Сумма технологии

Законы Ньютона, в то время когда они были только что открыты, отнюдь не воспринимались «мирянином» как «наглядные», как часть его повседневного опыта. Они стали «наглядными» потому, что последние триста лет их преподносил Школьный Учитель. Его питомцы, став взрослыми, начинали считать эти законы «наглядными», ну, а значит, – «наглядной» и всю «классическую» физику. Для «отрезвления» заглянем хотя бы в сочинение Леонарда Эйлера «Новая теория движения Луны»^[170], датируемое 1772 г. Некоторые страницы этого сочинения состоят целиком из формул. Где же тут наглядность!?

Итак, в момент зарождения классическая физика была далека от наглядного восприятия, некоторые ее положения стали казаться «наглядными» за счет привычки, а основной массив «классики» с его выкладками и вычислениями лежит попросту вне поля зрения «мирянина».

В точности так же обстоит дело и с современной наукой. Всякий, кто изучал «высокие» разделы современной математики или физики, знает, сколько в них «наглядных» объектов. Однако эти «объекты» просто не успели перейти в школьные учебники. Через какое-то время новые идеи войдут в «общественное сознание», как уже вошли представление о шарообразности Земли, гелиоцентризм, законы Ньютона и пр.

Прошло время, когда квантовая механика воспринималась как нечто абстрактное, ее объекты также апеллируют к внутреннему зрению физика-квантиста. Недалек, видимо, день, когда наглядная таблица основных частиц будет висеть в школьных классах рядом с таблицей Менделеева. С распространением лазеров в быт войдет представление о фотонах, так же как с лампочкой Эдисона вошли электроны.

Есть, правда, и другая сторона дела – обычное невежество. Мы склонны проходить мимо «удивительного», даже когда оно совсем «рядом». Для многих ли небо «организовано» в созвездия и среди них – Волопас с его Арктуром или Лебедь? Нет! Увы, на небе есть две Медведицы, а остальное – звездная пыль.

Многие ли встречают как друзей растения в лесу, любят их и «понимают»? Да нет же, растения – это просто «трава»!

Итак, не следует путать двух сторон дела. Есть невежество, слепота, умение проходить мимо совсем «наглядных» и «понятных» вещей. И есть эмоциональное и рациональное восприятие мира, восприятие, которому надо учиться, делая над собой усилие. Тогда созвездия, нуклеиновые кислоты и кванты становятся «наглядными».

Вот почему мы не согласны здесь с Лемом.

Заметим в заключение, что «наглядность и понятность» – явление историческое. Одно дело «наглядность» на уровне «здравого смысла», другое – «наглядное виденье» научных теорий. Эта вторая наглядность будет, безусловно, возрастать по мере роста науки в ущерб «здравому смыслу».

Притча и догма

Что же касается математики, то Лем и ей дает оценку, повторяя известное сравнение ее с портным-безумцем, шьющим по произвольному плану одежды. Надо прямо сказать, что в целом это оценка человека, незнакомого серьезно с математикой. Лем попросту не разобрался в клубке математических фактов и идей, идей, связанных с вычислимостью, финитностью, эффективностью, с тем рывком в область законов рассуждения, который сделала современная математическая логика.

Повторяя слова Рассела: «Математика может быть определена как доктрина, в которой мы никогда не знаем, ни о чем говорим, ни того, верно ли то, что мы говорим», Лем, к сожалению, не знает, на каком математическом «фоне» они были сказаны. Д. Гильберт сравнивал математику с шахматами, и это сравнение преследовало определенную цель. Играя в «формальную игру», ученик Д. Гильберта Курт Гедель пришел к своим знаменитым теоремам. Лем также поминает шахматы и... притча, рассказанная великим математиком, становится в устах популяризатора догмой!

Если математика есть игра, подобная шахматам, то почему же она пригодна для описания природы? Мы не можем подробно рассмотреть этот вопрос здесь, в послесловии. Скажем лишь кратко, что, следуя Дж. Джинсу и А. Эддингтону, мы считаем природу «математичной». (Это вовсе не значит, будто мы склоняемся к их философии.) Природа «математична» потому, что человек создает математику «под природу». Отыскивает то, что поддается математическому описанию, и вместе с тем раздвигает границы и обогащает формы самого описания. Лем же считает, что природа «нематематична». Довольно сложный спор о связи между реальностью и ее описанием, спор с участием Эйнштейна, Розена, Подольского, Бора и других физиков, Лем также не понял. Этот спор кратко изложен в одной из книг Дэвида Бома^[171] в ее последних пунктах (стр. 700 и далее).

