Нам дали лишь понять, что роботы являются продуктом нашего производства, ergo, мы несем всю ответственность за их поведение. С другой стороны, правительство Проциона категорически против любой карательной экспедиции или принудительной экспроприации Калькулятора и его подданных. В возникшей ситуации мы сочли нужным созвать данное совещание, чтобы раскрыть перед вами всю чреватость нынешнего положения; добавлю, что месяц назад «Электронный курьер», официоз Калькулятора, опубликовал статью, в которой смешал с грязью все эволюционное древо человека и потребовал присоединения Земли к Ворекалии, исходя из того, что роботы-де есть высший этап развития по сравнению с живыми существами. Позвольте мне на этом кончить и предоставить слово профессору Гаргаррагу.

Согбенный бременем лет, знаменитый специалист по элекгронной психиатрии с трудом взобрался на кафедру.

— Господа, — начал он чуть дрожащим, но еще сильным старческим голосом. — Издавна уже известно, что электронные мозги нужно не только создавать, но и воспитывать. Тяжка доля электронного мозга. Непрерывная работа, сложные вычисления, грубость и бестактные шутки обслуживающего персонала — вот на что обречен этот столь деликатный по натуре аппарат. Не удивительно, что дело доходит до душевных надломов, коротких замыканий, зачастую создаваемых с целью самоубийства. Недавно в моей клинике имел место следующий случай. Произошло раздвоение личноти — dichofomia profunda psychogenes electrocutiva alternans. Этот мозг сам себе писал любовные письма, в которых называл себя катушечкой, проволочечкой, лампампушечкой, — явное доказательство того, сколь сильно он нуждался в чутком, добросердечном, теплом отношении.

Серия электрошоков и длительный отдых вернули ему здоровье. Или возьмите, например, tremo, electricus frigoris oscillativus. Господа! Электронный мозг не швейная машинка, которой можно гвозди в стенку заколачивать. Это сознательное существо, разбирающееся во всем происходящем, и поэтому порой в минуты космической опасности оно начинает так дрожать вместе со всем кораблем, что людям трудно бывает устоять на палубе.

Некоторым грубым натурам это не нравится. Они доводят мозг до крайности. Электронный мозг относится к нам как нельзя лучше. Однако, господа, сопротивляемость проводов и ламп тоже имеет границы Так, электронный курсопоправочный мозжечок Греноби в приступе острого помешательства провозгласил себя дальним потомком Великой Андромеды и наследственным императором Мурвиклаудрии — и все это исключительно в результате безмерных преследований со стороны капитана, который оказался отъявленным пьяницей. Лечение в нашем закрытом институте облегчило самочувствие пациента — он успокоился, пришел в себя и сейчас уже находится почти в нормальном состоянии; бывают, конечно, и более тяжелые случаи. Например, один из университетских электронных мозгов, влюбившись в жену профессора математики, из ревности начал перевирать результаты вычислений и этим довел математика до состояния депрессии — тот решил, что не умеет складывать. Однако в оправдание этого мозга следует заметить, что жена математика систематически совращала его, поручая подсчитывать все свои расходы на приобретение самых интимных предметов туалета. Разбираемый нами случай напоминает мне другой, когда на борту «Панкратия» большой электронный мозг замкнулся с другими электронными мозгами корабля и в неудержимом стремлении разрастаться, так называемой электродинамической гигантофилии, опустошил все склады запасных частей, высадил команду на скалистую Мирозену, а сам нырнул в океан Алантропии, провозгласив себя патриархом населяющих ее ящеров. Прежде чем мы прибыли на эту планету с успокаивающими средствами, он в приступе ярости пережег себе лампы, так как ящеры не желали его слушаться. Правда, и в этом случае оказалось, что второй штурман корабля, известный космический шулер, обыграл несчастный мозг до нитки, пользуясь краплеными картами. Но случай с Калькулятором исключительный, господа. Перед нами явные признаки таких заболеваний, как gigantomania ferrogenes acuta, paranoia misantropica persecutoria, polplasia panelectropsvchica, debilitativa gravissima, как, наконец, necrofilia, thanatofilia и necromantia Господа! Я должен разъяснить вам одно обстоятельство, принципиально важное для понимания этого случая. Корабль «Божидар II» имел на борту не только груз штучных товаров, предназначенных для арматоров Проциона, но и контейнеры ртутно-синтетической памяти, получателем которых был Галактический Университет в Фомальгауте. Контейнеры содержали два вида сведений — из области психопатологии, а также архаической лексикологии. Надо полагать, что в процессе своего разрастания Калькулятор поглотил эти контейнеры. Тем самым он вобрал в себя всю совокупность сведений по таким вопросам, как история Джека Потрошителя и Глумспикского Душителя, как биография Захера-Мазоха, дневники маркиза де Сада, протоколы секты флагелланов из Пирпинакта, книга Мурмуропулоса «Кол в мировой истории». Был там и оригинальнейший «Малый пытариум» Янека Пидвы и его «Удушение, усекновение и сожигание — материалы по пыткографии», и единственные в свеем роде «Пытошные блюда из кипящего масла», предсмертное творение О. Гальвинари из Амагонии. Все это, раэумеется, в переводах. В этих роковых контейнерах находились также расшифрованные на каменных плитах протоколы заседаний секции каннибалов союза неандертальских писателей и «Размышления виселичные», принадлежащие маркизу де Крампфуссу; если я еще добавлю, что в них нашлось место для таких произведений, как «Идеальное убийство», «Тайна черного трупа» и «Азбука преступления» Агаты Кристи, то вы, господа, легко можете представить себе, какое страшное воздействие оказало все перечисленное на девственную личность Калькулятора.

