Разница между положением животных и человека сводится к тому, что для животных характерна «информационная скудость», и именно благодаря этому любой из видов может стать невольным и бессознательным исполнителем приговора над самим собой – приговора, который сообща выносят внешний мир и запас наследственной информации самого вида, в то время как человек не является безвольным объектом, увлекаемым потоком эволюционного дрейфа. Напротив, он выступает как активный борец в небезопасном состязании с природой. Бегло набросанную здесь гипотетическую проблематику явлений культуротворческого антропогенеза можно будет, разумеется, подвергнуть в будущем экспериментальной проверке, впрочем, в том же самом смысле, в каком можно подвергнуть исследованию на моделях явления – чисто биологической – эволюции организмов. На этом пути получат разрешение многие старые споры, как, скажем, тот, который веками вращался вокруг вопроса, лежит ли в основе человеческой натуры «добро» или «зло».

Сама постановка такого вопроса представляется неуместной, ибо «человеческая натура» отнюдь не является инвариантом и даже если бы кому-то удалось имитировать социогенез, то и с «молекулами имманентного зла», и с «молекулами имманентного добра» в качестве стартовой позиции он получил бы эквифинальные результаты. Ибо социогенез является процессом принципиально эргодическим, это означает, что общественные уклады не зависят ни от «добра», ни от «зла» в натуре человека.

Ввиду отсутствия машин для моделирования социальных явлений представим себе сеть дорог, на которые мы выпускаем лавину автомобилей. В одном случае мы инструктируем водителей так, чтобы они проявили «максимум злой воли» по отношению к другим – никому не уступали дороги, ездили грубо, нарушали правила движения; в другом – напротив, чтобы они проявили по отношению к остальным участникам движения максимум «всесторонней вежливости».

Безусловно, в начальных фазах «агрессивного» эксперимента аварий произойдет значительно больше, чем во втором случае, однако после того как будет достигнут определенный «уровень насыщения» (то есть плотности движения на дорогах), разница в состояниях безопасности на дорогах все меньше будет зависеть от злых или добрых намерений отдельных водителей: динамические закономерности возобладают над «этическими установками». Безусловно, пути к эквифинальному состоянию будут в обоих случаях различными, различной будет и цена, уплаченная в виде аварий, однако конечные динамические состояния – особенно при их статистическом усреднении – будут почти неразличимыми.

Впрочем, эта картина служит лишь для наглядного уяснения истины, хорошо известной марксистской социологии; социологии, которая выводит зло общественной системы отнюдь не из «зла человеческой натуры».

Из всего до сих пор сказанного вытекает, что всякую культуру как динамическую систему можно рассматривать двояко: в аспекте фактически достигнутой ею эффективности гомеостаза и, кроме того, в аспекте потенциальной способности к адаптации, то есть в аспекте как бы сохраненного ею резерва пластической изменчивости, которая делает возможным незаторможенный прогресс в сторону все более высоких форм и действий. Ведь может же быть так, что некоторая культура хорошо функционирует в неизменной географически-климатической среде, но оказывается принципиально беспомощной и беззащитной перед естественными флуктуациями, вызванными стихийными бедствиями, эпидемиями болезней и т.п. Некоторое размышление показывает, что культура будет тем эффективней в обоих отношениях, чем больше собранный ею массив информации, подлинно отражающий как ее собственные черты, так и черты внешнего мира. Если традиционные положения культуры эмпирически ложны, иррациональны, если тем самым культура не способна распознать подлинные причины и связи в себе самой и во внешнем мире, то она оказывается во власти собственных стихийных изменений, а также непредвидимых ею преобразований окружающей среды. А очерченные самой этой культурой системы иррациональных верований могут образовывать нечто вроде сети или решетки, удерживающей ее внутри «поглощающего экрана» на единожды достигнутом уровне социоэволюции. Это происходит особенно в тех случаях, когда исповедуемые верования активно противодействуют приобретению зачатков знания, позволяющих создать основы науки и научно обоснованной технологии. Позволительно думать, что именно внутренние противоречия такого рода сыграли роль механизма уничтожения угасших некогда культур, ибо не все они пали под ударами вторгшихся извне захватчиков. Эти догадки также можно будет когда-нибудь подвергнуть экспериментальной проверке на моделях. Моделирование подобных процессов серьезно облегчается тем обстоятельством, что психология отдельных индивидуумов не играет здесь решающей роли. Эти процессы управляются объективными закономерностями, причем последние действуют и тогда, когда никто их не осознает (например, классы и их антагонизмы существовали в обществе и тогда, когда еще не было ни Маркса, ни его теории исторического материализма). Поэтому вовсе не придется моделировать психологические особенности отдельных лиц; такая задача выглядит безнадежной, особенно при отображении обширного множества людей.