Особенно наивным выглядит утверждение Лема, будто классической физике было свойственно представление о том, что каждый промежуточный этап математических вычислений должен обладать «материальным эквивалентом»!

Поясним это. Пусть имеются два уравнения A и B, причем B выводимо из A. Существует «путь» с промежуточными уравнениями C1, C2, ..., Cn, т.е. цепочка следствий

A => C1 => C2 => ... => Cn => B.

Сколько таких цепочек возможно? Бесконечно много! Всегда к обеим частям уравнения можно прибавить одно и то же число, а затем его вычесть. Это дает лишнее звено в цепочке. Всегда можно взять экспоненту от обеих частей уравнения, а затем прологарифмировать и т.п. И все эти звенья должны иметь материальные эквиваленты?! Иначе нет «изоморфизма» теории и реальности?! O, sancta simplicitas!^[172]

Впрочем, Лем «допускает» и теории, «не изоморфные» реальности, но «сходящиеся» с ней в конечных точках!

Непомерная нагрузка

Страницы, посвященные математике, следовало бы обстоятельно разобрать строка за строкой, абзац за абзацем. Однако эта нагрузка слишком велика для нас. Отметим лишь одну из целой коллекции фактических ошибок. Лем пишет, что «матричное исчисление было “пустой структурой”, пока Гейзенберг не нашел “кусочка мира”, к которому подходит эта пустая конструкция» (гл. V).

Это ошибочное утверждение. Системы линейных уравнений, для исследования которых было создано в прошлом веке матричное исчисление, встречались в математике, должно быть, со времен Вавилона. Гейзенберг же нашел, что матрицы годятся и для, повторяем, и для описания атомных явлений. Он нашел, что некоторым матрицам (отнюдь не любым!) можно в определенных условиях придать прямой физический смысл.

Снова притча превратилась в догму!

Заканчивая нашу критику, скажем, что на этих страницах «Суммы» больше красноречия, чем проницательности. Их польза в том, что они вызывают недовольство и тем самым побуждают к собственным размышлениям.

Лем и философия

Мы перешли фактически к характеристике философских взглядов Лема. Отметим сначала, что автор книги не философ по специальности и попросту негуманно требовать от него отточенных философских формулировок и исчерпывающей ясности философского анализа. Но характер книги вынуждает автора совершать экскурсы в философию. Многие из них интересны, и мы видим вдумчивого мыслителя, тонко подмечающего такие детали, которые порой ускользают от взгляда философа-профессионала.

Однако Лем высказывает и философски неубедительные взгляды.

Философская позиция, наиболее подходящая, по мнению Лема, для «подглядывания будущего», – это «позиция Конструктора». Он характеризует ее как «веру в возможность успешного действия и в необходимость определенного отказа от чего-то. Прежде всего – это отказ от задавания “окончательных вопросов”» (гл. V).

Позиция Конструктора – это «молчание действия». «О том, что действовать можно, мы знаем намного уверенней и лучше, чем о том, каким способом это действие происходит». Ту же мысль где-то в начале века высказал О. Хевисайд: «Стану ли я отказываться от своего обеда только потому, что я не полностью понимаю процесс пищеварения?».

Конструктор, по Лему, не «узкий прагматик».^[173] «Не строитель, который сооружает свой дом из кирпичей, не заботясь, откуда они взялись и что они собой представляют, лишь бы этот дом был построен» (гл. V). Однако при всем этом здравом начале дальнейшие взгляды Лема нельзя признать убедительными и плодотворными для конструкторской деятельности.

Конечно, «конструктор», как и сам автор, материалист. Конструктор «уверен, что мир будет существовать и после него» (гл. V). «Реальность мира он принимает как предпосылку» (там же). Он отнюдь не агностик, природа для него познаваема. Однако же автор не всегда правильно смотрит на связь между познанием и конструированием. Этому препятствуют прежде всего некоторые, мы бы сказали, наивные представления о процессе познания. В этом процессе – своя диалектика! Ее надо понимать!

