Иронический человек. Юрий Левитанский: штрихи к портрету

Сбор студийцев был назначен на квартире моего школьного товарища в сотне метров от места основных событий. Там мы предполагали переодеться, загримироваться, в костюмах пересечь двор и сюрпризом войти в квартиру. Мы и в самом деле стрелой пронеслись по морозу в своих сказочных нарядах, повергнув в легкий шок население окрестных домов.

Кроме Левитанских на празднике оказались и Самойловы – Давид Самойлович, его старшая дочь Варя и двое мальчиков. Были и другие соседские дети.

Когда после игр и конкурсов пришло время хороводов, после традиционной «В лесу родилась елочка» все разом вдруг запели «У зим бывают имена» Самойлова и «Диалог у новогодней елки» Левитанского: дети знали их наизусть и пели вместе с героями сказки…

Пока суд да дело, Левитанский и Самойлов удалились на кухню, и время от времени Юрий Давидович заглядывал в свой огромный кабинет, где происходило действо, и осторожно подзывал: «Кот Базилио! А кот Базилио! Можно вас на минуточку!» Пользуясь паузой, я исчезал за дверью, подходил к наскоро накрытому столу и опрокидывал стопку. Давно это было, но все участники праздника помнят об этом до сих пор…

Елка, праздник, именины,

день рожденья, Новый год.

Ольги, Анны, Катерины

бесконечный хоровод.

10

В последние годы своей жизни Левитанский особенно часто возвращался мыслями к своим детям. Сильнее других беспокоила его судьба младшей дочери Ольги. Едва ли не в каждом разговоре он вспоминал о ней. Жизнь старших девочек казалась ему в той или иной мере определившейся – эти уже встали на ноги, не пропадут… Ольга – другое дело. Судьба ее складывалась трудно: в силу некоторых ее свойств девочке было очень нелегко приспособиться к неустойчивой социальной среде. Левитанский это понимал лучше других. «Случись что со мной, – повторял он, как заклинание, – не знаю, как дальше сложится ее жизнь…»

Он придумывал для нее разные способы трудоустройства, по большей части совершенно нереальные, звонил знакомым и незнакомым, время от времени куда-то с ней ходил… То ему вздумалось устроить ее на курсы массажистов, потом возникли планы ее обучения цветоводству… Когда дело заканчивалось очередным провалом, Левитанский расстраивался, переживал, но надежды не терял.

В последние годы младшая дочь навещала его частенько. Левитанский всегда ждал ее трепетно: за несколько дней говорил, что вот, мол, такого-то и во столько-то должна прийти Оля, покупал ей сладкое и на этот день отменял все дела. Приход детей всегда воспринимался им как событие первостепенной важности, к которому он непременно готовился…

11

В сентябре 1992 года я посетил Юрия Левитанского после многолетнего перерыва и обнаружил его в весьма тесной однокомнатной квартире неподалеку от станции метро «Щукинская», где он проживал вместе с женой Ириной. Остались в прошлом многолетние скитания по друзьям и знакомым после того, как он оставил семью вместе с огромной пятикомнатной квартирой в Астраханском переулке. Настойчивые хлопоты наконец увенчались обретением нового жилья из муниципального фонда не без помощи тогдашнего мэра Москвы Гавриила Попова.

К своей неописуемой радости я застал Ю. Левитанского в пору творческого подъема. Он работал над новой книгой, о которой, как водится, в деталях не распространялся, но помимо своей воли мыслями всякий раз возвращался к ней. Левитанский уверял, что образ будущей книги возник перед его взором совершенно неожиданно, – объяснить это невозможно: просто явился некий звук, некое предчувствие, и сейчас он находится в «графоманском периоде», фиксируя на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом, вскакивает по ночам, записывает на улице, в метро, так что иные мнительные москвичи порой принимают его за вражеского шпиона.

Только спустя несколько лет, уже после кончины поэта, мне довелось увидеть папку с собранными им в ту пору материалами – набросками стихов, прозы, дневниковыми записями, на которой было начертано – «Книга Ирины».

