Глава XXV

С самого начала везло о.Матвею на людей: словно за руку вели сквозь беду. Как и в домике со ставнями, сытной пригаринкой веяло от деревянных, обжитым теплом пропитавшихся стен; цветные блики лампад, нарядно распространявшиеся по оклеенному бумагой потолку, усиливали целительное сходство.

Лишь по дороге домой выяснилось, что бесценная старушка горбуна четвертые сутки с постели не поднимается, при смерти лежит.

И здесь, на исходе души из тела, старухе потребовалась маленькая уверенность, что случившиеся позади, осиротевшие ее утраты самых близких сердцу лишь временная разлука до встречи, достоверность которой могло подтвердить лишь авторитетное лицо, простой батюшка старого закала. И горбун считал долгом совести своей возместить старухе оказанную ему щедрую материнскую ласку, скрасившую убогое его детство.

Кстати, в глазах последней настолько неправдоподобно выглядел рассказ сына об отысканье живого священника желательных параметров, что имела все основанья заподозрить в лице Алешина спутника одного из тех небесных посланцев, что имеют обыкновенье именно в образе немощного странника являться к верующим среди ночи, без свидетелей. Да и самого о.Матвея, несмотря на близкое к беспамятству состоянье, крайне взволновало – откуда у бедной и с одра смерти уже не подымавшейся женщины нашлись силы самолично встретить в сенях и затем предаться деятельным хлопотам по устройству дорогого гостя. Гипотеза сведущих лиц: якобы таинственные явления проистекают всего лишь из еще не открытых нами обстоятельств, – помогает правильно истолковать и такое, в частности, чудо-творенье – как посчастливилось хозяевам утаить от неусыпных соседей недельное пребывание беглого лишенца.

Вскорости самовар шумел на столе посреди небогатого, зато щедрого у запасливых старушек угощенья, и сама она, странно помолодевшая в предвиденье близкого чего-то, почитаньем своим поминутно уличала батюшку в его потусторонней принадлежности. Тот, сокрушаясь о своем вынужденном самозванстве, тем не менее по отсутствию иного места для ночевки принимал эту простецкую дань веры и благочестия. Впрочем, жаркий сумбур в голове и ломота под лопаткой уже клонили старика на бок, когда в добавленье ко всему женщина стала стелить ему коечку сына, который во углубление своего отступничества от великой доктрины даже не пытался разъяснить матери ее заблужденье.

– Я сам, пусти, я сам... – за руки хватаясь, вполсилы отбивался о.Матвей. – Половичком прикрыли бы меня в уголку, мне и хватит!

Несколько суток затем продолжалось бредовое бегство в том же, что и наяву, направленье. Настигающие голоса гнали его по сумеречной равнине без неба и дорог, пока не проваливался в спасительную яму забытья. В передышках просветленья неизменно заставал вблизи свою милосердную самаритянку. Светясь изнутри, поила ниспосланного ей постояльца обжигающим отваром малины с какой-то райской травкой пополам. Лишь одержимость подвига да ожиданье наставленьица помогали ей держаться на ногах.

Подобно основателям всемирных религий о.Матвей тоже, хотя и с меньшими успехами, пробовал смастерить из наличных богословских символов некое универсальное уравнение, куда вписалась бы подноготная суть всего на свете. Сооружения его с легкостью карточных домиков рушились при легчайшем дуновенье разума: галлюцинаторное, давеча, раздвоенье истины служит тому примером... Впрочем, здесь он исходил из церковного предания о так называемых последних временах с воцареньем тысячеликого Антихриста. Было предсказано также и постепенное, логически неуязвимое и почти ускользающее от внимания созревание человечества к перемене духовного подданства в обмен на обольстительные дары науки, техники и комфорта. Особо чувствительных наблюдателей, вроде о.Матвея, и впрямь смущало странное совпаденье некоторых черт современности с опознавательными вехами грозного преддверия, вроде всеобщего упадка веры, кровопролитных войн, нарожденья лжепророков, раннего оскопления душ наряду с ослепленьем возгордившихся умов, возрастающего могущества, направленного к самоистребленью и многого другого – вплоть до пугающего портретного сходства нового владыки, скажем, в лице всегубительного Армиллия, кое с кем из деятелей эпохи.