«Кирпичи». Локк и Лем

Начнем со взгляда Конструктора на «кирпичи». Обратимся на минуту к одной характеристике Бертрана Рассела^[174]: «Не только правильные взгляды Локка, но даже его ошибки на практике были полезны. Возьмем, например, его теорию о первичных и вторичных качествах. К первичным качествам относятся такие, которые неотделимы от тела и перечисляются как плотность, протяженность, фигура, движение или покой и число. Вторичные качества – все остальные: цвет, звуки, запахи и т.д. Он утверждает, что первичные качества находятся фактически в телах; вторичные же качества, наоборот, существуют только в восприятиях. Без глаза не было бы цветов, без уха не было бы звуков и т.п.».

А вот что пишет Лем:

«Он [т.е. конструктор – ред.] знает, что свойства являются отличительными чертами ситуаций, а не вещей. Существует химическое вещество, которое для одних людей не имеет вкуса, а для других – горько... Некоторые считают, что, кроме свойств, являющихся функцией ситуации, существуют еще неизменные свойства... Эту точку зрения разделяет и Конструктор» (гл. V).

Похоже!? Не так ли? Ведь это, пожалуй, Локк (1632-1704)! И остается лишь вслед за Б. Расселом повторить, что эта теория устарела.

Ни к чему, кроме субъективизма, мы не придем, если будем последовательно проводить эту точку зрения!

Истина, относительная и объективная

Польский писатель не понял того, что в философии называют диалектикой относительной и объективной истины, диалектикой сущности и явления. И в самом деле, Лем ставит вопрос: «Что является целью науки? Познание “сущности” явлений? Но как можно узнать, что мы ее уже познали?» (гл. V). А ответ, который он дает, весьма грустен: «Наука сама толком не знает, чем же являются ее теории» (гл. VII).

Увы, знает! Нам придется в этой связи терпеливо повторить некоторые прописные истины.

Законченное познание «сущности» возможно лишь для сравнительно простых объектов. Для объектов сложных познание их «сущности» всегда относительно. Оно дает знание, т.е. объективную истину, но знание относительное – т.е. относительную истину. Оно движется от «внешних» закономерностей к новым, более глубоким, к «сущностям второго порядка», как говорил В. И. Ленин. И именно в этом смысле Конструктору следует «обойтись без вопросов», точнее без поиска «окончательных ответов», ответов, исчерпывающих «сущность».

Миграция ошибки

Связь между научным объяснением и практическим использованием явлений природы Лем преподносит с аналогичными «огрехами». Он пишет: «Желание получить “объясняющую” теорию понятно, но овладеть явлением... важнее, чем понимать его сущность» (гл. VII). Мысль о том, что овладеть явлением можно без понимания его сути, что овладение имеет приоритет перед пониманием, эту мысль Лем повторяет снова и снова.

Например, относительно значения он говорит, что надо «понять не что такое значение, а как его сделать (воспроизвести)».

Такая точка зрения фактически ошибочна. Позицию Лема мы можем лишь сравнить с позицией некой мисс из американского анекдота.

Один бизнесмен пригласил свою знакомую в ресторан. Сидя за столиком, он стал ей жаловаться: «Дорогая, как мне хотелось бы следить за развитием наук. Но я так занят делами, что не могу себе этого позволить. Вот, например, электричество, – я совсем не знаю, как оно “работает”!» – «О, – ответила мисс, улыбаясь, – это очень просто! Вы поворачиваете выключатель, и оно “работает”!»

Дальнейшая критика

Помимо чисто фактической несостоятельности этих взглядов Лема, они несостоятельны и философски. Ведь теория и практика находятся в единстве. Наука развивается на основе практики, а практика включает в себя науку. Практическое овладение миром неотделимо от его теоретического объяснения. Вспомним Хевисайда. Конечно, «успеха» можно достичь, и не понимая «пищеварения». Но не стоит возводить это в норму, в желанный идеал, как это делает Лем. Чем выше теория, тем легче практике. Это трюизм. Что же касается философского понимания мира, то его роль проявляется не столько в конкретных исследованиях, сколько в эволюции науки «в большом». Вопрос об «онтологическом статусе» научных теорий так или иначе подлежит здесь решению.

