Если поторопиться, то можно успеть в Банк Вероны до обеденного перерыва, при условии, что этот офис на втором этаже, явно не принимающий клиентов, работает по общепринятому расписанию. Брунетти прибыл на место в 12.20 и, обнаружив парадное запертым, нажал на звонок рядом со скромной медной табличкой, на которой можно было прочитать название банка. Дверь открылась, и он снова очутился в сумрачном подъезде, где впервые побывал в субботу, в компании старушки с верхнего этажа.
      Когда он поднялся по лестнице, снова пришлось звонить, потому что дверь в контору тоже была на замке. Немного погодя изнутри послышались шаги, затем ему отворил высокий светловолосый человек – не тот, которого он видел в субботу.
      Брунетти вытащил из кармана и протянул ему свое удостоверение.
      – Buon giorno. Я комиссар Гвидо Брунетти из квестуры. Мне хотелось бы поговорить с синьором Раванелло.
      – Секундочку.
      Не успел Брунетти и глазом моргнуть, как дверь захлопнулась. Прошло не менее минуты, прежде чем ее снова открыли. Теперь явился другой клерк – не высокий и не блондин, но опять не тот, субботний незнакомец.
      – Что вам угодно? – спросил он Брунетти, будто первый тому только померещился.
      – Я хочу видеть синьора Раванелло.
      – Как вас представить?
      – Я только что объяснил вашему коллеге. Комиссар Гвидо Брунетти.
      – Ах да! Секундочку.
      На этот раз Брунетти напружинил мускулы и занес ногу, готовый ворваться в офис, едва клерк попытается захлопнуть дверь, – точно какой-нибудь героический янки в американском боевике. Он нередко видал этот трюк по телевизору, но сам никогда его не применял. Однако и сейчас шанса не представилось. Клерк распахнул дверь и произнес:
      – Проходите, пожалуйста, синьор комиссар. Синьор Раванелло у себя в кабинете. Он будет рад видеть вас.
      Похоже, что клерк и сам не верил в то, что говорил, но Брунетти позволил ему остаться при собственном мнении.
      Офис находился прямо под квартирой старушки. В гостиной было четыре окна, с видом на площадь. Трое мужчин в темных костюмах сидели за компьютерами, и ни один из них не поднял головы, чтобы взглянуть на Брунетти, когда тот проходил мимо. Провожатый остановился перед дверью, за которой в верхней квартире была бы кухня. Он постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Брунетти пошел следом.
      Кабинет был размером со старушкину кухню, только вместо мойки стояли четыре картотечных шкафа. Посередине, вместо кухонного стола с мраморной столешницей, помещался массивный дубовый стол, за которым сидел брюнет, не худой и не толстый, в темном пиджаке и белой рубашке. Не надо было просить его повернуть голову и показать затылок, чтобы узнать в нем того человека, которого Брунетти видел в субботу на vaporetto.
      Тогда он был далеко и в темных очках, но это был он. У него был маленький рот и удлиненный породистый нос. Это, в сочетании с узкими глазами и густыми черными бровями, притягивало к себе взгляд, и только потом смотрящий обращал внимание на его волосы – очень кудрявые, в мелкий завиток.
      – Синьор Раванелло, – начал Брунетти, – я комиссар Гвидо Брунетти.
      Раванелло встал и протянул руку:
      – Да-да, я знаю, вы пришли поговорить об этом ужасном происшествии с Маскари. – Обернувшись к служащему, он сказал: – Спасибо, Альдо. Можете идти.
      Альдо вышел и закрыл за собой дверь.
      – Садитесь, прошу вас.
      Раванелло вышел из-за стола, развернул стул так, чтобы Брунетти мог сесть прямо напротив него, и когда тот уселся, вернулся на свое место.
      – Это ужасно, ужасно. Я разговаривал с директорами Банка в Вероне. Никто не знает, что теперь и делать.
      – Неужели некому заменить Маскари? Он был директор здесь, не правда ли?
      – Да. Но проблема совсем иного рода. Это-то мы уладили.