Рясофорному вятскому мужику не под силу было одолеть сей наиболее грозный мистический диамант во всех его темных гранях, – для постижения Господней логики поневоле приходилось переводить его на язык родных осин. Казалось бы, как порешился Он, когда-то бичом изгнавший осквернителей из храма, ныне беспрекословно отдавать на разор и посмешище свои запустелые алтари? Значит, приспело ему время отстраниться от опеки, оставить людей наедине с собою, чтобы без принудительного напоминанья колокольного избрали себе завершающую щель бытия, как и средство к ее достиженью. В системе Матвеевых образов, как оно следует из сто пятьдесят первого псалма, пришел срок великой смены, и вот Христос покидает земное царство, уступая его во временное владенье антиподу своему. Иначе как смог бы он, в смысле совести, вечной мукой карать окаянных деток за преступленья, содеянные при его всевидящих очах, под двусмысленный шепот евхаристии? Пожалуй, даже малость запоздал с уходом, ибо по всем показателям в обрез оставалось сроку до второго пришествия, когда осуществится итоговый эпилог христианской эры... Словом, по о.Матвею, хотя бы из чисто престижных соображений инициатива расставанья должна была принадлежать Христу, на поверку же все получалось наоборот, о чем свидетельствовало постигшее о.Матвея на одре болезни крайне знаменательное, почти пророческое виденье, пожалуй, даже не уступающее описанным на острове Патмосе.

Перед тем как провалиться в очередное свое бездонное безмолвие, душа о.Матвея зажмурилась и потом громадная пустота стала кидать ее из стороны в сторону, так что сердце едва не порвалось от качки, и неизвестно в точности, сколько протекло времени от закрытия глаз, когда же приоткрылись, то почему-то застала себя на втором сверху ярусе кладбищенской колокольни, но уже без следов былого запустенья. Убрали сорную березовую поросль кругом, пополам с повителью, успели починить пролом в балюстраде, образованный при сверженье колоколов в начале революции. В памяти Матвеевой еще кровоточило воспоминанье, как ужасно медленно падали они, отшибая карнизы и водостоки, чтобы с жалобным стоном расколоться о старинные надгробья внизу... Как живо помнил он и самое это место! Не здесь ли где-то, как раз над лестничным проемом, пытливый Егор, исследуя действительность на предмет сокрытых кладов, обнаружил в заделанной нише летописную тетрадку с историей старо-федосеевской обители? Но уж совсем непонятно, откуда взялась здесь тоже, видимо, подновленная ради такого случая фреска Вознесения Христова, да и не в том суть...

В силу особого светопреломительного эффекта, что ли, вся земная обширность открывалась сейчас о.Матвею для обозрения как бы в развернутой меркаторской проекции – видная даже с изнанки земного шара. Однако не восторгом надмирного летания, как в годы молодости, а гнетущей тоской неизгладимой, еще непонятной вины был пропитан тот ранний дрожкий час. Не совсем и расцвело пока, а уже все собравшееся внизу несметное человечество было на ногах, – и теперь должна начаться одна лютая историческая чрезвычайность, чтобы полностью управиться к вечерку. Во избежание помехи убраны были там не только кладбищенская роща с птицефабрикой, но и пригородные московские строения вдалеке, и как легко просматривались за чертой горизонта также другие мировые столицы, могущие встретиться у него на пути. Чуть приглядевшись уже, можно было подметить начавшееся медлительное шествие. Обтекая Матвееву колонну, людская масса монолитно удалялась в сторону небосклона. Подвижные трещинки разбивали равномерно ускоряющуюся лавину на отряды помельче, как-то: институты, научные корпорации, парламенты, профсоюзы, секты и политические партии, объединенные на базе алчности, напрасного любознайства, безумия или других сомнительных вдохновений, чтобы с помощью конференций, забастовок, лекций, экзекуций, махинаций, также международных конгрессов и симпозиумов наилучшим способом осуществлять сделки, восстания, открытия, монополистический грабеж и аферы помельче, тем не менее благоговейно сохраняемые в памяти потомков под видом великих достижений, священных ошибок, переходных эволюций или подлежащих уточненью исторических предначертаний, совершаемых во имя благоденствия, равновесия, экономической справедливости или братства с ограниченными правами во имя величайшей доктрины и других не разоблаченных пока ухищрений прогресса. Вся эта бесчисленная громада при внешней стабильности находилась в плавно-ускоряющемся движении в ожидающую ее историческую закономерность.

