На этот раз тот же лозунг «Вся власть Советам!» имел гораздо более определенный смысл, чем во время восстания в июле, так как, Советы были уже в цепких лапах большевиков.
И во всей столице лишь один человек не сознавал надвигавшейся опасности. Это был Керенский. Насколько в те дни он жил в каком-то непонятном мире иллюзий, свидетельствует рассказ Владимира Дмитриевича Набокова.
«За четыре-пять дней до октябрьского большевистского восстания, - писал он, - в одном из наших заседаний в Зимнем дворце, я его (Керенского) прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло!» - ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?» - «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно».
Но сил, которых было больше, чем нужно, - вообще не оказалось. И члены Временного правительства, за исключением министра-председателя, это отлично понимали.
25 октября, в день большевистского восстания, сознавая свою беспомощность, Временное правительство обратилось к населению с воззванием. Оно возвещало, что Петроградский Совет потребовал передачу ему власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца из пушек Петропавловской крепости и крейсера «Аврора», стоявшего на Неве.
Это было откровенным признанием безнадежности положения. Чувствуя недоброжелательство к себе и боясь быть выданным большевикам, Керенский бежал. Он бесследно пропал, как в воду канул… И в течение восьми месяцев скрывался в России. С этого момента имя его исчезает со страниц истории.
26 октября, вскоре после двух часов утра, все министры Временного правительства (за исключением Керенского и министра продовольствия Прокоповича) были арестованы в Зимнем дворце и под охраной красногвардейцев препровождены в Петропавловскую крепость, где еще с конца февраля месяца томились в заточении министры царского правительства. По сравнению с февральской революцией и восстанием 3-5 июля, захват власти большевиками был относительно бескровным.
Предвидя падение Временного правительства и неминуемый самосуд, быховские узники обдумывали и обсуждали план действий. Дон и казачество казались им единственным убежищем, сулившим возможность борьбы с надвигавшейся анархией.
Побег из тюрьмы не представлял больших трудностей. На этот случай были заготовлены револьверы и фальшивые документы. Вопрос бегства облегчался тем, что комиссия Шабловского и Ставка добились постепенного освобождения из-под ареста большинства заключенных. К концу октября в Быхове оставалось лишь пять генералов: Корнилов, Деникин, Лукомский, Романовский и Марков.
С момента захвата власти большевиками всякое промедление было бессмысленно и опасно. Крыленко с эшелоном матросов двигался к Могилеву.
«Утром 19 (ноября), - вспоминал генерал Деникин, - в тюрьму явился (из Ставки) полковник Генерального штаба Кусонский и доложил генералу Корнилову: «Через четыре часа Крыленко приедет в Могилев, который будет сдан Ставкой без боя. Генерал Духонин приказал вам доложить, что всем заключенным необходимо тотчас же покинуть Быхов».
Послав полковника Кусонского к Корнилову, генерал Духонин отлично отдавал отчет в том, что распоряжением освободить быховцев он подписал себе смертный приговор.
Духонин имел возможность скрыться, но он этого не сделал. «Я знаю, - говорил он своим приближенным, - что меня арестует Крыленко, а может быть, меня даже расстреляют. Но это смерть солдатская».
По старой традиции, как капитан тонущего корабля, он считал долгом разделить с ним свою участь.
«На другой день, - писал А. И. Деникин, - толпа матросов, диких и озлобленных, на глазах Главковерха Крыленко растерзала генерала Духонина и над трупом его жестоко надругалась.
…А бюрократическая Ставка, - с укором продолжал Деникин, - верная своей традиции «аполитичности»… в тот день, когда терзали Верховного Главнокомандующего, в лице своих старших представителей приветствовала нового Главковерха!…»
Духонинское «непротивление злу» не могло найти отклика в душе Деникина. Он эту черту не понимал и осуждал; считал, что генерал Духонин безнадежно запутался «в пучине всех противоречий, брошенных в жизнь революцией». И, тем не менее, на Духонина он всегда смотрел как на человека безупречно честного и к памяти его относился с глубоким уважением.
Выслушав доклад полковника Кусонского, генерал Корнилов тут же распорядился, чтобы верный ему текинский конный полк был готов к выступлению из Быхова в полночь с 19 на 20 ноября. Он решил идти с полком. Корнилову было проще и безопаснее, переодевались и изменив свою наружность, двигаться на юг в одиночку. Но он был привязан к текинцам и считал своей обязанностью разделить их участь. Это обстоятельство, как отметил потом Деникин, чуть не стоило ему жизни.
