Рассчитывая кое-что изобрести в дороге, фининспектор пригласил гостя полюбоваться на успехи сельского хозяйства, совершенные за два десятилетия его политического небытия. Постоянная выставка достижений, где наряду с высшими сортами конопли и хлопка были представлены высокопродуктивные домашние животные, размещалась на обширной территории, так что целью поездки было замотать старика по многочисленным павильонам до полной его непригодности для использованья соседкиным мужем в своих коварных интересах; кроме того, теплилась детская надежда, что зазевавшегося провинциала по возможности с необратимым исходом саданет рогом особо племенной бык. К сожалению, ничего такого не случилось, тем более отравления в местном буфетике, где обедали стоя – даже при всей гаврииловской готовности соразмерно пострадать и самому. После утреннего спектакля перетрусивший дядя беспрекословно подчинялся распоряжениям племянника и к концу похода еле держался на ногах, да еще из-за счастливой трамвайной аварии частично возвращались пешком. Домой удалось вернуться затемно и почти сразу после ужина, проведенного в подавленном молчанье, старик стал проявлять странное беспокойство: видимо, его снова тянуло показаться враждебной толпе, даже прочесть в ее глазах насмешку и презренье, лишь бы не угрозу своей безопасности... словом, убедиться в ее незнании, без чего нечего было ему и думать о покое.

– Как хотите, милейший дядюшка, а трепаться я вас туда не пущу, – сквозь зубы пошутил Гаврилов, заметив его блудливые поглядывания на прикрытую дверь в коридор, откуда доносились шорохи приготовлений. – В вашем возрасте надо пораньше бай-бай ложиться, да и мне после утренних переживаний хотелось бы до службы выспаться... – и, не дожидаясь согласия, погасил свет.

Ни одного намека насчет нежелательности гостя не было пока высказано вслух, но, значит, такая тревога излучалась от него самого, что все мысли в доме были направлены в его сторону: старшая дочка раньше обычного вернулась домой, малютки без единого каприза поторопились с головою укрыться одеялом. Спать легли в прежнем порядке, и прошлому разу не в пример все пятеро заснули тотчас, чуть смежились веки.

Уже к концу недели первоначальный гавриловский замысел возвышенья сменился целым циклом хитроумных, возрастающе-сложных планов во что бы то ни стало и пока не поздно избавиться от ненавистного родственника. На четвертые приблизительно сутки постигло его совсем фантастическое сновиденье, будто безлунной ночью в кавказских предгорьях, где лечился позапрошлым летом, по тесным лабиринтам спящих селений, весь в поту и астматической задышке, потому что круто в гору, втаскивает он надежно прибинтованного дядю к длинным, особого устройства санкам, на колесиках, которые со всхлипом повизгивают на ходу, отчего вдвое увеличивается тяжесть груза. Ни огня, ни шороха в окружающей мгле... чья-то тень явно перебегает по сторонам. «Кто, кто там?» – перебоями спрашивает сердце. По счастью, совсем близка вершина и общеизвестный как альков влюбленных грот на ней с историческим колодцем загадочного назначения, куда по преданью ходила за водой одна давнопрошедшая царевна и куда обычно кидают камешки послушать мелодичное бульканье из глубины. Так что если не окажется там дежурной парочки на скамье, если хватит давешней порции снотворного снадобья, чтобы не проснулся чертов оборотень, когда в упаковке из ватного одеяла придется пропихивать его головой вниз через тесноватую колодезную горловину... Ожидаемая авария застигнет при последнем подъеме – что-то случается со шнурком, и колдовская тележка, совершая всякие подскоки, бочки, иммельманы, с грохотом и дребезгом мчится по склону, пробуждая собак, чутких старушек и самого кандидата в покойники, после чего со скандалом, по счастью, за пределами сна раскрывается, что в качестве груза у бывшего фина находилось не что иное, как скромный деятель освободительного движения и даже, помнится, случайно несостоявшийся цареубийца. Изнурительное сновиденье тянулось до самого рассвета, нескончаемое вроде музыки болеро, но с более погребальной тональностью, что грозит расследованием всей общефамильной по совокупности гавриловской подноготной. До сумерек фининспектор провалялся с мокрым полотенцем на лбу, наблюдая за сидевшим за газетой дядей – не хитрит ли, знает ли он о грозившей ему в прошлую ночь гибели? А перед вечерним чаем он даже побывал в поликлинике, не менингит ли, прихватив с собою и чертова старца во избежание очередного сеанса болтливости.