Самое движенье ее протекало без малейшего перерыва положенной ей деятельности: так что больничный персонал на ходу исполнял срочную операцию с экстирпацией чего следует, а кабинет министров в деловом темпе обсуждал обострившееся пограничное тренье, а ведомственные ансамбли песни и пляски с должностным оптимизмом репетировали вприсядку номер высшего танцевального пилотажа, а ортодоксы с приставными бородами глубокомысленно приспособляли единство противоположностей к генеральному моменту наступающего перехода количества в качество. Меж тем как хорошо оборудованные враждующие войсковые соединения, не теряя драгоценного времени, уже вступали над головами ихними во взаимную перестрелку по неписаному джентльменскому соглашению – «вы кройте наших, а мы будем ваших»... Никто не стоял без дела в этой реке прогресса, но все двигалось в светлое будущее, как на параде, неся над головой атрибуты своей специальности. И если руководящие кадры имели при себе не мешающие руковождению предметы полегче – портфели, скрижали, знамена, зонты или что-либо из дирижерского оборудования, то производящие на тысячах воздетых рук держали фанерные, а порой и заправдашние эпохально-индустриальные сооружения, как-то: блюминги и слябинги, нацеленные в глубь космоса дальнобойные телескопы или пускай еще недостроенные, но уже обреченные на потопленье или сбитие – корабли морские и воздушные, или, например, вертикальные, ростом в километр и без единой заклепки цельнотянутые из нержавейки сейфы с валютным экстрактом из экономически препарированных душ человеческих и, наконец, почти всепланетного значения промышленные предприятия, беспрерывным потоком выпускающие могущественный инвентарь цивилизации, скажем автоматических перфораторов, для пробития какой-нибудь неотложной дыры во всю толщу земного шара, а то и посолиднее, если потребуется для счастья населения или, например, неохватные нормальным взором, на бесшумных винтах, перпендикулярно-пневматические струбцины, рассчитанные на рекордное ущемленье любых, не только космических тел, но и всего лишь подразумеваемых по своей ничтожности, чисто умозрительных штучек с последующим их ужатием в нулевое ничто. Большинство из перечисленного было самошагающее, за исключением высших указательно-вдохновительных и карательно-запретительных механизмов, которые в силу хрупкости и по своему рангу изнеженных владык двигались на тесно сплоченных площадках из трепещущих спин людских. О.Матвею сверху не видать было ихних, в ноги себе устремленных лиц – одухотворенных или озлобленных, или безучастных от изнуренья, или вообще настолько стершихся от посменного воздействия животным страхом утраты чего-то, бытовым огорчением, раболепной надеждой или сознанием ничтожества своего в беспредельном множестве, что уже нельзя было выяснить степень добровольности, истинное политико-моральное настроение, равно как остаточный запас прочности, хотя взаимно подбадривали друг дружку на ходу всякого рода восклицаньями, литаниями, инструктивными докладами, национальными гимнами или героическими ораториями на библейские темы, также хоровым исполненьем оперно-погребальных песнопений и просто интимных пьесок вольного содержанья, играемых на литаврах, паровозах или длинных сверкающих огнем инструментах пушечного типа – лишь бы заглушить неизбежные при столь монументальной подвижке чавканье разминаемой почвы и скрежет шагающего множества, также очагами кое-где и в международном масштабе возникающую матерную брань, но прежде всего собственную их смертельную задышку громкостью в сто тысяч ревущих ниагар, аустерлицев, кракатау, океанских прибоев. Примечательно, что для самого о.Матвея описанное здесь необузданное шумовое оформление шествия тонуло, бесследно тонуло, растворялось, пропадало в еще более емком безмолвии так же, как непроглядные пыль и дым, взвихренные столь гигантским перемещеньем грузов, не застилали запечатленные на облаках апокалиптические видения, образы или просто картинки светлого будущего, а также и сугубо материальные объекты, как, например, радиовещательные комплексы с уймой радиально же центроустремленных студий с высотной посреди, на всю галактику, уникальной башней вавилонского профиля для передачи в самую вечность злободневных новостей, самодеятельных концертов, вечерних университетов, политучебы. Всего там не перечислить, но ласкали взор и манили к себе многоквартальные, атоллового типа небоскребы под фирменным девизом все для человека, где последний, благодаря рациональной системе поэтапно смонтированных промежуточно-фазовых учреждений, начиная с родильных, школьно-молитвенных и пищеблоков до спортивных зал, мастерских самообслуживания и, наконец, особо торжественных туалетно-погребальных секторов, оборудованных на предельной игре воображения, проходил житейский путь, не покидая своей ячейки, не подвергаясь случайностям погоды или уличного движения. Передового мечтателя особо привлекало наличие у каждого жителя окошка для любования стихиями с последующим отражением в стихах дозволенных размеров. Кстати, в таких комбинатах с уплотненно-замкнутым циклом земного счастья искусно решалась задача многомиллиардного перенаселения, сосуществования и равновесного размещения... но, разумеется, так и сновали меж них спасительные противоречия, гнилостные твари специального назначения, мощные испепелительные агрегаты, призванные обеспечивать прогрессу дефицитное пространство для творчества, буйной размножительной деятельности и процветания: приходится насильственно стирать с доски вчерашнее для написания там завтрашнего.

