– Я понимаю, – скорбно кивнула Дуня.

– Судя по внезапности звонка, что-то аварийное стряслось в вашей романтической усадьбе... Что именно?

Вместо ответа она мучительно помотала головой.

– Мне прошлой ночью так умереть хотелось! – и всхлипнув, беспомощно утерлась той же смятой салфеткой.

– Спокойнее, фрекен, мы не одни. Ваш голос давеча и вот глаза теперь позволяют заключить о степени ваших огорчений. И рана где-то в окрестностях сердца... Однако диагноз требует уточненья. Да перестаньте же, – прикрикнул он шепотом, потому что слезы бедно одетой девицы могли быть превратно истолкованы кем-то со стороны. – Покажите же мне ее! Общенье с художником или врачом неминуемо требует полной откровенности, в некоторых случаях даже обнажения.

– Мне ни то, ни другое... мне скорее волшебник нужен!

– Что же, вы обратились по правильному адресу, – поощрительно сказал Сорокин, принимаясь за пожарскую котлету. – Волшебник – это я. Итак, я слушаю вас...

– У меня большое горе!

Уже из одной порядочности он должен был прервать ее:

– Надеюсь, не денежное?

– Откуда вы знаете? – ужаснулась она его проницательности. – Да, мне нужны деньги, целая уйма их... – и даже задохнулась: так много.

– Это гораздо хуже, – печально сказал Сорокин, кончиком ножа снимая крохотную брызгу с рукава. – Не сочтите за скупость: как правило, волшебники отзывчивы и щедры. Но процедура взятия взаймы обычно строится в расчете на пониженную интеллектуальность давальца. При своей обостренной догадливости волшебники обидчивы, как дети!

Ледяным ветром отказа повеяло на Дуню от его скользкой безупречной речи, – приходилось сгорбиться, сжаться вдвое, лишь бы убавить площадь охлаждения.

– Ах, что вы, да разве я посмела бы просить... – обронила она упавшим голосом и чуть по отодвинулась от стола. – Ведь вы меня не знаете совсем...

Нет, чутье кладоискателя не обманывало его: что-то пряталось в этом детском кулачке. Скорее возникшая угроза Дунина бегства, нежели ее безутешное состояние заставили Сорокина смягчиться.

– Не сердитесь, фрекен, что я поневоле знакомлю вас с печатными правилами, что висят в приемной у всякого вольно-практикующего волшебника. Да вам еще повезло, что попался хотя и небогатый, но бескорыстный, не требует гонорара вперед... Хотя сами понимаете, сколько непредвиденных расходов: милицейский риск, износ, не говоря уж о подмазке потусторонних сил. Но он законно желает собственными глазами видеть рану, которая нуждается в его вмешательстве. Только шарлатаны лечат заочно!

– Да вам и лечить ничего не надо, – оживилась повеселевшая Дуня, даже в ладоши хлопнула разок, не сдержась. – Совсем не то, а просто я решилась, вернее необходимость вынуждает меня... ну, продать вам ту самую вещь, которую, помните, вы все добивались купить в машине. Господи, да неужели же вы все забыли?

Но он и вправду не помнил, чего наболтал ей в прошлый раз на радостях сомнительного в общем то приобретения керосинки на колесах: иные, более емкие мечтанья застилали теперь прежние его, отцветшие привязанности. Тем не менее, явно из предосторожности скрываемое наименование товара, в особенности даже не названная стоимость чего-то предъявляемого к покупке, позволяли отнести его к категории ценностей, о которых по известным причинам небезопасно поминать в публичном месте. И уж никак нельзя стало, из любопытства одного, прекратить чем-то унизительный разговор до выяснения сути дела.

Режиссер доверительно понизил голос:

– Пожалуйста, намекните двумя словами, фрекен, что вы там принесли с собою!

Казалось, она все еще не верила, что он в действительности все забыл.

