Ийон Тихий (№1) - Звездные дневники Ийона Тихого

Станислав Лем

ЗВЕЗДНЫЕ ДНЕВНИКИ ИЙОНА ТИХОГО

Предисловие

Описание доблестей Ийона Тихого, имя которого известно в обеих частях Млечного Пути, не входит в намерения издателя. Мы представляем вниманию Читателя избранные отрывки из «Звездных дневников» Ийона Тихого. Знаменитый звездопроходец, капитан дальнего галактического плавания, охотник за метеорами и кометами, неутомимый исследователь, открывший восемьдесят тысяч три мира, почетный доктор университетов Обеих Медведиц, член Общества по опеке над малыми планетами и многих других обществ, кавалер млечных и туманностных орденов, Ийон Тихий сам представится читателю в этих «Дневниках», ставящих его наравне с такими неустрашимыми мужами древности, как Карл Фридрих Иероним Мюнхгаузен, Павел Маслобойников, Лемюэль Гулливер или магистр Алькофрибас.

Совокупность «Дневников», насчитывающих восемьдесят семь томов инкварто, с картами всех путешествий и приложениями (звездным словарем и ящиком с образцами), находится в обработке у группы ученых-астрогаторов и планетников; вследствие огромного объема необходимой работы они выйдут еще не скоро. Полагая, что таить великие открытия Ийона Тихого от широчайших слоев Читателей было бы неуместно, издатель выбрал из «Дневников» небольшие отрывки и выпускает их в необработанном виде, без сносок, примечаний, комментариев и словаря космических выражений.

В подготовке «Дневников» к печати мне не помогал никто; тех, кто мне мешал, я не перечисляю, так как это заняло бы слишком много места.

АСТРАЛ СТЕРНУ ТАРАНТОГА,

профессор космической зоологии

Фомальгаутского университета

Фомальгаут, 18 VI. Космической Пульсации. Вступление к III изданию

Настоящее издание сочинений Ийона Тихого, не будучи ни полным, ни критически выверенным, является все же шагом вперед по сравнению с предыдущими. Его удалось дополнить текстами двух не известных ранее путешествий — восьмого и двадцать восьмого (1). Это последнее содержит новые подробности биографии Тихого и его предков, любопытные не только для историка, но и для физика, поскольку из них вытекает зависимость (о которой я давно догадывался) степени семейного родства от скорости (2).

Что же касается путешествия восьмого, то группа тихопсихоаналитиков перед сдачей настоящего тома в печать изучила все факты, имевшие место во сне И.Тихого (3). В работе доктора Гопфштоссера интересующийся Читатель найдет сравнительную библиографию предмета, где раскрывается влияние снов других знаменитостей, таких как Исаак Ньютон и семейство Борджа, на сонные видения Тихого и наоборот (4).

Вместе с тем в настоящий том не вошло путешествие двадцать шестое, которое в конце концов оказалось апокрифом. Это доказала группа сотрудников нашего Института путем электронного сравнительного анализа текстов (1). Стоит, пожалуй, добавить, что лично я давно уже считал так называемое «Путешествие двадцать шестое» апокрифом ввиду многочисленных неточностей в тексте; это относится, в частности, к тем местам, где речь идет об одолюгах (а не «одоленгах», как значилось в тексте), а также о Меопсере, муциохах и медлитах (Phlegmus Invariabilis Hopfstosseri).

(1) E. M. Сянко. Подстилка левого ящика письменного стола И. Тихого — манускрипт его неопубликованных работ; том XVI серия «Тихиана», с 1193 и след.

(2) O.J.Burberrys. Kinship as velocity function in family travels; том XVII серии «Тихиана», с. 232. и след.

(3) Dr.S.Hopfstosser. Das epistemologisch Unbesrtittbare in einern Tiaume von ljon Tichy; спец. вып. серии «Тихиана», том VI, с. 67 и след.

(4) E. М. Сянко, А. У. Хлебец, В. У. Каламарайдысова. Частотный анализ лингвистических бета-спектров И. Тихого: том XVIII серии «Тихиана».

В последнее время слышны голоса, ставящие под сомнение авторство Тихого в отношении его «Дневников». Печать сообщала, что Тихий будто бы пользовался чьей-то помощью, а то и вовсе не существовал, а его сочинения создавались неким устройством, так называемым «Лемом». Согласно наиболее крайним версиям, «Лем» даже был человеком. Между тем всякий, кто хоть немного знаком с историей космоплавания, знает, что LEM — это сокращение, образованное от слов LUNAR EXCURSION MODULE, то есть лунный исследовательский модуль, построенный в США в рамках проекта «Аполло» (первая высадка на Луну). Ийон Тихий не нуждается в защите ни как автор, ни как путешественник. Тем не менее пользуюсь случаем, чтобы опровергнуть нелепые толки. Укажу, что LEM, правда, был снабжен небольшим мозжечком (электронным), но это устройство использовалось для весьма ограниченных навигационных целей и не смогло бы написать ни одной осмысленной фразы. Ни о каком другом ЛЕМе ничего не известно. О нем умалчивают как каталоги больших электронных машин (см., напр., каталог «Нортроникс», Нью-Йорк, 1966—69), тау. и «Большая космическая энциклопедия» (Лондон, 1979). Поэтому недостойные серьезных ученых домыслы не должны мешать кропотливой работе тихологов, от которых потребуется еще немало усилий, чтобы довести до конца многолетний труд по изданию «OPERA OMNIA» И.Тихого.

Профессор А.С.ТАРАНТОГА

Кафедра сравнительной астрозоологии

Формальгаутского университета

за

Редакционную комиссию «Полного собрания сочинений» Ийона Тихого,

а также за

Ученый Совет Тихологического института и Коллектив Редакции квартальника «Тихиана»

Предисловие

к расширеннному изданию

С радостью и волнением предлагаем Читателю новое издание сочинений Ийона Тихого; здесь, наряду с текстами трех не известных ранее путешествий (восемнадцатого, двадцатого и двадцать первого), помещены любопытнейшие рисунки, выполненные рукой Автора, а также содержится ключ к ряду загадок, над которыми напрасно бились виднейшие эксперты-тихологи.

Что касается иллюстраций, то Автор долго отказывался предоставить их в наше распоряжение, утверждая, что рисовал экземпляры звездно-планетных существ — inflagranti (На месте (преступления)) или из своей домашней коллекции — лишь для себя и к тому же в большой спешке, так что ни художественной, ни документальной ценности эти рисунки не имеют. Но, будь они даже мазней (с чем, впрочем, согласны не все знатоки), они незаменимы в качестве наглядных пособий при чтении текстов, местами весьма трудных и темных. Вот первая причина удовлетворения, которое испытывает наш коллектив.

Но кроме того, тексты новых путешествий приносят успокоение уму, жаждущему окончательного ответа на извечные вопросы, которые человек задает себе и миру; здесь сообщается, кто и почему именно так сотворил Космос, естественную и всеобщую историю, разум, бытие и прочие не менее важные вещи. Оказывается — какой приятный сюрприз для Читателя! — участие нашего достопочтенного Автора в этой сотворительной деятельности было немалым, нередко даже решающим. Поэтому понятно упорство, с которым он — из скромности — защищал ящик письменного стола, где эти рукописи хранились, и не менее понятно удовлетворение тех, кто в конце концов преодолел сопротивление Тихого. Попутно выясняется, откуда возникли проблемы в нумерации звездных дневников. Лишь изучив настоящее издание, Читатель поймет, почему Первого путешествия И.Тихого не только никогда не было, но и быть не могло; напрягши внимание, он также уяснит себе, что путешествие, названное двадцать первым, было одновременно и девятнадцатым. Правда, в этом нелегко разобраться, ибо Автор вычеркнул несколько десятков строк в конце указанного документа. Почему? Опять-таки по причине своей непреоборимой скромности. Не будучи вправе нарушить наложенную на мои уста печать молчания, я все же решусь чуть-чуть приоткрыть эту тайну. Видя, к чему ведут попытки исправить предысторию и историю, И.Тихий в качестве Директора Темпорального института сделал нечто такое, из-за чего так и не состоялось открытие Теории Передвижения во Времени. Когда же, по его указанию, это открытие подверглось закрытию, то вместе с ним исчезла Программа телехронического исправления истории. Темпоральный институт и, увы, директор Института И.Тихий. Горечь утраты отчасти смягчается тем, что как раз благодаря ей мы уже можем не опасаться фатальных сюрпризов хотя бы со стороны прошлого, отчасти же тем, что безвременно усопший по-прежнему жив, хотя никоим образом не воскресал. Этот факт, признаемся, поражает воображение; объяснение Читатель найдет в соответствующих местах настоящего издания, а именно в путешествиях двадцатом и двадцать первом.

В заключение сообщаю, что в нашем Объединении создается особое футурологическое подразделение; в соответствии с духом времени оно при помощи метода т. н. самоисполняющихся прогнозов будет изучать и те путешествия И. Тихого, которых он не совершал и совершать не намеревался.

Проф. А.С.ТАРАНТОГА

за

Объединенные Институты Описательной, Сравнительной и Прогностической Тихологии и Тихографии

Информационная заметка

Для 5-го, сокращенного издания

ПУС ОбИОСиПТТТ[1] поручил мне ознакомить галактическую общественность с обстоятельствами, при которых появилось на свет настоящее издание СПИТ[2], в обиходе именуемого «Звездными дневниками», что я и делаю.

Основополагающее стремление Ийона Тихого — это стремление к абсолютной истине. В последнее время его посетили сомнения в степени истинности того, что он себе снил на темы, предположенные ему ПУС ОбИОСиПТТТ в связи с реорганизацией указанного учреждения. Ввиду этого Ийон Тихий решил провести инвентаризацию собственной памяти при помощи МММ ПУС ОбИОСиПТТТ[3]. Поскольку тем самым под переучет подпали разделы СПИТ, в обиходе именуемые «Воспоминания Ийона Тихого», ПУС ОбИОСиПТТТ оказался перед нелегким выбором: либо приостановить печатание настоящего издания СПИТ до окончания переучета, либо издать «Звездные дневники» без «Воспоминаний».

Памятуя о возрастающем дефиците СПИТ и, следовательно, необходимости срочного удовлетворения той поистине космической потребности, какой является чтение трудов Тихого, мы решились выпустить сокращенное издание СПИТ, за которым последует публикация опущенных в нем «Воспоминаний», — как только Ийон Тихий закончит переучет.

За ПУС ОбИОСиПТТТ

Проф. А.С.ТАРАНТОГА

Постскриптум. В настоящее издание не вошли также путешествия двенадцатое и двадцать четвертое Ийона Тихого, поскольку во время перерыва на завтрак готовый уже набор был разбит никелево-марганцевым метеоритом из потока Леонид; приносим свои извинения г.г. Читателям за это вмешательство высшей силы.

Путешествие седьмое

Когда в понедельник, второго апреля, я пролетал вблизи Бетельгейзе, метеорит размером не больше фасолины пробил обшивку, вывел из строя регулятор мощности и повредил рули — ракета потеряла управление. Я надел скафандр, выбрался наружу и попробовал исправить повреждение, но убедился, что установить запасной руль, который я предусмотрительно захватил с собой, без посторонней помощи невозможно. Конструкторы спроектировали ракету так нелепо, что один человек не мог затянуть гайку: кто-нибудь другой должен был придерживать ключом головку болта. Сначала это меня не очень обеспокоило, и я потратил несколько часов, пытаясь удержать один ключ ногами и в то же время рукой завернуть с другой стороны гайку. Но прошло уже время обеда, а мои усилия все еще ни к чему не привели. В тот момент, когда мне это почти удалось, ключ вырвался у меня из-под ноги и умчался в космическое пространство. Так что я не только ничего не исправил, но еще и потерял ценный инструмент и лишь беспомощно смотрел, как он удаляется, все уменьшаясь на фоне звезд.

Через некоторое время ключ вернулся по вытянутому эллипсу, но, хоть он и стал спутником ракеты, все же не приближался к ней настолько, чтобы я мог его схватить. Я вернулся в ракету и, наскоро перекусив, задумался над тем, каким образом выйти из этого дурацкого положения. Корабль тем временем летел по прямой со все увеличивающейся скоростью — ведь проклятый метеорит испортил мне и регулятор мощности. Правда, на курсе не было никаких небесных тел, но не мог же этот полет вслепую продолжаться до бесконечности. Некоторое время мне удавалось сдерживать гнев. Но когда, принявшись после обеда за мытье посуды, я обнаружил, что разогревшийся от перегрузки атомный реактор погубил лучший кусок говяжьего филе, который я оставил в холодильнике на воскресенье, я на мгновенье потерял душевное равновесие и, извергая ужаснейшие проклятия, разбил часть сервиза. Это хотя и было не очень разумно, однако принесло мне некоторое облегчение. Вдобавок выброшенная за борт говядина, вместо того чтобы улететь в пространство, не хотела расставаться с ракетой и кружила около нее, как второй искусственный спутник, регулярно каждые одиннадцать минут и четыре секунды вызывая кратковременные солнечные затмения. Чтобы успокоить нервы, я до вечера рассчитывал элементы ее орбиты, а также возмущения, вызванные движением потерянного ключа. У меня получилось, что в течение ближайших шести миллионов лет говядина будет догонять ключ, обращаясь вокруг ракеты по круговой орбите, а потом обгонит его.

Устав от вычислений, я лег спать. Среди ночи мне показалось, что меня трясут за плечо. Я открыл глаза и увидел наклонившегося над постелью человека, лицо которого показалось мне удивительно знакомым, хотя я понятия не имел, кто бы это мог быть.

— Вставай, — сказал он, — и бери ключи. Пойдем наружу закрепим руль…

— Во-первых, мы не настолько хорошо знакомы, чтобы вы мне «тыкали», — ответил я, — а во-вторых, я точно знаю, что вас нет. Я в ракете один, и притом уже второй год, так как лечу с Земли в созвездие Тельца. Поэтому вы мне только снитесь.

Но он по-прежнему тряс меня, повторяя, чтобы я немедленно шел с ним за инструментами.

— Глупости, — отмахнулся я, уже начиная злиться, так как боялся, что эта ссора во сне разбудит меня, а я по опыту знаю, как трудно заснуть после такого внезапного пробуждения. — Никуда я не пойду, это же бессмысленно. Болт, затянутый во сне, не изменит положения, существующего наяву. Прошу не надоедать мне и немедленно растаять или исчезнуть каким-нибудь другим способом, а то я могу проснуться.

— Но ты не спишь, клянусь тебе! — воскликнуло упрямое привидение. — Ты не узнаешь меня? Взгляни!

С этими словами он прикоснулся пальцами к двум большим, как земляничины, бородавкам на левой щеке. Я непроизвольно схватился за свое лицо, потому что у меня на том же месте две точно такие же бородавки. И тут я понял, почему приснившийся напоминал мне кого-то знакомого: он был похож на меня, как одна капля воды на Другую.

— Оставь меня в покое! — крикнул я и закрыл глаза, испугавшись, что проснусь. — Если ты являешься мной, то мне действительно незачем говорить тебе «вы», но вместе с тем это доказывает, что ты не существуешь.

Затем я повернулся на другой бок и натянул одеяло на голову. Я слышал еще, как он говорил что-то об идиотизме и наконец, поскольку я не реагировал, выкрикнул:

— Ты еще пожалеешь об этом, болван! И убедишься, что это вовсе не сон, но будет поздно!

Я даже не шелохнулся. Когда я утром открыл глаза, мне сразу вспомнилось это странное ночное происшествие. Я сел на кровати и задумался о том, какие шутки играет с человеком его собственный разум: перед лицом безотлагательной необходимости, не имея на борту ни одной родственной души, я раздвоился в сонных грезах, чтобы победить опасность.

После завтрака я обнаружил, что за ночь ракета получила дополнительную порцию ускорения, и принялся листать книги бортовой библиотеки, разыскивая в справочниках совет на случай безвыходного положения, но ничего не нашел. Тогда я разложил на столе звездную карту и в свете близкой Бетельгейзе, которую время от времени заслоняла вращающаяся вокруг ракеты говядина, стал искать поблизости очаг какой-нибудь космической цивилизации, обитатели которого могли бы оказать мне помощь. Но это была настоящая звездная глушь, и все корабли обходили ее стороной как исключительно опасный район, — здесь возникали грозные, таинственные гравитационные вихри в количестве ста сорока семи штук, существование которых объясняют шесть астрофизических теорий, и все по-разному.