Несмотря на явные кое в чем иронические излишества, мощная поступь человечества должна была, казалось бы, располагать стороннего зрителя к бодрой уверенности в завтрашнем дне. Лишь восприимчивостью натуры и вообще нездоровьем следовало истолковать повышенное беспокойство о.Матвея при виде, например, шагавших на дальнем фланге, опять же под заграничную музыку, молодых людей в пестрых футболках и с альпенштоками. Скалолазы, что ли? Как если бы наблюдал шествие брейгелевских скелетов! Правда, зрелище простиралось не только во всю ширь пейзажа, но и в глубь времени – тоже как бы в меркаторской развертке. За грядой розовых непроспавшихся тучек легко угадывался мглистый вечер с последующим чередованьем тьмы и света, но так было устроено, что и после тысячекратных повторений суточной смены вполне удовлетворительно просматривалась какая-то роковая, может быть, предпоследняя, перед чем-то, наша ночь, – сквозь нее просвечивало пустынное, уже чистое утро. Видно было, как передовые эшелоны человечества вступали в сизую неблагополучную дымку грядущего и дальше в тонкую, вовсе непроглядную синь, что образуется от сгущенья пространства. К сожалению, если бы даже запомнилось, старо-федосеевский батюшка не располагал словарем для обозначения качественной новизны происходивших там процессов с их безумными последствиями, которые в подробностях и совсем вблизи якобы наблюдала его дочка.

Не тревогой за судьбу незнакомцев, которых и племени-то издали различить не мог, окрашена была та минута, скорее нарастающим беспокойством по поводу чьего-то несомненного за спиною присутствия, хотя кому бы находиться там, кроме нарисованного на загадочной фреске. Еще не успел преодолеть в себе сладостную жуть открытия, чтоб обернуться, как уже увидел краем глаза. Сразу за его плечом, на сквозном дощатом настиле, видимо, сошедший с фрески Вознесение, стоял Христос. Он был босой, в линялом своем, в чем возносился, не по климату легком хитоне, тогда как на о.Матвее имелось старенькое, на ватине, Вадимово пальтецо внакидку. Вытянув шею, он старался заглянуть поверх балюстрады на гигантское переселение народов... И что мог ответить старо-федосеевский батюшка на его беглый вопросительный взор? К затруднениям, не меньшим, чем с горбуном Алешей и его давешними недоуменьями, примешивался жгучий стыд за род людской, за коих профессиональным предстателем числился доныне. В самом деле, раз уж подступали предписанные сроки расставанья, то для соблюдения небесного престижа Христу полагалось бы первее покидать своих, умственного совершеннолетия достигших питомцев... но нет, они сами всем табором уходили от обременительной Христовой опеки в некую обетованную даль. И вот с горячечным нетерпением о.Матвей торопил их поскорее сматываться из поля зрения, пока тот, рядом, не разгадал смысл великого исхода, неблагодарное ихнее поведенье.