– Право же, я не сумею обрисовать это красивей вашего, но мне запала в память предложенная сумма. Во всяком случае, такой вещи нет ни у кого на свете... Все даже засмеются, если вслух сказать! И не только о ней никто не знает, не подозревает совсем, но и не узнает никогда!

Слишком уж походило, что обласканное им, юное и неумелое с виду, а возможно, и бесполое существо вознамерилось поймать его, Сорокина, на обыкновенную куклу, применяемую для уловления в сети приезжих простаков из глубинки, фраеров.

– Но, дорогая моя, – сострадательно заулыбался Сорокин, позволяя куску мяса остывать на вилке, – боюсь, что наши переговоры заходят в тупик неожиданных философских разногласий! Допускаю, что поколенье наше, на свое счастье, не доживет до окончательных достижений разума, после чего ему уже нечего будет открывать, но... и ваш уважаемый родитель, помнится, ветеран чего-то такого, наверно, посвящал вас в ведущую доктрину века, что в мире нет вещей непознаваемых, но... единственно допустимая неисчерпаемость его заключена лишь в безграничности слагающих, но порознь вполне постигаемых элементов! – На деле он растянул сказанное чуть ли не втрое длиннее, выкраивая время на разгадку Дуниных секретов. – Словом, этого не бывает, и давайте не будем играть втемную... не так ли?

Надо своевременно отметить не свойственное Сорокину заключительное присловье, попадавшуюся нам ранее опознавательную примету чьего-то постороннего присутствия, вскорости и подтвердившегося. Все же, несмотря на некоторую привычку и пока не миновал начальный спазм, Сорокин диковатым, обращенным взором созерцал странное, внутри себя, отнюдь не послеобеденное стеснение, как и должно происходить в любом помещенье, не рассчитанном на двоих, по счастью, явление не сопровождалось частой икотой, как оно исстари наблюдалось у бесноватых крестьянок в России.

– Простите, вы что-то хотели сказать, фрекен? – чуть оправившись, но еще неуверенно справился режиссер.

– О, наверно, вы правы! Я зря понадеялась!.. Вещь моя не стоит таких денег, потому что, мало сказать, непонятная, она еще и бесполезная в придачу, – уныло согласилась Дуня и виновато поотодвинулась от стола, словно собираясь в обратную дорогу.

Примечательно, что находившегося в переуплотненном состоянье, перед очередным сеансом чревовещания, Сорокина не на шутку встревожила возникшая вдруг угроза потерять нничт, хотя бы ему и не принадлежащее.

– Зачем же раньше срока впадать в отчаянье?.. Наш с вами настоящий разговор в сущности и не начинался, – можно сказать, вдвойне захлопотал он, обрушил на нее целый поток фраз, зачастую невпопад из-за мучительно двоившегося вниманья. – Вам нечего стесняться, каждый продает, что может, а в обширном хозяйстве у волшебника всякий шурум-бурум идет в дело. Правда, подобно портным они не любят перешивать старье: чудо из абсолютно ничего получается не то чтобы прочнее, но стерильнее!.. Зато оба одинаково берут в руки, скажем, ношеное драное пальто, чтобы прикинуть на квалитет, как говорит один мой знакомый: выйдет ли из него, максимум, костюмчик на дошкольный возраст или плюс к тому три парижские кепки с начесом для особо выдающихся строителей социализма. Но и самому надо с чем-то остаться в итоге! Ничто на свете не совершается без оплаты, и даже творец небесный, на заре мира засучивая рукава, наверно, имел в виду какую-то цель, служившую ему хотя бы моральным вознагражденьем. – Но здесь у Сорокина обозначилось плаксиво-натужное выраженье, потому что не успел кончить фразы, как следом нутряной с жестяным оттенком голос, не сам Сорокин, прибавил не без сарказма, что помянутое высокое лицо вообще имеет неплохо от верующих на этом довольно темном деле.