По свидетельству вдовы поэта Ирины Машковской, после очередного переезда в новый дом, в ноябре 1993-го, к своей прежней работе он больше не прикасался. Мало того, в одном из своих последних интервью он сообщил журналисту, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием «Последний возраст»…

Впрочем, российское общество в те годы занимали совсем иные проблемы – о Левитанском почти не писали: по поводу его новой книги «Белые стихи» журналисты хранили гробовое молчание, которое продолжалось вплоть до 1995 года. Телевизионные сюжеты того времени о творчестве поэта можно пересчитать по пальцам одной руки.

12

С осени 92-го я стал записывать на свой журналистский диктофон беседы с Юрием Левитанским. В ходе наших разговоров, и особенно впоследствии, во время многочисленных интервью 1995 года, он сформулировал свои взгляды по некоторым вопросам культурного и исторического развития российского общества, которые сегодня с полным правом можно считать его Завещанием.

Время, наступившее в России после 1991 года, поэт считал принципиально новой эпохой отечественной истории. Масштабы происшедших изменений он полагал под стать геологическим, случающимся в общественном сознании, может быть, один раз в тысячу лет. Так называемый переходный период, в самом начале которого нас угораздило тогда очутиться, по его мнению, начался отнюдь не вчера, вовсе не с апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, а гораздо раньше, еще в период «хрущевской оттепели», а возможно, и сразу после смерти Сталина. Революция 1917 года, как он полагал, имела куда меньше фундаментальных исторических последствий, чем нынешний качественный скачок истории.

Переходный период не окончится ни сегодня, ни завтра и даже ни через десять лет. Нам так трудно бывает понять этот простой постулат, потому что мы привыкли измерять историю масштабами нашей крошечной жизни, – история, в свою очередь, меряет столетиями, и для ее неодолимой поступи абсолютно безразлично, что станется с каждым из нас…

Историческое развитие общества вообще протекает крайне медленно, а человеческая личность весьма консервативна и практически к переменам не способна. Чтобы вчерашние люди вдруг ни с того ни с сего стали иными – такого не бывает. Перемены в обществе происходят только путем смены поколений. Так, старшее, военное, поколение, несмотря ни на что, продолжает жить в прежней эпохе, в массе своей почитая «товарища Сталина» живым богом.

И дело общественного прогресса, пояснял он, вовсе не в Горбачеве, Ельцине или Гайдаре… «Моя глубочайшая уверенность заключается в том, что если взять, скажем, пять самых гениальных людей, какие только есть в мире – администраторов, экономистов, политиков, и всех их привезти сюда, то даже и они ничего другого здесь сделать не смогут». Все равно путь один: так сказать, «плановая» смена поколений.

Шанс повернуть к цивилизованному обществу бывал у России и прежде, говорил Ю. Левитанский, но до сих пор она так и не смогла воспользоваться этим шансом – всякий раз что-то мешало. Но сейчас у нее просто нет другого выхода – новых потрясений народ не выдержит, да и мировое сообщество больше не позволит вновь вернуться к фашизму и коммунизму.

Временного же отступления назад исключить нельзя, наоборот, оно более чем вероятно. Попытки реванша уже предпринимались и наверняка будут еще. На какой-то исторический миг реакция может и победить, но даже и это для истории несущественно. В процессе становления любого общества бывал «переходный период», который мы переживаем сегодня в России, и всегда это самое трудное время для любого народа. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в России он будет еще более труден и мучителен, чем где бы то ни было, как в силу многовековых самодержавных и тоталитарных традиций страны, так и в силу пагубных последствий большевистского правления.

Концепцию исторического процесса, которую проповедовал Ю. Левитанский в последние годы жизни, он сам считал реалистической. Он настаивал на этом определении, противопоставляя его как «оптимистической», так и «пессимистической» точкам зрения на развитие общества, считая и ту и другую абсолютно бессмысленными и неприложимыми к данной ситуации. Исследователи же впоследствии, вероятно, назовут его взгляды фаталистическими. По-видимому, так оно и есть: фатализм, как и многое из того, что нас окружает сегодня, традиционный продукт «переходного периода», в котором поэт, как и все его сограждане, обречен был существовать все эти годы.