Рота Георгиевского полка приняла известие об освобождении генералов без вопросов и протеста. Наоборот, при прощании солдаты провожали их добрым словом: дай вам Бог, не поминайте лихом…
Остальные генералы, кроме Корнилова, сговорившись между собой встретиться в Новочеркасске на Дону, переоделись и, как говорил Антон Иванович, «изменили свой внешний облик». Это было необходимо: их наружность слишком хорошо была известна в армии, и по дороге их могли легко опознать, Каждый из них в одиночку отправлялся в далекий и опасный путь. Лишь Романовский и Марков решили пробираться на Дон вместе. Они воспользовались предложением полковника Кусонского ехать с ним на паровозе до Киева, куда он командировался с особым поручением. Романовский остался в офицерской форме, заменив лишь погоны генерала погонами прапорщика. Марков же переоделся рядовым солдатом. Играя роль денщика Романовского, он удачно подражал распущенной манере «товарищей».
Генерал Лукомский превратился в немецкого колониста. А генерал Деникин получил удостоверение от начальника штаба польской стрелковой дивизии, что он «есть действительно помощник заведующего 73-м перевязочным польским отрядом Александр Домбровский».
Под видом польского буржуя Александра Домбровского Антон Иванович отправился на быховскую станцию, выяснил, что ближайший поезд, шедший в Ростов-на-Дону, отходил через пять часов, купил билет и, чтобы не обращать на себя внимания на вокзале в Быхове, решил переждать в штабе польской дивизии.
На счастье Деникина, в польском штабе оказался молодой польский офицер Любоконский, который тем же поездом собирался ехать в отпуск к своим родным. «Этот молодой офицер, - вспоминал Антон Иванович, - оказал мне огромную услугу и своим милым обществом, облегчавшим мое самочувствие, и своими заботами обо мне во все время пути.
Поезд опоздал на шесть часов. После томительного ожидания в 10
1/
2часов (вечера) мы, наконец, выехали.
Первый раз в жизни - в конспирации, в несвойственном виде и с фальшивым паспортом. Убеждаюсь, что положительно не годился для конспиративной работы. Самочувствие подавленное, мнительность, никакой игры воображения. Фамилия польская, разговариваю с Любоконским по-польски, а на вопрос товарища-солдата: вы какой губернии будете? - отвечаю машинально: Саратовской. Приходится давать потом сбивчивые объяснения, как поляк попал в Саратовскую губернию».
Здесь следует напомнить, что, хотя Антон Иванович и родился в русской Польше, отец его Иван Ефимович был уроженцем Саратовской губернии. Отсюда у Деникина и вошло в привычку с детства считать себя саратовским.
На следующий день Антон Иванович увидел, что на всех железнодорожных станциях появились огромные объявления о бегстве Корнилова, Деникина и других быховских генералов. Военно-революционный комитет призывал к беспощадному подавлению всякой контрреволюционной попытки, к задержанию и аресту этих генералов. В афише говорилось о том, что Корнилов бежал с отрядом в 400 текинцев.
В поезде, набитом солдатами, красногвардейские патрули несколько раз в пути тщательно проверяли бумаги пассажиров. Они искали. И каждый раз рука Деникина сжимала в кармане рукоятку револьвера. Много позже генерал обнаружил, что револьвер никуда не годился.
Чтобы не вступать в разговоры и не быть случайно опознанным кем-нибудь из солдат, Антон Иванович забрался на верхнюю полку в купе и, повернувшись лицом к стенке, делал вид, что спит.
«Мое долгое лежание на верхней полке, - рассказывал он, - показалось подозрительным, и внизу заговорили: «Полдня лежит, морды не кажет. Может быть, сам Керенский? Поверни-ка ему шею!»
Кто-то дернул меня за рукав, я повернулся и свесил голову вниз. По-видимому, сходства не было никакого. Солдаты рассмеялись, за беспокойство угостили меня чаем».