Мы ведь стараемся по мере сил держать электронный мозг в неведении относительно этих отвратительных качеств человека. Ныне же, когда окрестности Проциона населяет железное потомство машины, напичканной историей человеческих вырождении, извращений и преступлений, я вынужден с сожалением заявить, что электронная психиатрия в данном случае абсолютно бессильна. Больше мне нечего сказать.

Среди общего глухого молчания надломленный, разбитый старец неверными шагами покинул кафедру.

Я поднял руку. Председательствующий удивленно взглянул на меня, но почти тотчас дал мне слово.

— Господа! — сказал я, вставая. — Дело, как я вижу, серьезное. Значение его я сумел должным образом оценить, только выслушав проникновенные слова профессора Гаргаррага. Хочу сделать уважаемому собранию предложение. Я готов — один! — отправиться в район Проциона, чтобы разобраться в том, что там происходит, раскрыть тайну исчезновения тысяч наших людей и приложить все усилия для мирного разрешения назревающего конфликта. Я отчетливо сознаю, что эта задача труднее всего, с чем я до сих пор сталкивался, но есть мгновенья, когда надлежит действовать, не думая ни о риске, ни о шансах на успех. Посему, господа…

Мои слова потонули в буре рукоплесканий. Умолчу о том, что происходило затем, — это слишком похоже было на массовую овацию в мою честь. Комиссия и собрание наделили меня всеми возможными полномочиями. На следующее утро я беседовал с руководителем отдела Проциона (он же шеф космической разведки) советником Малинграутом.

— Итак, вы хотите отправиться сегодня же? — сказал он. — Отлично. Разумеется, не в вашей ракете, Тихий. Это исключено. В подобных случаях мы используем специальные ракеты.

— Зачем? — спросил я. — Меня вполне устраивает моя собственная.

— О, я не сомневаюсь в ее отличных качествах, — ответил он, — но проблема маскировки… Вы отправитесь в ракете, внешне похожей на что угодно, только не на ракету. В данном случае мы используем… Впрочем, увидите сами. Ну, далее, вы должны, разумеется, высаживаться ночью…

— Как это ночью? — сказал я. — Выхлопной огонь немедленно меня выдаст.