Так и не завершенное в один прием захороненье ненавистных дядиных останков, причем с нарастающей гаммой кошмаров и подробностей, повторялось и в последующие три дня, грозя перейти в стойкое душевное заболеванье. По возвращении с работы играли в шашки, лишь бы глаз со старика не спускать, перед сном проветривал его на свежем воздухе, и фининспектор машинально выбирал переулки поглуше, но почему-то наиболее подходящие находились под особым присмотром милиции. Однажды, в комнате у дочки, между двумя чашками чая, Гавриилов беззвучно поплакал, завернувшись секретности ради в оконную занавеску... Конец, совсем конец подступал незадачливому Прометею и, конечно, назначенный на роль ворона к нему, с его профессиональным проникновением не упустил из вида роковые перемены, буквально на глазах постигшие племянника, а проводить последнего на кладбище вряд ли входило в интересы совсем теперь одинокого старика. Да и сам он заметно томился тайной мыслью, все вздыхал, явно случай подыскивал для откровенного объяснения наедине, которое как-то само собой и состоялось однажды на исходе дня.

Тем вечерком, при возвращении из бани, старик высказал смутное пока намеренье уехать, причем без определенного адреса, и не без расчета на родственную жалость завел речь про обычай зверей забираться в глушь перед смертью.

– Ну, пора мне уезжать! Так что извини, братец, что после такой разлуки совсем мало погостил...

– Что же, печально... но всем нам приходит пора расставаться на еще более длительное время, – с замиранием сердца откликнулся Гаврилов, имея в виду, по-видимому, воскресение мертвых.

– Но видишь ли... – стал мямлить дядя, – тут возникает одно щекотливое дельце. С пенсией у меня затянулось из-за кое-каких документов, а при моем относительно неплохом здоровье, хоть и прихварываю, мне и думать нечего об отъезде при моем безденежье.

Похоже, то был намек на отступное.

– Вы наверно заметили, мы небогато живем... Но мы могли бы продать кое-что. Сколько вы хотели бы?

Вышло грубовато, зато короче, ближе к делу.

– Ну, зачем же мне грабить твоих малюток! Мы попроще, без взаимной обиды обойдемся. У тебя еще цела моя коллекция?

– Это какая же? – очень правдоподобно нахмурился племянник.

– Не пугай меня, мой мальчик. Я имею в виду... ну, которую я тогда оставил вам на сохраненье.

Последовал торопливый размен колючими восклицаниями, похожий и на размолвку. Племянник удивился наивному дядиному предположенью, что кто-то обязан хранить чужие вещицы с портретами царей да еще иностранных, с риском загреметь из-за них в чрезвычайку. Тот разъяснил в ответ, что рассматривал коллекцию как неприкосновенную родовую ценность. Получался скверный узелок, и лучше было рубить его сразу, без обсужденья:

– Ее больше нет, дядя.

– Да где же, где же она?

– Мы ее тогда же, в голодуху девятнадцатого года, и проели. Меняли мужикам на сало и пшено, как вы помните, золота там было три-четыре монетки, а наши поставщики были плохие ценители. – Подозревая искусную дядину уловку, он даже посмеялся при виде дядина отчаяния, как тот хватался за виски, привлекая внимание прохожих. – Вы и в самом деле верили, что это могло сохраниться? Кстати, никто и не предполагал, что вы когда-нибудь вернетесь...

– Но почему, почему? – амфибиально расставив глаза, заинтересовался Гавриилов, но из понятных соображений не настаивал на ответе. – Да ты не спеши, братец, ты пошарь в ящиках-то сперва, кое-что могло за перегородки завалиться...

– И ящики тоже в ход пошли, – жестко сказал фининспектор. – Дров-то тоже не было: целых две каши на них сварили.

Лишь теперь старик поверил в утрату сокровища.