Расхожие слова «народ, давший миру Толстого и Достоевского» Ю. Левитанский считал абсурдными (как, впрочем, «народ, давший Золя и Бальзака»). Он был убежден, что это не народ дает – это дает Бог, или природа (между этими «понятиями» он долгие годы предпочитал ставить знак равенства). Как, в самом деле, объяснить, что в провинциальном Таганроге такого-то числа, месяца и года в обыкновенной семье рождается мальчик, который становится А. П. Чеховым? Почему? Никакой зависимости между этим событием и различными социальными и этнографическими явлениями он не находил. Значит (напрашивается вывод), дело здесь вовсе не в народе, а в каких-то иных, глобальных факторах.

Вообще, понятие, тоже ставшее ныне расхожим, «великий народ» всегда вызывало у него недоумение… А англичане разве не великий народ? А голландцы? Так какой же народ следует считать великим, а какой – нет? Тот, у которого обширная территория и огромные запасы оружия? Или тот, что давно уже живет по-человечески?

«Тютчев говорил: какой парадокс, огромная страна – и народ-младенец… – любил цитировать Ю. Левитанский, прекрасно понимая, что исторический возраст народа просто факт его “биографии”, в котором ничьей вины нет, – но даже Солженицын, при всем моем к нему почтении, вдруг публикует очерк с абсурдной исторической концепцией: есть некий великий народ, и во все века ему не везет то с тем правителем, то с этим. Давно уже пора решать кардинальный вопрос: кто мы? Не Сталин, а мы? Кто-то не хочет этого понять, кто-то не может, кто-то стесняется».

Юрий Левитанский был убежден, что мы обязательно придем к истинному пониманию хода вещей и построению гуманистического общества; грустно, что это будет нескоро, когда-нибудь, уже без нас. «Я чувствую себя так, словно задержался в какой-то другой эпохе… на небольшой срок, – говорил он. – Исторически, повторяю, все идет так, как должно быть. Хотя обидно: жизнь такая долгая, а проходит так быстро».

13

Последствия «переходного периода», о котором постоянно твердил Ю. Левитанский, распространяются, по его мнению, не только на социальные процессы современного российского общества, но и в не меньшей мере на его культурное состояние, в особенности на литературу.

Обратная сторона свободы творчества явилась вдруг самым неожиданным образом: оказалось, что при наличии достаточных финансовых возможностей напечатать можно все что угодно… А поскольку деньги и талант совпадают редко, то возникли целые завалы бездарной литературы. Но и это печальное обстоятельство Левитанский трагедией не считал: если сегодня книжный рынок забит детективами, порнографией, просто бездарными стихами и прозой – то, значит, через все это надо пройти.

На то и «переходный период»… Неуверенность большинства общества в своем будущем, социальная и политическая нестабильность вызывают к жизни разные «шаманские страсти»: колдунов, предсказателей, целителей, экстрасенсов и прочих кашпировских и чумаков.

Для поэзии особенно характерно появление огромного количества шарлатанов: пышный расцвет «формалистических» течений – постмодернизма, метафоризма и даже какого-то метаметафоризма, а также так называемых неорганических направлений – например, постобериутов.

Ю. Левитанский никогда не верил в серьезность каких бы то ни было течений, направлений и группировок. В лучшем случае, он видел в них лишь повторение каких-то всем давно известных «сценариев» на манер Крученых, Хармса или раннего Заболоцкого, но только на гораздо более низком уровне.

И тем не менее нынешним любителям поэзии приходится иметь дело с очень молодыми и очень энергичными людьми, обладающими желанием и средствами печатать книги, издавать сборники, устраивать поэтические вечера и «болтаться на Западе». Вообще, «западные специалисты», по его мнению, не очень искушены и не очень хорошо информированы о текущем литературном процессе в России – имена А. Тарковского, Д. Самойлова, В. Соколова, самых значительных поэтов последней четверти века, говорят им не много. Кое-кого их этих стихотворцев уже нет в живых, но даже те, что работают и по сей день достаточно активно, не имеют ни времени, ни здоровья, ни желания, ни средств толкаться на модных тусовках. Зато нет-нет да и услышишь, что, скажем, в Голландии прошла презентация новой книги «выдающегося российского поэта Пупкина». Кто такой этот Пупкин – бог его знает!

