой большой игре. В любых условиях уничтожение соперничающих собраний превращало данное в подлежащий немедленной конфискации пиратский клад – без права показать его самому верному и невежественному из поклонников. Словом, не одни лишь потенциальные угрызения совести помешали Юлии прибегнуть к услугам своего таинственного покровителя, наделенного, помимо стихийного могущества, почти кротким долготерпеньем. Выявлялся забавный по наивной хитрости, вместе с тем единственный для частного лица путь приобретения уникальных произведений посредством внесения в подлинник каких-либо новых подробностей и замен при сохранности основных планов, разумеется: метод отвергнутых гением, заново открываемых вариантов.

В подтверждение догадки часть ближайшего зала оказалась выгороженной как бы от постороннего любопытства, хотя и маловероятного в столь надежном укрытии.

Кусая губы, Юлия молчала в нерешимости, открывать ли ироническому посетителю свой фирменный сюжет.

– Не судите строго, Женя... здесь у меня кое-что не закончено, пока в работе, – сказала она, наконец, и, не спуская глаз с насторожившегося арбитра, отдернула холщовую, до полу, занавеску.

На сложном инженерном сооружении там покоился легко узнаваемый автопортрет всемирно-знаменитого голландца с его рыжеватой белотелой супругой на коленях. Отсутствие кистей и палитры поблизости, также легкая смазанность изображения, как на плохой фотографии, указывали, что картина находится в сухой переделке. Не сразу уловимое смещение сюжета вызвало у Сорокина сперва лишь как бы оптическое замешательство с последующим переходом в физиологическое отвращение к еще неразгаданному подлогу и в симптоматичную, не от съеденных ли давеча пирожных, желудочную муть отравления. Даже мелькнула режиссерская деталь, как легко кровавой рвотой изойти насмерть запертому в камере с восковой куклой наедине... Собственно размещение фигур и самый натюрморт оставались прежними, художник был в своеобычном берете и навеселе, но обернувшаяся женщина с такой щемящей, в фазе безумного прозрения тревогой всматривалась куда-то поверх зрителя, что и того тянуло оглянуться на нечто у себя за спиной, побледневшее ее лицо выражало крайний испуг, вино из наклоненного бокала проливалось на плечо супруга.

– Да-да, перед вами то самое, что вы подумали! – горячо подтвердила хозяйка догадку режиссера, даже приотступившего слегка – то ли для лучшего рассмотрения, то ли от неожиданности. – Конечно, это она самая дрезденская Саския! Но фрагонаровская трактовка интимного события противоречит всему рембрандтовскому строю с его глубинным органным спектром. Как видите, ничего не меняя, я лишь изменила акцентировку произведения... Неужели не угадываете – зачем?

– Ну, знакомить нас лишнее, пожалуй, я неоднократно встречался с мадам... – шутливо раскланившись перед шедевром, сказал Сорокин. – Однако на ней лица нет... Что приключилось с бедняжкой: воры, кредиторы или просто с обыском пришли? Было бы интересно от самого соавтора узнать разгадку ребуса... С чего у них там заколодило?

– Мне показалось, так будет драматичнее. Когда внезапный, среди праздника, стук в дверь, и неизвестно, кто стучится. Думаете, мышление противопоказано живописцу?

– Искусство базируется на широкоугольном охвате действительности. Отсюда видно, что пресловутый социалистический реализм с его фокусировкой внимания сокращает жизнь произведения до однодневки... – подчеркнул Сорокин и поморщился с досады, что не сформулировал еще острее.

– Хорошо, я поясню вам, Женя... – с достоинством первооткрывателя сказала Юлия. – Это мой философский комментарий к картине, обогащающий простоватый замысел автора... Дело в том, что портрет Саскии был написан всего за четыре года до ее смерти, и мне хотелось обогатить сюжет введением трагической нотки. В момент интимного пиршества, именно при тосте за любовь женщине мог почудиться зов из-за порога, и она оглянулась на ночную дверь...

В заключение она спросила, не представляется ли режиссеру Сорокину, что своей подсказкой автору, не повреждая ни музейной ценности, ни эстетической глубины шедевра, она лишь углубляет трагически органную суть этого волнующего человеческого документа. И впервые в практике их отношений Сорокин отвечал, что нет, режиссеру такое не представляется, хотя сам по себе эксперимент и наводит на ряд грустных раздумий о вреде любого постороннего, с нахрапом, вторжения в труд гения.