Подобное моделирование не только укрепит наши прежние знания о механике общественного развития, но может также и послужить для дальнего прогнозирования, которое позволило бы выбрать оптимальный вариант пути цивилизации среди всех вариантов, какие только возможны (мы называли это «цивилизационной радиацией»). Впрочем, это послужило бы лишь продолжением тех способов рассуждения, которые стали возможны после закладки фундамента научного коммунизма. На пути такого моделирования общественных явлений, моделирования, цель которого в том, чтобы облегчить развитие цивилизации, стоят, грубо говоря, три группы трудностей.

Первая – объемлет трудности формальной и технической природы, сюда относятся выбор языка описания (выбор кода), выделение существенных параметров и установка качественных критериев для оценки полученных результатов. В частности, чрезвычайно трудной представляется задача, каким способом можно достигнуть того, чтобы оптимальная структура стала инвариантной – инвариантной относительно всех тех преобразований, которым будут подвергать ее очередные технологические перевороты, то есть революции в области орудий труда; ведь подобные перевороты невозможно предвидеть за очень большой срок. По-видимому, эта структура должна располагать огромным избытком пластичности и целостным единством, дабы она могла оставаться в состоянии равновесия, несмотря на новые качества, вводимые новыми технологиями.

Вторую серию трудностей составляет противодействие некоторых классов в значительной части современного мира. Сопротивление этих классов не только затрудняет претворение в жизнь социалистических преобразований, но к тому же и отвлекает внимание ученых от теоретических аспектов всей этой задачи, если одной из догм в области общественной мысли оказывается, к примеру, неприкосновенность частной собственности.

Наконец, третья группа трудностей связана с тем, что никогда нельзя быть полностью уверенным в результатах моделирования, поскольку при моделировании процессов высшего уровня сложности, к которым относятся социальные процессы, невозможно учесть все существенные параметры. По-видимому, следует пользоваться скорее методом частных приближенных решений, а это в свою очередь приведет к тому, что процесс совершенствования цивилизационного гомеостаза будет требовать неустанных теоретических исследований и идущих за ними по пятам практических коррекций («исправление погрешностей»).