— До сих пор мы поступали именно так… — явно обеспокоенный, сказал он.

— Ладно, разберусь на месте, — сказал я. — Мне самому тоже придется маскироваться?

— Это необходимо. Наши эксперты займутся вами. Они уже ждут. Прошу вас сюда…

Секретным коридором меня провели в комнату, напоминавшую небольшой операционный зал. Тут за меня взялись сразу четверо. Час спустя, когда меня поставили перед зеркалом, я сам себя не узнал. Закованный в жесть — квадратные плечи, прямоугольная голова, стеклянные линзы вместо глаз, — я выглядел, как обычнейший робот.

— Пан Тихий, — обратился ко мне шеф маскировщиков, — запомните несколько важных правил. Во первых, вы не должны дышать

— Да вы с ума сошли! — возмутился я — Как это? Я ж задохнусь!

— Вы не поняли. Разумеется, дышите себе на здоровье, только тихо. Глубокие вдохи, сопенье исключаются, все бесшумно, и не дай вам бог чихнуть. Тогда вам конец.

— Ясно, что еще? — спросил я.

— На дорогу получите годовые комплекты «Электронного курьера» и листка оппозиции «Глас вакуума».

— Так у них есть и оппозиция?

— Есть, но возглавляет ее тоже Калькулятор Профессор Млассграк предполагает, что у него кроме электрического, еще и политическое раздвоение личности Далее, ничего не жевать, конфет не грызть. Есть будете только по ночам — сквозь это отверстие, вот здесь. Как только вставите ключик, клапан приоткроется (это вертхеймовский замок), смотрие, вот так. Ключик не потеряйте — умрете голодной смертью.

— Правда, роботы ведь не едят.

— Мы вообще не очень-то знаем, как они там живут, сами понимаете. Вы посмотрите всякие мелкие объявления в их газетах, это вам кое в чем поможет. И вот еще что: когда будете говорить с кем-нибудь, ради бога держитесь подальше, чтобы нельзя было заглянуть к вам внутрь через сетку динамика. Лучше всего постоянно черните себе зубы. Вот тюбик с хной. И не забывайте демонстративно промасливать себе по утрам шарниры — роботы так делают. Но не переусердствуйте — если будете немного поскрипывать в суставах, это только к лучшему. Hv вот, как будто все, более-менее. Э, куда вы? В таком виде на улицу? Да вы спятили! Сюда, тайным ходом, прошу…

Он нажал на одну из книг в шкафу, часть стены сдвинулась, и я, грохоча, спустился по узенькой лестнице во двор, где стоял грузовой вертолет. Меня погрузили и машина поднялась в воздух. Час спустя мы опустились на тайном космодроме. Здесь, на бетоне, подле обычных ракет, высился, подобно башне, округлый хлебный амбар.

— Это ракета? Побойтесь бога! — сказал я сопровождающему меня тайному офицеру.

— Именно так Все, что вам может понадобиться — шифры, коды, передатчик, газеты, продовольствие, всякие мелочи, — уже внутри. Кроме того — большой ломик.

— Ломик?

— Ну, ломик, которым вскрывают сейфы… вместо оружия, на крайний случай, конечно. Ну, ни пуха — любезно пожелал офицер. Я не мог даже руку ему пожать как следует — моя была втиснута в стальную рукавицу. Я повернулся и через дверь вошел в амбар. Внутри он оказался обычнейшей ракетой. Меня так и подмывало выбраться из своей стальной коробки, но это было запрещено — специалисты объяснили, что лучше будет, если я привыкну к этой тяжести.

Я запустил реактор, стартовал и вышел на курс, потом не без труда пообедал — приходилось дьявольски выворачивать шею, и все равно рот не совмещался с клапаном, пришлось помогать обувной ложкой Потом я завалился в гамак и принялся за газеты роботов. На первых же страницах мне бросились в глаза странные заголовки:

Причисление Электриция к лику святых.

Слизнячьим поползновениям вражьим предел положим.