      Хотя оба понимали, что это всего лишь прелюдия к разговору о настоящих трудностях, возникших в банке после смерти Маскари, Брунетти поинтересовался:
      – А кто теперь вместо него?
      Раванелло удивился:
      – Конечно я. Я ведь работал его заместителем. Но, как я уже сказал, нас беспокоит совсем другое.
      Насколько Брунетти мог судить по опыту – а у него был обширный опыт, – кроме денег, их прихода и расхода, банкиров ничего не беспокоит. Тем не менее он вежливо улыбнулся и спросил:
      – И что же это такое, синьор Раванелло?
      – Скандал. Ужасный скандал. Вы знаете, как мы, служащие банков, должны быть осторожны, как должны блюсти себя.
      Брунетти знал, что под угрозой увольнения им запрещено появляться в казино, подписывать сомнительные чеки, однако эти запреты едва ли могли показаться чересчур строгими в отношении людей, которым доверяют целые состояния.
      – О каком скандале вы говорите, синьор Раванелло?
      – Как комиссар полиции, вы, конечно, в курсе обстоятельств, при которых обнаружили тело Леонардо.
      Брунетти кивнул.
      – К несчастью, эти сведения стали достоянием общественности. И здесь, и в Вероне. Нам уже позвонили несколько человек из тех, с кем Леонардо работал многие годы. Трое закрыли счета. У двоих вклады были очень крупные, и в результате их ухода мы понесли большие убытки. А ведь это только начало.
      – И вы полагаете, что действия ваших вкладчиков связаны с обстоятельствами смерти Маскари?
      – Безусловно. Мне кажется, такие вещи просто очевидны, – не очень вежливо заметил Раванелло, но не раздраженным, а озабоченным тоном.
      – Вы думаете, закрытие счетов в вашем банке продолжится?
      – Может быть. А может быть, и нет. Что касается тех эпизодов, то мы уверены, что это прямое следствие случившегося. Но нас куда больше беспокоят иные неизмеримые потери.
      – Что же это за потери?
      – Многие наши потенциальные клиенты не захотят иметь с нами дело. Прочитав или услыхав о том, что произошло, они выберут для хранения своих финансов другой банк.
      Брунетти задумался. Каких только оборотов не сочинили банкиры, лишь бы не произносить слово «деньги»: тут тебе и вклады, и финансы, и инвестиции, и активы, и наличность. Эвфемизмы ведь служат для того, чтобы заменять всякие неприличные слова, вроде таких как «смерть», названий частей тела или физиологических отправлений. Значит ли это, что деньгам изначально присущи некие паскудные качества, которые эти господа пытаются отрицать или скрывать при помощи своего профессионального сленга?
      – Вы уже подсчитали, во сколько это обойдется?
      – Нет. – Раванелло с прискорбием покачал головой, как будто услышал о чьей-то кончине или серьезной болезни. – Методов для этого не существует.
      – Ну а прямые убытки, которые вы упомянули? Сколько вы потеряли?
      Раванелло насторожился:
      – Для чего вам эта информация, комиссар?
      – Я спрашиваю не из праздного любопытства, синьор Раванелло. Расследование пока находится на начальном этапе, и нам необходимо собрать как можно больше информации, из всех источников. Сейчас нельзя сказать наверняка, что нам пригодится впоследствии, а что окажется ненужным. Но пока мы не составим себе ясный портрет синьора Маскари, мы не можем этого определить.
      – Понятно, – сказал Раванелло. – Эти подсчеты у меня здесь, комиссар, он придвинул к себе одну из папок, лежавших на столе. – Перед вашим приходом я как раз их изучал. – Раскрыв папку, он повел пальцем по столбикам цифр и фамилий в компьютерной распечатке. – Общий ущерб от ликвидации вкладов на сегодняшний день составляет примерно… восемь миллиардов лир.
      – И все из-за какого-то дурацкого платья? – Брунетти притворился удивленным.
      Раванелло презрительно поджал губы:
      – Нет, комиссар, не из-за платья, а из-за поведения Леонардо. Наши вкладчики, узнав, как он вел себя в личной жизни, могли подумать, что и к работе он подходил с той же мерой безответственности.