– Скажите, может быть, уважаемому консультанту еще что-нибудь не нравится у Советской власти? – со злостью спросила хозяйка.

– Нет, до некоторых пор возражений не имеется, – с той же прямой отдачей, как в теннисе, парировал Сорокин.

И тут же свел на шутку новую размолвку, в том смысле, что, очутясь у черта на куличках, предпочитает не ссориться с ведьмой по пустякам хотя бы принципиального характера и, больше того, вполне разделяя демократическое стремление эпохи к широкой фабричной общедоступной инфляции художества, потому что труженику приятно иметь клочок солнца на стене. Он одобрил и данное сосредоточение сокровищ и даже попытался понять переживания запомнившего ему Шейлока, это странное наслаждение собственника, достигаемое погружением рук в щекотный холодок соверенов и дукатов.

– Скажите, пластическую операцию над Саскией можно считать завершенной?

– О, вчерне, пожалуй... а пока мучусь, перекраиваю, все еще ищу пока. Последнее время стала такая мнительная... помощника своего измучила и сама извелась вся!

Вкратце она поведала ироническому лекарю, как поначалу вечера напролет зябла здесь от какого то иррационального одиночества, бродила и заглядывала в ею же придуманные закоулки, одержимая бескорыстной жаждой скорее исследования, чем приобретения, и опасаясь преступить запретную черту желаний. Арбитр тем временем переводил рассеянный взор с вертикального пыточного станка, где терзали гения, на ампирный в дальнем по диагонали углу и как бы в розоватое сиянье одетый стол с непонятной издали драгоценной всячиной... но, в сущности, и его не видел, охваченный совсем уж нескромным влечением к своей собеседнице. И вдруг примирительно-изысканным тоном, в третьем лице, выразил сомнение – стоит ли достигшей своего полдня очаровательной даме развлекать догматическую скуку эпохи посредством опасной игры между пресыщением и разочарованием за счет иных, зря упущенных полнокровных радостей бытия, о которых придется пожалеть потом?

– И что надо делать по-вашему?

– О, на вашем месте я все же ринулся бы с головой из сомнительного гробового тлена в водоворот каких-нибудь необузданных страстей... что нисколько не повредило бы репутации такой богатой невесты!

– Настаиваете на прежнем диагнозе mode condi-tionnel15? Кого же порекомендуете в партнеры, не себя ли?

– К сожалению, не отличаюсь ни благородным происхожденьем, ни богатырским здоровьем. Вдобавок королевы сами назначают себе фаворитов. – Он закусил губу, чтоб не наговорить еще более лишнего, и поспешил переменить разговор. – Скажите к слову, что у вас там такое королевское, раздражающее, расставлено на столе?

Как бы мимоходом Юлия провела консультанта в непосредственной близости от продолговатой, в латунь оправленной витрины, где слепяще желтое, благодаря подсветке изнутри, сиянье неминуемо должно было привлечь сорокинское вниманье. По первому впечатленью тут в самом зачатке обреталось ограниченное покамест казнохранилище владелицы, положенное в основу прочих художественных коллекций. На лиловом плюше под зеркальным стеклом навалом и с показной небрежностью грудились всякого рода низменные драгоценности, возможно, и ставшие основным, чисто философским поводом срочной ночной поездки. Тяжелая золотая фурнитура для восточных матрон преклонного возраста, аляповатые цепи и броши, массивные перстни с печатками во вкусе нэповских нуворишей, просто безделушки для утехи ненасытных пальцев ростовщика чванно теснили в угол всякую антикварную серебряную мелочь вроде табакерок вологодского черненья, чарочек со впаянными в донышко монетками, боярских браслетов с цветными по чеканному ободу уральскими камнями: все затейливо перемигивалось, манило руку убедиться, потрогать, взять. Так как ничему здесь в герметически замкнутом подземелье не требовалась охрана, значит, крохотный замочек с ключиком на верхней кромке ящика служил хозяйке некоторым сертификатом достоверности ее псевдосокровищ, что впоследствии тоже помогло Сорокину в разгадке ребуса. Ювелирные изделия, равно и прочие шедевры родятся лишь в жарком и личном поединке мастера с глыбой хаоса, с бездонной глубиной стерильно-чистого бумажного листа или, как в данном случае, с коварным и надменным металлом, из которого чеканится весь инструментарий зла, и нельзя было винить неизвестного и, видимо, неземного автора, который по незнанию тамошнего обычая пользовался в качестве образчика фирменными каталогами придворных поставщиков.