Если же говорить серьезно, подчеркивал Левитанский, то вся история как русской, так и мировой поэзии свидетельствует о том, что уже вскоре после появления всех многочисленных «течений» от них ровным счетом ничего не остается.

К понятию (да и термину) «поэтическое поколение» Ю. Левитанский испытывал доверие никак не большее, чем к пресловутым «течениям». Среди поэтов «военного поколения», подчеркивал он, мы обнаруживаем стихотворцев самых разных уровней мастерства и таланта: с одной стороны – Самойлова или, скажем, Межирова, а с другой… Тактичный Левитанский никогда не позволял себе называть своих коллег с «другого конца горизонталей».

Даже «тематические совпадения» далеко не всегда очевидны: есть немало поэтов, как он выражался, «раз и навсегда чокнутых военной темой», а есть и такие, как он сам, которые о войне пишут мало и неохотно.

Впрочем, Ю. Левитанский не отрицал вовсе того огромного влияния, какое оказало военное прошлое на его сверстников.

Стремление обобщать, объединять поэтов в «течения», «поколения» и «обоймы» пришло к нам, по его словам, из времен «Краткого курса», где «в четвертой главе товарищ Сталин с соратниками» объясняет публике азы социалистического реализма. На самом деле задача литературоведения заключается не в том, чтобы «объединять и обобщать», а наоборот, показать, чем один поэт отличается от другого. Это и есть самое трудное, но и самое существенное и совершенно необходимое.

Ю. Левитанский не любил слова «элитарный»: оно казалось ему каким-то искусственным… Но он понимал, что миф про самый читающий в мире народ должен уйти в небытие. (Он смеялся над шуткой: «Россия – самая читающая в мире… Пикуля страна».) Настоящую литературу не станут читать многие, а поэзия – вообще для избранных. Их всегда будет меньше, чем, скажем, болельщиков футбола…

«Литература, и в частности поэзия, должна быть свободной (в идеале она всегда свободна) от политики, от идеологии, от конъюнктуры, – говорил он. – Но поэзия не может быть свободной… от самой себя! Поэзия не может быть свободной от мира человеческой души – наших страданий, горестей, страстей, любви…»

14

Год 1995-й, наверное, должен представляться сегодня «звездным часом» поэта Юрия Левитанского, торжественным актом его запоздалого признания соотечественниками и финальным действом растянувшейся драмы – выходом на поклон перед благодарной публикой… В самом деле, в мае ветеран Великой Отечественной отметил 50-летие победы, а в июне был удостоен звания лауреата Государственной премии России за поэтическую книгу «Белые стихи».

После долгих лет несправедливого и глухого молчания пресса, казалось, взорвалась целым фонтаном статей, интервью, рецензий и публикаций: газеты вдруг дружным хором запели осанну «поэту-фронтовику», «поэту и гражданину». Были, конечно, среди этих публикаций заметные удачи, были просто «датские» отписки – но дело не в этом. Попытка прессы сделать Ю. Левитанского «модным поэтом» была заранее обречена на провал: поэты такого масштаба заведомо находятся вне существующей сегодня конъюнктуры.

Левитанский покорно встречался с журналистами, мягко, но настойчиво произносил провидческие слова, облаченные в простую, а порой и в банальную форму – естественно, пролетавшие мимо ушей нашей читающей публики в той политической чехарде, – и все оставались при своих интересах, довольные друг другом: журналисты – Левитанским, публика – журналистами, а Левитанский – просто возможностью всерьез высказаться публично, может быть впервые в жизни.

Перелистывая сегодня те, уже изрядно пожелтевшие газетные страницы, убеждаешься в том, что Ю. Левитанский оказался настоящим кладезем для фрондирующей, но слегка заторможенной демократической прессы. Для начала выяснилось, что, так сказать, в наличии имеется лишь один, последний, крупный российский поэт, из тех, кто участвовал в войне: несколько лет назад ушел из жизни Д. Самойлов, А. Межиров пребывал за границей… Самый младший оказался самым старшим и вообще – единственным… Органическая неспособность Ю. Левитанского лицемерить и лицедействовать (при том, что как истинный интеллигент он выбирал слова помягче, порой просто стесняясь называть вещи своими именами) часто приводила к тому, что обычная вроде бы журналистская беседа помимо чьей-то воли вдруг обретала оттенок почти исповедальный, а иногда – сенсационный.