Стоит, пожалуй, обратить внимание на то, что теоретические размышления над предлагаемой программой кибернетического моделирования цивилизационных процессов, размышления, которые конденсируются в первую очередь вокруг технологических показателей развития (то есть вокруг эволюции орудий труда), проявляют далеко идущее совпадение с гуманистической мыслью, стремящейся отыскать оптимальные условия человеческого существования. Мы имеем в виду именно гуманистическую, а не какого-то рода «физикалистскую» мысль. Ибо из вполне объективных вычислений вытекает не только то, что человечество, объединенное и живущее в условиях мира, является чем-то хорошим в этическом смысле, но также и то, что состояние по возможности полной кооперации было бы наиболее устойчивым, лучше всего стабилизированным динамически, максимально иммунным ко всем, в том числе и космическим, возмущениям. Мы видим, что, стало быть, этика, поддержанная информационным, экономическим и инструментальным расчетом, оказывается как раз той, к которой охотнее всего склоняется гуманист. Могут спросить, нельзя ли столь же рационально обосновать позицию, согласно которой этика разделения, сегрегации, насилия и эксплуатации оказывалась бы «по меньшей мере не худшей», чем предыдущая, если применять к ней чисто операциональную и инструментальную оценку? Но дело-то как раз в том, что не только мы, но и сама действительность отказывается поставить знак равенства между этими двумя типами этик; отказывается поставить его даже в рамках чисто «физикалистской» компаративистики. Эти аргументы могли бы оказаться бессильными (если речь идет о поддержке гуманистических тенденций) в приложении, самое большее, к стационарным культурам, застрявшим в «поглощающем экране»; если в одной из них господствует мягкость отношений, а в другой – жестокость, то чисто динамическая стабильность обеих культур может оказаться одинаковой; одинаковой, если эту стабильность рассматривать, повторяем, чисто динамически, а не аксиологически (не с позиции ценностей). Напротив, внутри такой цивилизации, как наша, цивилизации с технологической ориентировкой, невозможно сравнивать эгалитарные и антиэгалитарные позиции. Первое и наиболее тривиальное соображение состоит здесь хотя бы в том, что энергия, которую можно почерпнуть из подневольного труда людей, несравнима с энергией, доставляемой Природой. Второе соображение заключается в том, что состояния равновесия, достигаемые путем раздела (на классы, расы и т.п.), не являются устойчивыми, даже если какая-то группа питает надежду на безграничное применение насилия. Ведь структуры, стабилизированные таким способом, не могут просуществовать дольше того времени, которое отделяет одну промышленную революцию от другой. Общественный строй, покоящийся на фундаменте частной собственности, будет все более устаревать не только в моральном, но и в чисто инструментальном смысле по мере дальнейшего хода технологической эволюции.

В эпоху, когда цивилизация сможет уже черпать энергию непосредственно от материнской звезды или же из реакции ядерного синтеза, в такую эпоху попытка распространить частную собственность и на подобные источники энергии прибавит к противоречиям, которые уже сегодня стали внутренним содержанием этой цивилизации, новые очередные противоречия. Все эти противоречия исчезнут лишь тогда, когда эта цивилизация отречется, наконец, от принципа неприкосновенности частной собственности.

Разумеется, подобные выкладки не дают столь же четких результатов, если применить их к малым отрезкам времени. Техноэволюция не является синтетическим заменителем правосудия, тем заменителем, который без промедления карает дурных и вознаграждает хороших, однако в большом временном масштабе, в масштабе всего исторического процесса в целом тенденции ее развития выступают именно в такой форме. Усиливающийся процесс технической и информационной интеграции цивилизации всего земного шара позволяет нам со все большим основанием рассматривать наши проблемы в глобальном масштабе. При этом путь, этически правильный в чисто гуманистическом понимании, оказывается также и рациональным, ибо он согласуется с объективными тенденциями развития. Всякий иной путь обрекает избравший его общественный строй – раньше или позже – на уничтожение. И именно эти теоретические соображения – а не просто благие пожелания или добрые намерения – позволяют смотреть в будущее человечества с обоснованным оптимизмом.

2

Пока технология приводит окружающую материю в состояние, благоприятное для человеческого существования, до тех пор она оказывается продолжением естественного гомеостаза. Ибо нет принципиальной разницы между органами чувств и инструментами исследования или же между мускулами и реакторами. Первые черпают из среды полезную информацию, вторые благодаря управлению потоками этой информации делают возможной энергетическую суверенность по отношению к среде. Однако, единожды пущенная в ход «для удовлетворения потребностей», технология проявляет все большую агрессивность. Казалось бы, между утолением обычного голода и голода сексуального нет существенной разницы, так как в обоих случаях речь идет о своеобразном биологическом удовлетворении. Технология, которая давно уже вторглась в сферу межчеловеческих отношений (например, в область производства и распределения благ и т.д.), делает следующий шаг, проникая во все более интимные сферы нашего существования, – с весьма тревожными последствиями. Новая ситуация не является следствием еще одного «отклонения» нашего вида, но представляет собой результат «эксцентричности», то есть нецентральности, положения человека в Природе. До нее бы не дошло, следи за нашими судьбами какое-нибудь Благое Провидение. Еще раз оказывается, что очередность, в которой мы овладеваем последовательными сегментами власти над Природой (а также над нашими желаниями), – очередность, никем продуманно не запланированная, – может таить в себе ловушки антиномий. «Правильной» в указанном смысле была бы такая очередность производимых действий, которой сопутствовало бы не только понимание того, что мы делаем сейчас, но и того, какие отдаленные последствия повлечет за собой вторжение «рационализирующей технологии». Из двух третей человечества, то есть из двух миллиардов систематически недоедающих людей, ежегодно умирает от истощения около 40 миллионов человек. Одновременно в других местах оказываются необходимыми специальные технические средства для сбора и уничтожения тары, в которой организована доставка на рынок материальных благ. Однако точка зрения, что бедным живется скверно, а богатым – прекрасно, упрощает картину. В действительности и тут и там дело обстоит неважно, хотя последствия изобилия и нехватки имеют мало общих черт.