      – То есть люди спешат скорее забрать свои деньги, пока не объявили, что банк разорен по вине директора, который спустил все на чулки и кружевное белье.
      – Это не шутки, комиссар, – произнес Раванелло голосом, способным, наверное, поставить на колени всех кредиторов сразу.
      – Мне просто кажется, что вы преувеличиваете отрицательные последствия смерти этого человека.
      – Но такая смерть компрометирует!
      – Кого?
      – Банк, разумеется. Но гораздо более – самого Леонардо.
      – Синьор Раванелло, как бы и кого бы она ни скомпрометировала, у нас пока нет фактов, доказывающих, что он умер так, а не иначе.
      – Вы хотите сказать, что на нем не было женского платья?
      – Синьор Раванелло, я с тем же успехом могу надеть на вас обезьянью шкуру и утверждать, что вы обезьяна.
      – Как это понимать? – рявкнул Раванелло, перестав сдерживаться.
      – Тот факт, что синьора Маскари нашли одетым в женское платье, не доказывает, что он был трансвестит или что у него вообще были какие-то отклонения в сексуальном плане.
      – Неубедительно.
      – Очевидно, ваши вкладчики придерживаются того же мнения.
      – У меня есть и другие причины для сомнений, комиссар. – Раванелло закрыл папку и отодвинул ее на край стола.
      – И какие?
      – Мне трудно об этом говорить. – Он передвинул папку к другому краю стола и замолчал.
      – Ну же, синьор Раванелло… – тихонько попросил Брунетти, не дождавшись продолжения.
      – Я был другом Леонардо. Единственным, наверное, его близким другом. – Раванелло взглянул на Брунетти, затем на свои руки. – Я все о нем знал.
      – Что вы о нем знали, синьор Раванелло?
      – Я знал, что он любит переодеваться. И про мальчиков тоже. – Он покраснел и сидел не поднимая глаз. – Мы проработали бок о бок десять лет. Мы дружили семьями. Он был крестным отцом моего сына. По-моему, у него не было друзей, кроме меня. – Раванелло смолк, будто это было все, что он мог сказать.
      Брунетти, тоже помолчав, спросил:
      – А как он вам признался? Что он вообще говорил?
      – Однажды мы с ним были здесь вдвоем в воскресенье. У нас тогда скопилось много дел, потому что в пятницу и в субботу не работали компьютеры. Когда мы уже заканчивали, он просто обернулся ко мне и сказал.
      – Что он сказал?
      – У меня осталось очень странное чувство после этого, комиссар. Он оторвался от экрана и поглядел в мою сторону. Я заметил, что он прервал работу, я подумал, что он хочет спросить что-то насчет операции, которую как раз регистрировал, поэтому я тоже посмотрел на него. – Раванелло помолчал, припоминая. – Тогда он сказал: «Знаешь, Марко, мне нравятся мальчики». Затем он снова принялся за работу. Это прозвучало так, будто он назвал мне номер операции, или сумму, или еще что-нибудь в этом роде. Очень странно.
      Выждав некоторое время, Брунетти снова спросил:
      – И больше он ничего не говорил вам? Может, добавлял что-нибудь впоследствии?
      – Да. В тот день, после работы, я попросил его объяснить, что он имел в виду.
      – И что он ответил?
      – Он сказал, что ему нравятся мальчики, а не женщины.
      – Мальчики или мужчины?
      – Ragazzi. Мальчики.
      – Он не упоминал склонность к переодеванию?
      – Не тогда, потом. Примерно месяц спустя. Мы ехали на поезде в Верону, и когда проезжали Падую, на платформе стояло несколько человек. Тогда-то он и признался.
      – Как вы отреагировали?
      – У меня был шок. Я и не думал, что Леонардо такой.
      – Вы предупреждали его?
      – О чем?
      – О том, что его положение – обязывает.
      – Конечно. Я сказал ему, что если кто-нибудь узнает, то на карьере можно будет поставить крест.