Следовательно, ни всеведенья Божественного, ровно ничего не оставалось в нем от прежнего пророка и сына Божьего, так как в силу чрезмерной щедрости вчистую роздал себя людям. По глубочайшему Матвееву убежденью, все лучшее, нажитое ими за вот истекающий исторический период, приобретено было через него одного, в том числе и нынешняя мечта о всемирном братстве, если только шествие на вершину не задержится на промежуточной ступеньке блаженства, наиболее соблазнительного для черни и рабов. И значит, нынешний его подвиг выше голгофского, когда лишь человек умирал в нем, чтобы из местного божества стать вселенским! Но здесь до спазма в солнечном сплетенье постигает о.Матвей очередное открытие: «...настолько растворился в самой идее человеческой, что после неизбежного, по писанию, сокрушения храмов вряд ли и в музеях-то уцелеет о бок с веселыми, в мраморе танцующими, виноградной лозой увитыми противниками своими, однажды сошедшими с престола в благодатные сумерки мифа». Ибо не пора ли, крикнет кто-то, предать погребенью обвисшее на гвоздях, с прозеленью смерти в его ужасной наготе некрасивое тело, двадцать веков провисевшее перед нами, прокричат они в сто тысяч голосов, как напоминанье о должке, мистический укор и вымогательство злата и душевных калорий под сомнительные райские векселя? И о.Матвею, с одной стороны, хочется утешить продрогшее, до жалкости непрактичное, бесконечно одинокое теперь существо, чтобы не огорчался из-за окрылившихся птенчиков, все равно однажды отлетающих на волю из стеснительного родительского гнезда... Но мешает ему плебейская потребность всемерно продлить в себе гадкое и сладостное удовлетворенье по поводу наконец-то достигнутого равенства с падшим государем, на собственном хребте изведавшем – почем тут у нас, внизу, фунт лиха земного. Впрочем, без вражды или мстительного чувства за, пускай по недосмотру ниспосланные о.Матвею горести, хотя чего ему стоило в бытность его хозяином вселенной проявить немножко вниманьишка служителю своему в его многократных бедах? Тем не менее о.Матвей готов без мелочных попреков предоставить временный приют с полным пансионом бывшему Богу своему: все одно без дела пустует в домике со ставнями такой уютный да покойный чуланчик с запором изнутри, с подводкой освещения – почитать на сон грядущий. И самая грешная мысль: «...а что пролитым деготком припахивает, так по народной примете слабогрудым от него только здоровье!»... Пряча во взоре нестерпимый восторг совершаемого благодеянья, о.Матвей прихватывает постояльца под локоток в намеренье отвести на местожительство. Но здесь опять не обойтись без оговорки. В действительности никакой колокольни не было и в помине и, как, наверно, догадались прогрессивные мыслители, виденье Матвеево, а также связанные с ним рассужденья проистекали единственно из его нездоровья, но самый характер их позволяет заключить, насколько указанная публика увязла в тине мистики, невзирая на разоблачительные сочинения с проясняющей книгой Шатаницкого во главе!.. По счастью, из создавшегося тупика о.Матвей снова проваливается в свою жаркую мглу и летит, летит, суматошно хватаясь по сторонам, чтобы по прошествии несчитанного времени самому очнуться на койке у чужих людей.

Это был единый по содержанию, три ночи кряду длившийся сон, и странно, что, несмотря на свое беспамятство, о.Матвей ждал его продолженья, и так не досмотрел до конца.

Бедная проходная комната, и никого не слышно кругом. Лишь, благовествуя о жизни, капля по капле стучит вода. Вечер в окне – пробившиеся сквозь фикус оранжевые пятна гаснут на сбившемся одеяле. Неуверенным прикосновеньем больной благодарит солнышко на обоях, что навестило мимоходом. С фото в самодельной фанерной рамочке над комодом глядит немолодая чета: женщина склонила голову к суровому крепышу в знатных усах. В своей милосердной самаритянке, что минуту спустя принесет питье, о.Матвей узнает неутешную вдову. Знакомство происходит без единого слова. «Что и в оправданье себе сказать, не знаю...» – взглядом кланяется о.Матвей. «Мало ли всякого горюшка приключается в пути!» – следует улыбчато в ответ.