Календарь космонавта предостерегал от них ввиду непредсказуемых последствий релятивистских эффектов, которые может повлечь за собой прохождение сквозь вихрь, особенно при высокой собственной скорости.

Но я был беспомощен. Я лишь подсчитал, что край первого вихря заденет мою ракету около одиннадцати, и поэтому поспешил приготовить завтрак, чтобы не бороться с опасностью натощак. Едва я вытер последнее блюдце, как ракету начало швырять во все стороны; плохо закрепленные предметы летали от стены к стене. Я с трудом добрался до кресла и, привязавшись к нему, в то время «как корабль швыряло все сильнее, заметил, что словно какая-то бледно-лиловая мгла заволокла противоположную часть каюты и там, между раковиной и плитой, появилась туманная фигура человека в переднике. Человек лил взболтанные яйца на сковороду. Он взглянул на меня внимательно, но без удивления, потом видение заколебалось и исчезло. Я протер глаза. Вне всякого сомнения, я был один и поэтому приписал это видение временному помрачению рассудка.

Я по-прежнему сидел в кресле, вернее, подпрыгивал вместе с ним, и тут меня осенило: я понял, что это совсем не галлюцинация. Когда толстый том «Общей теории относительности» пролетал мимо моего кресла, я попробовал его схватить, что удалось мне только при четвертой попытке. Листать тяжелую книгу в таких условиях было трудно — страшные силы играли кораблем, он мотался, как пьяный, но мне все-таки удалось найти нужное место. Там говорилось о феноменах так называемой петли времени, то есть об искривлении вектора времени в пределах особенно мощных гравитационных полей; это явление может иногда привести даже к тому, что время повернет вспять и произойдет так называемое удвоение настоящего. Вихрь, сквозь который я сейчас проходил, не принадлежал к самым мощным. Я знал, что, если бы мне удалось хоть немного развернуть корабль к полюсу Галактики, я бы проткнул так называемый Vortex Gravitatiosus Pinckenbachii, в котором многократно наблюдалось удвоение и даже утроение настоящего.

Правда, рули не действовали, но я прошел в реакторный отсек и манипулировал до тех пор, пока не добился небольшого отклонения курса ракеты к галактическому полюсу. Эта операция заняла у меня несколько часов. Результат превзошел все ожидания. Корабль попал в центр вихря около полуночи, вибрируя и постанывая всеми сочленениями. Я испугался, что он развалится, но он вышел из испытания с честью, а когда снова попал в объятия мертвой космической тишины, я покинул реакторный отсек и увидел самого себя сладко спящим на кровати. Я сразу понял, что это я из предыдущих суток, то есть из ночи понедельника. Не раздумывая над философской стороной этого весьма своеобразного явления, я тотчас стал трясти спящего за плечо, требуя, чтобы он быстро вставал, — я ведь не знал, как долго его понедельничное существование будет продолжаться в моем вторничном, и поэтому нам нужно было как можно скорее выйти наружу, чтобы вместе исправить руль.

Но спящий открыл только один глаз и заявил, что не желает, чтобы я ему «тыкал», а также что я только его сновидение. Напрасно я нетерпеливо тряс его, напрасно пытался силой вытащить из постели. Он отбивался, упрямо повторяя, что я ему снюсь; я начал ругаться, он логично объяснил мне, что никуда не пойдет, так как болты, завинченные во сне, не будут держать рулей наяву. Напрасно я клялся, что он ошибается, поочередно то уговаривая, то проклиная; даже продемонстрированные мною бородавки не убедили его, что я говорю правду. Он повернулся ко мне спиной и захрапел. Я уселся в кресло, чтобы спокойно обдумать создавшееся положение. Я пережил его дважды, один раз как этот спящий, в понедельник, а теперь как безрезультатно будивший его во вторник. Я понедельничный не верил в реальность явления дупликации, но я вторничный уже знал о нем. Это была самая обычная петля времени. Что же делать, как исправить рули? Поскольку понедельничный продолжал спать, а также поскольку я помнил, что в ту ночь я превосходно проспал до утра, я понял, что бесполезно дальше его будить.

Карта предвещала еще множество больших гравитационных вихрей, и я мог рассчитывать на удвоение настоящего в течение следующих дней. Я хотел написать себе письмо и приколоть его булавкой к подушке, чтобы я понедельничный, проснувшись, мог воочию убедиться в реальности мнимого сна.

Но не успел я сесть к столу и взяться за перо, как в двигателях что-то загрохотало, я бросился к ним и до утра поливал водой перегревшийся атомный реактор; а между тем понедельничный я сладко спал, да еще время от времени облизывался, что меня здорово злило. Голодный, усталый, так и не сомкнув глаз, я занялся завтраком и как раз вытирал тарелки, когда ракета вошла в следующий гравитационный вихрь. Я видел себя понедельничного, видел, как он, привязанный к креслу, ошалело смотрит, как я вторничный жарю яичницу. Потом от резкого толчка я потерял равновесие, у меня потемнело в глазах, и я упал. Очнувшись на полу среди битой посуды, я обнаружил у самого своего лица ноги стоящего надо мной человека.

— Вставай, — сказал он, поднимая меня. — Ты не ушибся?

— Нет, — ответил я, опираясь руками о пол; у меня кружилась голова. — Ты из какого дня недели?

— Из среды. Идем, надо быстро исправить рули, жаль терять время!

— А где тот, понедельничный? — спросил я. — Его уже нет, то есть, очевидно, это ты. — Как это я?

— Ну да, понедельничный стал в ночь с понедельника на вторник вторничным и так далее… — Не понимаю!

— Неважно, это с непривычки. Ну, пошли, не будем терять времени!

— Сейчас, — ответил я, не поднимаясь с пола. — Сегодня вторник. Если ты из среды и до этой минуты в среду рули еще не исправлены, значит, что-то помешает нам их исправить; в противном случае ты в среду уже не уговаривал бы меня, чтобы я во вторник исправлял их вместе с тобой. Может, лучше не стоит рисковать и лезть наружу?

— Бред! — воскликнул он. — Послушай, я из среды, а ты из вторника, что же касается ракеты, то я допускаю, что она, так сказать, слоистая, то есть местами в ней вторник, местами среда, а кое-где, возможно, есть даже немного четверга. Просто время перемешалось при прохождении сквозь вихри. Но какое нам до этого дело, если нас двое и поэтому есть возможность исправить рули?!

— Нет, ты не прав, — ответил я. — Если в среду, где ты уже находишься, прожив весь вторник, если, повторяю, в среду рули неисправны, то из этого следует, что они не были исправлены во вторник, потому что сейчас вторник, и, если бы мы пошли сейчас и исправили их, для тебя этот момент был бы уже прошлым, и нечего было бы исправлять. Итак… — Итак, ты упрям, как осел! — рявкнул он. — Ты еще раскаешься в своей глупости! Меня утешает только одно: ты будешь точно так же беситься из-за своего тупого упрямства, как я сейчас, — когда сам доживешь до среды!!!

— Ах, позволь! — воскликнул я. — Значит ли это, что в среду, став тобой, я буду пытаться уговаривать меня вторничного так, как ты это делаешь сейчас, только все будет наоборот, то есть ты будешь мной, а я тобой? Понимаю! В этом и заключается петля времени! Погоди, я иду, сейчас иду, я уже понял…

Однако прежде чем я встал с пола, мы попали в новый вихрь, и страшная тяжесть распластала нас на потолке.

Ужасные толчки и сотрясения продолжались всю ночь со вторника на среду. Когда стало немного поспокойнее, летающий по каюте том «Общей теории относительности» с такой силой ударил меня по голове, что я потерял сознание. Открыв глаза, я увидел осколки посуды и лежащего среди них человека. Я вскочил и, поднимая его, воскликнул:

— Вставай! Ты не ушибся?

— Нет, — ответил он, открывая глаза. — Ты из какого дня недели?

— Из среды. Идем, надо быстро исправить рули, жаль терять время.

— А где тот, понедельничный? — спросил он, садясь. Под глазом у него был синяк.

— Его уже нет, — сказал я. — То есть, очевидно, это ты. — Как это я?

— Ну да, понедельничный стал в ночь с понедельника на вторник вторничным и так далее… — Не понимаю!

— Неважно, это с непривычки. Ну, пошли, не будем терять времени!

Говоря это, я начал осматриваться в поисках инструментов.

— Сейчас, — ответил он не спеша, даже не шевельнув пальцем. — Сегодня вторник. Если ты из среды и до этой минуты в среду рули еще не исправлены, значит, что-то помешает нам их исправить; в противном случае ты в среду уже не уговаривал бы меня, чтобы я во вторник исправлял их вместе с тобой. Может, лучше не стоит рисковать и лезть наружу?

— Бред! — заорал я, рассвирепев. — Послушай, я из среды, а ты из вторника…

Мы начали ругаться, поменявшись ролями, причем он в самом деле довел меня до бешенства, потому что никак не соглашался чинить со мной рули, и я тщетно называл его упрямым ослом. А когда мне наконец удалось его уговорить, мы попали в очередной гравитационный вихрь. Я обливался холодным потом, так как подумал, что теперь мы будем крутиться в этой петле времени, как в клетке, до бесконечности, но, к счастью, этого не случилось. Когда тяготение уменьшилось настолько, что я смог подняться, я снова был один в кабине. Очевидно, локальный вторник, застрявший рядом с раковиной, исчез, бесповоротно став прошлым. Я немедленно сел за карту, отыскивая какой-нибудь порядочный вихрь, в который мог бы ввести ракету, вызвать новое искривление времени и таким образом обрести помощника.

Наконец я нашел один, довольно многообещающий, и, маневрируя двигателями, с большим трудом направил ракету так, чтобы пересечь его в самом центре. Правда, конфигурация этого вихря была, как показывала карта, весьма необычна — он имел два расположенных рядом центра. Но я уже настолько отчаялся, что не обратил внимания на эту аномалию.

Во время многочасовой возни в моторном отсеке я сильно запачкал руки и решил помыться, так как до входа в вихрь времени оставалось еще много. Ванная была закрыта. Из нее доносилось бульканье, словно кто-то полоскал горло.

— Кто там?! — крикнул я удивленно. — Я, — ответил голос изнутри. — Какой еще «я»? — Ийон Тихий. — Из какого дня? — Из пятницы. Тебе чего?

— Хочу помыть руки… — бросил я машинально, заставив свой мозг работать с максимальной интенсивностью: сейчас среда, вечер, он из пятницы, значит, гравитационный вихрь, в который должен был войти корабль, искривил время из пятницы в среду, но я никак не мог сообразить, что будет внутри вихря дальше. Особенно занимало меня, куда мог деваться четверг? Пятничный между тем все еще не впускал меня в ванную, продолжая возиться внутри, несмотря на то, что я упорно стучал в дверь.

— Перестань полоскать горло! — заорал я наконец, потеряв терпение. — Дорога каждая минута — выходи немедленно, починим рули!

— Для этого я тебе не нужен, — флегматично ответил он из-за двери, — где-то там должен быть четверговый, иди с ним…

— Какой еще четверговый? Это невозможно… — Наверное, я лучше знаю, возможно это или нет. Я-то уже в пятнице и, стало быть, пережил и твою среду, и его четверг…

Ощущая легкое головокружение, я отошел от двери и действительно услышал шум в каюте: там стоял человек и вытаскивал из-под кровати футляр с инструментами. — Ты четверговый?! — воскликнул я, вбегая в каюту. — Да, — ответил он. — Да… Помоги мне… — А удастся нам сейчас исправить рули? — спросил я его, когда мы вместе вытаскивали из-под кровати сумку с инструментами.

— Не знаю, в четверг они еще не были исправлены, спроси у пятничного…

Действительно, как это я не догадался! Я быстро подбежал к двери ванной.

— Эй! Пятничный! Рули уже исправлены?.. — В пятницу нет. — Почему?

— Потому, — ответил он, одновременно отворяя дверь. Его голова была обмотана полотенцем, а ко лбу он прижимал лезвие ножа, пытаясь остановить рост большой, как яйцо, шишки. Четверговый, подошедший в это время с инструментами, остановился рядом со мной, спокойно и внимательно разглядывая пострадавшего, который свободной рукой ставил на полку бутылку со свинцовой примочкой. Это ее бульканье я принимал за полоскание горла. — Что это тебя так? — спросил я сочувственно. — Не что, а кто. Это был воскресный. — Воскресный? Зачем… Не может быть! — Это долгая история…

— Все равно! Быстро наружу, может, успеем! — повернулся ко мне четверговый.

— Но ракета вот-вот войдет в вихрь, — ответил я. — Толчок может выбросить нас в пустоту, и мы погибнем…

— Не болтай глупостей, — сказал четверговый. — Если существует пятничный, с нами ничего не может случиться. Сегодня только четверг…

— Среда! — возразил я

— Ладно, это безразлично, во всяком случае, в пятницу я буду жить. И ты тоже.

— Но ведь это только кажется, что нас двое, — заметил я, — на самом деле я один, только из разных дней недели…

— Хорошо, хорошо, открывай люк… Но тут оказалось, что у нас на двоих только один скафандр. Следовательно, мы не могли оба выйти из ракеты одновременно, и план исправления рулей провалился.

— А, черт возьми! — воскликнул я зло, швыряя сумку с инструментами. — Нужно было надеть скафандр и не снимать его — я об этом не подумал, но ты, как четверговый, должен был об этом помнить! — Скафандр у меня отобрал пятничный. — Когда? И зачем?

— Э, не все ли равно, — пожал он плечами и, повернувшись, ушел в каюту.

Пятничного в ней не было. Я заглянул в ванную, но и она была пуста.

— Где пятничный? — спросил я, пораженный. Четверговый аккуратно разбивал ножом яйца и выливал их содержимое в шипящий жир.

— Наверное, где-нибудь в районе субботы, — спокойно ответил он, быстро помешивая яичницу.

— О, прошу прощения, — запротестовал я, — свой рацион за среду ты уже съел, ты не имеешь права второй раз за среду ужинать!

— Эти запасы настолько же твои, насколько мои. — Он спокойно приподнимал пригорающие края яичницы ножом. — Я являюсь тобой, а ты — мной, так что это все равно…

— Что за софистика! Не клади так много масла! Ошалел? У меня не хватит запасов на такую ораву!

Сковородка выскочила у него из рук, а я отлетел к стенке — мы вошли в новый вихрь. Корабль снова трясся как в лихорадке, но я думал только о том, чтобы попасть в коридор и надеть скафандр. Таким образом, рассуждал я, когда после среды придет четверг, я четверговый буду уже в скафандре и если только ни на мгновение его не сниму, как я твердо решил, то он окажется на мне и в пятницу. Тогда я из четверга, так же как я из пятницы, мы оба будем в скафандрах и, встретившись в одном настоящем, сможем наконец исправить эти чертовы рули. Из-за увеличения силы тяжести я потерял сознание, а когда открыл глаза, заметил, что лежу по правую руку четвергового, а не по левую, как несколько минут назад. Придумать план со скафандром было несложно, гораздо труднее было привести его в исполнение — из-за возросшей тяжести я едва мог шевелиться. Как только тяготение хоть немного ослабевало, я проползал несколько миллиметров к двери, ведущей в коридор. При этом я заметил, что четверговый, так же как и я, понемногу продвигается к двери. Наконец примерно час спустя — вихрь был очень обширный — мы встретились, распластанные, на полу у порога. Я подумал, что напрасно трачу силы, стараясь дотянуться до ручки, — пусть дверь откроет четверговый. Одновременно я начал припоминать разные вещи, из которых следовало, что это я теперь четверговый, а не он.