Пытливым умам современности предоставляется оказия пополнить ценными соображениями все еще довольно скудные сведения о природе демонов. И в частности, зачем понадобилось Шатаницкому снова прибегать к недостойному приему, столь унизительному для полувсемирного режиссера, пускай даже безопасному для его здоровья, вместо того чтобы явиться в зримо натуральном виде, как оно бывало с магами и пророками древности, также с виднейшими нашими деятелями, причем не только в крайнем их подпитии. Остается предположить, что, случайно находясь поблизости, не удержался принять участие в интеллигентном разговоре на скользкую темку. Но, по-видимому, профессорское обличье висело у него дома, в стенном гардеробе на Трубе, и буквально ради нескольких сентенций, да еще при московской нехватке такси, ему просто некогда было смахать за ним взад-вперед, так как в связи с принятием нового варианта ему все равно предстояло вскоре исчезать вслед за Дымковым и его нынешней обольстительной хозяйкой.

– Не спешите же, фрекен, времени у нас достаточно, – после некоторой паузы, когда поулеглось внутри, сказал Сорокин, – а лучше давайте обсудим сообща. Я ничего не возьму даром, но по некоторым источникам, сам дьявол при покупке стремится посмотреть товар, так сказать, прикинуть его на вес в ладони.

– А если он вовсе и не весит ничего? – с неуверенной мольбой протянула Дуня, но опять, опять как бы влажная жемчужинка блеснула сквозь дрожащие ресницы в ее чуть прищуренном глазке.

Сопровождаемый мерцающим узором намек позволял отнести предлагаемую девицей ценность к разряду нереализуемых, если только – не одна из тех фантастических, всеобогащающих идей, что котируются выше золота. Именно таким детям нужды и горя небо благодарно посылает неразгаданную пока находку, спускаемую ими буквально за хлеб насущный. Никак нельзя стало отпускать простушку до выясненья, что у ней теплится в зажатом кулачке, пускай даже медная монетка. Налицо был тот случай, когда надлежало пустить в ход все свое обаянье, щедрость, черт возьми, даже то крайнее великодушие, когда по отзыву сверх меры беспощадных друзей он становился ужасно похожим в профиль на великолепного Лоренцо Медичи.

К обольщенью было приступлено незамедлительно.

– Слушайте, высокородная фрекен, не будем спешить... и раз уж силы небесные свели нас вместе в этом почти не обогреваемом вертепе, давайте сообща обсудим создавшуюся ситуацию, чтобы обоим не каяться потом. Но сперва... Хотите кофе со взбитыми сливками или, – справился он мельком с расположенной сбоку картой местных лакомств, – розовый крымский мускат, например, изысканное дамское блаженство в наш переходный период?.. Нет? Но такие великие решения не принимаются с маху! Признаться, меня ужасно заинтриговала эта самая запродажная штучка в черном мешке, хе-хе, неуловимая такая. Приступим же к делу, наконец: как вашему партнеру мне нужно решить тысячу проблем о действительной стоимости вещи, о ее сезонности, не говоря уж о практической применимости в жизни...

– Нет, это совсем не для жизни, – испугавшись чего-то, поторопилась вставить Дуня, – разве только для кино!

– Тем более, при заключении сделки госконтроль требует от нас, кроме гербовых марок, соблюдения ряда юридических условностей. Развяжите же ваш мешок, покажите мне если не самого кота, то хоть краешек его... как это выглядит по крайней мере?

Щепоткой, чтоб хватило подольше, Дуня подбирала с блюдца рассыпанные крошки миндаля.

– Хорошо, только не обманите меня... Это синий камень.

– Сапфир, что ли? – наивно спросил Сорокин, хоть и сам понимал, что не сапфир. – Тогда я должен огорчить вас, фрекен: не занимаюсь скупкой диамантов или ценных металлов... На всякий случай положите его сюда на минутку! – и шутливо протянул ладонь. – Или боитесь, что волшебник унесет его с собою?

О, только обладанье подлинным сокровищем могло породить у ней такую высокомерную улыбку.