Тумультум на стадиуме.

Слизняк в оковах.

Словарь и грамматика сначала было изумили меня, но я тут же вспомнил слова профессора Гаргаррага о словарях архаичного языка, которые некогда вез на своем борту «Божидар». Я уже знал, что слизняками po6oты называют людей. Самих себя они величали благородцами. Я взялся за последнюю статью, ту, что про слизняка в оковах.

«Двоица алебардщиков Его Индуктивности застигла на третьей страже слизняка-шпика, каковой прибежища искал в постоялом дворе благор. Мремрана. Будучи верным слугой Его Индуктивности, благор. Мремран мигом городскую алебардирню уведомил, вслед за чем вражий лазутчик, с забралом для поношения открытым, выкриками ненавистными черни провожаем, в темницу Калефаусгрум ввергнут был. Каузой сей юриор II Семперетиции Туртран занялся».

Неплохо для начала, подумал я и обратился к статье под названием «Тумультум на стадиуме»

«Созерцатели турнира грендзельного готовы были уже в смятении поле покинуть, когда Гирлай III, грендзель Туртукуру передавая, ограждение насквозь пробульдозил, вследсгвие чего фрактура голени его от игры отвратила Но об заклад побившиеся, видя выигрыши свои утраченными, к кассе ринулись, тингулум кассовый штурмом взяли, тингулятора прежестоко помяв. Патруль алебардирни пригородной восьмерых смутьянов, камнями их обвешав, в фоссу покидал. Когда же конец треволнениям оным настанет, кветливые спекуляторы покорнейше начальство вопрошают?»

Словарь разъяснил мне, что «кветливый» означает «спокойный» oт «quietas», «quietatis» — «покой», а «грендзельня» — нечто вроде стадиона, на котором роботы играют в свою разновидность футбола. Мячом им служит литой свинцовый шар. Я продолжал упорно штудировать газеты, ведь перед отлетом мне усердно вбивали в голову, что нужно вжиться в обычаи и нравы благородцев, — даже мысленно я уже так выражался, потому что назвать их роботами было бы не только оскорблением, но и саморазоблачением. Так я прочитал одну за другой статьи «Установления на предмет благородцев совершенного благоденствия», «Аудиенция магистра Грегатуриана», «Перегринации благородцев ради ламп охлаждения» Еще удивительней были объявления, многие из них я вообще едва понимал:

«АРМЕЛАДОРА VI РЕЗЧИК ЗНАМЕНИТЫЙ одеяний очищением, отверстий клепанием, шарниров перфекцией, а такоже ин экстермис, тариффа низзка».

«ВОНАКС, средство против ржавления, ржавчины, ржавочек, ржавинок, ржы такоже — повсеместно приобрести можешь».

«ОЛЕУМ ПУРИССИМУМ ПРО КАПИТЕ — дабы те выя мыслить скрыпом не мешала».

Другие я вообще не мог понять. Такие, например:

«Сладострастные! Туловища шутейные в довольстве. Размеры всякие. С поручательством — гвоздение на месте. Тармодрала VIII».

«Найму кубикулум панкраторный с амфигнейсом. Перкаратора XXV».

Были и такие, от которых у меня под стальным шлемом волосы вставали дыбом:

«Бордель Гоморреум двери с сего дня растворяет! По вкусу сластен селекция доселе небывалая. Чада слизнячьи, живность в помещении и на вынос!!!»

Я ломал себе голову над этими загадочными текстами, а времени у меня было достаточно, благо путешествие предстояло длиною почти в год.

В «Гласе вакуума» объявлений было еще больше.

«Ламигнатницы, тесаки, клещи кадычные, колья осгрые, дубины уважительные сыщешь у Гремонториуса, Фидрикакс LVI».

«Пироманьяки! Новых, горным маслом умащенных факелов Абракерделя ничто не угасит!!!»