С надлежащей серьезностью мы относимся, однако, лишь к угрозе нехваток, тогда как угрозой противоположного знака склонны пренебрегать, делая ее разве что предметом насмешек. Это и понятно: вид наш сформирован эволюцией в обстановке беспрестанной борьбы за удовлетворение элементарных потребностей, ибо таково естественное состояние всех «неприрученных» форм жизни в природе. Напротив, ситуация, когда голод и жажда слишком легко утолимы, представляет собой в нашей истории подлинное новшество и до недавнего времени принималась за положение, которого следует добиваться без всяких оговорок. Постепенно, однако, мы убеждаемся, что чрезмерное удовлетворение потребностей влияет по-разному, но чаще всего вредно, на общественную роль ценностей, составляющих мотивационный остов человеческого поведения.

Вредность осуществляемого технологией удовлетворения потребностей бывает порой очевидна. Так, например, диэтиламид лизергиновой кислоты (ДЛК) – это вещество, несколько микрограммов которого вызывают субъективное ощущение совершенства, не сравнимого ни с чем чуть ли не мистического «всеисполнения». Человек – существо, способное к предвосхищению; он биологически сформировался с уклоном в грядущее, его настоящее всегда устремлено в будущее, и без надежд, ожиданий, стремлений оно не имеет для него никакого смысла. ДЛК уничтожает совокупность личных предвосхищений и так усиливает ощущение переживаемого момента бытия, что настоящее начинает доминировать как состояние, при котором все то, что вне его, кажется не имеющим значения: настоящее становится как бы вершиной, которая наконец достигнута. Интересно сравнить это с действием ДЛК на членистоногих. Так, паук под влиянием ДЛК продолжает плести свою сеть, но с большим геометрическим совершенством, чем нормальный паук, поскольку препарат и его отсекает от внешних раздражителей, но не разрушает раз и навсегда установленный наследственным программированием инстинктивный ход действий, который лишь проявляется в наиболее «чистом» виде. Человек под влиянием ДЛК теряет всякую способность к реальному действию, поскольку его мотивирующие механизмы не врожденные; они сформированы инъекциями культуры и гораздо легче поддаются разладу и отключению от реальности. Вред такого состояния очевиден: он ведет к разрыву всяких связующих звеньев с другими людьми (хотя субъективно это состояние может казаться ценным, носящим даже характер откровения). Поскольку общество, состоящее из индивидуумов, подвергающихся систематическому воздействию ДЛК, не могло бы существовать, этот препарат, ставший общественной угрозой (особенно в США, где его употребляют миллионы молодых людей), был признан наркотиком (каковым он не является), а его распространение запрещено под страхом наказания.