Особенно это касалось его оценки итогов прошедшей войны, которая резко контрастировала с ура-патриотической риторикой большинства российских средств массовой информации, в том числе и «демократических»… Его раздражение проявлялось тем отчетливее, чем больше он прислушивался к «грохоту грозненской канонады» – на этом фоне все запланированные на май торжества выглядели и циничными, и нелепыми.

Тем не менее в один из праздничных дней он надел парадный костюм и отправился в военкомат, где ему была вручена юбилейная медаль. Концерт армейской самодеятельности он посмотрел (представляете, какой-то сержант из музвзвода играл на баяне – но уйти было неудобно!), но от бесплатного обеда все же уклонился; вернулся расстроенный, ворчал и глотал пилюли…

15

Слухи о возможном присуждении Юрию Левитанскому Государственной премии России начали циркулировать еще зимой… Честно скажу: в удачный исход я лично абсолютно не верил.

Да, конечно, юбилейный год, последний поэт-ветеран, несомненно, достойный признания своих заслуг, как никто другой… Но ведь… вообразить только, сколько интриг роится вокруг вожделенной премии! Какие влиятельные силы, должно быть, задействованы ретивыми соискателями, чтобы склонить верткую фортуну к своим художественным прелестям! Какой там Левитанский со своими редкими публикациями, непрестанным ворчанием и стойким нежеланием выходить на улицу!

Даже когда положительное решение комитета уже стало фактом, он вдруг настойчиво заговорил о том, что принимать эту премию ему неловко, совестно: как же так, он, видите ли, непрестанно критикует власти в печати, а тут ни с того ни с сего примет от них «подарок»

– это, мол, напоминает чуть ли не взятку!

Да помилуйте, при чем здесь подарок, при чем здесь взятка, отвечали ему, кто ж еще больше, чем вы, достоин Госпремии? Власти просто констатируют факт, не больше.

Поэт широко, по-детски распахивал глаза: мол, о чем это вы?

И все же в назначенный срок он опять надел парадный костюм…

16

Все это время Юрия Левитанского неотступно преследовал так называемый «чеченский вопрос», который поглощал, казалось, его целиком и ни на минуту не отпускал от себя. С самого начала этой войны он занял твердо непримиримую позицию по отношению к российским властям, эту войну развязавшим и не знающим выхода из отчаянного тупика, в котором они оказались. Все выступления поэта в средствах массовой информации так или иначе «замыкались на Чечню» – оставаясь, к сожалению, гласом вопиющего в пустыне. В каждом разговоре он неуклонно возвращался к чеченской проблеме: «Россия в неоплатном долгу перед этим маленьким несчастным народом… Я думаю, что все слова о восстановлении целостности Российской Федерации – фальшивы, лживы насквозь. Нет, Чечня – это не Россия, это Кавказ, который мы захватили еще в прошлом веке, уничтожили множество людей, потом депортировали, а теперь уничтожаем опять… И так – без конца! Это, по сути, геноцид маленького народа. И это позор… Позор, может быть, даже больший, чем Афганистан».

В июне во время церемонии вручения Государственной премии в Георгиевском зале Кремля Юрий Левитанский высказал в лицо президенту, на всю страну, те горькие слова, которые у многих вертелись на языке, но почему-то редко выносились на торжественные действа, подобные этому… Поэт оставался верен себе, своим принципам до конца.

17

Незадолго до кончины, в ноябре 95-го, в жизни поэта Юрия Левитанского произошло еще одно чрезвычайно значительное для него событие: впервые в жизни он посетил Святую землю, государство Израиль.

В ходе недолгой ознакомительной поездки авторов российско-израильского литературного альманаха «Перекресток/Цомет», организованной при содействии Ильи Колерова, было запланировано всего два выступления Левитанского перед читателями. Небольшие залы с трудом вмещали всех желающих услышать российского мэтра. Его подолгу не отпускали со сцены, и он, несмотря на усталость, читал вновь и вновь…

Теперь эта поездка конечно же видится как паломничество… Особенное впечатление на поэта произвела экскурсия в Иерусалим: он вошел в Старый город из Гефсиманского сада через Львиные ворота, поднялся по Виа Долоросо к храму Гроба Господня, а оттуда – через арабский рынок – к Храмовой горе и Стене плача. И хотя дорога эта, без конца идущая вверх, давалась ему с великим трудом, он все-таки твердо решил пройти именно этим, а не каким-нибудь другим путем.