– Что же вы наделали, серые люди? Ладно еще отец твой, темная полицейская сошка... Но ведь тебя-то, балбеса, учили чему-то: латынь в классах проходил. Там вещи были – только на груди носить, и ни одного фальшака. Перикл, Юстиниан... – принялся перечислять он наравне с вовсе фантастическими именами. – И еще, отдельно большой такой рубль Лжедимитрия!

Тирада перемежалась открытой бранью, и немудрено, что племянник под конец тоже утратил равновесие:

– Там вещицы и похлеще имелись, дядюшка. Сребреники, например...

– Не помню... это какие сребреники? – нахмурился старик, причем мелкие жилочки опасно набрякли на висках, желвачок по щеке побежал.

– А те самые, евангельские. Тридцать штук.

Некоторое время родственники глядели друг на дружку, оторваться не могли, и надо считать – посчастливилось обоим, что без крови расцепка обошлась.

– Понимаю... – протянул дядя, отводя усмешливый взор. – Ну, очень хорошо, мальчик, что прояснилось, а то уставать стал с тобой от постоянного притворства: годы берут свое. Так и тянет иногда лечь посреди площади, распахнуться до исподнего и пусть расклевывают дотла... Не мог же я сам тебе признаться, а смотри, как славно обернулось... И снова мы с тобой друзья! – Дядино облегчение сказывалось в самом строе речи, где откровенно отныне просвечивала каторжная изнанка. – Ты меня береги теперь, на твердое не урони, а то хуже взрывчатки... прямо в ногах взорвусь. И малюткам покурить достанется. Ладно, пойдем домой, а то я что-то проголодался.

С горьким запозданьем фининспектор сообразил свою ошибку, сплотившую их теснее прежнего родства, – наличие тайны превращало их в сообщников. И что-то тяжкое, с наклоном тела вперед, появилось в гавриловской походке – от необходимости ядро на цепи волочить за собою.

– И какие же теперь намерения у вас, незабвенный дядюшка?

– А что мне делать остается? Придется при тебе пожить!

– Надолго?

– Пока не огляжусь. Жалко, с монетками-то сорвалось... Покупатель толковый объявился на такие побрякушки, подолговечнее. Вообще-то крыса и тварь, но в чинах и с деньгой... лоснится что твоя конфетка атласная. А смекает, что, как раскусит его усатый да поморщится, никуда ему дороги нет кроме как на второго разбора клей столярный... ну, и запасается про черный денек, ищет емкости понадежнее. А эти госбумажки-то, до кассы не дошел, вдвое убавились... быстрым пламечком горят!

– Да и тех скудновато... – с волчьей тоской пожаловался племянник.

– Так видишь ли, дружок, ведь я не только ради монет твоих проклятых прикатил, – совсем по свойски принялся разоблачаться Гавриилов, причем по старости лет да еще волнуясь при этом, он выдавал себя племяннику, почти признаваясь в прошлом и даже считая его своим сообщником по утайке от закона. – Тучки всякие вокруг собираются. Я тебе по приезде ширму сплел про Феклистова: никакой он не парикмахер, просто сучка сыскная из Главархива. По светлой-то жизни соскучимшись, да тут еще Бога нет, вся шпана ровно бешеная ко земному блаженству устремилась. Которые пошибче саженками по морю житейскому выгребают, а кому силенок не хватило, те на чужих гробах, оседлавши, вперегонки соревнуются... Значит, мой данному Феклистову приглянулся! Столько раз Россию взад-вперед фильтровали, что и самая вода-то пожиже стала, потощей... И вдруг по прошествии времени такую рыбину выудить, вроде меня, то большой суп можно соорудить, наваристый! Не без таланта ищейка, покойник Пирамидов страсть любил таких! Надо думать, Феклистова в манускрипте моем осведомленность авторская поразила... а поскольку столь крупная и негласная фигура нигде по ведомству революции не числится, то и надлежит ее в супротивном лагере искать. По крючку в хребетине чую, крепко меня наколол...

– Брехать надо меньше, дядюшка, дольше на живодерку не попадешь, – сквозь зубы процедил, чтоб побольней хлестнуть, Гаврилов. – Я весь помертвел тогда, как они со всей квартиры вас облепили...