— Ты из какого дня? — спросил я, чтобы удостовериться окончательно. Мой подбородок был прижат к полу, мы лежали нос к носу. Он с трудом разжал губы. — Из чет… верга… — простонал он. Это было странно. Неужели я все еще в среде? Перебрав в уме последние события, я решил, что это исключено. Значит, он должен быть уже пятничным. Поскольку он до сих пор обгонял меня на день, так должно было быть и сейчас. Я ждал, чтобы он открыл дверь, но, кажется, он ожидал того же от меня. Сила тяжести заметно уменьшилась, я встал и побежал в коридор. Когда я схватил скафандр, он подставил мне ножку и вырвал скафандр у меня из рук, а я во весь рост растянулся на полу.

— Ах ты мерзавец, скотина! — крикнул я. — Надуть самого себя, какая подлость!

Но он, не обращая на меня внимания, молча надевал скафандр. Это было просто наглостью. Вдруг какая-то непонятная сила вышвырнула его из скафандра, в котором, как оказалось, уже кто-то сидел. В первый момент я растерялся, совершенно не понимая, кто кем является.

— Эй, средовый! — закричал тот, в скафандре. — Не пускай четвергового, помоги мне!

Четверговый и в самом деле пытался сорвать с него скафандр.

— Давай скафандр! — рычал четверговый. — Отвяжись! Чего ты пристал?! Ты что, не понимаешь, он должен быть у меня, а не у тебя?! — отвечал голос из скафандра.

— Интересно, почему?

— Потому, дурень, что я ближе к субботе, чем ты, а в субботу нас будет уже двое в скафандрах!

— Ерунда, — вмешался я, — в лучшем случае в субботу ты будешь в скафандре один как последний идиот и ничего не сможешь сделать. Отдай скафандр мне: если я его сейчас надену, то ты тоже будешь иметь его в пятницу, как пятничный, так же как и я в субботу, как субботний, а значит, в этом случае нас будет двое с двумя скафандрами… Четверговый, помоги!!

— Перестань! — отбивался пятничный, с которого я силой сдирал скафандр. — Во-первых, тебе некого звать, четверговый, минула полночь, и ты сам теперь четверговый, а во-вторых, будет лучше, если я останусь в скафандре, — тебе он все равно ни к чему…

— Почему? Если я его сегодня надену, то он будет на мне и завтра.

— Сам убедишься… Я ведь уже был тобой в четверг, мой четверг уже миновал, я знаю, что говорю… — Хватит болтать. Пусти сейчас же! — заорал я. Но он вырвался от меня, и я начал за ним гоняться сначала по камере реактора, а потом мы один за другим ввалились в каюту. Случилось как-то так, что нас осталось только двое. Теперь я понял, почему четверговый сказал, когда мы стояли с инструментами у люка, что пятничный отнял у него скафандр: за это время я сам стал четверговым, и это у меня его забрал пятничный. Но я и не думал сдаваться. «Погоди, я тебе покажу», — подумал я, выбежал в коридор, оттуда в реакторный отсек, где во время погони заметил лежащую на полу тяжелую железную палку, служившую для помешивания в атомном котле. Я схватил ее и, вооружившись таким образом, помчался в каюту. Пятничный был уже в скафандре, только шлема еще не успел надеть.

— Снимай скафандр! — бросил я ему в лицо, сжимая палку. — И не подумаю. — Снимай, говорят тебе!!

На мгновение я заколебался, не решаясь его ударить. Меня немного смущало, что у него не было ни синяка под глазом, ни шишек на лбу, как у того пятничного, обнаруженного мною в ванной, но вдруг сообразил, что именно так и должно быть. Тот пятничный теперь уже наверняка стал субботним, а возможно, даже шатается где-нибудь в районе воскресенья, зато присутствующий здесь пятничный недавно был четверговым, в которого я превратился в полночь, так что по нисходящей кривой петли времени я приближался к месту, где пятничный, еще непобитый, должен был превратиться в побитого пятничного. Но ведь он сказал, что его отделал воскресный, а того пока не было и в помине — в каюте мы находились вдвоем, он и я. Вдруг у меня мелькнула блестящая идея.

— Снимай скафандр! — рявкнул я грозно. — Четверговый, отцепись! — закричал он. — Я не четверговый! Я воскресный! — заорал я, бросаясь в атаку.

Он попытался меня лягнуть, но ботинки у скафандра очень тяжелые, и, пока он поднимал ногу, я успел ударить его палкой по голове. Разумеется, не слишком сильно — я уже настолько разбирался во всем этом, чтобы понимать, что, в свою очередь, я сам, став из четвергового пятничным, получу по лбу, а у меня не было никакого желания проламывать самому себе череп. Пятничный упал и, застонав, схватился за голову, а я грубо сорвал с него скафандр. Он, пошатываясь, пошел в ванную, бормоча: «Где вата… где свинцовая примочка…» — а я начал быстро влезать в скафандр, за который мы так боролись, но вдруг заметил торчащую из-под кровати ногу. Встав на колени, я заглянул туда. Под кроватью лежал человек и, стараясь заглушить чавканье, поспешно пожирал последнюю плитку молочного шоколада, которую я оставил в сундучке на черный галактический день; негодяй так спешил, что ел шоколад вместе с кусочками станиоля, поблескивавшими у него на губах.

— Оставь шоколад! — заорал я, дергая его за ногу. — Ты кто такой? Четверговый?.. — спросил я уже тише, охваченный внезапной тревогой: может быть, я становлюсь сейчас пятничным и мне теперь достанутся побои, которыми я сам недавно наградил пятничного? — Я воскресный, — пробормотал он набитым ртом. Мне стало не по себе. Либо он врал, и тогда это не имело значения, либо говорил правду, и в таком случае перспектива получения шишек была неминуема: это ведь воскресный поколотил пятничного. Пятничный сам мне об этом сказал, а я потом, прикинувшись воскресным, стукнул его палкой. Но, подумал я, если даже он врет, что он воскресный, то, во всяком случае, возможно, он более поздний, чем я, а раз так — помнит все, что помню я, следовательно, он уже знает, как я обманул пятничного, и потому, в свою очередь, может надуть меня аналогичным образом, — то, что было моей военной хитростью, для него просто воспоминание, которым можно воспользоваться. Пока я раздумывал, как быть, он доел шоколад и вылез из-под кровати.

— Если ты воскресный, где твой скафандр?! — воскликнул я, осененный новой мыслью.

— Сейчас он у меня будет, — сказал он спокойно, и вдруг я заметил в его руке палку… а потом увидел сильную вспышку, словно взорвались десятки сверхновых одновременно, и потерял сознание.

Очнулся я, сидя на полу в ванной, в которую кто-то ломился. Я начал осматривать синяки и шишки, а снаружи все еще стучали в дверь: оказалось, это средовый. Я показал ему мою голову, украшенную шишками, он пошел с четверговым за инструментами, потом началась погоня, драка за скафандр; наконец я как-то пережил и это и субботним утром влез под кровать, чтобы проверить, не завалялась ли в сундучке хоть плитка шоколада. Кто-то потянул меня за ногу, когда я доедал последнюю плитку, найденную под рубашками; это был я, не знаю уж, из какого дня, но на всякий случай я стукнул его палкой по голове, снял с него скафандр и уже собирался одеться, как ракета вошла в новый вихрь.

Когда я пришел в себя, каюта была набита людьми. Передвигаться по ней было почти невозможно. Как оказалось, все они были мною из разных дней, недель, месяцев, а один, кажется, даже из будущего года. Много было побитых, с синяками, а пятеро из присутствующих были в скафандрах. Но вместо того чтобы немедленно выйти наружу и исправить повреждение, они начали спорить, ругаться, торговаться и ссориться. Они выясняли, кто кого побил и когда. Положение осложнялось тем, что уже появились дополуденные и послеполуденные, и я начал опасаться, что, если так пойдет дальше, я раздроблюсь на минутных и секундных и, кроме того, большинство присутствующих врали без запинки, и я до сих пор не знаю по-настоящему, кого бил я и кто бил меня, пока вся эта история крутилась в треугольнике четверговый — пятничный — средовый, которыми я был поочередно. По-моему, оттого, что я сам врал пятничному, будто я воскресный, меня поколотили на один раз больше, чем следовало по календарю. Но я предпочитаю даже мысленно не возвращаться к этим неприятным воспоминаниям — человеку, который целую неделю ничего не делал другого, как только лупил самого себя, гордиться особенно нечем.

Тем временем ссоры продолжались. Меня охватывало отчаяние из-за бессмысленной потери времени, а ракета между тем неслась вслепую, то и дело попадая в гравитационные вихри. В конце концов те, что были в скафандрах, подрались с остальными. Я пробовал навести хоть какой-нибудь порядок в этом теперь уже полном хаосе, и наконец после нечеловеческих усилий мне удалось организовать что-то вроде собрания, причем тот, который явился из будущего года, как самый старший, был единодушно избран председателем.

Потом мы выбрали счетную комиссию, согласительную комиссию и редакционную комиссию, а четверым из будущего месяца поручили охрану порядка. Но в промежутке мы успели пройти сквозь отрицательный вихрь, уменьшивший наше количество наполовину, так что при тайном голосовании не оказалось кворума и перед выдвижением кандидатов на ремонт рулей пришлось менять регламент. Карта предвещала приближение к очередным вихрям, которые свели бы на нет достигнутые успехи. И вот началось: то исчезали уже избранные кандидаты, то вновь появлялись вторничный и пятничный с обмотанными полотенцами головами и начинали некрасивые скандалы… После прохода через мощный положительный вихрь мы едва помещались в каюте и коридоре, а о том, чтобы открыть люк, нечего было и думать из-за недостатка места. Хуже всего было, однако, то, что размеры временных сдвигов все увеличивались, появлялись какие-то седоватые личности, а кое-где даже виднелись коротко остриженные мальчишечьи головы; разумеется, всеми этими мальчишками был я сам.

Честно говоря, я не знаю, был ли я все еще воскресным или уже понедельничным. Впрочем, это все равно не имело никакого значения. Дети плакали — их придавили в толпе — и звали маму; председатель — Тихий из будущего года — ругался как сапожник, потому что Тихий из среды, который в напрасных поисках шоколада залез под кровать, укусил председателя за ногу, когда тот наступил ему на палец. Я видел, что все это кончится плохо, тем более что там и сям появлялись уже седые бороды. Между сто сорок вторым и сто сорок третьим вихрями я пустил по рукам анкету, но оказалось, что многие из присутствующих бессовестно лгут. Зачем — одному Богу известно; возможно, царящая на корабле атмосфера помутила их разум. Шум и галдеж были такие, что приходилось кричать. Вдруг какому-то из прошлогодних Ийонов пришла в голову удачная, как всем показалось, идея, чтобы старейший из нас рассказал историю своей жизни; это позволило бы выяснить, кто именно должен исправить рули. Ведь самый старший вмещал в своем опыте опыт всех присутствующих из разных месяцев, дней и лет.

С этой просьбой мы обратились к седовласому старцу, который, слегка трясясь, стоял у стены. Он начал длинно и подробно рассказывать нам о своих детях и внуках, а потом перешел к космическим путешествиям — за свои, пожалуй, девяносто лет он совершил их несметное количество. Того, которое происходило сейчас и которое нас интересовало, старец не помнил вообще вследствие общего склероза и возбуждения, но он был настолько самонадеян, что никак не хотел в этом признаваться, и уходил от ответа, упорно возвращаясь к своим большим связям, орденам и внучатам; мы не выдержали, наорали на него и велели замолчать.

После двух следующих вихрей толпа значительно поредела. После третьего не только стало свободнее, но исчезли и все в скафандрах. Остался только один пустой скафандр. Мы сообща повесили его в коридоре и продолжали заседать. После новой драки за овладение этим столь ценным нарядом ракета вошла в очередной вихрь, и вдруг стало пусто.

Я сидел на полу, со вспухшими глазами, в удивительно просторной каюте, среди разбитой мебели, обрывков одежды и разодранных книг. Пол был засыпан бюллетенями для голосования. Карта сообщила, что я уже прошел всю зону гравитационных вихрей. Потеряв надежду на дупликацию, а значит, и на устранение дефекта, я впал в полное отчаяние.

Выглянув через некоторое время в коридор, я с удивлением увидел, что скафандр исчез. Тогда, как сквозь туман, я вспомнил, что перед последним вихрем двое мальчишек украдкой выскользнули из каюты. Неужели они вдвоем влезли в один скафандр?! Пораженный внезапной мыслью, я бросился к рулям. Они действовали! Значит, ребята исправили повреждение, пока мы увязали в бесплодных спорах. Вероятно, один всунул руки в рукава скафандра, а другой — в штанины; так они могли одновременно держать два ключа по обеим сторонам рулей. Пустой скафандр я нашел в кессоне, за люком. Я внес его в ракету, словно реликвию, испытывая бесконечную благодарность к тем отважным мальчуганам, которыми я был так давно!

Так кончилось, пожалуй, одно из наиболее удивительных моих приключений. Я благополучно долетел до цели благодаря уму и отваге, проявленным мною в облике двоих детей.

Потом говорили, что эту историю я выдумал, а злопыхатели позволяли себе распространять гнусные сплетни, будто я питаю слабость к алкоголю и, тщательно скрывая это на Земле, предаюсь своему пороку в течение долгих лет космических путешествий. Одному Богу известно, какие еще сплетни распространялись по этому поводу, но таковы уж люди: они охотней верят самой невероятной ерунде, чем подлинным фактам, которые я позволил себе здесь изложить.

Путешествие восьмое

Итак, это свершилось. Я был делегатом Земли в Организации Объединенных Планет или, точнее, — кандидатом, хотя даже и не так: ведь не мою кандидатуру, а кандидатуру всего человечества должно было рассмотреть Пленарное заседание.

В жизни я так ужасно не волновался. Следовало готовиться к выступлению, а я и слова не выдавил бы сквозь ссохшееся от переживаний горло; поэтому, увидав большой блестящий автомат с хромированной полочкой и маленькими щелями для монет, я поскорей сунул туда монетку, предусмотрительно подставив крышку термоса под кран.

Это был первый дипломатический инцидент в истории человечества, разыгравшийся на галактической арене, поскольку мнимый автомат с газированной водой оказался заместителем председателя тарраканской делегации в полной парадной форме. К величайшему счастью, именно Тарракания решила рекомендовать нашу кандидатуру. Я, однако же, не сразу об этом узнал: я понял все, проглотив информационно-толмаческую таблетку, которую подал мне некий благосклонный чиновник ООП; бренчащие звуки, окружавшие меня, немедленно превратились в превосходно понятную речь, каре из алюминиевых кеглей в конце плюшевой дорожки оказалось почетным караулом, а приветствующий меня тарраканин показался мне давно знакомой личностью, совершенно обычной по внешности. Только волнения я не мог побороть.

Подъехала маленькая повозка, специально переоборудованная для таких двуногих существ, как я; сопровождающий меня тарраканин не без усилий втиснулся туда вслед за мной и, усевшись одновременно и справа и слева от меня,сказал:

— Уважаемый землянин, я должен вам объяснить, что произошло маленькое процедурное осложнение в связи с тем, что председатель нашей делегации, наиболее подготовленный для защиты вашей кандидатуры как землист по специальности, к сожалению, вчера вечером был отозван в столицу, и мне придется его заменять. Вы ознакомились с протоколом?

— Нет… не довелось, — пробормотал я, пытаясь как-нибудь понадежней устроиться на сиденье повозки, которая была не слишком-то хорошо приспособлена для человеческого тела: сиденье походило на яму с полметра глубиной, так что на выбоинах я стукался лбом о колени.

— Ну, ничего, мы с этим справимся, — сказал тарраканин. Его складчатое одеяние, заглаженное острыми прямыми гранями с металлическим отблеском (что и заставило меня вначале принять его за автомат с газированной водой; сам же он скорее напоминал большой слоеный пирог), издало легкий звон, он же, откашлявшись, продолжал:

— Историю вашу я знаю; до чего же это великолепно — человечество! Разумеется, все знать — это входит в мои обязанности. Делегация наша выступит по пункту восемьдесят третьему повестки дня с предложением принять вас в ряды Объединения как членов полноправных, всецелых и всесторонних… А верительные грамоты вы случайно не потеряли?! — вставил он так внезапно, что я вздрогнул и рьяно опроверг это предположение. Пергаментный сей рулон, слегка размякший от пота, я стискивал в правой руке.