– Ах, всякий пока неразобранный хлам, – обернулась Юлия через плечо в направленье сорокинского взгляда. – Не успела рассовать по шкафам... угодно взглянуть?

Вблизи представшее зрелище просто ослепляло с непривычки, – впрочем, впечатление расточительного множества частично создавалось отражением в полированной крышке стола... И опять почудился режиссеру нарочитый, спасительный беспорядок натюрморта.

Если не считать сдвинутой на край груды антикварных безделушек из кости, нефрита, горного хрусталя, числом не так уж много имелось там музейного добра. Среди чеканного серебра немецкого средневековья и мелкой придворной утвари божественно мерцали, словно звездным светом пропитавшиеся, лиможские эмали... Но не они главенствовали там, а брошенная в глубине, видимая на просвет сквозь позднейшую, вовсе не уместную здесь для крюшона венецианскую чашу с нашлепками цветного стекла, совсем небольшая и пленительная вещица. Сорокин узнал с первого взгляда известную по всем хрестоматиям итальянского Возрожденья золотую двухфигурную солонку работы самого Челлини, настолько невероятную даже среди окружающих чудес, что рука не смела потянуться к ней, чтобы удостовериться в реальности виденья.

– Ничего, не бойтесь, возьмите ее, согрейте в ладони... – откуда-то издалека донесся голос хозяйки. – Можете поласкать ее немножко, Сорокин!

Подчиняясь понудительному толчку под локоть, тот поднял со стола маленькую драгоценность, и тотчас с кисти до самого плеча мускулы напряглись от тяжести, уже не оставлявшей места сомненьям. Однако в намеренья Юлии входило не только сломить недоверие знатока, как будто стоимость материала, потраченного на старинное изделие, может служить сертификатом его подлинности... Нет, плебея приглашали зачерпнуть из Кощеева сундука пригоршню сказочных гульденов и дукатов – с непонятной пока целью понаблюдать сбоку, как подействует на беднягу грузный, сытый, желтый, щекотный холодок. Кстати, при беспредельных теперь возможностях Юлии помянутая вещь одна была там золотая; несмотря на подавленное состояние, гость отметил умеренность хозяйки, но так и не узнал до конца, чего ей это стоило.

– Боже, я узнаю эту вещь, но здесь мне необходимо проснуться. Пардон, у пани Юлии не найдется обыкновенного гвоздя поблизости, чтобы я мог уколоть себя? – фигурально выразил он свое почтительное восхищенье, как будто простой иглы было недостаточно.

– Дублет? – Подразумевалось, что находящаяся в обладании Юлии солонка выглядит не менее достоверно, чем знаменитый венский экземпляр.

Подкупленная таким безоговорочным признаньем, Юлия высокомерно подернула плечом.

– Еще вопрос, которую считать первой. Правда, мою Бенвенуто сделал гораздо позже, уже для Козимо Медичи, зато она и выглядит более зрелым произведением, правда? – Надо полагать, она не пренебрегла удовольствием называть мастера интимно, по имени, как если бы обладание его творением давало право на покровительственную фамильярность. – Обратите внимание: сюжет компактнее, фигуры не расклоняются, не выпадают наружу, трезубец заменен веслом, что придает произведению алгебраичную обобщенность. Таким образом, принадлежавшая когда-то французскому королю является лишь эскизом к моей, куда более совершенной... Вам не кажется, Женя, что эта, которая у вас в руке, гораздо симпатичнее, ведь правда?

Престранное, во всех историях искусств, умолчание о столь первоклассном авторском повторенье Юлия объяснила тем, что втайне сохранявшаяся в роду самой младшей из добрачных дочерей Челлини, Репараты, солонка так и не побывала в сокровищнице флорентийского герцога и тирана, кому предназначалась. Чуть раньше Козимо недоплатил мастеру за Персея и собственный его портрет.

– Вы, конечно, помните, Сорокин, ту великолепную бронзу с эмалированными белками глаз и позолотой на латах?

В ответ на законное сорокинское недоумение, откуда такая глыба золота взялась у обнищавшего к старости Челлини, последовал туманный, из деликатности к гению, намек на темную историю с утайкой папских драгоценностей, стоившей мастеру двухлетнего заключенья в какой-то не менее знаменитой башне. Плотность биографических сведений указывала на старания владелицы сконструировать из эпизодов авторской хроники как бы футляр для своей сомнительной игрушки. Однако очевидная перепутанность подразумеваемых дат, кое-где прямо противоречивших логике событий, указывала на спешку, с какой Юлия готовилась к своему испытанью.