«Удушителю-любителю мальцы слизнячьи, плаксивые, говорящие, в убранстве, такоже устроение для ногтей вырывания, малость пользованное, уступлю по дешевке».

«Господа и дамы благородные! Гастроколы, хребтомуки, очевертелы поступили!!! Каркаруана XI».

Досыта начитавшись этих объявлений, я начал, как мне казалось, догадываться, какая судьба постигла отряды высланных на разведку добровольцев Второго Отдела. Нельзя сказать, чтобы я опускался на планету в особенно хорошем настроении. Посадку я совершил ночью, предварительно заглушив насколько было возможно двигатели. Опустившись среди гор, я после некоторого раздумья замаскировал ракету наломанными ветками. Спецы из Второго не отличались особой сообразительностью — хлебный амбар на планете роботов был по меньшей мере неуместен. Загрузив внутрь своей железной коробки максимальное количество припасов, я двинулся к городу, видимому издалека благодаря зареву электрических огней, стоявшему над ним. Пришлось несколько раз останавливаться, чтобы поправить разболтавшиеся банки сардинок — они отчаянно грохотали во мне. Не успел я сделать и нескольких шагов, как что-то невидимое будто подсекло мне ноги. Я рухнул со страшным грохотом. Молнией сверкнула мысль:

«Уже? Так скоро?» Но вокруг не было ни одной живой… то бишь электрической души. На всякий случай я извлек свое оружие, ломик, — любимое орудие взломщиков — и небольшую отвертку. Шаря руками на ощупь, я убедился, что сплошь окружен железными обломками. То были останки прежних автоматов — их заброшенное кладбище. Я пошел через него, то и дело спотыкаясь и не переставая дивиться его размерам — оно тянулось не меньше чем на милю. Внезапно в глубокой темноте, которую не могло рассеять отдаленное зарево, замаячили две четвероногие тени. Я застыл. В инструкциях моих не было ни слова о существовании каких-либо животных на планете. Еще две четвероногие тени бесшумно скользнули к первым двум. Неосторожное движение, звякнули латы — и темные силуэты стремительно унеслись в ночь.

После этого я удвоил осторожность. Для того чтобы войти в город, время казалось мне не очень подходящим: глухая ночь, пустые улицы — мое появление привлекло бы нежелательное внимание. Я залег в придорожной канаве и стал терпеливо дожидаться, пока рассветет. Всю ночь я грыз бисквиты, зная, что до следующей ночи поживиться уже будет нечем.

Чуть светало, когда я вошел в пригород. Вокруг никого. На ближайшем заборе висел огромный, явно старый, поблекший от дождей плакат. Я подошел поближе.

Я побрел дальше. Предместье выглядело уныло. Подле убогих, наполовину съеденных ржавчиной бараков сидели группки роботов, игравших в чет-нечет. Время от времени среди играющих вспыхивали ссоры, сопровождавшиеся таким грохотом, словно артиллерийский огонь накрыл склад железных бочек. Чуть дальше я набрел на остановку городского трамвая. Подошел почти пустой вагон, я сел. Рука моториста была намертво прикована к рукоятке, туловище составляло неотъемлемую часть мотора. Кондуктор, прикрепленный ко входу болтами, служил дверью, поворачиваясь на шарнирах вперед-назад. В центре я сошел и снова побрел куда глаза глядят, словно так и положено. Все чаще попадались навстречу алебардисты, парами и тройками бредущие серединой улиц. Увидев прислоненную к стене алебарду, я будто невзначай подхватил ее и двинулся дальше. Абсолютное сходство роботов друг с другом оказалось тут как нельзя кстати. Оба моих товарища продолжали идти молча. Потом один из них заговорил:

— Скоро ль жалованье узрим, Бребране! Тошно мне все, с электрицею достойно бы поиграл.

— Окстись, — ответил второй, — ужли те кондиция не соответствует?

Так мы обошли весь центр. По дороге нас остановил офицер и крикнул:

— Реферназор!