— Хорошо, — продолжал тарраканин, — значит, я произнесу речь — не так ли? — обрисовывающую ваши великие достижения, которые дают вам право занять место в Астральной Федерации… Это, понимаете ли, в известном смысле устаревшая формальность; ведь вы же не ожидаете каких-либо оппозиционных выступлений… а?

— Н-нет… не думаю… — буркнул я.

— Конечно! Да и с какой бы стати! Значит, формальность, не так ли, однако же мне нужны точные данные. Факты, подробности, понимаете? Атомной энергией вы, разумеется, располагаете?

— О да! Да! — поспешно заверил я.

— Отлично. А в самом деле, это у меня есть, председатель оставил мне свои заметки, но его почерк… гм… Итак, давно ли вы располагаете этой энергией?

— С шестого августа 1945 года!

— Превосходно. Что это было? Первая энергетическая станция?

— Нет, — ответил я, чувствуя, что краснею. — Бомба. Она уничтожила Хиросиму.

— Хиросиму? Это что, метеор?

— Не метеор… город.

— Город?… — произнес он с некоторым беспокойством. — Значит, как бы это сказать… — Он некоторое время раздумывал. — Лучше ничего не говорить, — вдруг решил он. — Ну, ладно, но какие-то основания для похвал мне необходимы. Подбросьте что-нибудь такое, только поскорей, мы уже скоро прибудем на место.

— Э… э… космические полеты… — начал я.

— Само собой понятно, иначе вас здесь не было бы, — пояснил он, как мне показалось, чуточку бесцеремонно. — На что вы расходуете основную часть народного дохода? Ну, припомните же! Какие-нибудь громадные строительные предприятия, архитектура в космическом масштабе, гравитационно-солнечные фонтаны, а? — быстро подсказывал он мне.

— А, строим… мы строим, — с трудом выговорил я. — Народный доход не очень-то велик, много поглощают вооружения…

— Вооружения чего? Континентов? Против землетрясений?

— Нет… войска, армия…

— Это что? Хобби?

— Не хобби… внутренние конфликты… — бормотал я.

— Это же никакая не рекомендация! — сказал он с явным неодобрением. — Ведь не прилетели же вы сюда прямо из пещер! Ученые ваши давно должны были подсчитать, что всепланетное сотрудничество как-никак выгодней, чем драки за добычу и гегемонию!

— Подсчитали, подсчитали, но есть причины… исторического характера, знаете ли…

— Оставим это! — сказал он. — Ведь я же здесь не защищать вас должен, как обвиняемых, а рекомендовать, выдвигать, указывать на ваши заслуги и добродетели. Понимаете?

— Понимаю…

Язык мой одеревенел, будто его кто заморозил, воротничок фрачной сорочки жал, манишка размякла от пота, который с меня ручьями лился; я зацепился верительными грамотами за ордена и надорвал наружный лист.

Тарраканин, такой нетерпеливый, с его барски-пренебрежительным и в то же время слегка отсутствующим видом, заговорил с неожиданным спокойствием и мягкостью (ловкий дипломат!):

— Я, пожалуй, буду говорить о вашей культуре. О ее выдающихся достижениях. Есть у вас культура? — бросил он внезапно.

— Есть! Великолепная! — заверил я.

— Это хорошо. Искусство?

— О да! Музыка, поэзия, архитектура…

— Значит, все же есть архитектура! — воскликнул он. — Превосходно. Надо записать. Взрывчатые вещества?

— То есть, как это взрывчатые?

— Ну, взрывы, творческие, и для регулировки климата, передвижения континентов, рек… это у вас имеется?

— Пока только бомбы… — сказал я и уже шепотом добавил. — Но они очень разные, напалмовые, фосфорные, даже с ядовитыми газами.

— Это не то, — сухо ответил он — Будем держаться в сфере духа. Во что вы верите?

Этот тарраканин, которому предстояло нас рекомендовать, вовсе не был, как я уже понял, специалистом по земным делам, и при мысли о том, что от выступления такого невежественного существа зависит, быть нам или не быть в объединении всей Галактики, у меня, по правде говоря, дыхание сперло. «Что за невезенье, — думал я, — надо же было, чтобы отозвали именно того, настоящего землиста!»

— Верим во всеобщее братство, в превосходство мира и содружества над войной, считаем, что человек должен быть мерой всех вещей…

Он положил тяжелый присосок на мое колено:

— Почему же человек? — сказал он — Впрочем, не будем об этом. Но ваш перечень негативен, не надо войны, не надо ненависти, — туманности ради, вы разве не имеете никаких положительных идеалов?

Мне было невыносимо душно.

— Мы верим в прогресс, в лучшее будущее, в силу науки…

— Наконец хоть что-нибудь! — воскликнул он — Да, наука.. это хорошо, это мне пригодится. Какие науки вы больше всего развиваете?

— Физику. Исследования в области атомной энергии.

— Это я уже слыхал. Знаете что? Вы, главное, молчите Я уж сам этим займусь Говорить буду я. Положитесь во всем на меня. Не падайте духом! — эти слова он произнес, когда повозка остановилась.

Голова у меня кружилась, и все перед глазами вращалось: меня вели хрустальными коридорами, какие то незримые засовы раздвигались с мелодичным выдохом, потом я помчался вниз, вверх, опять вниз, тарраканин стоял рядом со мной, громадный, молчаливый, покрытый складчатым металлом, и вдруг все вокруг застыло, стекловидный шар вздулся передо мной и лопнул. Я стоял на дне зала Генеральной Ассамблеи. Безупречной серебряной белизны амфитеатр, воронкообразно расширяясь, уходил вверх спиралями скамей; уменьшенные расстоянием силуэты делегатов расцвечивали изумрудом, золотом, пурпуром белизну спиральных ярусов, бередя глаз мириадами таинственных сверканий. Я не сразу научился отличать глаза от орденов, тела делегатов от их искусственных продолжений — видел только, что двигаются они оживленно, придвигают к себе по белоснежным пюпитрам кипы документов и какие-то черно-блестящие, будто антрацитовые, пластинки, а напротив меня, на расстоянии полусотни шагов, окруженный с флангов стенами электронных машин, за рощицей микрофонов покоился на возвышении председательствующий.

В воздухе носились обрывки разговоров на тысячах языков, звездные жители говорили в диапазоне от глубочайших басов до тонов высоких, как птичий щебет. Чувствуя, что пол проваливается подо мной, я одернул фрак. Раздался протяжный нескончаемый звук — это председательствующий пустил в ход машину, которая ударила молотком по пластинке из чистого золота, и металлические вибрации ввинтились мне в уши. Тарраканин, возвышаясь надо мной, указал, куда надо садиться, и голос председательствующего поплыл из невидимых мегафонов. Я же, перед тем, как сесть у прямоугольной таблички с названием родной планеты, обвел взглядом круги скамей. Я силился сыскать хоть одну родственную душу, хоть одно человекообразное существо, но-тщетно. Огромные клубни, окрашенные в теплые тона, слоистое желе, вроде бы красносмородинное, мясистые выросты, опирающиеся на пюпитры, лица, по цвету схожие с хорошо заправленным паштетом, либо светленькие, как рисовые запеканки; плавники, присоски, щупальца, в которых находилась судьба планет дальних и ближних, двигались передо мной, будто в замедленной съемке, не было в них ничего уродливого, вопреки всем нашим земным предположениям: будто я имел дело не со звездными чудищами, а с существами, вышедшими из-под резца скульпторов-абстракционистов либо каких-то виртуозов от гастрономии…

…Чувствовал я себя прескверно. Зачем я послушался профессора Тарантоги! На что мне понадобилась эта проклятая почетная миссия?

…Незримый ток пронизал меня, на громадной таблице вспыхнула цифра 83, и я почувствовал энергичный толчок. Это мой тарраканин, выпрямившись на своих присосках — или щупальцах, — потащил меня за собой. Юпитеры, плавающие под сводом зала, направили на нас ливень голубого света. Обливаемый со всех сторон водопадами сияния, которое словно насквозь меня просвечивало, машинально сжимая порядком размякший рулон верительных грамот, слушал я мощный бас тарраканина, который гремел рядом со мной, красноречиво и непринужденно, на весь амфитеатр, но содержание его речи доходило до меня лишь обрывками — как морская пена обрызгивает смельчака, во время шторма перевесившегося через волнорез.

— …Замечательная Земийя (он не смог даже правильно выговорить название моей родины!)… великолепное человечество… присутствующий здесь его выдающийся представитель… симпатичные млекопитающие… ядерная энергия, освобожденная с уменьем и сноровкой в их верхних отростках… молодая, динамичная культура, полная одухотворенности… глубинная вера в плентимолию, хотя и не лишенная амфибрунтов (он явно путал нас с кем-то другим)… преданные делу единства звездожителей… в надежде, что принятие их в ряды… замыкая период растительного общественного бытия.. хоть они и одиноки, на своей галактической периферии.. выросли смело и самостоятельно, и они достойны…

— Пока что, как-никак, хорошо, — мелькнуло у меня в голове. — Хвалит он нас будто бы удачно… а это что же?

— Конечно, парные! Их жесткие опоры… следует, однако же, понять… на этом Высоком Собрании имеют право представительства также исключения из норм и правил… никакое отклонение не позорит… трудные условия, в которых они сформировались… водянистость, даже соленая, не может быть, не должна стать препятствием… с нашей помощью они в будущем избавятся от своего ужасн… от своего теперешнего облика, о котором Высокое Собрание, со свойственным ему великодушием, говори не не будет… поэтому от имени тарраканской делегации и Союза Звезд Бетельгейзе настоящим я вношу предложение о принятии населения планеты 3имайи в ряды ООП, а тем самым о предоставлении присутствующему здесь благородному землянину полномочий делегата, аккредитованного при ООП. Я закончил.

Раздался мощный шум, прерываемый загадочными посвистываниями: аплодисментов ввиду отсутствия рук не было, да и не могло быть; шум и говор сразу стихли при звуке гонга, и послышался голос председательствующего:

— Желает ли какая-либо из высоких делегаций высказаться по вопросу о приеме Человечества с планеты 3емейи?

Сияющий тарраканин, по-видимому, чрезвычайно довольный собой, потащил меня на скамейку. Я уселся, невнятно бормоча слова благодарности, и тут два светло-зеленых лучика одновременно стрельнули с различных сторон амфитеатра.

— Предоставляю слово делегату Тубана! — сказал председатель.

Что-то встало. Я услыхал далекий пронзительный голос — будто разрезали листовое железо, — но вскоре я перестал обращать внимание на его тембр.

— Высокий Совет! — говорил представитель Тубана. — Услыхали мы тут, из уст полпитора Воретекса, теплую рекомендацию племени с дальней планеты, еще неизвестного присутствующим. Хотелось бы мне выразить сожаление, что неожиданное отсутствие сульпитора Экстревора на сегодняшнем заседании лишило нас возможности детально ознакомиться с историей, природой и обычаями этого племени, принятия которого в ООП так жаждет Тарракания. Не будучи специалистом в области космической тератологии, хотел бы я, однако, в меру своих скромных сил, дополнить то,что мы имели удовольствие услышать. Прежде всего — в общем-то вскользь, попутно — отмечу, что родная планета Человечества именуется не Земийя, 3имайя или 3емейя, как — не по незнанию, разумеется, а я глубоко убежден, лишь в ораторском запале и порыве, — говорил блистательный тарраканин. Конечно, это несущественная подробность. Однако же и термин «человечество», которым он пользовался, взят из языка племени Земли — так звучит настоящее имя этой отдаленной провинциальной планеты, — наша же наука определяет землян несколько иначе. Осмелюсь, в надежде, что не утомлю этим Высокое Собрание, зачитать полное наименование и классификацию вида, вопрос о членстве которого мы рассматриваем, причем воспользуюсь безукоризненным трудом специалистов, а именно «Галактической тератологией» Граммплюсса и Гзеемса.

Раскрыв перед собой на пюпитре огромную книгу в месте, обозначенном закладкой, представитель Тубана начал читать:

— Согласно с принятой систематикой, появляющиеся в нашей галактике аномальные формы следует относить к типу Aberrantia (искаженцы), который делится на подтипы Debilitales (недоумки), а также Antisapientinales (противоразумщики). Последних мы разделяем на тупоголовцев и безобразняков. Некоторые из безобразняков создают собственные псевдокультуры; сюда относятся такие виды как Idiotus erectus Gzeemsi — «идиот прямоходящий» или «подонковец строевой Гзеемса», который именует себя Genius pulcherrimus mundanus (прекраснейший гений мира), или же как тот своеобразный, с совершенно лысым телом экземпляр, замеченный Граммплюссом в самом темном закоулке нашей Галактики, — Monbtioteratum furiosum — «одержимец монстроподобный», который называет себя Homo sapiens.

В зале поднялся шум. Председательствующий включил машину с молотком.

— Держитесь! — прошипел мне тарраканин.

Я его не видел из-за сияния юпитеров, а может, из-за пота, который заливал мне глаза. Слабая надежда возникла у меня, когда кто-то попросил слова по формальному вопросу. Представившись собранию в качестве члена делегации Водолея, вместе с тем астрозоолога, он начал пререкаться с тубанцем, к сожалению, лишь на той почве, что, будучи сторонником школы профессора Хагранапса, считал представленную классификацию неточной. Вслед за своим учителем он счел ошибочным определение Monstroteratus в применении к человеку, ибо следовало воспользоваться номенклатурой водолейской школы, где последовательно применяется термин Artefactum abhorrens (искусственник уродиковый).

После краткого обмена мнениями тубанец продолжал свою речь:

— Достойный представитель Тарракании, рекомендуя кандидатуру так называемого Человека разумного, или, чтобы быть более точным, — типичного представителя плотоядных! — одержимца, не упомянул в рекомендации слово «белок», считая его неприличным. Бесспорно, оно вызывает ассоциации, о которых приличия не позволяют мне распространяться. Правда, наличие даже такого строительного материала не позорит (возгласы: «Слушайте! Слушайте!»). Не в белке дело, Высокий Совет!

Я был словно в полуобморочном состоянии — до меня доходили лишь обрывки речей.

— Даже плотоядность не может никому вменяться в вину, поскольку она возникла в ходе естественной эволюции. Однако же различия, отделяющие человека от животных — его сородичей, почти не существуют! Подобно тому как высокий индивидуум не может считать, что рост дает право ему пожирать тех, кто ниже ростом, так и наделенный несколько более высоким разумом не может ни убивать, ни пожирать тех, кто ниже по умственному уровню, а если уж он должен это делать (выкрики: «Не должен! Пускай шпинат ест!»), если, говорю, должен вследствие трагического наследственного отягощения, то он обязан поглощать свою окровавленную жертву в тревоге, тайком, в норах своих и в самых темных закоулках пещер, терзаемый угрызениями совести, отчаянием и надеждой, что когда-нибудь удастся ему освободиться от бремени этих непрерывных убийств. К сожалению, не так поступает искусственник! Он подло бесчестит останки, колошматит и шпигует, душит и тушит их, забавляясь тем, и лишь потом поглощает их на публичной кормежке, среди прыжков обнаженных самок своего вида, потому что это разжигает его вкус к мертвечине… Он напридумывал себе высшие оправдания, которые, разместившись между его желудком, этим могильным склепом бесчисленных жертв, и бесконечностью, дают ему право убивать с гордо поднятой головой. Чтобы не отнимать время у Высокого Собрания, больше не буду говорить о занятиях и нравах так называемого Человека разумного. Среди его предков один как будто подавал некоторые надежды. Был это вид Homo neanderthalensis (Человек неандертальский). Им стоит заинтересоваться. Походя на современного человека, он имел больший объем черепа, а значит, и большой мозг, или же разум. Собиратель грибов, склонный к раздумьям, страстно любящий искусство, кроткий, флегматичный, он несомненно заслуживал бы того, чтобы вопросе его членстве сегодня рассматривался на этом Высоком Собрании. К сожалению, его нет средь живых. Не может ли нам сообщить делегат Земли, которого мы имеем честь принимать здесь, что случилось с таким культурным, таким симпатичным неандертальцем? Землянин молчит, так я скажу за него: неандерталец истреблен целиком, стерт с лица Земли так называемым Homo Sapiens. Мало ему, однако же, было мерзости братоубийства, принялись вдобавок земные ученые чернить несчастную жертву, себе, а не ей, большемозгой, приписывать высший разум! Итак, Высокий Совет…

Из этой двухчасовой речи до меня доходили по сути лишь отрывки, но и этого вполне хватало. Тубанец создавал образ чудовищ, купающихся в крови, и делал это не спеша, систематически, открывая все новые, заранее заготовленные ученые книги, анналы, хроники, а уже использованные швырял об пол, словно охваченный внезапным отвращением к ним, будто те страницы, где говорилось о нас, слиплись от крови жертв. Постепенно дошел он до истории нашей цивилизации; рассказывал об избиениях и резне, о войнах и крестовых походах, о массовых убийствах, показывал эстампы, демонстрировал на эпидиаскопе технологию преступления и пытки, древние и средневековые, когда же он обратился к современности, шестнадцать служителей подкатили к нему на прогибающихся от тяжести тележках кипы нового фактографического материала; другие же служители, или вернее санитары ООП, передвигаясь на маленьких геликоптерах, оказывали тем временем первую помощь массам сомлевших слушателей этого реферата, обходя лишь меня одного, в простодушной уверенности, что поток кровавой информации о земной культуре мне не повредит. А я где-то в середине этой речи начал, как на грани безумия, пугаться самого себя, будто бы средь этих причудливых, странных созданий я один был чудовищем. Я уж думал, что эта страшная обвинительная речь никогда не кончится, но тут прозвучали слова:

— А теперь прошу Высокое Собрание поставить на голосование предложение тарраканской делегации!