Критерии истинности

Выясним наконец, как смотрит Лем на критерии истинности научных теорий. Здесь его взгляды также не страдают излишней последовательностью. В целом он принимает критерий практики, но порой склоняется к прагматизму – прагматизму уже в философском смысле. Так Лем, например, пишет: «Следовательно, он [т.е. конструктор – ред.] – прагматик, и истинное значит для него то же самое, что и полезное» (гл. V).

Однако нельзя же принимать всерьез этот критерий истинности, предложенный прагматизмом.^[175]

Можно лишь улыбнуться вместе с Расселом. Вот его «улыбка»: если спросить у обыкновенного человека, пил ли он утром кофе, то он постарается это припомнить. Прагматист же попросит «времени на два эксперимента». Сначала он уверит себя в том, что он пил кофе, а затем – в том, что он кофе не пил, и взвесит последствия в каждом из этих случаев. Ответ может быть трех типов: «да», «нет» и «я не знаю», в зависимости от того, «чья польза перевесит»! А ведь Рассел отнюдь не склоняется к диалектическому материализму!

Лем и философы

В «Сумме» есть много упоминаний о различных философских течениях, в частности о современной буржуазной философии. По книге рассеяно множество критических замечаний. Лем с иронией говорит о феноменологии Э. Гуссерля и о текстах М. Хайдеггера, одного из основателей экзистенциализма. Он критически относится и к попыткам М. Таубе опереться в подходе к понятию значения на объективно-идеалистическую философию английского логика и философа А. Н. Уайтхеда. Лем отмечает, что неубедительны и бихевиористские попытки истолковывать психику и решать проблему значения. С этой проблемой не могут управиться и направления логического позитивизма (неопозитивизма) – логический эмпиризм и «физикализм». Лем отмечает, что многовековая дискуссия о природе научного обобщения, восходящая к номинализму и реализму, не увенчалась успехом. Он указывает, наконец, на неудовлетворительность позиции конвенционализма – так называемого «радикального конвенционализма» философов и логиков польской школы.

Позиция или поза?

Критика критикой, но противостоит ли этим взглядам четкая философская позиция самого автора? Увы, нет! Манера изложения заставляет думать, будто «от имени науки» с наибольшим правом могут выступать неопозитивисты. Это скорее поза, чем позиция, а позу можно менять, но тогда различия в критикуемых позициях смазываются!

Лем затрагивает такие направления в основаниях математики, как «интуиционизм» (Э. Л. Я. Брауэр, Г. Вейль), «формализм» (Д. Гильберт) и «конструктивизм» (А. А. Марков). Однако он забывает, что исторически интуиционизм был связан с различными вариантами субъективистских теорий познания, а конструктивное направление – с диалектическим материализмом. При оценке всех этих направлений следует четко отделять сами конкретные исследования по логике, метаматематике (теории доказательства), логической семантике и т.д. от философии, на них произраставшей (логический позитивизм и пр.).

Фазы цивилизации. Умозрительные эксперименты Лема

Перейдем теперь к рассмотрению некоторых идей из второй половины книги. Частично о них уже шла речь. Здесь полезно еще раз напомнить, что Лем рисует весьма далекое будущее. Развитие нашей цивилизации он делит на три фазы.

Первая заканчивается сейчас, в эпоху электричества, и тут же начинается вторая. В этой фазе энергетика достигнет высвобождения в двигателях мощностей, сравнимых по масштабу с явлениями природы, и кибернетика будет конструировать все более сложные «системы». Третья фаза – фаза автоэволюции вида Homo sapiens. Ко второй фазе Лем относит значительную часть своих фантастико-гипотетических построений.

Займемся сначала ею... и тут же на нас сыплются слова: имитология, фантомология, пантокреатика, цереброматика, телетаксия и еще, и еще, и еще...

Ахти нам, да где ж словарь?!

«Имитология» – от латинского слова imitatio – подражание. Фантомология – от французского fantom – призрак, видение. (Отсюда Фантомас!)

Пантокреатика – греко-латинский гибрид: пантоз – весь, всякий; creatio – создание, созидание. (Сказать бы короче «панкреатика» – но, увы, панкреатит – воспаление поджелудочной железы!)