Почти в это же самое время в США были введены противозачаточные средства, принимаемые внутрь, причем имеются уже и действующие «задним числом»: если их принять даже через семь дней после сношения, они препятствуют имплантации оплодотворенного яйца в матке. Эти средства, употребляемые массово, не приносят никакого телесного вреда, и prima fade не понятно, зачем кто-либо стал бы выступать против рационализации, радикально отделяющей размножение от наслаждения, скрепленного с ним эволюцией. И это представляется тем более убедительным, что с точки зрения роста населения Земли эти препараты появились в самый подходящий момент. Средства, употреблявшиеся до сих пор, требовали механических манипуляций, были неэстетичны и ненадежны, в то время как таблетку можно проглотить как витаминный шарик, более того – сделать это post coitum^[129], а это имеет немалое психологическое значение (женщина до встречи с мужчиной может даже самой себе не признаться в возможности сексуального контакта). Таким образом, оба пола приобретают даже биологическое равноправие, поскольку оба в равной мере избавлены от всяких последствий связи, которая, высвобождаясь из-под старых пуританских запретов, становится чем-то вроде особо приятной гимнастики – ибо чем же еще она может стать?

«Рационализирующее» действие технологии имеет, однако, в обоих представленных случаях общие отрицательные черты. Химически гарантированная бесплодность соития способствует ослаблению связей между половыми партнерами и в этом подобна действию ДЛК, разрывающей – уже решительно – все связи личности с другими людьми. Дело не в сексе и не в достигнутом химическим путем состоянии «вкушения абсолюта», а в методе технологического вторжения, которое организует немедленное удовлетворение желаний, производя чисто локальное действие. Однако такие действия могут иметь весьма нелокальные последствия. Известно, например, что применение средств против насекомых, уничтожая отдельных вредителей, косвенно сдвигает с основания всю экологическую пирамиду видов данной местности. Средства против насекомых выводят из состояния динамического равновесия экологическую иерархию, то есть материальную систему. Средства же, удовлетворяющие желания или влечения, могут вывести из состояния равновесия аксиологическую систему общества. Упростить – путем «обеспложивания» – половой акт означает то же самое, что и способствовать (косвенно) признанию лишними различных трудно учитываемых эротических традиций, ибо такой процесс подрывает своими результатами серьезность любовных отношений. С половой близости срывается покрывало исторически напластованных ценностей. Этого не произошло бы, если бы эти ценности слились у всех людей с их внутренним «я», чего мы не наблюдаем. Так называемые эротические традиции в своих конкретных проявлениях культурно обусловлены, так же как и сложные, порой трудные и даже болезненные церемонии посвящения в первобытных обществах. Проще всего признать эти церемонии заслуживающими устранения в силу их иррациональности. Но такую точку зрения не возьмет под защиту и прагматик, потому что все относящиеся к культуре действия и вправду «не являются необходимыми», но лишь в том смысле, что их роль в других культурах выполняют иные церемонии или ритуалы. На пути обретения зрелости (групповой, семейной, профессиональной, половой) общество создало системы препятствий, которые личность обязана преодолеть и которые являются не просто «излишними затруднениями». Уничтожая их, мы одновременно ликвидируем определенные мотивы поведения. Форсирование таких «улучшений», таких «рационализаций» может вызвать «аксиологический коллапс», то есть спад системы ценностей, и тем самым необратимо нарушить общественное равновесие.