Зал застыл в гробовой тишине. Что-то шевельнулось рядом со мной. Это мой тарраканин встал, чтобы попытаться опровергнуть хоть некоторые упреки… Бедняга! Он засыпал меня окончательно, стараясь убедить собрание, что человечество уважает неандертальцев как достойных своих предков, которые погибли абсолютно сами по себе. Тубанец сразу припечатал моего защитника одним метким, напрямик заданным мне вопросом: если назовут кого-нибудь неандертальцем, то как это воспринимается на Земле — как похвала или как оскорбительный эпитет?

Я думал, что все уже кончено, проиграно навсегда, что теперь я поплетусь обратно на Землю, как пес, у которого вырвали из пасти загрызенную им птицу; но среди тихого ропота в зале председательствующий, склонившись к микрофону, сказал:

— Предоставляю слово члену эриданской делегации.

Эриданин был маленький, серебристо-сизый и округлый, словно клубящийся туман, озаренный косыми лучами зимнего солнца.

— Я хотел бы выяснить, — сказал он, — кто будет платить вступительные взносы землян? Неужели они сами? Ведь взносы-то немалые: биллион тонн платины — это нагрузка, с которой не всякий плательщик справится!

Амфитеатр наполнился гневным говором.

— Вопрос этот будет к месту лишь в том случае, если предложение тарраканской делегации будет принято, — после некоторого колебания заметил председательствующий.

— С разрешения Вашего Галактичества! — возразил эриданин. — Я осмеливаюсь придерживаться иного мнения, и поэтому заданный мною вопрос подкрепляю рядом замечаний, на мой взгляд, весьма существенных. Во-первых, вот передо мной труд знаменитого дорадского планетографа, гипердоктора Враграса, и я цитирую из него: «…Планеты, на которых жизнь спонтанно зародиться не может, отличаются следующими свойствами: а) катастрофическими изменениями климата в быстром переменном темпе (т. н. цикл „зима — весна — лето — осень“), а также еще более губительными, на большие отрезки времени (ледниковые периоды); б) наличием больших собственных спутников; их приливные влияния также имеют смертоносный характер; в) часто появляющейся пятнистостью центральной или же родимой звезды, ибо пятна являются источником губительного для жизни излучения; г) преобладанием площади вод над площадью континентов; д) постоянством полюсного обледенения; е) наличием осадков в виде жидкой либо затвердевшей…» Как видно из этого…

— Прошу слова по формальному поводу! — Тарраканин, словно оживленный новой надеждой, вскочил. — Спрашиваю: делегация Эридана будет голосовать за наше предложение или же против него?

— Мы будем голосовать за ваше предложение, но с поправкой, которую я и представлю Высокому Собранию, — ответил эриданин, после чего продолжал. — Уважаемый Совет! На девятьсот восемнадцатой сессии Всеобщего Собрания мы обсуждали кандидатуру расы распутняков задоголовых, которые представлялись нам как Вечные Совершенцы, однако же были до такой степени телесно неустойчивы, что за время упомянутой сессии состав распутнякской делегации сменялся пятнадцать раз, хотя сессия продолжалась не более восьмисот лет. Эти бедняги, когда пришлось им представить жизнеописание своей расы, путались в противоречиях, заверяя Высокое Собрание столь же голословно, сколь и торжественно, что создал их некий Совершенный Творец по собственному великолепному подобию, благодаря чему они, между прочим, бессмертны духом. Поскольку из других источников выяснилось, что исследуемая противоразумная раса возникла не вследствие игры природы, но в результате достойного сожаления инцидента, вызванного посторонними лицами…

В зале все громче кричали: «Что он говорит?!», «Молчите!», «Неправда!», «Убери свой присосок, ты, распутняк!».

— Результаты работы Следственной Подкомиссии, — продолжал эриданин, — привели к тому, что на очередной сессии ООП была утверждена поправка к пункту второму Хартии Объединенных Планет, каковая поправка гласит следующее, — тут он развернул пергамент длиною в сажень и начал читать. «Настоящим утверждается категорический запрет предпринимать жизнетворные действия на всех планетах типа А, Б, В, Г, Д, а также Е по Враграсу, и одновременно на руководителей экспедиций и командиров кораблей, совершающих исследования на таких планетах, налагается обязанность строго соблюдать вышеупомянутый запрет. Касается он не только умышленных жизнетворных действий, как то: рассеивание водорослей, бактерий и тому подобное, но также неумышленного зачинания биоэволюции, по небрежности или рассеянности. Эти предупредительные меры продиктованы наилучшими намерениями ООП, отдающей себе отчет в следующем. Во-первых, неблагоприятная по природе среда, в которую попадают принесенные извне первоэлементы жизни, приводит, в ходе дальнейшего их развития, к возникновению таких извращений и уродств, которые никогда не встречаются в сфере естественного биогенеза. Во-вторых, в указанных обстоятельствах появляются виды не только физически ущербные, но и обремененные тягчайшими формами духовного вырождения; если же в подобных условиях вылупятся существа хоть отчасти разумные, — а это иногда случается, — то судьба их полна духовных терзаний. Ибо, достигнув определенного уровня сознания, начинают они искать в окружающей среде причину собственного возникновения и, не будучи в состоянии там ее найти, заходят на ложные пути верований, создающихся от растерянности и отчаяния. А посему, в искренней заботе о благе и о достоинстве жизни вообще, разумных же существ в особенности, Всеобщее Собрание ООП постановляет, что тот, кто нарушит ныне установленную правомочную противозачаточную статью Хартии ОП, будет подлежать санкциям и наказаниям, согласно духу соответствующих параграфов Межпланетного Юридического Кодекса».

Эриданин, отложив Хартию ОП, взял растрепанный том Кодекса, который вложили ему в щупальцы проворные помощники, и, открыв огромную эту книгу в соответствующем месте, начал читать звучным голосом:

— Том второй Межпланетного Уголовного Кодекса, статья восьмидесятая, под названием «О распутстве планетарном».

Параграф 212. Кто оплодотворяет планету, от природы бесплодную, подлежит наказанию от ста до тысячи пятисот лет зазвездения, помимо гражданской ответственности за моральный и материальный ущерб, причиненный потерпевшим.

Параграф 213 Кто действует согласно параграфу 212, проявляя значительное напряжение злой воли, а именно предпринимая действия означенного характера с заранее обдуманным намерением, результатом каковых должна явиться эволюция видов жизни, крайне деформированных, возбуждающих всеобщее отвращение или всеобщий ужас, подлежит зазвездению до тысячи пятисот лет…

— …Подчеркну, — добавил эриданин, — что Кодекс предусматривает материальную ответственность виновных, но соответствующих параграфов Гражданского Кодекса зачитывать не буду, чтобы не утомить присутствующих. Добавлю лишь, что в каталоге тел, признанных решительно бесплодными в понимании как гипердоктора Враграса, так и Хартии Объединенных Планет совокупно с Межпланетным Уголовным Кодексом, на странице 2618, строка восьмая снизу фигурируют следующие небесные тела. Зезмайя, Зембелия, Земля и Зызма…

Челюсть у меня отвисла, верительные грамоты выпали из рук, в глазах потемнело «Внимание! — кричали в зале. — Слушайте! Кого он обвиняет? Долой! Да здравствует!».

— Высокий Совет! — загремел представитель Эридана, бахая об пол томами Межпланетного Кодекса (по-видимому, это был излюбленный прием ораторов ООП). — Надо вновь и вновь говорить об этих позорных деяниях нарушителей Хартии Объединенных Планет! Надо снова и снова клеймить безответственные элементы, которые зачинают жизнь в условиях, того недостойных! Ибо вот являются к нам существа, которые не понимают ни омерзительности собственного существования, ни также его причин! Вот стучатся они в достопочтенные двери этого уважаемого Собрания, и что же мы можем тут ответить всем этим противоразумщикам, безобразнякам и тупоголовцам, когда они заламывают свои ложноручки и шатаются на своих ложноножках, узнав, что относятся к псевдотипу «искусственник» и что Совершенным Творцом их был какой-то матрос, который вылил на скалы мертвой планеты забродившие помои из ракетного ведра и для забавы придал этим жалким первоэлементам жизни такие свойства, которые впоследствии сделают их посмешищем всей Галактики! И как потом защищаются эти несчастные, если какой-нибудь Катон попрекнет их этими позорными левовращающими белками!!

Зал бушевал, машина непрерывно и тщательно бухала молотком, вокруг кричали «Позор! Долой! Засанкционировать! О ком идет речь? Смотрите, землянин уже растворяется, монстроподобный весь течет!». Действительно, я обливался потом. Эриданин, перекрывая своим мощным голосом общий шум, кричал.

— Я задам теперь несколько заключительных вопросов достопочтенной тарраканской делегации! Разве не правда, что в свое время совершил посадку на мертвой тогда планете Земля ваш корабль, у которого вследствие аварии холодильников испортилась часть припасов? Разве не правда, что на корабле этом находились два пустотника, впоследствии вычеркнутые из всех реестров за их бесстыдные махинации, и что эти подлецы, эти млечные лодыри назывались Банн и Пугг? Разве не правда, что Банн и Пугг решили спьяну не удовлетвориться обычным загрязнением беззащитной пустынной планеты, ибо захотелось им организовать на ней, преступным и наказуемым образом, биологическую эволюцию, какой свет доселе не видывал?.. Разве не правда, что эти мерзавцы, лишенные нравственных тормозов и всяких понятий о приличиях, вылили на скалы мертвой Земли шесть бочек прогоркшего желатинного клея и два бидона подпорченной альбуминовой пасты, что подбавили в эту смесь забродившей рибозы, пентозы и левулозы и, словно мало еще им было пакостей, облили все это тремя большими ведрами загнивших аминокислот, а получившуюся бурду размешивали лопаткой для угля, искривленной влево, и кочергой, загнутой вту же сторону, вследствие чего белки будущих земных существ стали ЛЕВОвращающими? Разве, наконец, неправда, что Пугг, страдавший в то время жестоким насморком, смеялся, что вдохнул «распроклятый дух» в несчастную эволюционную закваску? Разве не правда, что это левовращение перешло впоследствии в тела земных организмов и осталось в них поныне, от чего страдают теперь безвинные представители расы «искусственник уродиковый», которые наименовали себя Homo sapiens единственно из невежественной наивности? А поэтому разве не правда, что тарракане должны не только уплатить за землян вступительный взнос в размере биллиона тонн драгоценного металла, но обязаны также выплачивать несчастным жертвам, кои появились на свет, КОСМИЧЕСКИЕ АЛИМЕНТЫ?!

После этих слов эриданина в амфитеатре начало твориться нечто невообразимое. Я съежился, потому что в воздухе летали во все стороны папки с документами, тома Межпланетного Юридического Кодекса и даже вещественные доказательства в виде основательно заржавевших ведер, бочек и кочережек, которые невесть откуда взялись; возможно, что смекалистые эридане, имея зуб против Тарракании, с незапамятных времен занимались археологическими изысканиями на Земле и собирали доказательства их вины, старательно громоздя их на палубах Летающих Тарелок. Однако же трудно было мне обдумывать эти вопросы, ибо все кругом сотрясалось, всюду мельтешили щупальцы и присоски, мой тарраканин, ужасно взволнованный, сорвавшись с места, орал что-то, но его слова тонули в общем шуме.

Тут кто-то больно дернул меня за волосы, я даже застонал; это тарраканин, силясь показать, что я был удачно выполнен через посредство земной эволюции и что меня никак нельзя считать такимсяким существом, кое-как склеенным из гнилых отбросов, неустанно лупил меня по голове своим громадным тяжелым присоском, я же, чувствуя, что расстаюсь с жизнью, дергался все слабей, задыхался, брыкнул еще раза два в агонии и… упал на подушку.

Я сейчас же вскочил, еще не совсем придя в себя; я сидел на постели, ощупывая шею, голову, грудь и убеждаясь таким образом, что все пережитое мной — лишь кошмарный сон. Я вздохнул с облегчением; однако вскоре начали мучить меня некоторые сомнения. Я сказал себе: «Страшен сон, да милостив бог», но это не помогло. В конце концов, чтобы развеять черные мысли, я поехал к тетке на Луну.

Однако же трудно мне эту восьмиминутную поездку на планетобусе, который останавливается у моего дома, назвать восьмым звездным путешествием, уж скорее заслуживает этого наименования путешествие, проделанное во сне, во время которого я так настрадался за человечество.

Путешествие одиннадцатое

День обещал быть неважным. Ералаш, царящий дома с тех пор как я отдал камердинера в ремонт, все увеличивался. Я ничего не мог найти. В коллекции метеоритов завелись мыши. Обгрызли самый лучший хондрит. Когда я заваривал кофе, убежало молоко. Этот электрический болван спрятал посудные полотенца вместе с носовыми платками. Надо было отдать его в генеральный ремонт сразу же, как только он начал ваксить мои туфли изнутри. Вместо полотенца пришлось использовать старый парашют, я пошел наверх, смахнул пыль с метеоритов и поставил капканы. Тут я вдруг вспомнил о гренках и сбежал вниз. Конечно, от них остались одни угольки. Я выбросил их в слив. Слив тут же засорился. Я махнул на это рукой и заглянул в почтовый ящик. Он был забит обычной утренней почтой — два приглашения на конгрессы где-то в провинциальных дырах Крабовидной туманности, проспекты, рекламирующие крем для полирования ракет, новый номер «Реактивного путешественника» — ничего интересного. Последним был темный толстый конверт, скрепленный пятью печатями. Я взвесил его в руке и открыл.

«Тайный уполномоченный по делам Ворекалии имеет честь пригласить п. Ийона Тихого на заседание, имеющее быть 16 дня текущего месяца в 17.30 в малом зале Ламбретанума. Вход только по пригласительным билетам после просвечивания. Просим сохранять тайну.

Неразборчивая подпись, печать и вторая печать — красная, наискось:

ДЕЛО КОСМИЧЕСКОЙ ВАЖНОСТИ. СЕКРЕТНО».

«Ну, наконец что-то стоящее», — подумал я. Ворекалия, Ворекалия… Название было мне знакомо, но я никак не мог вспомнить, где я его слышал. Заглянул в Космическую Энциклопедию. Там значились только Вортуляния и Ворсемпилия.