Эти слова звучат зазывно, как названья далеких, еще неоткрытых стран. Кажется, будто ты – юнга на каравелле, которую ведет Колумб! Каскара саграда!

Имитология охватывает все материальные процессы и явления как естественные (звезда, извержение вулкана), так и «неестественные» (атомный реактор, цивилизация). «Совершенный имитолог, – пишет Лем, – это тот, кто сумеет воспроизвести любое явление Природы или же явление, какого Природа, правда, спонтанно не создает, но создание которого является реальной возможностью» (гл. V).

Имитология плавно переходит в фантомологию – более позднюю фазу пантокреатики. Фантомология охватывает уже создание процессов, все более отличных от естественных – «вплоть до совершенно невозможных, т.е. таких, которые ни при каких обстоятельствах произойти не могут, ибо они противоречат законам природы» (гл. V).

Начинается она с фантоматики. Это нечто вроде кинематографа, только с обратной связью. Здесь ты и зритель, и сам себе актер, а иллюзия, тобой создаваемая и переживаемая, совершенна!

Фантоматический сеанс и общая концепция

Фантоматический сеанс описан Лемом в «Возвращении со звезд». Герой – Хэл Брегг – лишь накануне вернулся на Землю, он бродит по парку большого города и попадает в фантомат. И вот он уже в лодке, на бурной африканской реке. Лодку выбрасывает на камни, и он прыгает в воду за упавшей в нее Аэн Аэнис. И... слышит смех окружающих, это иллюзия, он – в фантомате. Этот прыжок заставит потом Аэн Аэнис выпить «перто» – напиток, возвращающий страх...

Это случилось в «Возвращении со звезд», здесь же, в «Сумме», Лем излагает свою общую концепцию – основу творчества (о такой перекличке мы и говорили в начале нашего Опыта). Сначала Лем упоминает о результатах некоторых недавних экспериментов по исследованию «рая» и «ада» в мозгу.^[176] Затем он рассматривает «цереброматику», «телетаксию», «фантопликацию»... Страницы, посвященные всем этим «предметам», – одни из наиболее занятных в книге... но не всегда убедительных!

Две математики?

Пантокреатическая деятельность в целом слагается из добывания информации и из ее использования. «Автоматическое» добывание информации войдет, согласно Лему, в имитологию.

«Имитология с помощью бесчисленных процессов... дает нам различные связи, “теории” и свойства явлений» (гл. VII). Но как же создать эти «имитологические машины»? Нужно – «выращивать информацию»! Естественнонаучный генезис этой идеи мы проследили выше. Здесь же мы дадим некоторую оценку самой идеи и того, с чем ее связывает автор.

Схема рассуждений Лема приблизительно следующая. Технология будущего будет руководствоваться математикой будущего. Пользуясь математическими системами, конструкторы смогут производить «наперед заданные миры». Нынешняя математика с ее аналитическими методами и символическими языками, по мнению Лема, не годится для этой цели. Нужна другая математика. Какая же именно? Математика, которую «без всякого формализма реализует оплодотворенное яйцо»; математика, которая «управляет процессами в хромосомах и звездах, обходясь без всяких формализмов». Эта-то «математика» и будет создаваться путем выращивания молекул – носительниц теорий на «информационной ферме».

Рассмотрим эту идею Лема. Надо прежде всего сказать, что ее реализация уже начата... современной математикой. Только вместо «молекул в чане» математики используют «программы в вычислительной машине». И эти программы не столь уж «малы», они «сравнимы по длине» с молекулами нуклеиновых кислот. С микроминиатюризацией машин и с развитием принципов программирования подобные «длины» будут быстро превзойдены. В самом деле, вот что пишет Ф. Крик^[177] (один из авторов «спиральной модели ДНК») о длине этих молекул:

«Общая длина цепи ДНК в клетке составляет: для фага T-4, инфицирующего кишечную палочку Escherichia coli, примерно 2*105пар оснований; для самой кишечной палочки – вероятно 107, а для человека 2-3*109в каждой клетке (этого вполне достаточно для миллиона с лишним генов, если считать, что длина каждого гена соответствует нескольким тысячам пар оснований)».

Число хромосом у человека около 50, и, значит, в среднем на молекулу приходится около 108пар оснований и такое же по порядку число битов информации, ибо пара оснований несет 2 бита.