Ослабевшие пальцы еле держат кружку с малиновым отваром, но тем отрадней крохотный просвет к выздоровленью. Слеза бежит при мысли о доставленных заботах: «...и доктора не призовешь без страхового-то листка, да и сама бумажка на существованье далеко»! Численник в простенке указывает на длительность оказанного Матвею гостеприимства. Пожалуй, меньше-то чем за трое суток и не пропустить было бы целое человечество со всем его скарбом через истончившийся, кровоточащий мостик сознанья... И все еще тянутся завершающие арьергард. И в передышках каждый раз Матвею становится совестно за род людской, что после двадцативековой работы Христос остается один...

– Не чаял в живых остаться, старушка ты моя родная, эва, чистый да прибранный лежу, ровно барин какой. Горше всего, что и отплатить бродяге нечем...

– А нам твоего и не надо. Мы и так за все благодарные!

Помимо старинного народного поверья, что иной высокий гость скрывается под рубищем постучавшегося странника, она и впрямь признательна была за свалившуюся ей на руки обузу, малость поотвлекшую ее от созерцания ранней могилы. Она была так простодушна, что представлялось бессовестным – монетой профессионального утешения воздавать ей за оказанную милость. Как ни вертелось на языке подоспевшее было к месту красивое сравнение, что бессонным, истинно-евангельским трудом своим словно рублик новенький внесла в небесную сберкассу, постеснялся произнести ей в лицо.

– Ведь я не в смысле деньжат, добрая старушка, – настаивал о.Матвей. – Может, обувка в доме скопилась неисправная... так ты не гляди, что больной: на иглу рука у меня ловкая да проворная.

– Уж полеживай, раз на ногах не стоишь. И обувка у нас, слава Богу, пока в целости! – и все хлопотала вкруг чужого старика, заварной малиной поила, одеяло лоскутное подтыкала со всех сторон, чтоб не зябнул.

В довершенье первого знакомства о.Матвей приоткрыл ей немножко про себя, хотя и в не полном объеме, объяснив свое скитание якобы приспевшей под старость непременной потребностью повидать перед смертным часом любимого сынка, проживающего на холодных отрогах гор сибирских... Только и было разговора между ними, а тремя часами позже заглянувшие перед ужином хозяева, к немалому удивлению своему, обнаружили жильца в полном дорожном снаряженье, на ногах. Прихватываясь для верности за стенку, он обматывал себя по поясу пеньковой веревкой, которую наравне с топором и заплечной сумою почитал немаловажной страховочной снастью российского существования. Собравшись уйти втихомолку и чтоб благодетелей не беспокоить, он и постель успел сложить, и раскладушку в уголок пристроить.

Горбун Алексей долго взирал на жалкое зрелище, невольно служившее к познанию действительности, потом мать с прискорбием обиды осведомилась, далеко ли собрался, на ночь глядя, знаменитый ходок и путешественник. Оставалось изъясниться начистоту:

– Спасибо, добрые люди, вовек не забуду. Кабы не вы, то и лежать мне нонче в прохладном помещении с небольшим полешком в головах. И вы себя не попрекайте... а раз прибило волною ночной мертвое тело, вы толканите его легонько, оно и поплыло своим путем. Понежилось на бережку, пора и честь знать!

– Видать, совесть заела, что нищих разорил дотла?

– А не в том дело, мать, – учительно сказал о.Матвей. – Вот мнится мне с утра, будто стучатся за мною... а не видать, кто за дверью-то стоит: может, вовсе и не человек с ружьем. Не ровен час – помру, куда вы, милые, покойника денете? Без снежка и на салазках не отвезешь, получаются лишние хлопоты.

– Так ведь упадешь через двадцать шагов, поп глупый.

– Тоже неплохо. Отлежуся, как дворники не заметут, и опять с Богом в дорогу. Бродяжке спешить некуда... – И еще раз с церемонным поклоном попросился отпустить его домой, не уточняя значение последнего слова.

Так убедительно звучали Матвеевы доводы, что скрепя сердце хозяева согласились на его уход с условием отложить до завтрева. В самом деле о.Матвею оставалось досмотреть великий исход человечества, и чуть смежил веки, пришла в движенье необозримая равнина, но уже без подробностей и свидетелей. Утром горбун Алеша ездил на вокзал выправить билет батюшке, а после обеда состоялась, наконец, беседа наставника с благодетельницей. Неизвестно, чего он по старинке нашептал ей в уголке, но только блеск жизни появился у ней в глазах, будто и впрямь повидалась с любимой внучкой...