– Да, вам и не удержать его, пожалуй... – начала было Дуня.

– Что довольно плохо согласуется с давешней невесомостью! – заключил Сорокин. – Подскажите же, по крайней мере, его применение на практике... Вешается ли это, скажем, на шею перед купаньем неумеющим плавать или содержится за пазухой на случай расплаты с ближними?

– Вы рано смеетесь. Камень только приступка, над которой и помещается самая дверь...

В награду за невесомый шаг вперед он приласкал свою жертву ястребиным взором.

– Сдвинулось наконец! Теперь стало несколько вещественней, хотя все еще не видно сквозь туман... – Он взялся за свой компот, лишь бы унять почему-то задрожавшие руки. – А между прочим, вы напрасно отказались от обеда. Здешняя еда далека от гастрономических ухищрений презренного Запада, но в какой-то мере она выполняет свое спартанское назначенье в суровом и прекрасном, как говорится, мире грядущего. Право же, меня гложут угрызения совести, что я не настоял... И единственное мое утешенье, что по распорядку старозаветных семей вы уже, наверно, отобедали... не так ли? Если же это просто девичья уловка, то, имейте в виду, фрекен, только спортивная худоба на пользу. Кстати, какой спорт вы предпочитаете? – Словом, он закидал ее пестрыми вопросами, но Дуня уже понимала, что было бы неприлично отвечать всерьез на любой из них. – Впрочем, мы немножко отвлеклись от нашей темы... напомните, о чем у нас шла речь? Ах, дверь... но какая же она? Опишите мне ее пополней.

– Ну, как бы вам сказать, она довольно высокая, – с заминкой сопротивления принялась перечислять Дуня, – Вернее узкая очень по длине, но вы без труда протиснетесь...

– Простите, не вижу, – опечаленно, с жестом режиссерского отрицания прервал ее Сорокин. – Дайте мне ее еще разок, но уже в полный голос!

Слово за слово, с помощью наводящих приемов прояснились внешние приметы товара. Дверь была железная, не иначе как древней работы, в кованой раме и с полосами на заклепках вперехлест, еле вытянешь за скобку – такая тяжелая, однако ничуть не провисшая на массивных крюках так, что всюду заподлицо со штукатуркой, без зазоров и щелей, ни лучика оттуда не пробьется в закрытом положении, взглянешь и забудешь, зато у открывшего ее навсегда сохранится в ушах щемящее пеньице.

– И все же что-то не получается у вас, не вижу, – с отвлеченным лицом повторял режиссер. – По всем приметам, вещь довольно ветхая?

– Я бы не сказала, еще постоит!

– Тогда уточните, собираетесь ли вы мне вручить ее на вывоз, вроде как в утиль, или, как подсказывает здравый смысл, лишь самый ключик от нее. В последнем случае нашей с вами юрисдикции подлежит нечто находящееся непосредственно за дверью. Мне пока не требуется ни адрес, ни перечень возможных за нею находок... но для начала хотелось бы знать, в какого рода помещение ведет она: архивно-складочное, тюремно-башенное, забытое казнохранилище, наконец?

– Если вы насчет клада подумали, то я бы и не пришла к вам тогда. Зато там есть такое, чего не найдешь ни в одном Мирчудесе!

– Например?

– Ну, главным-то образом безлюдная пустыня, просто даль иногда и в ней то скалы разные, то море. Вчера застала там бурю ночную, даже войти не смогла.

– Буря как раз то самое, чего мне всегда не хватало. Хорошо, я согласен купить и бурю, но дайте же мне ее потрогать хотя бы сквозь мешок... может быть, это далеко не качественная буря?

– Все шутите, Сорокин... не спросили даже до сих пор, сколько денег мне надо. И я хочу получить их вперед.

Их взгляды встретились, в Дунином читалась непреклонная воля. Самая дерзость высказанного условия подтверждала явную достоверность предлагаемого сокровища.