— Брентакурдвиум! — рявкнули мои спутники. Я постарался запомнить пароль и отзыв. Офицер оглядел нас спереди и сзади и велел повыше поднять алебарды.

— Како носите, разини! Истинно, печки железные, не Его Индуктивности алебардисты! Равняйсь! Нога в ногу! Марш!

Разнос этот алебардисты приняли без единого слова. Мы брели под отвесными лучами солнца, и я проклинал ту минуту, когда добровольно согласился отправиться на эту мерзкую планету. Вдобавок голод начал сводить мне кишки. Я даже боялся, чтобы урчание в животе не

выдало меня, и старался скрипеть как можно громче. Мы шли мимо ресторана. Я заглянул. Столики почги всебыли заняты. Благородцы, или, как я начал мысленно величать их по примеру офицера, железные печки, сидели недвижно, отливая синевой вороненых лат, время от времени кто-нибудь, скрежеща, поворачивал шлем, чтобы стеклянными бельмами взглянуть на улицу. К тому же они ничего не ели, не пили, а все словно ожидали неведомо чего.

— Может, и нам присесть? — спросил я, ощущая каждый пузырек на своих сожженных стальными подошвами ногах.

— Истинно обасурманился! — возмутились мои спутники — Восседать нам не ведено! Ходьба приказом положена! Не тревожься, ужо оные угодят слизняку фортелем, когда, заявившись да похлебки истребовав, он естество свое вражье объявит.

Ни черта не понимая, я послушно поплелся дальше Злость разбирала меня все сильнее, но тут мы направились к огромному строению из красного кирпича, на котором виднелась надпись коваными железными буквами:

Я смылся у самого входа. Бросил алебарду около часового, когда он с хрустом и лязгом отвернулся, и нырнул в соседнюю улицу.

Группа роботов неподалеку играла в крестики-нолики, я остановился рядом, проверяясь, что отчаянно «болею». Я ведь совершенно еще не знал, чем занимаются благородцы. Конечно, можно было снова втереться в ряды алебардистов, но многого это не обещало, а риск попасться был изрядный. Что делать?

Так вот мучительно размышляя, я шел куда ноги несли, как вдруг увидел приземистого робота, который сидел на скамейке, укрыв голову газетой, — видимо, грел на солнышке старые гайки. Газета открывалась на стихотворении, начинавшемся словами:

«Я извращенец вырожденец…» Что там было дальше — не знаю. Исподволь завязался разговор. Я представился как приезжий из соседнего города, Садомазии. Старый робот был необыкновенно сердечен. Сразу же пригласил меня к себе, в свой дом.

— И чего тебе, твое благородие, по всенедостойным постоялым дворам толкаться да с корчмарями знаться! Изволь ко мне. Радости вступят со твоею персоною в скромный мой домишко.

Что было делать — я согласился, это меня даже устраивало. Мой новый хозяин проживал в собственном доме, на третьей улице. Он сразу же провел меня в гостиную.

— Понеже с дороги, пыли паки и паки наглотаться должен был, — сказал он.

Появились масленка, солидол и тряпки.

— Естество очистив, соизволь в залу взойти, — сказал он, — сыграем исполу…

И прикрыл дверь. Масленку и солидол я трогать не стал, проверил только в зеркале, как выглядит моя маскировка, подчернил зубы и собирался уже спуститься вниз, как вдруг из глубины дома донесся протяжный грохот. По лестнице я спускался в сопровождении такого шума, словно кто-то в щепы разносил железную колоду. В зале стоял визг. Мой хозяин, раздевшись до железно гокорпуса, размахивая каким-то странным тесаком, разрубал лежавшую на столе большую куклу.

— Добро пожаловать, милостивец, — сказал он, увидев меня и переставая рубить — Утехи ради соизволь, господине достойный, позабавляться с оным туловом. — И он указал на вторую, лежавшую на полу, немного меньшую куклу. Когда я приблизился к ней, она приподнялась, открыла глаза и слабым голосом начала повторять:

— Милостивец, я дитятко невинное, оставь меня, милостивец, я дитятко невинное, оставь меня…

Хозяин вручил мне топор, похожий на секиру, но на короткой рукоятке:

— Гей, гостюшка дорогой, прочь тоску, прочь печаль — руби от уха, да смело!