Мы не утверждаем, будто противозачаточная фармакология может уничтожить чувственную любовь и привести ко всеобщему промискуитету. Мы лишь считаем, что это фактор, который придает «сексуальным ситуациям без любви» статистически большую вероятность. Интенсивность, с которой «упрощающие дело» технические средства подрывают ценности, имеет положительную корреляцию с их эффективностью. Наукой, например, можно овладеть путем длительной напряженной учебы – лишней ее сделает «информационная пилюля», которая снабдит человека комплектом соответствующих знаний. Такой техники «дарового» учения пока еще нет, однако она представляется – хотя бы частично – осуществимой. Но труды учения нужны не только для того, чтобы добыть известный информационный капитал. Они играют и другую роль, не зависящую от природы этого капитала: они пробуждают страсть к соревнованию, учат преодолевать препятствия, укрепляют «сопротивление стрессам» и таким образом формируют структуру личности. «Информационная пилюля», уничтожая круг явлений, сопутствующих учению, может, таким образом, изуродовать психическое развитие человека. Немедленные успехи, даваемые подобными улучшениями, заслоняют последующий вред, которым они оплачиваются. Чем богаче общество, тем более явно вступает оно на этот путь. Кто знает, не начнут ли когда-нибудь вводить в жизнь «синтетические затруднения» для того, чтобы они вернули ценность достижению целей, которое чрезмерно облегчено. Но такое спасительное вмешательство отягчено антиномиями: можно заниматься – под административным давлением – физической гимнастикой, которая будет укреплять тело, но аналогичной «духовной гимнастикой» не удастся укрепить личность, потому что одно дело – гимнастика, имеющая явно служебную роль, и совсем другое дело – относительность (или же условность) обычаев. Так, скажем, отступление обоих полов с позиций уже достигнутого максимального упрощения сексуальных связей было бы почти невозможным. Как же вернуть этим связям – лишенным ореола романтики, интимной серьезности, ответственности – все эти качества, коль скоро настоящие чувства не поддаются ни административным постановлениям, ни личному обдумыванию? Самое большее – можно было бы приучить оба пола к актерству, то есть симуляции, совершенно расходящейся с тем, чего они на самом деле желают. Не будем говорить уже о том, что план образования некоего «Министерства Всеобщих Затруднений» неотразимо смешон. Дело в том, что атрофия ценностей, начало которой положено технологией, имеет характер необратимого процесса. Тем временем технология начинает наступление на новых фронтах нашей структурной организации, и неведомо, как укреплять наши тела против ее осады и стоит ли это вообще делать, ибо подступающий враг является самым доброжелательным из наших союзников. Если идеал совершенства находится там, где все максимально облегчено, то хотя философ Панглосс, быть может, и не был прав двести лет назад, мы в настоящее время со скоростью пушечного снаряда приближаемся к лучшему из миров. В «аптеке» этого мира можно будет получить знания без учения, мистические состояния без веры и наслаждения без угрызения совести. Да и против «чистого разума», если он все еще будет докучать, определенно найдется средство.

Такие действия – обмен ценностей на выгоды – это современная форма хищнического хозяйничанья. Трудно противиться введению противозачаточных средств, так как отчаянная ситуация требует отчаянных средств. Но тогда их надо хотя бы называть настоящим именем. Технология не может заменить аксиологический хребет цивилизации. В современном мире ни обычаи, ни ходовые нормы морали не в силах противиться натиску технологии. И дело может дойти до притормаживания этого натиска (как в случае с ДЛК), лишь если результаты инструментального новшества входят в решительный конфликт с установленными законами. Если же ситуация такого фронтального столкновения заменена обходным маневром технологии, общество и его правовые нормы оказываются практически бессильными. Спохватываться задним числом, как правило, бесполезно: если техническое средство единожды широко распространилось, задержать его невозможно – слишком оно вездесуще. Поэтому на практике прибегают к незначительным – и явно бесплановым – отступлениям в сфере этики (не знаю, исследовал ли кто-нибудь, например, социально-этические аспекты высвобождения атомной энергии).