– Не ворчи у меня, не ворчи!.. Да еще мало того, что за шесть тысяч верст незримыми перстами, по радио меня прощупывает, аспирантку вдобавок, тетеху свою подослал. Вселилась рядком, под цветок природы загримирована, то мимоходом у крыльца пощебечет, то в окошко средь ночи заглянет, то да се, а перед отъездом бельишко напросилась постирать, хе-хе, патриарху всемирной революции... Во цирк, а? Сама виду не подает, что от Феклистова.

Не хватало только, чтобы к прошлому своему старик еще и спятил малость.

– А вам откуда известно, что он ее подослал?

– Мне теперь, дружок, даже по ту сторону все насквозь известно... Я и приехал пораньше козни его пресечь, меньше хлопот. Веришь ли, я своими руками козявки в жизни не обидел, но тут мне выхода нет. И во сне-то чудится, будто на извозчике везет меня этот Феклистов, уже в препарированном виде, разумеется, а куда – неизвестно... – Раздвоившимся взором он проследил легковую машину, уходившую в глубь переулка, наверно – себя в ней, благодаря чему и не заметил, как его спутник весь уличающей краской залился: до такой степени оказался заразным страх слежки и преследования возможно несуществующих фантомов.

– Откуда вам известно, кто и для чего к вам ее подпустил? – суеверно покосился младший. – А здесь, в Москве, к вам аспирантка не заглядывала? Близ моей квартиры ее не замечали?

Тут они остановились где побезлюднее, чтобы никто подслушать не мог.

– Порознь они к вам заявляются или на сменку друг другу? Рукой вы их касалися?.. не пробовали отпихнуть их от себя?.. Может, это галлюцинация одна!..

– И рад бы отпихнуться, да мне самому руку вывихнуть боязно, – вновь забубнил Гавриилов. – Видишь ли, мне в свое время самому на всякий случай удалось сумасшедшим записаться, пока никого не зарежу – личность вроде неприкосновенная. Так что в желтый дом упрятать меня не рассчитывай, а лучше привыкай помаленьку: и с килой люди живут!

Все тянулось по-прежнему, пока однажды после обеда дядя как обычно вышел пройтись по смежному бульварчику и домой больше не возвращался. Никаких вызовов и уведомлений из больниц, моргов, отделений милиций не поступало в адрес племянника, затихшего, чтоб не спугнуть счастье. Кстати, и тот мифический Феклистов ничем себя не обнаруживал и по отсутствию других тревожных сигналов единственным объяснением внезапного дядюшкиного бегства должно было служить лишь свойственное загнанному зверю чутье погони, обостренному тем, вполне вероятным совпаденьем, что по генетической близости родственники видели один и тот же сон, как младший из них на салазках с колесиками втаскивает на гору старшего, притворившегося спящим, чтобы не поднимать скандала, способного привлечь внимание властей. Причем первый тяготился не муками неизбежного подноготного расследованья в случае неудачи без возможности выслужиться или хотя бы заслужить прощенье фамильного греха с правом на койку в яме социального ничтожества, а невыполненным обязательством в отношении престарелого, тогда как другого огорчает не перспектива погруженья заживо в иррациональный, на горе, бездонный колодезь, не процедурные перед пулей переживанья, а неблагодарность любимца к застигнутому бедой дарителю стольких детских утех... Странная семейственность в условиях крайней политической разобщенности объяснялась тем, что в пустыне их волчьего одиночества родство становилось единственным критерием доверия и близости.

Несмотря на восьмиклассное среднее образованье, фининспектор близок был к заключению, что дядя-провокатор вполне мог бы ниспослан на него в качестве возмездия по жалобе попадьи. Впрочем, мировоззренческая гавриловская ущербность выражалась лишь в том, что он допускал, будто нередко окружающие вещи при совмещении могут выполнять помимо основного предназначения вовсе неподозреваемые дотоле функции, наподобие проволоки и магнита в руках Фарадея с магическими затем последствиями...

В сущности это было как бы началом новой жизни для старших участников описанной эпопеи. Гавриловское прозрение в чем-то весьма совпадало с ощущением о.Матвея, для которого бегство на обетованный Алтай сливалось с концом жизни на краю света.

Поразительно, что такое множество разных событий уплотнилось в одну неделю, начавшуюся уходом о.Матвея в свое заалтайское скитание.