В свободное между выступлениями и экскурсиями время Юрий Левитанский сидел в холле прибрежного отеля «Армон-Ям» неподалеку от Тель-Авива, любовался морем, которое нежно любил, и принимал посетителей – литераторов, журналистов, просто поклонников своего таланта… И думал. Думал он и о судьбе своего народа, к которому шел, пробиваясь чрез тернии воспитания, возраста, границ, шел так мучительно, как мог идти один только Левитанский.

Зимняя Москва вновь вернула поэта к привычному ритму жизни: на столе его лежала раскрытой книга крупнейшего израильского русскоязычного писателя Эфраима Бауха, которую он читал с карандашом в руках и намеревался написать автору. Он готовил к выходу в свет свою новую книгу «Меж двух небес», тщательно корректируя верстку; работал над материалами рубрики «Мемория», посвященными Д. Самойлову, – для третьего выпуска литературного альманаха «Перекресток/Цомет», увидеть который, как, впрочем, и свою поэтическую книгу, ему так и не довелось; и конечно, собирал вырезки и делал заметки по «чеченскому вопросу», которых у него скопилась целая папка…

В трагический день 25 января 1996 года он чувствовал себя неважно. На улице лютовал мороз, и выходить из дома ему не следовало. И все же он пошел…

«Круглый стол» московской интеллигенции проходил в здании мэрии на Краснопресненской набережной. Среди выступавших был и Юрий Левитанский. О чем он говорил? Да все о том же, что было для него «воистину невыносимо» – о чеченской войне. Он говорил ярко, приводил чудовищные факты, для многих ставшие почему-то «общим местом» – но только не для него.

Он брал слово дважды, горячился, нервничал, несколько раз высказывался с места…

Больное сердце не выдержало…

Нет, весь я не умру…

Как же это по-российски банально и каждый раз по-новому страшно…

1996, 2009

Юрий Левитанский. Автобиографический контекст

Этот раздел открывает опубликованное в «Литературной газете» интервью Ю. Д. Левитанского 1979 года – один из очень немногих источников, откуда биограф может смело черпать достоверные сведения о творческой жизни и эстетических взглядах поэта в те годы. Следующий текст, беседа с журналистами «Известий» (1993), интересен ситуативно. Такого рода встречи если и имели место, то, во всяком случае, не были зафиксированы печатно.

«Мысли вслух» позволяют судить об этических и политических взглядах поэта, его литературных пристрастиях в последний период жизни. Обычно наш разговор начинался с моего вопроса, иногда совершенно незначительного, Левитанский отвечал, потом переходил на свободный рассказ, который мог продолжаться часа полтора-два. В настоящую книгу его монологи вошли с минимальными редакторскими правками, в основном касающимися неправильных грамматических форм и незавершенных синтаксических конструкций, обычных в разговорной речи.

К «Мыслям вслух» примыкают два выступления Ю. Левитанского в Центральном доме литераторов на юбилее поэта Давида Самойлова и на совещании молодых писателей, также зафиксированные с помощью диктофона. Первое представляет особенный интерес, поскольку было отредактировано самим Левитанским для публикации в литературном альманахе «Перекресток/Цомет» (1999, вып. 3). Также в раздел включены поздравление к юбилею журнала «Грани», написанное поэтом собственноручно, речь по случаю вручения Госпремии России и ответы на так называемую анкету Достоевского.

Особое значения для понимания взглядов Юрия Левитанского представляют его путевые заметки, опубликованные в «Литературном обозрении» (1997, № 6) под заголовком «Моя вторая Европа». Ю. Левитанский не вел регулярных дневников, и поэтому систематические записи в течение трех недель, с 8 по 29 июня 1994 года, оставляют ощущение цельного, самодостаточного публицистического произведения.