Диахроническое и синхроническое сравнительное изучение этик показывает, что системы их представляют собой «древа» неодинаково разветвленных ценностей, выводимых из одного и того же зародыша, которым является принцип сотрудничества. В зависимости от цели исследования в «этическом древе» можно либо раскрыть ценности различных категорий, либо же признать, что разницу между ценностями вызывает лишь различное их положение в иерархии древа (то есть отношение взаимного подчинения отдельных ценностей), причем ценности, имеющие приоритет, могут в определенных позициях понижать другие до нуля. Первый подход скорее статичен и синхроничен, второй – динамичен, диахроничен, а следовательно, и эволюционен или же только трансформативен, поскольку так называемые «этические древа» в ходе времени подвергаются своеобразным превращениям. Темп этих превращений раньше имел характер «органично» постепенный и хотя не абсолютную, но несомненную автономность. Ускорение техноэволюции в ее «улучшающих» формах нарушает эту автономность и эволюционный темп. Быть может, вся проблема заключается в том, как заменить неконтролируемые возмущения регулированием с обратной связью, с тем чтобы аксиологическая динамика не поддавалась пассивно вторжениям технологии, вторжениям, которые достигнутым совершенством инструментальных действий диктуют «рыночный курс» нравственности. Результатом здесь является дрейф ценностей в потоке начатых технологией общественных пертурбаций. Эту проблематику можно переложить на язык «теории причинных сетей», поскольку речь идет о характеристике обратных связей внутри общественной структуры, снабженных предпочтениями-ценностями. Длина путей, по которым бегут команды управления от «аксиологического ядра» цивилизации к ее «технологическому источнику», должна быть сокращена, эффективность же этих распоряжений – усилена. Задача трудна для моделирования, так как параметры слияния с внутренним «я» этических предписаний еще нужно суметь формализовать. При этом неизвестно, правильно ли приравнять степень упомянутого «слияния» к сохранности этических норм, которая остается после устранения чисто внешних влияний, вызывающих применение этих норм. Кибернетика уже исследует избранные проблемы этики, но не делает этого в сложных социотехнических контекстах. Между тем это одна из ее наиболее срочных задач. Удивительно, что вопросам, от которых в такой мере зависит наше будущее, те, кто исследуют этику, не уделяют до сих пор необходимого внимания.

3

Заключение книги – это в некоторой степени подведение ее итогов. Поэтому, может быть, стоит в последний раз задуматься над той торопливостью, с которой я переложил на мертвые плечи несуществующих машин ответственность за будущий «Гнозис» нашего вида. Кое-кто мог бы спросить: не явилось ли это результатом некоего крушения надежд, не вполне автором осознанного и возникшего потому, что из-за ограниченности исторической эпохи и своего собственного времени автор не смог проникнуть в глубины науки со всеми ее перспективами и потому выдумал (а вернее, слегка модернизировал) вариант пресловутой «Ars Magna», которую уже давненько, еще в 1300 году, предложил хитроумный Луллий и которую несколько веков спустя Свифт по заслугам высмеял в «Путешествиях Гулливера».^[130]

Оставив в стороне вопрос о моей некомпетентности, я хочу сказать следующее. Эта книга тем отличается от чистых фантазий, что ищет для гипотез наиболее надежной опоры, причем за самое прочное принимает то, что существует реально. Отсюда постоянные ссылки в ней на Природу, поскольку под этим адресом функционируют как «самодействующие апсихические сущности», так и «мыслительные устройства» в виде хромосомных корней и мозговой кроны великого древа Эволюции. Поэтому стоит поразмыслить, сумеем ли мы подражать Эволюции. Что же касается принципиальной возможности этого, то она не подлежит обсуждению, поскольку все эти «устройства» существуют и, как известно, не так уж плохо выдержали опытную проверку на протяжении миллиардов лет.

Остается вопрос, почему я отдал первенство «хромосомной» модели неразумного действия, а не «мозговой» – разумной. Это решение опиралось на чисто конструкторские, материало-информационные предпосылки, поскольку в смысле емкости, пропускной способности, степени миниатюризации, экономии материалов, надежности, производительности, стабильности, скорости и, наконец, универсальности хромосомные системы превышают мозговые, одерживая верх над ними в конкуренции во всех вышеперечисленных смыслах. Кроме того, они лишены – в языковом аспекте – каких бы то ни было формальных ограничений, а в ходе их материального действия нигде не появляются затруднительные вопросы семантического или мыслительного характера. Мы знаем, наконец, что непосредственное сопоставление между собой на молекулярном уровне генотипных агрегатов, имеющее целью обеспечить оптимальность результатов их материального действия по отношению к состоянию среды, вполне возможно: об этом свидетельствует любой акт оплодотворения. Оплодотворение есть принятие «молекулярного решения», происходящее при сопоставлении двух частично альтернативных «гипотез» о будущем образе организма. Носителями этих противоположных гипотез являются гаметы обоих родителей. Возможность подобной рекомбинации элементов материального предсказания не вытекает из наложения на онтогенетические процессы каких-то других, по отношению к ним внешних, процессов, а встроена в самую структуру хромосом.