– Имейте в виду, милая девочка, для меня нет в мире ничего такого, чего я не смог бы оплатить в тот же день и наличными, – строго сказал Сорокин и вдруг решился на поступки, означавшие сдачу на милость победителя. – Выслушайте, у меня есть план. Вас не соблазняет с места в карьер совершить ряд безумств, доступных человеку с воображеньем в расцвете социализма... скажем, полюбоваться на вечерний город с Воробьевых гор, затем отправиться на того знаменитого иллюзиониста, у которого гастроли в цирке. Говорят, этот верзила в затрапезном пиджаке совершает на арене кое-какие пустячки, способные опровергнуть государственное мировоззренье. Вся Москва сходит от него с ума, но я берусь достать места за полчаса до начала и, наконец, мы поужинаем в Доме литераторов, где можно наблюдать наших любимых творцов во всех ракурсировках, до драк включительно. Словом, весь мир у ваших ног, и в награду вы всего лишь позволите мне доставить вас домой в заранее обусловленное время, однако, если позволите, уже до самого порога вашего замка на сей раз, ладно? Но сперва главное... Здесь у меня машина, и по дороге к развлечениям мы смогли бы заскочить к вам на место. Найдется же в той секретной двери одна, насквозь проржавевшая дырочка для обозрения внутри лежащего пространства!

Он сам себя не узнавал теперь, – не оставалось и следа от заносчивого киномэтра с бесплодной скептической хохмой, разъедающей любой сосуд, куда налита душевная оболочка прежде всего... и потом через дырку уходит в землю все накопленное ранее – смешное, до стыдности трогательное, человеческое, из чего только и создаются шедевры. Больше того, чем глубже сейчас сознавал он почти обидную нелепость предложенной аферы, тем сильнее боялся погасить в себе смутное пока, но уже крылатое влечение к чужой, бесконечно наивной тайне, как будто лишь она одна способна оплодотворить художника на истинное искусство.

Все это время, как ни отворачивалась, Дуне никак не удавалось изгнать из поля зрения трагическую расфранченную куклу, о которой шел торг. Буквально по минутам могла бы назвать, что поделывает вверху, за балюстрадой, может быть, самая противоестественная пара, какая только случалась на свете. Очевидно, из-за дымковской неприспособленности к земному распорядку, а возможно – опасаясь очередной, ради краткости, проделки с его стороны, женщина сама вела расчет с официантом. Тот машинально кивал, не спуская озабоченных, чем-то обнадеженных глаз с ее спутника, в котором по странной подсказке сердца уже опознал героя тогдашних столичных слухов и догадок. Но, значит, сам Дымков вовсе не понимал ни своей эпохальной славы, ни тем более прощального значения ее вспышки перед погружением мира в беспросветный рационализм. Чуть оставшись наедине с собой, без стороннего присмотра, он враз утрачивал характер неистребимого весельчака, напротив – в его поведении проступало что-то от плененной, голенастой и долгоносой птицы, высматривающей лазейку для бегства, равно как в манере время от времени близоруко подносить к глазам пальцы угадывалась попытка постигнуть назначенье стеснительного, совсем ему не обязательного, все еще полностью не освоенного тела, бремя которого не вознаграждалось пока обычными вульгарными радостями бытия. Возможно также, то было временами мучащее всех нас воспоминанье невесть о чем! И значит, женщине были знакомы такие припадки, потому что наугад, не прерывая расчетов, протянула Дымкову зажигалку из сумки, и Дуне жалко было видеть, как он тотчас отдался любимой игрушке, как ребячливо улыбался возникавшему перед ним язычку пламени, освещавшего глубину его глазниц... Все чиркал и гасил, всякий раз нюхая пальцы: что-то здесь не совпадало с его представленьем о большом огне. За минуту перед тем, пестрый и забавный, всего лишь для нее шут гороховый, он снова показался Дуне заблудившимся ребенком. «Я здесь, взгляните на меня, совсем рядом...» – мысленно прокричала она, и Дымков тотчас безуспешно повертел головой, как и люди – при неполной пока глухоте силятся распознать происхождение звука. Таким – помнила его, когда по первому зову являлся к ней в мезонин, и теперь беспомощное неведение его показалось Дуне тяжким предзнаменованием.