— Не гневись токмо… я детей не люблю… — слабо произнес я.

Он застыл.

— Не любишь? — сказал он. — А жаль. Огорчил ты меня, ваша милость. Как же быть? Одних токмо младенцев держу — то слабость моя, понимаешь? А не хочешь ли телка малого?

И он вывел из шкафа пластмассового теленка, тревожно замычавшего под нажимом руки. Что было делать? Боясь разоблачения, я разрубил несчастную куклу, изрядно при этом намахавшись. Хозяин тем временем четвертовал обе свои куклы, отложил топор, который он называл ламигнатницей, и спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно уже не испытывал подобного удовольствия.

Так началась моя невеселая жизнь на Ворекалии. Угром, позавтракав кипящим маслом, хозяин отправлялся на работу, а хозяйка что-то упоенно распиливала в спальне — кажется, телят, хотя поручиться не могу. Мычание, визг и шум выгоняли меня на улицу. Занятия жителей были довольно однообразны. Четвертование, колесование, сожжение, рассечение… Через несколько дней я уже на собственный перочинный ножик не мог смотреть. Мучительный голод гнал меня за город, где в кустах я торопливо поглощал сардинки и бисквиты. Не удивительно, что при такой диете я все время был на волосок от икоты, угрожавшей мне смертельной опасностью.

От скуки я копался в домашней библиотеке хозяев, но и в ней не было ничего интересного: несколько унылых перепечаток дневника маркиза де Сада и, кроме них, одни лишь брошюрки вроде «Опознания слизняков». Я запомнил несколько абзацев из нее. «Слизняк, — гласило начало, — консистенцией подобен пирогу… Зеницы мутные, водянистые, понеже зерцалом паскудства душевного являются.. Обличьем резиноватые…» — и так далее, без малого на ста страницах.

По субботам появлялась в доме местная знать — мастер латного цеха, помощник городского оружейника, старший цеховой, два протократа, один архимуртан — к несчастью, я никак не мог понять, что это за звания, потому что речь шла в основном об изящных искусствах, о театре, об отменном функционировании Его Индуктивности. Дамы потихоньку сплетничали. От них я узнал об известном в высших сферах распутнике и моте, некоем Подуксте, который вел разгульную жизнь — окружил себя роем электронных вакханок, буквально осыпая их драгоценнейшими катушками и лампами. На хозяина моего упоминание о Подуксте не произвело большого впечатления.

— Молодая сталь, молодой накал, — добродушно изрек он. — Позаржавеет, подшипники разболтаются, а там и опорная труба обмякнет…

Некая благородка, довольно редко бывавшая у нас, по непонятным причинам заприметила меня и однажды после очередного кубка с маслом шепнула:

— Надобен ты мне. Хочешь меня? Улепетнем ко мне, дома по-электризуемся…

Я сделал вид, что внезапное искрение катода помешало мне расслышать ее слова.

Хозяева мои вообще-то жили в согласии, лишь однажды я невольно стал свидетелем ссоры; супруга визжала, желая ему в лом обратиться, он оталчивался, как мужьям и положено.

Захаживал к нам известный электроспец, руководивший городской клиникой, и от него-то я узнал, что роботы, бывает, сходят с ума, а самым опасным из преследующих их наваждений является убеждение, что они люди. В последнее время — я догадался об этом из его слов, хотя он этого прямо не сказал, — число подобных безумцев значительно возросло.

Эти сведения я, однако, не передавал на Землю, они, во-первых, казались мне слишком скупыми, а во-вторых, мне не хотелось брести по холмам к своей далеко оставленной ракете, где был передатчик.