      – Почему? Разве гомосексуалисты не работают в банках?
      – Нет, я не о том. Дело в переодевании и в проституции.
      – И об этом он вам говорил?
      – Да. Он сказал, что снимает проституток, а иногда и сам…
      – Что?
      – Ну… как это называется? Пристает к мужчинам. Он брал с них деньги. Я предупредил его, что это до добра не доведет. И вот – пожалуйста.
      – Синьор Раванелло, почему вы не заявили об этом в полицию?
      – Я ведь рассказал вам, комиссар. Я сейчас рассказал всю правду.
      – Да. Но это потому, что я к вам пришел. Вы не связались с нами сразу.
      Раванелло задумался.
      – Я хотел сохранить его репутацию, – произнес он после долгой паузы.
      – Но позвольте, о сохранении какой репутации может идти речь, если ваши клиенты, по вашим словам, уже отказываются от услуг банка?
      – Я думал, это не имеет значения. – Раванелло перехватил удивленный взгляд Брунетти. – То есть все уже и так знали, и я не хотел его предавать.
      – Мне кажется, вы чего-то недоговариваете, синьор Раванелло.
      Под взглядом Брунетти Раванелло отвел глаза:
      – Кроме того, я хотел оградить банк… Надо было сначала проверить, не был ли Леонардо… нечестен.
      Еще один эвфемизм, подумал Брунетти. Вор – вот то самое слово, которое подходило к случаю.
      – Я хотел убедиться, что банк не пострадал в результате… его деятельности.
      – Не могли бы вы объясниться поточнее?
      – Ладно, комиссар, – разозлился Раванелло, – я хотел проверить его счета, не пропало ли чего-нибудь у клиентов, которыми он занимался.
      – Ах вот как. Значит, у вас сейчас работы невпроворот.
      – Нет, я сделал все на выходных. Я приходил сюда в субботу и в воскресенье, чтобы проверить данные за три года.
      – И что вы обнаружили?
      – Ничего. Все в полном порядке, как и должно быть. Каким бы легкомысленным ни был Леонардо в своей личной жизни, на его профессии это не отражалось.
      – А если бы вы выяснили, что отражалось?
      – Тогда бы я вам позвонил.
      – Понятно. Не могли бы вы предоставить нам копии этих документов?
      – Разумеется, – с готовностью согласился Раванелло, чем немало удивил Брунетти. Насколько он знал, получить какую-либо информацию в банке было даже труднее, чем деньги. Обычно для этого требовалась санкция суда. Синьор Раванелло оказал ему неоценимую услугу. Какой милый человек.
      – Благодарю вас, синьор Раванелло. Завтра наши сотрудники из отдела финансов зайдут за ними.
      – Я все подготовлю.
      – И припомните, пожалуйста, не говорил ли вам синьор Маскари еще чего-нибудь о своей другой, тайной жизни.
      – Непременно. Но по-моему, больше ничего не говорил.
      – Ну, может быть, услышанное тогда так взволновало вас, что какие-нибудь детали ускользнули от вашего внимания, но вспомнятся вам сейчас. Я буду вам очень признателен, если вы запишете все, что придет вам на память. Я свяжусь с вами через день-два.
      – Непременно, – повторил Раванелло, готовый, наверное, пообещать что угодно, лишь бы Брунетти скорее убрался.
      – Ну, на сегодня, я думаю, все. – Брунетти встал. – Вы очень отзывчивы и добры, синьор Раванелло. Спасибо, что не отказались встретиться со мной в этот тяжелый для вас час. Ведь вы потеряли не только сослуживца, но и друга.
      – Да-да, – закивал Раванелло.
      – И еще раз спасибо, – сказал Брунетти, протягивая руку, – я очень ценю ваше внимание и помощь. И вашу искренность.
      При этих словах Раванелло подозрительно вскинул на него глаза, но ответил:
      – К вашим услугам, комиссар.
      Раванелло проводил его до дверей. У дверей они еще раз пожали Друг другу руки, и Брунетти снова спустился по той же лестнице, на которой в субботу выслеживал Раванелло.