В ту же минуту Дуне пришло в голову, подавив личные обиды, обратиться непосредственно к Дымкову за помощью, и таким образом остается предположить, что Дунин отказ добыть деньги впрямую предшествовал, если только не был причиной, решениям Шатаницкого на ходу перестроить расставленную западню.

– Итак? – спросил Сорокин.

– Нельзя... – с опущенными глазами твердо сказала Дуня. – Не хочу.

– И не боитесь, что кто-нибудь однажды помимо вас откроет вашу дверь?

– Никто не сможет войти туда без меня, – улыбнулась Дуня.

– Но почему, почему?

– Она нарисованная.

На таком повороте Сорокину полагалось бы оскорбленно подняться и уйти, но, значит, при сочетании благоприятствующих условий именно иррациональность поступающих к нам сведений становится источником самовоспламеняющейся веры – в силу до детскости простого прозрения, что дверь в неведомое должна отмыкаться таким же незаправдашним ключом. И вдруг, вопреки голосу служебного благоразумия режиссер Сорокин абсолютно уверовал в ее существование, причем вера его, по Тертуллиану, по меньшей мере учетверилась бы, кабы узнал вдобавок ее весьма странное местоположенье на замкнутой в себе колонне. Последовавший затем припадок начался кратковременным столбняком, после чего из самой его середки забубнил уже знакомый по прежним разам, жестяного тембра и без нижних частот, сдавленный голос, сопровождаемый серией томительных жестов и спазматических восклицаний в духе былых кликуш с церковной паперти, что само по себе не могло украсить признанный столп социалистического реализма. Хорошо еще, что высказанная затем ахинея, к которой, стыдно сказать, сам он прислушивался с нескрываемым интересом, не привлекла штатных наблюдателей, потому что содержавшиеся там вольности, хотя и подсказанные нечистым духом, весьма могли повредить не только его политическому, но и физическому здоровью.

Верхняя пара за балюстрадой явно собиралась уходить, и, кажется, Шатаницкий имел намеренье, благо невидимка, воспользоваться свободным задним местом у них в машине. К вечеру погода изменилась – в зеркальном окне ресторана валил густой снег, застилая сизую окрестную даль, и, значит, указанному господину не улыбалось возвращаться в город эфиром, в некотором роде без пиджака. Именно профессорской спешкой уложиться в несколько оставшихся минут, также и раздвоившимся по той же причине Дуниным вниманьем объясняется обидная неполнота, а местами и несвязность воспроизводимых здесь сорокинских рассуждений – с поправками на прежние его, из той же будки, высказыванья. Вкратце они сводились к тому, что предстоящие вскоре, целая серия, лишь с сейсмическими потрясеньями соизмеримые бури не только взмутят или осквернят, но в силу чисто животных страданий вовсе затопчут светлые роднички, издревле питавшие большое искусство, без коего люди запросто понизятся в человеческом ранге, ладно еще если на одну лишь, не более, биологическую ступень. И якобы единственный выход, чтоб не захлебнулось в гное, сукровице, лжи и кое-чем похуже, состоит в заблаговременном обращенье к первоисточнику всех ценностей на свете – человеческой душе, в лучах которой мир предстает уму. Получалось даже, будто она одна определяет сокровища, недостижимые со всех баррикад эпохи, и посредством некой содержащей там вестибулярной кристаллинки, как весьма неанатомично выразился профессор, не только научила обладателя своего слышать божественную тишину, но и, возводя его на отвесные обручи вселенского сознанья – из пещеры, не дала ему сорваться в пропасть по причине телесного тяготенья к земле, – не только от века в нас желанного, но и вполне осуществимого однажды. «На своем веку вам еще не раз придется наблюдать сквозь слезы, фрекен, с какой деловитой страстью, даже с ликованием, человек будет хлестать взрывчаткой свои святыни, лишь бы вырваться на волю из стеснительных, всякого рода, им же созданных оков». Нам понятна ярость зловеще-затихших передовых мыслителей, вон того в особенности, чуть неглиже с похмелья, потому что и впрямь зазорно было слышать, будто такой жироскопической штучкой, поднимавшей человека по лестнице материальной цивилизации, было не что иное, как пресловутое, уже не раз слышанное нами алканье чуда, тогда как из неоднократных высказываний того же товарища Скуднова, например, на квартальном совещании животноводов Киргизии, не говоря уж об инстанциях повыше, доподлинно известно, что единственным двигателем нашего развития был труд. Если даже из всего контекста людской истории, из многократной преемственности ее и вытекает, что прогресс является постепенным утоленьем некой предвечно заложенной в нас жажды, то вопрос – какой? Так складывалось в итоге, что раз преддверием к спасительному чуду служит надежда, в свою очередь питаемая тайной, то, вручая свой секрет самому важному из искусств, представленному здесь доверенным лицом от Мосфильма, фрекен запросто помогла бы человечеству еще годок-другой продержаться на достигнутом интеллектуальном уровне.