Ирина Ришина. Юрий Левитанский: «Опыт, который всегда со мной»[2]

Есть поэты, у которых что ни год – то книга, иногда и две, да и в периодике их имена встречаются часто. А иные выносят на читательский суд свои стихи значительно реже: подчас от одной книги, от одной большой публикации до другой проходит немалое время. Так вот и у Ю. Левитанского.

В предисловии к его книге «Теченье лет» М. Луконин писал: «… Стихи он выдает скупо, как бы стесняясь, расстается с ними так неохотно и застенчиво, что диву даешься. Зато и стихи Левитанского все выношены и отточены, и в самих стихах нет суеты… У него своя интонация, свои рифмы, свои краски, а главное, есть то неуловимое свое, что делает поэта, – свой талант жить, и думать о жизни, и выражать это сильными и волнующими стихами».

А вот признание самого Левитанского:

А я так медленно пишу,

как ношу трудную ношу,

как землю черную пашу,

как в стекла зимние дышу —

дышу, дышу и вдруг

оттаиваю круг.

О том, как являются поэту стихи – находят ли они его сами, застают врасплох, неожиданно зазвучав, или поэт ищет их, и что же такое выход автора со своим словом к читателю, что значит для него самого рождение новой книги – об этом мы и говорили с Ю. Левитанским за его рабочим столом, где лежит рукопись новой его книги «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом». Но о ней потом…

– Мне представляется, что поэт не должен писать много. Многословье, многостишье, многоизданье приводят в конце концов к снижению качества. «Ни дня без строчки» – хорошая идея, и все же я не убежден, что с поэтом должно происходить именно так. Писать поэту должно тогда, когда что-то не дает ему покоя, берет, что называется, за горло. Вот проснулся ночью и написал строчку, или строфу, или стихотворение – иначе уже не уснул бы. Работа профессионального литератора, конечно, постоянна, и поэт трудится без отдыха в том смысле, что и во сне происходит эта работа, и во время ходьбы по улице, и вообще в самых неожиданных ситуациях и положениях. Пока ты жив – уйти, отвлечься, оторваться от нее уже невозможно. Но писание стихов как таковое и тем более печатанье, думаю, не должно быть столь уж частым.

– Как вы пишете стихи?

– Хорошо сказано у замечательного грузинского поэта, помните? «Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут меня». Вероятно, количество жизненных впечатлений, количество виденного, пережитого, продуманного, прочувствованного, требуя выхода, порождает эти зыбкие порой и сперва неясные импульсы в виде строки, интонации, четверостишья, стихотворного ритма. В самом этом акте присутствует элемент подсознательного, иррационального. Умирая в госпитале, сам того не сознавая, что нахожусь на грани, а в общем-то, уже почти за гранью жизни, ощущал я в себе это странное движение, шевеление каких-то слов и звуков, ставших впоследствии строчками стихотворения: «А как я умирал на железной койке, молодой, со вспоротым животом!..». Неоднократно такое происходило со мной и в другие очень трудные моменты и помогало выживать и жить. В этом смысле стихи пишу без карандаша и бумаги, и так, насколько мне известно, происходит с большинством поэтов, а процесс писания как таковой – записывание, переписывание, вымарывание, поиски нужного слова – это уже потом. Так пришла однажды неведомо откуда и строка – «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!», а потом повела за собой и все стихотворение, ставшее вступлением в книгу, да и весь замысел книги «Кинематограф» начался, вероятно, оттуда. Вообще, реже появляются стихи, написанные сразу от первой строки до последней. Кстати, замечу, что лучшими, по моему мнению, бывают как раз те внезапно явившиеся строки…

– Что, по-вашему, включает в себя понятие «новая книга»?

– Мне всегда казалось, что новая книга поэта – это не просто собрание написанных за какой-то срок стихотворений, но и некое, если воспользоваться архитектурным термином, сооружение, являющее собой итог поисков, открытий, размышлений. В самом понятии «новая книга» самым существенным поэтому представляется именно этот эпитет, это определение – новая. Такая книга хотя бы в той или иной степени, но обязательно раскрывает новые качества в творчестве поэта, не просто прибавляет количество печатных листов или стихотворных строк, в какой-то мере повторяющих сделанное ранее.