– Что же, как видно, школьница изрядно готовилась к возможному экзамену, – коварно проворковал Сорокин. – Не напомните мне, случайно, который из тогдашних пап застукал старика на хищеньях... Видимо, Климент Седьмой?

– Нет, тогда был уже Павел Третий, – не без заминки отвечала та.

Они пристально глядели в глаза друг дружке, и, кажется, Сорокин сердился на себя, что не может сквозь ил забвенья вспомнить какую-нибудь каверзную подробность из челлиниевской биографии.

– И вы, голубка моя, совершенно уверены, что именно так?

– Вполне... – сказала Юлия уже с мольбой во взгляде не ловить больше, не разрушать ее легенды и вот уже пыталась взяткой купить его молчание. – Но я вижу, вам приглянулась эта штучка. Можете взять ее себе на память... если хотите?

Неожиданный ход заставлял задуматься, видимо. Юлия нуждалась в соучастнике чего-то, но чего именно?

– И вам не жалко, пани Юлия, расставаться с таким чудом? – не сразу, борясь с искушением, все вертел он в руках почему-то подозрительную, вдруг, драгоценность.

Маленькая искусная хитрость оправдала себя.

– О. нисколько... одним движеньем пальца, не моего, конечно, я могла бы завалить им весь тот угол! – с вызовом пресыщенья кивнула она на затемненный, перед ними, полукруглый проход в стене, почему-то напомнивший Сорокину мозговую извилину неизвестного назначенья. – Да вы смелее, Сорокин: кладите скорей за пазуху, раз дают...

Поневоле, чтобы не получилось смешно, приходилось поторопить недоверчивого плебея.

– Ну же, берите... пока не раздумала! Не бойтесь, это не взрывается...

– И все же я воздержусь, пожалуй, – отвечал тот, бережно возвращая на место ценный предмет.

– Любопытно... – одними губами усмехнулась обиженная пани, – какими соображениями вызвана столь негаданная скромность?

– О, наверное, теми же, что и чрезмерная щедрость пани. Но как вам с детства известно, милая Юлия, – вполушутку сопротивлялся режиссер, – богатства мудрых составляются из миров нетленных!

– Если опасаетесь, что убьют по дороге домой, – несколько грубовато, явно злясь на его колебанья, сказала она, – то перед вами исключительно добрая ведьма, свои дары она обеспечивает не только доставкой на дом, но и вечной сохранностью.

– Все равно не пойдет, дорогая... у меня просто негде посадить слугу с пулеметом для охраны такого подарка, – поклонился Сорокин и взглянул на часы с вопросом – много ли чудес осталось для обозренья впереди?

Потребовалось некоторое время, чтобы восстановилось утраченное равновесие, после этого, будто ничего не случилось, продолжился осмотр подземелья. Подтверждались недобрые, смутные покамест догадки режиссера насчет истинного характера навязанной ему консультации, но генеральное испытание ожидало его впереди.

Заметно смущенная суховатым тоном отказа хозяйка предложила идти дальше без задержек, минуя путаные боковые ответвленья, надоумившие Сорокина на замечанье, что, пожалуй, в случае чего им и не выбраться из подобного лабиринта; была помянута также Ариаднина нить для энциклопедического блеска. И так как Юлия припустилась допытываться, что за случай имеется в виду, будто здесь-то и заключалось главное, Сорокин вынужден был отбиться первым же подвернувшимся реалистическим доводом: если перегорят пробки освещенья, например.