Там, вверху, почему-то медлили уходить, и, видимо, чтобы заполнить паузу, Сорокин с разбегу распространился насчет всякого художества как лупы для рассмотрения еще не открытых тайностей бытия, подобно тому, как изобретение предполагает выявленье неизвестных возможностей. И наилучшим средством к тому считал он погруженье события в неповторимую среду человеческой особи, выступающей за рамки принятого эталона, желательно даже тронутой каким-то дисгармоническим расстройством, чем якобы дополнительно усиливается прозрение искусства прямо пропорционально коэффициенту искажения. Дело специалистов рассудить, насколько здесь уместна ссылка на иммерсионную микроскопию или астрофотосъемку в невидимых лучах! Но прямое дело чести для оптимистов всех наук, времен, народов и континентов дать решительный отпор чисто еретическому утвержденью, будто в нынешней фазе знания, когда взор разума одинаково тонет в пучинах неба и атома, только в человеческой душе, этой третьей бездне, надлежит искать великие открытия, способные уравновесить непогодную действительность века. И опять до таких рекордов, пусть не по своей вине, размахнулся признанный столп кино, будто критерий личности куда моральнее любых истин, потому что, едва вырвавшись из небытия, торопятся сменить пророческое рубище на царскую парчу, а нищую свиту на полицию и придворных шаркунов... Кажется, рассудок возвращался к нему, потому что по произнесении последней фразы заметно побледнел, как перед пропастью.

– Словом, не отрекайтесь от бессмертия! Подарите же нам вашу Аладдинову лампу, Ариаднину нить... – заведомо не своим голосом взмолился режиссер и, возможно, хотел прибавить сюда из своего энциклопедического запаса знаменитый колобок русской сказки, импортную синюю птицу, еще что-то путеводное ко спасению, но вдруг на всем разбеге последовал странный щелчок в сочетанье с подозрительным сипеньем, как бы из проколотого пузыря, причем несколько зубами похрустел, чем, по утверждению сведущих лиц, сопровождается исход беса, и остаточный словесный фейерверк завершился репликой отказа, кстати, совпадавшей и с Дуниным решеньем. – Впрочем, нет... не надо. – Наваждение кончилось, и, несмотря на естественную разбитость во всем теле, Сорокин испытывал благостную пустоту выздоровленья, даже извиняться перед Дуней стал за сорвавшуюся сделку.

– При любой беде нельзя спускать по дешевке нечто, чему нет цены на свете, да и мне покупать исчезающее при передаче из рук в руки... – сказал он тоном школьной прописи, что объяснялось для него состоянием крайнего расслабленья. – Не сердитесь.