А вот что пишут о машинах Е. А. Жоголев и Н. П. Трифонов: «Самой быстродействующей машиной в мире в настоящее время является машина Си-Ди-Си-6600, построенная в 1964 г. фирмой “Контрол дэйта корпорейшн” в США, – производительность этой машины превышает 3 млн. операций в секунду. Фактически Си-Ди-Си-6600 является не машиной в обычном понимании этого слова, а целой вычислительной системой, состоящей из ряда машин, работающих в едином комплексе. Центральная вычислительная машина (центральный процессор) имеет оперативную память на ферритовых сердечниках емкостью в 131072 60-разрядных двоичных слова со временем обращения в 1 мксек».^[178]

Вдумаемся в эти числа (они на самом деле уже устарели, ибо сейчас действует машина со скоростью 12 млн. операций в секунду!). Емкость оперативной памяти машины равна 131072*60 примерно 6*106битов. Она превосходит количество информации в ДНК фага T-4 и приближается к количеству информации в ДНК кишечной палочки. Молекулы такой длины уже можно «записать» в памяти Си-Ди-Си-6600!

Мы, наверно, сильно занизим «цифры», если будем считать, что в каждое десятилетие емкость оперативной памяти машин будет повышаться на один порядок. Но и тогда всего лишь через 30 лет можно будет записать в оперативной памяти машины уже всю цепь ДНК человека! Подчеркиваем – в оперативной, т.е. в «быстрой» памяти.

Время обращения в 1 мксек у Си-Ди-Си-6600 означает, что «молекулу» длиной в 106бит машина может «прочитать» за одну секунду. (Вряд ли натуральные «биохимические считчики» в клетке – рибосомы – считывают наследственную информацию с такой быстротой.) Наконец, быстродействие в 3*106операций в секунду означает, что «переработка» «молекулы» длиной в 106бит также будет длиться около одной секунды. Можно думать – и это скорее пессимизм, чем оптимизм, – что к 2000 году аналогичные времена считывания и переработки будут относиться уже к «человеческим» молекулам, т.е. к молекулам «длиною» в 109битов. (Надо, конечно, учитывать, что память машины должна загружаться не только самой «молекулой», но и программой для ее переработки.)

Еще по прошествии некоторого времени оперативная память машин вместит уже целые «популяции» таких молекул, популяции численностью в 103, 106, а затем и в 109«особей». Одна «приличная» цифровая вычислительная машина сможет моделировать запас генотипов всего человечества.

Выращивать информацию можно уже сегодня. Но, быть может, это выращивание еще не начато? Нет! Уже начато! И никаких ограничений типа «формализации» оно не имеет! И на самом деле уже сегодня оно богаче по своим возможностям, чем «химия ДНК». Программы, «эволюционирующие» в машине, уже сегодня самоперестраиваются, ветвятся, производят случайный выбор. И если поначалу машины решали чисто вычислительные задачи, то теперь интенсивно исследуются принципы решения задач эвристики.^[179]

Выводы

Итак, сама идея выращивания информации вполне здравая. Ее реализация уже началась. Дойдет ли это выращивание до «молекулярного уровня»? По-видимому, дойдет. Примет ли оно формы «эволюции» молекул в чанах или в биосистемах или останется эволюцией программ, т.е. «состояний» машин – систем «типа мозга», покажет будущее.

Все это не вызывает сомнений. Сомненье вызывает взгляд Лема на природу математического «предсказания».

Куриное яйцо. «Математика» хромосом и Эйнштейн

Автор настойчиво, вновь и вновь, обращается к образу оплодотворенного яйца, он пишет:

«Полагаю, что язык биохимии должен будет подвергнуться весьма радикальной перестройке. Возможно, появится некий физико-химико-математический формализм. Но это не наше дело. Ведь если кому-нибудь “понадобится” живой организм, то вся эта писанина будет вовсе не нужна. Достаточно взять сперматозоид и оплодотворить им яйцеклетку, которая через определенное время “сама” преобразуется в “искомое решение”» (гл. VII).

И дальше:

«...Производственный рецепт означает более высокий уровень овладения материальным явлением, чем научная теория; этим объясняется и некоторое (по крайней мере потенциальное) превосходство технологии, которая охотно освободилась бы от существующего главенства науки».