– Однако я заявляю вам формальный протест, – полусерьезно взорвался Сорокин. – Целый час, пардон, с гаком, вы водите меня за нос в своем феерическом иллюзионе, не досказываете чего-то, а только с фосфорической улыбкой взираете на мою способность производить по всякому поводу высокоинтеллектуальный конферанс. Так у нас дело не пойдет, перед консультирующимся врачом надлежит полностью обнажаться, мадам!.. Или вы, что, стесняетесь признаться в чертовщине, которую я и без вас давно раскусил? Меня не покидает гадкое чувство, что кто-то шалит со мною гипнозом из засады, через замочную скважину... Но кто? Поборите в себе ложное смущенье: никакая мистика не порочна, если в состоянии представить оправдательные рекомендации так называемому здравому смыслу. В конце концов процесс умственного развития, помимо чисто утилитарных выгод в смысле поблажек похоти, не менее приятен нам возможностью безотрывно лакомиться некой коварной, наподобие эскимо холодящей тайной, полизывать и покусывать ее со всех сторон, добираясь до главной, иррациональной вкусноты в середке... и кто знает, что еще откроется нам внутри, прежде чем она снесет нам башку вместе с кусалками. Если оно еще не началось, то будем тешиться надеждой, что заключительная вспышка познания состоится чуть позже нас. Беглый обзор века, общественные симптомы вроде преждевременного, в ряде стран, загнивания ростков юности, также состояние искусств с их паническим отказом от мышления, сама нравственная структура событий показывают, что мы присутствуем при закате прежнего обветшалого божества, в канун интронизации его антипода... И, пардон, что мешает вам раздеться до конца? Вслух назвать своего покровителя?.. Что вас смущает в нем – его внешность, прошлое, дурной характер? Но эстетика всегда подстраивалась к действительности, и любое злодейство с приходом к власти автоматически реабилитируется с вручением ему романтического ореола, даже известного благообразия – хотя бы и с обратным знаком, разумеется, подобные смены не обходятся без нервных переживаний для современников. Но ведь по самой логике владычества с его падкостью на лесть и ладан не примется же новый начальник сразу по восшествии на престол за истребление подданных, которые ради избавления от скуки тотчас присягнут ему на верность, не так ли? В смутные эпохи самое безопасное место для такой прелестной дамы, как вы, у него на спине! Перестаньте же морочить меня, пани... Вы, что же, и впрямь оседлали черта? Редкая удача, мне остается лишь порадоваться за ваших друзей... Мой вам совет не выпускать из колен свое влюбленное чудовище: утомляйте, утомляйте его почаще, лишайте адской спеси, воли, самообладанья даже...

Юлия поглядела на него с пронзительным интересом.

– Вам в самом деле так не терпится сменить свое подданство, Женя? Должна огорчить вас: мой всего лишь ангел.

– Как он выглядит, ваш ангел?

– Только не таким, как их изображают. – По словам Юлии, Дымков долго качал головой, когда она показала ему благостную, в голубом хитоне и распростертыми крыльями, склонившуюся перед Марией золоченую полуптицу на знаменитой фреске Фра Беато Анжелико. – Вот я пришлю вам контрамарку, и вы увидите, как это выглядит на деле.

– Ах, это он и есть... – догадался, наконец, режиссер

Сообщение было так неожиданно, что подавленного сорокинского молчания хватило по меньшей мере на полтора зала, и вряд ли приметил хоть одну из врезанных там в стены равеннских мозаик. Допущение дьявола, неоднократно обыгранного в большой литературе, представлялось куда более закономерным, нежели его противника, чье упоминанье в их кругу было бы сочтено банальностью самого дурного вкуса.

– Пожалуй, тоже неплохо, – с комическим жестом согласился он наконец. – Поздравляю вас с ангелом... но черт, хотя по бессмертности своей тоже не испытывает необходимости воспроизводства, тем не менее в силу приписанной ему порочности представляется мне в романтическом плане несколько перспективнее. Ангелы же по абсолютной своей, в смысле греха, стерильности всегда рисовались мне как исключительно плохие любовники... учтите, Юлия.

– И вы не боитесь, нахальный Сорокин, – в свою очередь едко посмеялась Юлия, – что, стоя где-то рядом, даже за спиной у вас, он услышит ваше предостережение?

По многим признакам тому стоило некоторых усилий не оглянуться через плечо.

– Я хотел бы думать, – официальным тоном произнес Сорокин, – что подразумеваемый, неизвестный мне господин располагает чувством юмора хотя бы вполовину своего могущества... – И снова взглянул на часы. – Однако, отдавая дань его разнообразным дарованьям, я вынужден подумать о возвращенье. У меня трудный день завтра...

– О, потерпите... скоро мы будем на месте, где вы сможете проявиться в полном блеске, Женя! – зловеще посулила хозяйка.

Между делом навеянные подземельем приходили на ум самые головокружительные соображенья. Например, если сам он, как и объект его разрушительных усилий, является всего лишь причудливым сгущеньем сил в странном магнитном поле, то вдвойне жутко было представить, что некто, в действительности несуществующий, сознательно уничтожает нечто, чего на поверку тоже нет. Значит, суть заключается не в отменной добротности изделия, а в том, что актом творения и в спешке, что ли, не была предусмотрена именно такая его поломка.