      Поскольку Брунетти был в двух шагах от Риальто, он вполне мог бы пообедать дома, но ему не хотелось ни готовить, ни доедать insalata di calamari, которому исполнилось уж три дня. Тогда он пошел на Корте деи Милион и там, в маленькой траттории, приткнувшейся в углу крошечной кампо, как следует подкрепился.
      Вернувшись в полицию к трем часам, он рассудил, что лучше навестить Патту прямо сейчас, не дожидаясь вызова. В приемной синьорина Элеттра, с пластиковой бутылкой в руке, доливала воду в большую хрустальную вазу с шестью белыми каллами, которая стояла у окна на круглом столике. Белые каллы отдавали желтизной на фоне ее белоснежной блузки. Кроме блузки на ней была еще пурпурная костюмная юбка. Увидав Брунетти, она улыбнулась и сказала:
      – Невероятно, сколько воды они пьют.
      Не найдя слов, чтобы поддержать беседу о цветах, Брунетти лишь улыбнулся и спросил:
      – У себя?
      – Да. Он только что с обеда. У него назначена встреча в полпятого, так что если он вам нужен, то поторапливайтесь.
      – А какого рода встреча, вы не в курсе?
      – Комиссар, вы хотите, чтобы я выдавала личные секреты вице-квесторе? – неподдельно ужаснулась она. – Вам достаточно будет знать, что он ждет своего адвоката.
      – Ну да, – пробормотал Брунетти и поглядел на ее туфли, пурпурные, под цвет юбки. – Тогда мне лучше пойти сейчас.
      Он постучал, дождался «avanti» и вошел.
      Человеком, сидевшим за столом в кабинете Патты, мог быть сам вице-квесторе Джузеппе Патта и никто другой. Однако тот, кого Брунетти увидал там, был похож на Патту, как фоторобот бывает похож на оригинал. В августе Патта всегда становился бронзовым, словно чурбан красного дерева. Теперь же он пожелтел – от разлившейся под загаром бледности. Тяжелый жесткий подбородок, при взгляде на который Брунетти всякий раз вспоминал фотографии Муссолини в учебниках истории, как-то вдруг расплылся, грозя вскоре и вовсе обмякнуть. Галстук был по-прежнему тщательно вывязан, но воротник пиджака явно нуждался в чистке. Отсутствие же булавки в галстуке и цветка на лацкане пиджака создавало впечатление, что вице-квесторе забыл одеться.
      – А, это вы, Брунетти… – сказал Патта, увидав его. – Проходите. Садитесь. Садитесь, пожалуйста. – В те пять с половиной лет, что они работали вместе, Брунетти очень редко доводилось слышать от Патты слово «пожалуйста», а если и доводилось, то произносимое не иначе как сквозь стиснутые зубы.
      Брунетти сел, как ему было велено, и приготовился к новым чудесам.
      – Я хочу поблагодарить вас за помощь, – смиренно начал Патта, едва скользнув по нему взглядом, будто бы глядел вовсе не на собеседника, а на какую-то птичку, пролетевшую у того над плечом… Поскольку Паола уехала, в доме не было ни «Дженте», ни «Оджи», и Брунетти не знал, пишут ли там чего о Бурраске с синьорой Паттой или нет, но предполагал, что не пишут, раз Патта вздумал его поблагодарить. Если Патта так убежден, что в этом есть заслуга Брунетти, то пусть себе, он не станет его разубеждать.
      – О, мне это ничего не стоило, синьор, – честно ответил он.
      Патта кивнул.
      – Как продвигается дело в Местре?
      Брунетти рассказал вкратце, что удалось выяснить, и упомянул также о беседе с Раванелло и о его признании относительно привычек и наклонностей Маскари.
      – То есть получается, что в его смерти виновата его же собственная э-э?… слабость. – У Патты был нюх на очевидные вещи.
      – Да, синьор, если допустить, что мужчины нашего с вами возраста могут быть сексуально привлекательны для других мужчин.
      – Не понимаю, о чем вы, комиссар. – Патта на глазах превратился в прежнего себя.