А теперь уж «яйцо» contra E=mc2:

«Попробуем теперь сопоставить формулу теоретической физики E=mc2с генотипом оплодотворенного куриного яйца. Чему соответствует в яйце данная формула, если и ее, и генотип рассматривать как алгоритмы» (гл. VII).

И еще раз «яйцо», чтоб окончательно сразить читателя:

«Так что этому самому куриному яйцу как информационной структуре, предсказывающей будущее состояние, эквивалентна “лишь вся физика с физиками”».

Мы занимаем в этом вопросе «твердую позицию ретроградов».

Нет! Теория была и будет объясняющей! Оплодотворенная яйцеклетка не есть теория! «Физика со всеми физиками» – сложнее «яйца»! Наука всегда дралась за объяснение! Вся армия ученых, движущаяся лавиной, дралась и дерется за объяснение!

Что же касается рецептов типа «развивающегося яйца», то они хорошо знакомы современной математике и физике.

Вывод

Если постулат, третий постулат самого же Лема, о сохранении человеком разумности будет выполнен, то человек будет стремиться к объяснению, к дискурсивным теориям, хотя дать определение дискурсивности еще труднее, чем решить проблему значения.

Такова наша позиция!

Два типа языков

Аналогично двум «типам» теорий Лем вводит в рассмотрение два типа языков. Это – дискурсивный (мыслительный) язык и операциональный язык (язык действий). Было бы удивительно, если бы Лем вдруг «предпочел» дискурсивные языки. Если бы он стал обсуждать способы «повышения дискурсивности». А здесь есть что обсуждать!

Лем, разумеется, верен себе. Операционный язык – хорошо, мыслительный – плохо!

Мы не станем разбирать всю аргументацию автора в связи с языком; это было бы повторением. Мы разъясним лишь два понятия, к которым он прибегает, – понятие монады по Г. В. Лейбницу и понятие синтетического априорного суждения по И. Канту.

Лейбниц и субстанция. «Коконы души»

Термин «субстанция» в истории философии обычно служил для обозначения неизменной первоосновы всего сущего, бытие которой постулировалось. Есть меняющиеся состояния и свойства, а в противоположность им – говорили философы – неизменная первооснова – субстанция. Некоторые философы считали, что такая субстанция – одна, другие – что их две или три. Иные же считали, что таких субстанций много или даже бесконечно много. Эти воззрения получили названия монизма, дуализма и плюрализма.

Плюралистом и был как раз Лейбниц, он верил, что число субстанций бесконечно. А свои субстанции называл «монадами». Вдобавок он считал, что монады не обладают протяженностью, что это, так сказать, метафизические точки. (Мы используем доступное сравнение с материальными точками механики.) Монады были к тому же «простыми». Их единственным атрибутом являлось мышление (тогда как единственным атрибутом материальной точки является ее масса). И, наконец, монады не взаимодействовали друг с другом: Лейбниц говорил, что они «не имеют окон».

Короче, это были эдакие «коконы души», «дифференциалы духа». Но даже и без окон каждая монада обладала способностью отражать всю Вселенную.

Этот образ и привлекает Ст. Лем, чтобы проиллюстрировать чисто мыслительный (скверный!) язык.

За цитатой читатель может обратиться к тексту автора.

Рассел о Канте

Второе понятие, которое мы разъясним, это понятие синтетического априорного суждения по И. Канту (1724-1804). Мы процитируем с некоторыми сокращениями Б. Рассела^[180]:

«Наиболее важной книгой Канта является “Критика чистого разума...” Цель этой работы состоит в том, чтобы доказать, что хотя никакое наше знание не может выйти за пределы опыта, тем не менее оно частично априорно и не выводится индуктивно из опыта. Априорная часть нашего знания охватывает, согласно Канту, не только логику, но многое такое, что не может быть включено в логику или выведено из нее. Он выделяет два различения, которые у Лейбница смешаны. С одной стороны, существует различие между “аналитическими” и “синтетическими” суждениями, с другой стороны – различие между “априорными” и “эмпирическими” суждениями...»

«Аналитическое» суждение – это такое суждение, в котором предикат является частью субъекта.