– Ой, что вы, я сама еще раньше раздумала. Видать, заветное колечко не продашь: как ни дергай, ни тяни, с пальца не снимается. Это вы меня простите за причиненное беспокойство... – и сразу собралась бежать домой.

По опустевшему столику за балюстрадой можно было догадаться, что верхняя пара, уже втроем, наверно, проследовала к выходу, и тут по жаркой девичьей обиде Дуне непременно захотелось, пока спускаются по лестнице, догнать их в вестибюле, чтобы пройти под самым носом у Дымкова, мимо его протянувшихся рук и тоже не заметить... К слову, намеренье Дуни как нельзя лучше подходило и Сорокину. Внезапно зажглась вторая половина люстры, появившийся на эстраде оркестрант стал раскладывать ноты по пюпитрам. Ресторан готовился к приему основных своих, вечерних гостей, и воротившийся здравый смысл подсказал режиссеру, что теперь-то уж кто-то из его приятелей, забредших на загородный огонек, непременно застукает его здесь в компании с подозрительной милашкой.

– Я подвезу вас, насколько мне будет позволено, – тоже поднявшись, предложил Сорокин, благодарный за нечто сохранившееся от их странной беседы, в сущности ничто.

Дуня колебалась, потому что, с одной стороны, давешняя пара имела время исчезнуть, и случай наказать Дымкова мог и не повториться, а с другой – желтые пятна истощенья то и дело плыли в глазах, и вот уж не было уверенности, что по непогоде и со столькими пересадками хватит сил добраться до Старо-Федосеева. Опасения подтвердились: пока расплачивались за обед, Дымков со своей дамой успели, видимо, одеться, пройти в ту нарядную машину, по-прежнему, уже с зажженными фарами стоявшую у подъезда. Никакого движения не замечалось в машине, но по внутреннему ощущенью, царственные наблюдатели несомненно следили из-под приспущенных щитков, как, хлюпая по мокрому снегу, сопровождаемые гигантскими силуэтами на речном тумане, Дуня и ее спутник пересекали поток их нестерпимого сиянья, – сорокинская бричка выглядела заводной игрушкой в мощном желтоватом луче.

Ладонью защищаясь от света, Дуня погладила крыло жестяной коробки.

– Все еще бегаешь, бедняжка? – поздоровалась было она и тотчас прибавила, из смутной потребности польстить помрачневшему хозяину, что машина его почему-то стала больше и темней.

– Побывала со мной на съемках в Крыму... – отметая снег с ветрового стекла, сквозь зубы отвечал Сорокин на ее непрошеное милосердие. – Видимо, поправилась и загорела.

Изогнувшись, с гадким самочувствием последнего босяка он втиснулся в тесноту за руль и стронулся с места, следом двинулись и они; затем началось бесшумное, как в простудном кошмаре, беспредметное преследованье. Прожекторный свет из-за спины мешал вести машину и в стремленье оторваться, уйти из светового тоннеля, напрасно налегал режиссер на всякие рычаги и педали, отчего злосчастная жестянка то издавала жалобный дребезг, то пускалась скакать по-телячьи со ската на скат. Без чувства вражды или мести за один неотданный должок, только с печальным любопытством, поминутно настигая, чуть не подталкивая сзади, Юлия вела свою неслышную громаду за убегающим Сорокиным, позиция которого лучше всего определялась словами сверканье пяток... Догадываясь о дымковской проделке по наущению спутницы своей, Дуня присоветовала пропустить погоню мимо, но едва прижались к обочине, остановились и те. Такое сопровожденье не исключало и политической слежки, обычно она в те годы предшествовала аресту, – в режиссерском воображении развернулся было весь цикл последовательного, на ночных допросах, разрушения личности, но задняя машина внезапно свернула за угол, и тогда самое издевательство их странным образом вплелось в романтику сорокинского приключенья.