      – Мы можем предположить, что погибший был трансвестит и отдавался за деньги, но подтверждений тому у нас нет, кроме факта, что он был найден в платье, и свидетельства человека, занявшего его место.
      – Но этот человек – директор банка, Брунетти, – напомнил Патта, который благоговел перед титулами.
      – Он стал директором банка благодаря смерти своего предшественника.
      – Банкиры не убивают друг друга, Брунетти, – изрек шеф тоном, исключающим возражения.
      Брунетти только сейчас заметил опасность. Нельзя допускать, чтобы Патта окончательно уверовал в связь между смертью Маскари и его распутным поведением, иначе он струсит и сплавит дело в Местре, и Брунетти останется с носом.
      – Вы, наверное, правы, синьор, – миролюбиво согласился Брунетти, – но что напишут газетчики, если узнают, что мы проработали не все версии преступления?
      Газетчики были для Патты что красная тряпка для быка.
      – А что вы предлагаете? – насторожился он.
      – Я думаю, нам следует, конечно, основное внимание уделять трансвеститам в Местре, но также не стоило бы забывать о банке, сколь отдаленным ни представлялось бы его отношение к убийству.
      – Комиссар, а не слишком ли много вы на себя берете? – напыжился Патта. – Нет, если вы считаете, что банк и убийство как-то связаны, то это ваше право. Но я хочу, чтобы вы помнили, с кем имеете дело, и оказывали этим людям подобающее их положению почтение.
      – Разумеется, синьор.
      – Я оставляю это под вашу ответственность, но без моего ведома запрещаю вам предпринимать какие-либо меры в отношении банка.
      – Да, синьор. Это все?
      – Все.
      Брунетти встал, поставил стул к столу и молча вышел. Синьорина Элеттра листала бумаги в папке.
      – Синьорина, вам удалось найти что-нибудь о доходах?
      – О чьих доходах? – спросила она с улыбкой.
      – Ммм… – Брунетти растерялся.
      – Адвоката Сантомауро или синьора Бурраски?
      Брунетти был так занят делом об убийстве, что у него совсем вылетело из головы поручение, которое Патта дал синьорине Элеттре: разрабатывать Бурраску.
      – А я и забыл, – повинился он.
      Нетрудно было догадаться, что если она упомянула Бурраску, значит, у нее что-то есть.
      – И что же вы узнали?
      Отодвинув папку, она удивленно взглянула на комиссара, будто не поняла вопроса.
      – Что его миланская квартира выставлена на продажу, что три последних фильма принесли ему одни убытки и что вилла в Монако уже отошла кредиторам. – Она улыбнулась. – Продолжать?
      Брунетти кивнул. Черт возьми, как она все это раскопала?
      – В США его обвиняют в съемках детской порнографии, заведено уголовное дело. Все копии его последнего фильма были конфискованы полицией Монако. Причины мне выяснить не удалось.
      – А налоги? Это вы, случаем, не налоговые декларации просматривали, когда я вышел?
      – К сожалению, нет. Знаете, как неохотно налоговики делятся информацией? Из них практически невозможно ничего вытащить. – Она сделала многозначительную паузу и закончила так, как он и предполагал: – Если только у тебя там нет знакомых. Так что налоговые декларации прибудут завтра.
      – И вы сразу отдадите их вице-квесторе?
      Синьорина Элеттра пронзила его свирепым взглядом:
      – Нет, комиссар. Я подожду несколько дней.
      – Вы шутите?
      – Какие могут быть шутки, когда речь идет о вице-квесторе?
      – Зачем же тогда ждать?
      – А почему нет?
      Немало же Патта, должно быть, поиздевался над ней за неделю, что она успела замыслить такую жестокую месть.
      – А Сантомауро?
      – Ах, Avvocato Сантомауро – это совсем другой случай. Он процветает. У него вагон акций и облигаций общей стоимостью более полумиллиарда лир. Заявленный годовой доход – два миллиона лир, что в два раза больше средней суммы, какую обычно декларируют люди его положений.