Интересно, подумал я. В «Альманахе» это название тоже не значилось. Несомненно, Тайная Планета. «Это по мне», — пробормотал я и начал одеваться. Шел только десятый час, но нужно ведь было сделать еще поправку на робота. Носки я нашел почти сразу — в холодильнике; казалось, я вот-вот постигну логику действий этого свихнувшегося электронного болвана, и тут вдруг я столкнулся с совершенно необъяснимым фактом — нигде не было брюк. Никаких. В шкафу — сплошные пиджаки. Я переворошил весь дом, даже ракету выпотрошил — безрезультатно. Попутно убедился, что этот бездарный идиот выпил все масло, что было в погребе. Он, видимо, вылакал его недавно — неделю тому назад я пересчитывал банки, и все они были полны доверху. Это меня так разозлило, что я всерьез подумал, не отдать ли его все-таки на слом. Ему, видите ли, не хотелось рано вставать, поэтому вот уже несколько месяцев он затыкал себе наушники воском. Можно было звонить до одурения. Он говорил, что это по рассеянности. Я угрожал вывернуть у него пробки, но он бренчал на это: знал, что я в нем нуждаюсь. Я разделил весь дом на квадраты по системе Пинкертона и принялся за такой обыск, словно искал иголку в стогу сена. В конце концов я обнаружил квитанцию из прачечной. Негодяй отдал все мои брюки в чистку. Но что же произошло с теми, что были на мне накануне? Я никак не мог припомнить. Тем временем подходило время обедать. В холодильник нечего было и заглядывать — кроме носков, там была только почтовая бумага. Меня охватило тихое отчаяние. Пришлось взять из ракеты скафандр, влезть в него и отправиться в. ближайший магазин. Прохожие, правда, оглядывались на меня, зато я купил две пары брюк, черные и серые, вернулся, все еще в скафандре, домой, переоделся и злой как черт поехал в китайский ресторан. Съел, что подали, запил гнев бутылкой мозельского и, взглянув на часы, убедился, что скоро пять.

Возле Ламбретанума не было ни вертолетов, ни автомобилей, ни даже крохотнейшей ракетки — ничего. «Даже так?» — мелькнуло в голове. Огромным садом, сплошь засаженным георгинами, я прошел к главному входу. Мне долго не открывали. Наконец приоткрылся контрольный глазок, невидимый взгляд обшарил меня, потом дверь отошла ровно настолько, чтобы я мог войти.

— Пан Тихий, — сказал в карманный микрофончик тот, кто мне открыл. — Пожалуйте наверх. Дверь налево. Вас уже ждут.

Наверху меня встретила приятная прохлада, я вошел в малый зал — какое избранное общество! Если не считать двух незнакомых мне субъектов за столом президиума, в обтянутых бархатом креслах расположился цвет космографии. Тут же профессор Гаргарраг и его ассистенты. Я поклонился присутствующим и присел сзади. Один из тех, что сидели в президиуме, высокий, с седыми висками, извлек из ящика стола резиновый колокольчик и беззвучно позвонил. «Какие дьявольские предосторожности!»

— Господа ректоры, деканы, профессора, доценты и ты, уважаемый Ийон Тихий, — заговорил он, — как уполномоченный по сверхтайным вопросам, объявляю специальное заседание, посвященное проблеме Ворекалии, открытым. Слово имеет тайный советник Ксафириус.

В первом ряду поднялся плотный, седой, как молочная пена, плечистый мужчина. Он взошел на сцену, чуть заметно поклонился в сторону зала и начал без всяких вступлений:

— Господа! Около 60 лет назад из иокогамского межпланетного порта вышел грузовой корабль Галактической Компании «Божидар II» под командованием опытного пустотника Астроцента Пеапо. Корабль с грузом всяческой мелочи направлялся на Арекландрию, планету Гаммы Ориона. Последний раз его видели в районе космического маяка вблизи Цербера. Затем след его затерялся. Страховое общество «Securitas Cosmica», сокращенно именуемое «СЕКОС», по истечении года выплатило компании полную стоимость убытков. А какие-нибудь две недели спустя некий радиолюбитель на Новой Гвинее принял следующую радиограмму… — Оратор взял ее стола листок и прочел: — «Каркуляша обешушел шпашиша божиша». Здесь, господа, мне придется остановиться на некоторых деталях, необходимых для понимания дальнейшего. Упомянутый любитель был новичком и вдобавок шепелявил. В силу шепелявости и, по-видимому, неопытности он исказил депешу, которая, по мнению экспертов Галактокода, должна звучать так: «Калькулятор обезумел спасите Божидар». Проанализировав текст, эксперты пришли к выводу, что произошел редчайший случай бунта в полном вакууме — бунта корабельного калькулятора. Поскольку прежние владельцы не могли претендовать на погибший корабль, ибо все права на него и его содержимое перешли к «СЕКОСу», компания попросила агентство Пинкертона, в лице Абстрагазия и Мнемониуса Пинкертонов, произвести соответствующее расследование. В результате следствия, проведенного этими опытными агентами, выяснилось, что Калькулятор «Божидара», некогда модель-люкс, находившийся, однако, к моменту полета уже в преклонном возрасте, долгое время жаловался на одного из членов экипажа. Упомянутый ракетник, некий Симилеон Гиттертон, якобы дразнил его всевозможными способами: уменьшал входное напряжение, тыкал пальцем в лампы, издевался и даже оскорблял, обзывая то ржавой банкой, то проволочной тупицей. Гиттертон отпирался от всех обвинений, утверждая, что Калькулятор попросту страдает галлюцинациями — что иногда действительно случается с престарелыми электронными мозгами. Впрочем, эту сторону вопроса несколько позже подробно рассмотрит профессор Гаргарраг.

В течение следующих десяти лет корабль найти не удалось. Затем, однако, агенты Пинкертона, не прекращавшие заниматься тайной исчезновения «Божидара», получили сообщение, что у ресторана «Галакс» часто появляется полупомешанный, одряхлевший нищий, который распевает удивительнейшие истории, выдавая себя за Астроцента Пеапо, бывшего командира космолета. Этот невообразимо грязный старик действительно утверждал, что он Астроцент Пеапо, однако, будучи не только не в своем уме, но и частично утратив речь, он мог лишь распевать. Терпеливо выспрашиваемый агентами Пинкертона, он пропел совершенно невероятную историю — будто бы на корабле произошло нечто ужасное, так что ему, выброшенному за борт в одном лишь скафандре на голое тело, пришлось вместе с горстью преданных пустотников возвращаться своим ходом из окрестностей Туманности Андромеды на Землю, и длилось это лет двести; путешествовал он якобы то на метеорах, летящих в подходящем направлении, то голосуя пилотам попутных ракет; и только малую часть пути прошел на Люмеоне, автоматическом космическом зонде, который летел к Земле с околосветовой скоростью. Этому злосчастному перегону верхом на зонде он, по его словам, и был обязан потерей нормальной речи, зато тогда же благодаря известному явлению сокращения времени при субсветовых скоростях помолодел на много лет.

Таково было содержание рассказа или, вернее, лебединой песни старца. О том, что произошло на «Вожидаре», он даже заикнуться не хотел, — только установив магнитофоны неподалеку от входа в ресторан, где он сидел, агентам удалось записать куплеты, которые напевал себе под нос старый нищий; в некоторых он осыпал ужаснейшими ругательствами Арифмометр, объявивший себя «Архивладыкой Вселенносущия». Исходя из этого, Пинкертон заключил, что депеша была расшифрована правильно, и Калькулятор, обезумев, отделался от всех находившихся на борту людей.

Дальнейшее развитие этот вопрос получил в связи с открытием, сделанным пять лет спустя «Мегастером», космолетом Метагалактического института. Вблизи одной из неисследованных планет Проциона с «Мегастера» был замечен кружившийся по орбите заржавленный остов, силуэт которого напоминал погибший «Божидар». В связи с недостатком топлива «Мегастор» не совершил посадку на планете, ограничившись сообщением на Землю. С Земли был выслан патрульный корабль «Дейкрон», который исследовал окрестности Проциона и обнаружил остов космолета. Это действительно были останки «Божидара»; «Дейкрон» сообщил, что остов находится в ужасном состоянии — из него были извлечены машины, переборки, этажные перекрытия, стены, внутренние перегородки, крышки люков — все до последнего винтика, так что вокруг планеты вращалась лишь пустая, выпотрошенная оболочка. В ходе последующих наблюдений, произведенных «Дейкроном», выяснилось, что Калькулятор «Божидара», взбунтовавшись, решил обосноваться на одной из планет Проциона, а все содержимое корабля присвоил, чтобы удобнее там расположиться. В связи с этим в нашем отделе было заведено дело под индексом ВОРЕКАЛИЯ, что расшифровывается так: «Возврат Реликтов Калькулятора».

Калькулятор — это выяснилось из дальнейшего — осел на планете и расплодил огромное множество роботов, над которыми осуществлял абсолютную власть. Учитывая, что Ворекалия в принципе находится в сфере гравиополитических интересов Проциона и населяющих его мельманлитов, разумная раса которых под-держиваег с Землей добрососедские отношения, мы не сочли возможным грубо вмешиваться и некоторое время не обращали внимания на Ворекалию и основанную на ней Калькулятором колонию роботов, носящую в делах нашего отдела шифрованное обозначение «Коробка» Однако «СЕКОС» потребовал возврата своего имущества, счичая, что и Калькулятор и все его роботы являются юридической собственностью Страховой Компании В связи с этим мы обратились к мельманлитам; в ответ они указали, что, по имеющимся у них сведениям, Калькулятор создал не колонию, а государство, именуемое его подданными Благородией, а так как мельманлитское правительство, не признавая существования Благородии де-юре и не поддерживая с ней дипломатических отношений, признало чем не менее существование этой общественной формации де-факто, то оно не считает себя вправе вмешиваться в их дела. Некоторое время роботы на планете спокойно размножались, не проявляя какой-либо вредной агрессивности. Разумеется, наш отдел не счел возможным пустить дело на самотек, считая, что это было бы проявлением легкомыслия, поэтому мы послали на Ворекалию несколько наших людей, предварительно замаскировав их под роботов, поскольку младонационалистические настроения «Коробки» проявлялись в виде неразумной ненависти ко всему человеческому. Пресса Ворекалии неустанно твердит, что мы являемся презренными робототорговцами и беззаконно эксплуатируем невинных роботов. Таким образом, все переговоры, которые мы пытались вести от имени «СЕКОСа» в духе взаимопонимания и равенства, окончились безрезультатно, поскольку даже скромнейшие наши требования — чтобы Калькулятор вернул компании себя и своих роботов — были встречены оскорбительным молчанием.

Господа, — повысил голос оратор, — события, к сожалению, развивались не так, как мы ожидали. Выслав несколько радиограмм, наши люди, посланные на Ворекалию, замолчали. Мы направили других — аналогичная история. Передав первое шифрованное сообщение об удачной высадке, они не подавали больше признаков жизни. С того времени на протяжении девяти лет мы выслали на Ворекалию общим счетом две тысячи семьсот восемьдесят шесть агентов, и ни один не вернулся и не отозвался. Этим признакам совершенствования контрразведки роботов сопутствовали другие, возможно, еще более тревожные факты. Ворекалийская печать все яростнее нападает на нас в своих выступлениях. Типографии роботов размножают брошюрки и прокламации, предназначенные для земных роботов, изображая в них людей токопийцами и прохвостами, осыпая нас оскорблениями. В официальных выступлениях, например, людей именуют не иначе, как слизняками, а человечество — слизью, в связи с этим мы обращались с меморандумом к правительству Проциона, но оно лишь повторило свое предыдущее заявление о невмешательстве, и все наши попытки указать на пагубные плоды подобной нейтралистской, а по существу, страусиной политики не увенчались успехом. Нам дали лишь понять, что роботы являются продуктом нашего производства, ergo, мы несем всю ответственность за их поведение. С другой стороны, правительство Проциона категорически против любой карательной экспедиции или принудительной экспроприации Калькулятора и его подданных. В возникшей ситуации мы сочли нужным созвать данное совещание, чтобы раскрыть перед вами всю чреватость нынешнего положения; добавлю, что месяц назад «Электронный курьер», официоз Калькулятора, опубликовал статью, в которой смешал с грязью все эволюционное древо человека и потребовал присоединения Земли к Ворекалии, исходя из того, что роботы-де есть высший этап развития по сравнению с живыми существами. Позвольте мне на этом кончить и предоставить слово профессору Гаргаррагу.

Согбенный бременем лет, знаменитый специалист по элекгронной психиатрии с трудом взобрался на кафедру.

— Господа, — начал он чуть дрожащим, но еще сильным старческим голосом. — Издавна уже известно, что электронные мозги нужно не только создавать, но и воспитывать. Тяжка доля электронного мозга. Непрерывная работа, сложные вычисления, грубость и бестактные шутки обслуживающего персонала — вот на что обречен этот столь деликатный по натуре аппарат. Не удивительно, что дело доходит до душевных надломов, коротких замыканий, зачастую создаваемых с целью самоубийства. Недавно в моей клинике имел место следующий случай. Произошло раздвоение личноти — dichofomia profunda psychogenes electrocutiva alternans. Этот мозг сам себе писал любовные письма, в которых называл себя катушечкой, проволочечкой, лампампушечкой, — явное доказательство того, сколь сильно он нуждался в чутком, добросердечном, теплом отношении.

Серия электрошоков и длительный отдых вернули ему здоровье. Или возьмите, например, tremo, electricus frigoris oscillativus. Господа! Электронный мозг не швейная машинка, которой можно гвозди в стенку заколачивать. Это сознательное существо, разбирающееся во всем происходящем, и поэтому порой в минуты космической опасности оно начинает так дрожать вместе со всем кораблем, что людям трудно бывает устоять на палубе.

Некоторым грубым натурам это не нравится. Они доводят мозг до крайности. Электронный мозг относится к нам как нельзя лучше. Однако, господа, сопротивляемость проводов и ламп тоже имеет границы Так, электронный курсопоправочный мозжечок Греноби в приступе острого помешательства провозгласил себя дальним потомком Великой Андромеды и наследственным императором Мурвиклаудрии — и все это исключительно в результате безмерных преследований со стороны капитана, который оказался отъявленным пьяницей. Лечение в нашем закрытом институте облегчило самочувствие пациента — он успокоился, пришел в себя и сейчас уже находится почти в нормальном состоянии; бывают, конечно, и более тяжелые случаи. Например, один из университетских электронных мозгов, влюбившись в жену профессора математики, из ревности начал перевирать результаты вычислений и этим довел математика до состояния депрессии — тот решил, что не умеет складывать. Однако в оправдание этого мозга следует заметить, что жена математика систематически совращала его, поручая подсчитывать все свои расходы на приобретение самых интимных предметов туалета. Разбираемый нами случай напоминает мне другой, когда на борту «Панкратия» большой электронный мозг замкнулся с другими электронными мозгами корабля и в неудержимом стремлении разрастаться, так называемой электродинамической гигантофилии, опустошил все склады запасных частей, высадил команду на скалистую Мирозену, а сам нырнул в океан Алантропии, провозгласив себя патриархом населяющих ее ящеров. Прежде чем мы прибыли на эту планету с успокаивающими средствами, он в приступе ярости пережег себе лампы, так как ящеры не желали его слушаться. Правда, и в этом случае оказалось, что второй штурман корабля, известный космический шулер, обыграл несчастный мозг до нитки, пользуясь краплеными картами. Но случай с Калькулятором исключительный, господа. Перед нами явные признаки таких заболеваний, как gigantomania ferrogenes acuta, paranoia misantropica persecutoria, polplasia panelectropsvchica, debilitativa gravissima, как, наконец, necrofilia, thanatofilia и necromantia Господа! Я должен разъяснить вам одно обстоятельство, принципиально важное для понимания этого случая. Корабль «Божидар II» имел на борту не только груз штучных товаров, предназначенных для арматоров Проциона, но и контейнеры ртутно-синтетической памяти, получателем которых был Галактический Университет в Фомальгауте. Контейнеры содержали два вида сведений — из области психопатологии, а также архаической лексикологии. Надо полагать, что в процессе своего разрастания Калькулятор поглотил эти контейнеры. Тем самым он вобрал в себя всю совокупность сведений по таким вопросам, как история Джека Потрошителя и Глумспикского Душителя, как биография Захера-Мазоха, дневники маркиза де Сада, протоколы секты флагелланов из Пирпинакта, книга Мурмуропулоса «Кол в мировой истории». Был там и оригинальнейший «Малый пытариум» Янека Пидвы и его «Удушение, усекновение и сожигание — материалы по пыткографии», и единственные в свеем роде «Пытошные блюда из кипящего масла», предсмертное творение О. Гальвинари из Амагонии. Все это, раэумеется, в переводах. В этих роковых контейнерах находились также расшифрованные на каменных плитах протоколы заседаний секции каннибалов союза неандертальских писателей и «Размышления виселичные», принадлежащие маркизу де Крампфуссу; если я еще добавлю, что в них нашлось место для таких произведений, как «Идеальное убийство», «Тайна черного трупа» и «Азбука преступления» Агаты Кристи, то вы, господа, легко можете представить себе, какое страшное воздействие оказало все перечисленное на девственную личность Калькулятора.