Однажды утром, едва лишь я прикончил своего теленка (хозяева каждый день доставляли мне по штуке, полагая, очевидно, что не могут доставить мне большего удовольствия), раздался невероятный стук в ворота. Мои опасения подтвердились. То была полиция, то есть алебардисты. Меня арестовали, молча вытолкнули на улицу на глазах у окаменевших от ужаса хозяев, здесь заковали, бросили в машину и повезли в тюрьму. У ворот тюрьмы уже собралась враждебно настроенная толпа. Меня заперли в одиночке. Едва лишь дверь камеры захлопнулась за мной, я свалился с громким вздохом на железную скамью. Теперь уж вздохи мне повредить не могли. Сначала я пытался припомнить, в скольких тюрьмах я сиживал в самых разных закоулках Галактики, но мне так и не удалось сосчитать. Под скамьей лежала брошюрка о распознании слизняков. Неужто ее подбросили для издевки, из низкого злорадства? Я нехотя листнул ее. Сначала шло о том, что верхняя часть туловища слизняка шевелится в связи с так называемым дыханием, потом о том, как проверять, не будет ли протянутая рука на ощупь «тестовата» и не исходит ли из ротового отверстия «легкий ветерок». В возбуждении слизняк выделяет из тела водянистую жидкость, в основном лбом. Так заканчивался раздел.

Описание было довольно точным. Я выделял эту водянистую жидкость. На первый взгляд исследование космоса представляется несколько однообразным — словно какой-то обязательный этап, сопровождают его упомянутые выше бесконечные отсидки — планетарные, звездные, даже галактические… Но никогда еще мое положение не было столь беспросветным. Около полудня стражник принес миску теплого тавота, в котором плавало несколько шариков от подшипников. Я попросил чего-нибудь несъедобнее, раз уж меня разоблачили; он, заскрежетав иронически, вышел, не говоря ни слова. Под вечер, когда я уже прикончил последние крошки бисквита, случайно завалявшегося внутри панциря, в дверном замке заскрежетал ключ, и в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным портфелем.

— Будь проклят, слизняк! — сказал он и добавил: — Я должен тебя защищать.

— И ты всегда так приветствуешь своих клиентов? — спросил я, садясь.

Он тоже сел, дребезжа. Отвратительное зрелище! Жесть на брюхе совершенно разъехалась.

— Слизняков — всенепременно, — убежденно сказал он. — Токмо из лояльности к моей профессии — не к тебе, слизь окаянная! — искусство свое употреблю в твою защиту, тварь! Быть может, удастся смягчить ожидающую тебя кару и добиться, чтобы тебя сразу же разобрали на части.

— То есть как это? — поразился я. — Меня же нельзя разобрать!

— Ха-ха-ха! — заскрежетал он. — Это тебе лишь мнится. А теперь говори, что за пазухой таил, клейкая каналья!

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Клаустрон Фридрак.

— Скажи мне, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?

— В слизнячестве, — тотчас ответил он. — Надлежит за то высшая мера. К тому ж возжелал ты предать нас, на корысть Слизи шпионил, на Его Индуктивность руку подъять намеревался — хватит с тебя, дерьмо слизнячье? Признаешь вину свою?

— Точно ли ты мой защитник? — спросил я. — Говоришь как прокурор или следователь.

— Я твой защитник.

— Отлично. Не признаю себя ни в чем виновным.

— Стружку с тебя снимем! — зарычал он.

Поняв, какой мне достался защитник, я умолк. Наутро меня отвели на допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней — если это было возможно, — чем вчерашний адвокат. Он то рычал, то шептал, то взрывался жестяным смехом, то хладнокровно вдалбливал в меня, что скорее он начнет дышать, нежели я избегну благородной справедливости. На следующем допросе присутствовал какой-то важный чиновник — судя по количеству ламп, тлевших в нем. Прошло еще четыре дня. Хуже всего дело обстояло с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую мне приносили раз в сутки, — стражник нес при этом горшок возможно дальше от себя, словно это был яд.