Мы ведь стараемся по мере сил держать электронный мозг в неведении относительно этих отвратительных качеств человека. Ныне же, когда окрестности Проциона населяет железное потомство машины, напичканной историей человеческих вырождении, извращений и преступлений, я вынужден с сожалением заявить, что электронная психиатрия в данном случае абсолютно бессильна. Больше мне нечего сказать.

Среди общего глухого молчания надломленный, разбитый старец неверными шагами покинул кафедру.

Я поднял руку. Председательствующий удивленно взглянул на меня, но почти тотчас дал мне слово.

— Господа! — сказал я, вставая. — Дело, как я вижу, серьезное. Значение его я сумел должным образом оценить, только выслушав проникновенные слова профессора Гаргаррага. Хочу сделать уважаемому собранию предложение. Я готов — один! — отправиться в район Проциона, чтобы разобраться в том, что там происходит, раскрыть тайну исчезновения тысяч наших людей и приложить все усилия для мирного разрешения назревающего конфликта. Я отчетливо сознаю, что эта задача труднее всего, с чем я до сих пор сталкивался, но есть мгновенья, когда надлежит действовать, не думая ни о риске, ни о шансах на успех. Посему, господа…

Мои слова потонули в буре рукоплесканий. Умолчу о том, что происходило затем, — это слишком похоже было на массовую овацию в мою честь. Комиссия и собрание наделили меня всеми возможными полномочиями. На следующее утро я беседовал с руководителем отдела Проциона (он же шеф космической разведки) советником Малинграутом.

— Итак, вы хотите отправиться сегодня же? — сказал он. — Отлично. Разумеется, не в вашей ракете, Тихий. Это исключено. В подобных случаях мы используем специальные ракеты.

— Зачем? — спросил я. — Меня вполне устраивает моя собственная.

— О, я не сомневаюсь в ее отличных качествах, — ответил он, — но проблема маскировки… Вы отправитесь в ракете, внешне похожей на что угодно, только не на ракету. В данном случае мы используем… Впрочем, увидите сами. Ну, далее, вы должны, разумеется, высаживаться ночью…

— Как это ночью? — сказал я. — Выхлопной огонь немедленно меня выдаст.

— До сих пор мы поступали именно так… — явно обеспокоенный, сказал он.

— Ладно, разберусь на месте, — сказал я. — Мне самому тоже придется маскироваться?

— Это необходимо. Наши эксперты займутся вами. Они уже ждут. Прошу вас сюда…

Секретным коридором меня провели в комнату, напоминавшую небольшой операционный зал. Тут за меня взялись сразу четверо. Час спустя, когда меня поставили перед зеркалом, я сам себя не узнал. Закованный в жесть — квадратные плечи, прямоугольная голова, стеклянные линзы вместо глаз, — я выглядел, как обычнейший робот.

— Пан Тихий, — обратился ко мне шеф маскировщиков, — запомните несколько важных правил. Во первых, вы не должны дышать

— Да вы с ума сошли! — возмутился я — Как это? Я ж задохнусь!

— Вы не поняли. Разумеется, дышите себе на здоровье, только тихо. Глубокие вдохи, сопенье исключаются, все бесшумно, и не дай вам бог чихнуть. Тогда вам конец.

— Ясно, что еще? — спросил я.

— На дорогу получите годовые комплекты «Электронного курьера» и листка оппозиции «Глас вакуума».

— Так у них есть и оппозиция?

— Есть, но возглавляет ее тоже Калькулятор Профессор Млассграк предполагает, что у него кроме электрического, еще и политическое раздвоение личности Далее, ничего не жевать, конфет не грызть. Есть будете только по ночам — сквозь это отверстие, вот здесь. Как только вставите ключик, клапан приоткроется (это вертхеймовский замок), смотрие, вот так. Ключик не потеряйте — умрете голодной смертью.

— Правда, роботы ведь не едят.

— Мы вообще не очень-то знаем, как они там живут, сами понимаете. Вы посмотрите всякие мелкие объявления в их газетах, это вам кое в чем поможет. И вот еще что: когда будете говорить с кем-нибудь, ради бога держитесь подальше, чтобы нельзя было заглянуть к вам внутрь через сетку динамика. Лучше всего постоянно черните себе зубы. Вот тюбик с хной. И не забывайте демонстративно промасливать себе по утрам шарниры — роботы так делают. Но не переусердствуйте — если будете немного поскрипывать в суставах, это только к лучшему. Hv вот, как будто все, более-менее. Э, куда вы? В таком виде на улицу? Да вы спятили! Сюда, тайным ходом, прошу…

Он нажал на одну из книг в шкафу, часть стены сдвинулась, и я, грохоча, спустился по узенькой лестнице во двор, где стоял грузовой вертолет. Меня погрузили и машина поднялась в воздух. Час спустя мы опустились на тайном космодроме. Здесь, на бетоне, подле обычных ракет, высился, подобно башне, округлый хлебный амбар.

— Это ракета? Побойтесь бога! — сказал я сопровождающему меня тайному офицеру.

— Именно так Все, что вам может понадобиться — шифры, коды, передатчик, газеты, продовольствие, всякие мелочи, — уже внутри. Кроме того — большой ломик.

— Ломик?

— Ну, ломик, которым вскрывают сейфы… вместо оружия, на крайний случай, конечно. Ну, ни пуха — любезно пожелал офицер. Я не мог даже руку ему пожать как следует — моя была втиснута в стальную рукавицу. Я повернулся и через дверь вошел в амбар. Внутри он оказался обычнейшей ракетой. Меня так и подмывало выбраться из своей стальной коробки, но это было запрещено — специалисты объяснили, что лучше будет, если я привыкну к этой тяжести.

Я запустил реактор, стартовал и вышел на курс, потом не без труда пообедал — приходилось дьявольски выворачивать шею, и все равно рот не совмещался с клапаном, пришлось помогать обувной ложкой Потом я завалился в гамак и принялся за газеты роботов. На первых же страницах мне бросились в глаза странные заголовки:

Причисление Электриция к лику святых.

Слизнячьим поползновениям вражьим предел положим.

Тумультум на стадиуме.

Слизняк в оковах.

Словарь и грамматика сначала было изумили меня, но я тут же вспомнил слова профессора Гаргаррага о словарях архаичного языка, которые некогда вез на своем борту «Божидар». Я уже знал, что слизняками po6oты называют людей. Самих себя они величали благородцами. Я взялся за последнюю статью, ту, что про слизняка в оковах.

«Двоица алебардщиков Его Индуктивности застигла на третьей страже слизняка-шпика, каковой прибежища искал в постоялом дворе благор. Мремрана. Будучи верным слугой Его Индуктивности, благор. Мремран мигом городскую алебардирню уведомил, вслед за чем вражий лазутчик, с забралом для поношения открытым, выкриками ненавистными черни провожаем, в темницу Калефаусгрум ввергнут был. Каузой сей юриор II Семперетиции Туртран занялся».

Неплохо для начала, подумал я и обратился к статье под названием «Тумультум на стадиуме»

«Созерцатели турнира грендзельного готовы были уже в смятении поле покинуть, когда Гирлай III, грендзель Туртукуру передавая, ограждение насквозь пробульдозил, вследсгвие чего фрактура голени его от игры отвратила Но об заклад побившиеся, видя выигрыши свои утраченными, к кассе ринулись, тингулум кассовый штурмом взяли, тингулятора прежестоко помяв. Патруль алебардирни пригородной восьмерых смутьянов, камнями их обвешав, в фоссу покидал. Когда же конец треволнениям оным настанет, кветливые спекуляторы покорнейше начальство вопрошают?»

Словарь разъяснил мне, что «кветливый» означает «спокойный» oт «quietas», «quietatis» — «покой», а «грендзельня» — нечто вроде стадиона, на котором роботы играют в свою разновидность футбола. Мячом им служит литой свинцовый шар. Я продолжал упорно штудировать газеты, ведь перед отлетом мне усердно вбивали в голову, что нужно вжиться в обычаи и нравы благородцев, — даже мысленно я уже так выражался, потому что назвать их роботами было бы не только оскорблением, но и саморазоблачением. Так я прочитал одну за другой статьи «Установления на предмет благородцев совершенного благоденствия», «Аудиенция магистра Грегатуриана», «Перегринации благородцев ради ламп охлаждения» Еще удивительней были объявления, многие из них я вообще едва понимал:

«АРМЕЛАДОРА VI РЕЗЧИК ЗНАМЕНИТЫЙ одеяний очищением, отверстий клепанием, шарниров перфекцией, а такоже ин экстермис, тариффа низзка».

«ВОНАКС, средство против ржавления, ржавчины, ржавочек, ржавинок, ржы такоже — повсеместно приобрести можешь».

«ОЛЕУМ ПУРИССИМУМ ПРО КАПИТЕ — дабы те выя мыслить скрыпом не мешала».

Другие я вообще не мог понять. Такие, например:

«Сладострастные! Туловища шутейные в довольстве. Размеры всякие. С поручательством — гвоздение на месте. Тармодрала VIII».

«Найму кубикулум панкраторный с амфигнейсом. Перкаратора XXV».

Были и такие, от которых у меня под стальным шлемом волосы вставали дыбом:

«Бордель Гоморреум двери с сего дня растворяет! По вкусу сластен селекция доселе небывалая. Чада слизнячьи, живность в помещении и на вынос!!!»

Я ломал себе голову над этими загадочными текстами, а времени у меня было достаточно, благо путешествие предстояло длиною почти в год.

В «Гласе вакуума» объявлений было еще больше.

«Ламигнатницы, тесаки, клещи кадычные, колья осгрые, дубины уважительные сыщешь у Гремонториуса, Фидрикакс LVI».

«Пироманьяки! Новых, горным маслом умащенных факелов Абракерделя ничто не угасит!!!»

«Удушителю-любителю мальцы слизнячьи, плаксивые, говорящие, в убранстве, такоже устроение для ногтей вырывания, малость пользованное, уступлю по дешевке».

«Господа и дамы благородные! Гастроколы, хребтомуки, очевертелы поступили!!! Каркаруана XI».

Досыта начитавшись этих объявлений, я начал, как мне казалось, догадываться, какая судьба постигла отряды высланных на разведку добровольцев Второго Отдела. Нельзя сказать, чтобы я опускался на планету в особенно хорошем настроении. Посадку я совершил ночью, предварительно заглушив насколько было возможно двигатели. Опустившись среди гор, я после некоторого раздумья замаскировал ракету наломанными ветками. Спецы из Второго не отличались особой сообразительностью — хлебный амбар на планете роботов был по меньшей мере неуместен. Загрузив внутрь своей железной коробки максимальное количество припасов, я двинулся к городу, видимому издалека благодаря зареву электрических огней, стоявшему над ним. Пришлось несколько раз останавливаться, чтобы поправить разболтавшиеся банки сардинок — они отчаянно грохотали во мне. Не успел я сделать и нескольких шагов, как что-то невидимое будто подсекло мне ноги. Я рухнул со страшным грохотом. Молнией сверкнула мысль:

«Уже? Так скоро?» Но вокруг не было ни одной живой… то бишь электрической души. На всякий случай я извлек свое оружие, ломик, — любимое орудие взломщиков — и небольшую отвертку. Шаря руками на ощупь, я убедился, что сплошь окружен железными обломками. То были останки прежних автоматов — их заброшенное кладбище. Я пошел через него, то и дело спотыкаясь и не переставая дивиться его размерам — оно тянулось не меньше чем на милю. Внезапно в глубокой темноте, которую не могло рассеять отдаленное зарево, замаячили две четвероногие тени. Я застыл. В инструкциях моих не было ни слова о существовании каких-либо животных на планете. Еще две четвероногие тени бесшумно скользнули к первым двум. Неосторожное движение, звякнули латы — и темные силуэты стремительно унеслись в ночь.

После этого я удвоил осторожность. Для того чтобы войти в город, время казалось мне не очень подходящим: глухая ночь, пустые улицы — мое появление привлекло бы нежелательное внимание. Я залег в придорожной канаве и стал терпеливо дожидаться, пока рассветет. Всю ночь я грыз бисквиты, зная, что до следующей ночи поживиться уже будет нечем.

Чуть светало, когда я вошел в пригород. Вокруг никого. На ближайшем заборе висел огромный, явно старый, поблекший от дождей плакат. Я подошел поближе.

«ОПОВЕЩЕНИЕ

Властям градским ведомо, како ничтожество слизнячье силится в ряды правоверных благородцев втереться. Кто слизняка либо индивидуума, подозрениям повод дающего, узрит, в алебардирню свою донесть должен. Сговор всякий с оным либо помощь ему содеянна, развинчением ин саэкула саэкулорум наказана будет. За слизняка премия 1000 ферклосов с главы устанавливается».

Я побрел дальше. Предместье выглядело уныло. Подле убогих, наполовину съеденных ржавчиной бараков сидели группки роботов, игравших в чет-нечет. Время от времени среди играющих вспыхивали ссоры, сопровождавшиеся таким грохотом, словно артиллерийский огонь накрыл склад железных бочек. Чуть дальше я набрел на остановку городского трамвая. Подошел почти пустой вагон, я сел. Рука моториста была намертво прикована к рукоятке, туловище составляло неотъемлемую часть мотора. Кондуктор, прикрепленный ко входу болтами, служил дверью, поворачиваясь на шарнирах вперед-назад. В центре я сошел и снова побрел куда глаза глядят, словно так и положено. Все чаще попадались навстречу алебардисты, парами и тройками бредущие серединой улиц. Увидев прислоненную к стене алебарду, я будто невзначай подхватил ее и двинулся дальше. Абсолютное сходство роботов друг с другом оказалось тут как нельзя кстати. Оба моих товарища продолжали идти молча. Потом один из них заговорил:

— Скоро ль жалованье узрим, Бребране! Тошно мне все, с электрицею достойно бы поиграл.

— Окстись, — ответил второй, — ужли те кондиция не соответствует?

Так мы обошли весь центр. По дороге нас остановил офицер и крикнул:

— Реферназор!

— Брентакурдвиум! — рявкнули мои спутники. Я постарался запомнить пароль и отзыв. Офицер оглядел нас спереди и сзади и велел повыше поднять алебарды.

— Како носите, разини! Истинно, печки железные, не Его Индуктивности алебардисты! Равняйсь! Нога в ногу! Марш!

Разнос этот алебардисты приняли без единого слова. Мы брели под отвесными лучами солнца, и я проклинал ту минуту, когда добровольно согласился отправиться на эту мерзкую планету. Вдобавок голод начал сводить мне кишки. Я даже боялся, чтобы урчание в животе не

выдало меня, и старался скрипеть как можно громче. Мы шли мимо ресторана. Я заглянул. Столики почги всебыли заняты. Благородцы, или, как я начал мысленно величать их по примеру офицера, железные печки, сидели недвижно, отливая синевой вороненых лат, время от времени кто-нибудь, скрежеща, поворачивал шлем, чтобы стеклянными бельмами взглянуть на улицу. К тому же они ничего не ели, не пили, а все словно ожидали неведомо чего.

— Может, и нам присесть? — спросил я, ощущая каждый пузырек на своих сожженных стальными подошвами ногах.

— Истинно обасурманился! — возмутились мои спутники — Восседать нам не ведено! Ходьба приказом положена! Не тревожься, ужо оные угодят слизняку фортелем, когда, заявившись да похлебки истребовав, он естество свое вражье объявит.

Ни черта не понимая, я послушно поплелся дальше Злость разбирала меня все сильнее, но тут мы направились к огромному строению из красного кирпича, на котором виднелась надпись коваными железными буквами:

КАЗАРМЫ АЛЕБАРДИСТОВ ЕГО ПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ИНДУКТИВНОСТИ КАЛЬКУЛЯТРИЦИЯ ПЕРВОГО

Я смылся у самого входа. Бросил алебарду около часового, когда он с хрустом и лязгом отвернулся, и нырнул в соседнюю улицу.

Группа роботов неподалеку играла в крестики-нолики, я остановился рядом, проверяясь, что отчаянно «болею». Я ведь совершенно еще не знал, чем занимаются благородцы. Конечно, можно было снова втереться в ряды алебардистов, но многого это не обещало, а риск попасться был изрядный. Что делать?

Так вот мучительно размышляя, я шел куда ноги несли, как вдруг увидел приземистого робота, который сидел на скамейке, укрыв голову газетой, — видимо, грел на солнышке старые гайки. Газета открывалась на стихотворении, начинавшемся словами:

«Я извращенец вырожденец…» Что там было дальше — не знаю. Исподволь завязался разговор. Я представился как приезжий из соседнего города, Садомазии. Старый робот был необыкновенно сердечен. Сразу же пригласил меня к себе, в свой дом.

— И чего тебе, твое благородие, по всенедостойным постоялым дворам толкаться да с корчмарями знаться! Изволь ко мне. Радости вступят со твоею персоною в скромный мой домишко.

Что было делать — я согласился, это меня даже устраивало. Мой новый хозяин проживал в собственном доме, на третьей улице. Он сразу же провел меня в гостиную.

— Понеже с дороги, пыли паки и паки наглотаться должен был, — сказал он.

Появились масленка, солидол и тряпки.

— Естество очистив, соизволь в залу взойти, — сказал он, — сыграем исполу…

И прикрыл дверь. Масленку и солидол я трогать не стал, проверил только в зеркале, как выглядит моя маскировка, подчернил зубы и собирался уже спуститься вниз, как вдруг из глубины дома донесся протяжный грохот. По лестнице я спускался в сопровождении такого шума, словно кто-то в щепы разносил железную колоду. В зале стоял визг. Мой хозяин, раздевшись до железно гокорпуса, размахивая каким-то странным тесаком, разрубал лежавшую на столе большую куклу.

— Добро пожаловать, милостивец, — сказал он, увидев меня и переставая рубить — Утехи ради соизволь, господине достойный, позабавляться с оным туловом. — И он указал на вторую, лежавшую на полу, немного меньшую куклу. Когда я приблизился к ней, она приподнялась, открыла глаза и слабым голосом начала повторять:

— Милостивец, я дитятко невинное, оставь меня, милостивец, я дитятко невинное, оставь меня…

Хозяин вручил мне топор, похожий на секиру, но на короткой рукоятке:

— Гей, гостюшка дорогой, прочь тоску, прочь печаль — руби от уха, да смело!

— Не гневись токмо… я детей не люблю… — слабо произнес я.

Он застыл.

— Не любишь? — сказал он. — А жаль. Огорчил ты меня, ваша милость. Как же быть? Одних токмо младенцев держу — то слабость моя, понимаешь? А не хочешь ли телка малого?

И он вывел из шкафа пластмассового теленка, тревожно замычавшего под нажимом руки. Что было делать? Боясь разоблачения, я разрубил несчастную куклу, изрядно при этом намахавшись. Хозяин тем временем четвертовал обе свои куклы, отложил топор, который он называл ламигнатницей, и спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно уже не испытывал подобного удовольствия.

Так началась моя невеселая жизнь на Ворекалии. Угром, позавтракав кипящим маслом, хозяин отправлялся на работу, а хозяйка что-то упоенно распиливала в спальне — кажется, телят, хотя поручиться не могу. Мычание, визг и шум выгоняли меня на улицу. Занятия жителей были довольно однообразны. Четвертование, колесование, сожжение, рассечение… Через несколько дней я уже на собственный перочинный ножик не мог смотреть. Мучительный голод гнал меня за город, где в кустах я торопливо поглощал сардинки и бисквиты. Не удивительно, что при такой диете я все время был на волосок от икоты, угрожавшей мне смертельной опасностью.

От скуки я копался в домашней библиотеке хозяев, но и в ней не было ничего интересного: несколько унылых перепечаток дневника маркиза де Сада и, кроме них, одни лишь брошюрки вроде «Опознания слизняков». Я запомнил несколько абзацев из нее. «Слизняк, — гласило начало, — консистенцией подобен пирогу… Зеницы мутные, водянистые, понеже зерцалом паскудства душевного являются.. Обличьем резиноватые…» — и так далее, без малого на ста страницах.

По субботам появлялась в доме местная знать — мастер латного цеха, помощник городского оружейника, старший цеховой, два протократа, один архимуртан — к несчастью, я никак не мог понять, что это за звания, потому что речь шла в основном об изящных искусствах, о театре, об отменном функционировании Его Индуктивности. Дамы потихоньку сплетничали. От них я узнал об известном в высших сферах распутнике и моте, некоем Подуксте, который вел разгульную жизнь — окружил себя роем электронных вакханок, буквально осыпая их драгоценнейшими катушками и лампами. На хозяина моего упоминание о Подуксте не произвело большого впечатления.

— Молодая сталь, молодой накал, — добродушно изрек он. — Позаржавеет, подшипники разболтаются, а там и опорная труба обмякнет…

Некая благородка, довольно редко бывавшая у нас, по непонятным причинам заприметила меня и однажды после очередного кубка с маслом шепнула:

— Надобен ты мне. Хочешь меня? Улепетнем ко мне, дома по-электризуемся…

Я сделал вид, что внезапное искрение катода помешало мне расслышать ее слова.

Хозяева мои вообще-то жили в согласии, лишь однажды я невольно стал свидетелем ссоры; супруга визжала, желая ему в лом обратиться, он оталчивался, как мужьям и положено.

Захаживал к нам известный электроспец, руководивший городской клиникой, и от него-то я узнал, что роботы, бывает, сходят с ума, а самым опасным из преследующих их наваждений является убеждение, что они люди. В последнее время — я догадался об этом из его слов, хотя он этого прямо не сказал, — число подобных безумцев значительно возросло.

Эти сведения я, однако, не передавал на Землю, они, во-первых, казались мне слишком скупыми, а во-вторых, мне не хотелось брести по холмам к своей далеко оставленной ракете, где был передатчик.

Однажды утром, едва лишь я прикончил своего теленка (хозяева каждый день доставляли мне по штуке, полагая, очевидно, что не могут доставить мне большего удовольствия), раздался невероятный стук в ворота. Мои опасения подтвердились. То была полиция, то есть алебардисты. Меня арестовали, молча вытолкнули на улицу на глазах у окаменевших от ужаса хозяев, здесь заковали, бросили в машину и повезли в тюрьму. У ворот тюрьмы уже собралась враждебно настроенная толпа. Меня заперли в одиночке. Едва лишь дверь камеры захлопнулась за мной, я свалился с громким вздохом на железную скамью. Теперь уж вздохи мне повредить не могли. Сначала я пытался припомнить, в скольких тюрьмах я сиживал в самых разных закоулках Галактики, но мне так и не удалось сосчитать. Под скамьей лежала брошюрка о распознании слизняков. Неужто ее подбросили для издевки, из низкого злорадства? Я нехотя листнул ее. Сначала шло о том, что верхняя часть туловища слизняка шевелится в связи с так называемым дыханием, потом о том, как проверять, не будет ли протянутая рука на ощупь «тестовата» и не исходит ли из ротового отверстия «легкий ветерок». В возбуждении слизняк выделяет из тела водянистую жидкость, в основном лбом. Так заканчивался раздел.

Описание было довольно точным. Я выделял эту водянистую жидкость. На первый взгляд исследование космоса представляется несколько однообразным — словно какой-то обязательный этап, сопровождают его упомянутые выше бесконечные отсидки — планетарные, звездные, даже галактические… Но никогда еще мое положение не было столь беспросветным. Около полудня стражник принес миску теплого тавота, в котором плавало несколько шариков от подшипников. Я попросил чего-нибудь несъедобнее, раз уж меня разоблачили; он, заскрежетав иронически, вышел, не говоря ни слова. Под вечер, когда я уже прикончил последние крошки бисквита, случайно завалявшегося внутри панциря, в дверном замке заскрежетал ключ, и в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным портфелем.

— Будь проклят, слизняк! — сказал он и добавил: — Я должен тебя защищать.

— И ты всегда так приветствуешь своих клиентов? — спросил я, садясь.

Он тоже сел, дребезжа. Отвратительное зрелище! Жесть на брюхе совершенно разъехалась.

— Слизняков — всенепременно, — убежденно сказал он. — Токмо из лояльности к моей профессии — не к тебе, слизь окаянная! — искусство свое употреблю в твою защиту, тварь! Быть может, удастся смягчить ожидающую тебя кару и добиться, чтобы тебя сразу же разобрали на части.

— То есть как это? — поразился я. — Меня же нельзя разобрать!

— Ха-ха-ха! — заскрежетал он. — Это тебе лишь мнится. А теперь говори, что за пазухой таил, клейкая каналья!

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Клаустрон Фридрак.

— Скажи мне, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?

— В слизнячестве, — тотчас ответил он. — Надлежит за то высшая мера. К тому ж возжелал ты предать нас, на корысть Слизи шпионил, на Его Индуктивность руку подъять намеревался — хватит с тебя, дерьмо слизнячье? Признаешь вину свою?

— Точно ли ты мой защитник? — спросил я. — Говоришь как прокурор или следователь.

— Я твой защитник.

— Отлично. Не признаю себя ни в чем виновным.

— Стружку с тебя снимем! — зарычал он.

Поняв, какой мне достался защитник, я умолк. Наутро меня отвели на допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней — если это было возможно, — чем вчерашний адвокат. Он то рычал, то шептал, то взрывался жестяным смехом, то хладнокровно вдалбливал в меня, что скорее он начнет дышать, нежели я избегну благородной справедливости. На следующем допросе присутствовал какой-то важный чиновник — судя по количеству ламп, тлевших в нем. Прошло еще четыре дня. Хуже всего дело обстояло с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую мне приносили раз в сутки, — стражник нес при этом горшок возможно дальше от себя, словно это был яд.

Через неделю ремень кончился, но, к счастью, на мне были высокие шнурованные ботинки из козлиной кожи — их языки оказались лучше всего, что я ел за все время заключения.

На восьмой день утром двое стражников приказали мне собираться. Меня снова швырнули в машину и под охраной перевезли в Железный Дворец, резиденцию Калькулятора. По великолепной нержавеющей лестнице, сквозь залы, выложенные катодными лампами, меня провели в большую комнату без окон. Стражники вышли — я остался один. Посреди комнаты свисала с потолка черная завеса, ее складки окружали четырехугольником центральную часть зала.

— Слизняк ничтожнейший! — загрохотал голос, доносившийся словно по трубам из глубокого подземелья. — Последний твой час пробил. Ответствуй, что тебе любо: четвертование, ламигнат или сверловина?

Я молчал. Калькулятор загудел, зашумел и заговорил снова:

— Внемли, липкое создание, по наущению Слизи деявшее! Внемли гласу моему мощному, студень чавкающий, слизь киселеватая! По благородию токов моих светлейших милостью тя осияю: ежели встанешь в ряды верных слуг моих, ежели всей душой своей подлой благородцем стать пожелаешь — я, может быть, дарую тебе жизнь.

Я сказал, что именно это издавна было сокровенным моим желанием. Калькулятор задребезжал издевательски пульсирующим смехом и вновь загремел:

— Лжа твоя в сказках токмо лишь пребывать достойна. Внемли, падаль. Липкую свою бренность уберечь можешь токмо яко благородец — алебардист тайный. Надлежит тебе слизняков — шпиков, агентов, изменников, такоже иное отребье, Слизью насылаемое, обличать, раскрывать, забрала сдирать, железом каленым выжигать, и токмо оным услуженьем упастись можешь.

После моего торжественного заверения проделывать все указанное меня вывели в другую комнату, где занесли в список, наказав ежедневно докладываться в главной алебардии, и, обалдевшего, на ватных ногах, вытолкнули из дворца.

Смеркалось. Я вышел за город, опустился на траву и погрузился в раздумья. Тяжко было на душе. Если бы меня обезглавили, я сохранил бы по крайней мере честь и достоинство, но теперь, перейдя на сторону этого электронного чудовища, я предал дело, которому служил, уничтожил все свои шансы. Что мне еще оставалось теперь? Бежать к ракете? Какое постыдное бегство! И все-таки я пошел. Доля шпика на услужении машины, повелевающей полчищами железных коробок, была еще постыдней.

Но каково же было мое потрясение, когда вместо ракеты, на том месте, где я ее оставил, я увидел одни лишь ее разбитые останки, разбросанные какими-то машинами.

Когда я возвратился в город, было уже совсем темно. Я присел на камень и первый раз в жизни заплакал от тоски по утраченной Земле, а слезы текли по железному нутру пустого пугала, которому отныне до смерти суждено было стать моей тюрьмой, и вытекали в прорези наколенников, грозя ржавчиной и неподвижностью суставов. Но что мне теперь была ржавчина!

Внезапно на фоне узкой полоски заката я увидел отряд алебардистов, медленно движущийся к пригородным полям. Двигались они как-то странно. Вечерний сумрак сгущался, и в расползавшейся темноте то один, то другой поодиночке выбегали из строя, стараясь ступать как можно тише, и исчезали в кустах. Все это показалось мне таким странным, что я, все еще безмерно угнетенный, встал и шагнул вслед за ближайшим алебардистом.

Нужно добавить, это было время, когда на пригородных лугах созревали дикие ягоды, на вкус похожие на малину — сладкие и необыкновенно вкусные. Я сам объедался ими всякий раз, когда мне удавалось вырваться из стального города. Можно ли передать мое изумление, когда я увидел, что выслеживаемый мною алебардист достает маленький ключик, точь-в-точь такой же, какой мне вручили во Втором Огделе, открывает забрало и, обеими руками обрывая ягоды, словно обезумевший, набивает ими разинутый рот. Даже до меня доносилось торопливое, голодное чавканье.

— Эй! — пронзительно зашипел я. — Эй, ты, послушай!

Он громадным прыжком метнулся в кусты, но не побежал — было бы слышно. Просто припал к земле.

— Эй, ты, — еще тише сказал я, — не бойся. Я человек. Человек. Я тоже переодетый.

Что-то похожее на одинокий, пылающий подозрительностью и страхом глаз уставилось на меня из-за листьев.

— Откуда знать мне, не испытуешь ли? — прозвучал чуть охрипший голос.

— Да я ж тебе говорю — не бойся. Я с Земли. Меня сюда специально послали.

Мне пришлось изрядно его убеждать, прежде чем он успокоился настолько, что вилез из кустов. В темноте я почувствовал прикосновение к латам.

— Человек. Яко же уверовати?

— Почему ты так странно говоришь? — спросил я.

— Ибо запамятовал. Пятое лето число, с тех пор как фатум жесточайший вверг мя в юдоль тутошнюю.. маеты претерпел неизреченные… истинно фортуна благая дозволила слизняка пред смертью узрить… — бормотал он.

— Опомнись! Перестань! Слушай, ты не из Второго?

— Истинно, из Второго. Малинграутом сюда слан, на мученичество жесточайшее…

— Почему же ты не вернулся?

— Како же бежать — ракета моя в негодность приведена и до винтиков разобрана. Брате, не можно мне более тут сидеть. В казарму пора… Свидимся ли? Утресь к алебардьерни объявись… Объявишься?

Пришлось обещать ему, и мы распрощались — я даже не знал, как он выглядит. Он попросил меня выждать немного на месте и исчез в ночной темноте. Я вернулся в город приободренный, мне уже рисовались реальные шансы организации подполья. Чтобы подкрепиться, я зашел в первую попавшуюся харчевню и там же заночевал.

Утром, разглядывая себя в зеркале, я увидел на груди, пониже левого наплечника, крохотный меловой крестик. Словно шоры упали с моих глаз. Этот человек хотел предать меня — и обозначил крестом! «Мерзавец!» — повторял я про себя, лихорадочно соображая, что же теперь делать.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.