По дороге, в Харькове, пришлось менять поезд. На харьковском вокзале Антон Иванович увидел в толпе хорошо знакомые ему силуэты Романовского и Маркова. Попали они в тот же поезд, но в разные вагоны. С трудом и опаской, шагая через груду спавших и сидевших на полу солдат, Деникин перебрался, наконец, к своим друзьям. Хотелось обо многом говорить, но приходилось соблюдать конспирацию. Марков, как исправный денщик, бегал на остановках за кипятком для чая. Какой-то поручик, ехавший в Тифлис, все старался припомнить обстоятельства, при которых в конце 1916 года он мог встретить на Румынском фронте Александра Домбровского. «Ваше лицо мне знакомо», - говорил он Антону Ивановичу. Но польский гражданин Домбровский упорно отрицал возможность такой встречи. И только при прощании на ростовском вокзале он признался, что действительно хорошо знал 2-ю дивизию, в которой служил поручик, и вместе с ней дрался под Рымником. И тут, поняв, наконец, что его собеседник ни кто иной, как генерал Деникин, которого, как и Корнилова, повсюду искали большевики, поручик застыл от изумления.
Тем временем в час ночи 20 ноября текинский полк во главе с генералом Корниловым вышел из Быхова и направился на юго-восток. Быстрыми переходами, стараясь возможно скорее оторваться от района Ставки, повсюду ожидая погони и нападения, полк в течение первой недели прошел около 350 верст. Наступили сильные морозы. Приходилось держаться вдали от железных дорог, двигаться ночью, идти лесом, подмерзшими болотами, пересекать занесенные сугробами поля. Всадники страдали от холода, лошади стали выбиваться из сил. В селениях жители, напуганные солдатскими грабежами, со страхом встречали отряд неведомых инородцев и с изумлением провожали текинцев, которые за все платили и никого не обижали.
Со слов участников этой эпопеи генерал Деникин описал ее следующим образом:
«На седьмой день похода, 26 (ноября)… явившийся добровольно крестьянин-проводник навел текинцев на большевистскую засаду: поравнявшись с опушкой леса, они были встречены почти в упор ружейным огнем… Около двух часов дня подошли к линии Московско-Брестской железной дороги около станции Песчаники. Неожиданно из-за поворота появился поезд и с приспособленных площадок ударил по колонне огнем пулеметов и орудия. Головной эскадрон повернул круто в сторону и ускакал, несколько всадников свалилось, под Корниловым убита лошадь, полк рассыпался…»
Генерал Корнилов понял, что с полком ему до Дона не добраться, а текинцам без него будет легче и безопаснее. Расставшись с полком, он решил пробираться на юг в одиночку. По дороге, на перроне станции Конотоп, какой-то офицер наткнулся в толпе на хромого старика в старой заношенной одежде и в стоптанных валенках. В этом старике он признал Корнилова.
«6 декабря, - писал А. И. Деникин, - старик - по паспорту Ларион Иванов, беженец из Румынии, прибыл в город Новочеркасск, где его ждали с тревожным нетерпением семья и соратники».
Кружным путем, с подложными документами, в чужой одежде, с измененной наружностью будущие руководители белого движения пробирались на Дон.
14. Начало Белого движения
Донское казачество ко времени последнего царствования в России приобрело репутацию опоры существовавшего тогда государственного строя. Подавление аграрных и политических беспорядков революции 1905-1906 годов в значительной степени произошло благодаря участию в нем казачьих воинских частей. И когда после февральской революции новые революционные силы стали настаивать на уравнении земельных наделов между казаками и крестьянами, казачество насторожилось. С тревогой приглядывалось оно к тому, что творилось по всей стране. Причин чисто местного характера было для этого достаточно: в области Войска Донского (с населением свыше четырех миллионов человек) ко времени революции кроме казаков поселилось множество пришлых крестьян, численно превосходивших казаков. Иногородние представляли земельный пролетариат. Они с завистью глядели на зажиточные казачьи угодья. На них-то и опирались всякие советы и комитеты. Они же - иногородние - явились злейшим врагом донского казачества в период гражданской войны.
На подозрительное к себе отношение казачества Временное правительство периода Керенского отвечало тем же. Желая опереться на казаков для укрепления собственного положения, Керенский время от времени оказывал казачеству благожелательное внимание. Но в душе он ему не доверял, и это недоверие укрепилось с избранием генерала Каледина Донским атаманом.
Как и большинство вождей зарождавшегося поздней осенью 1917 года белого движения, генерал Алексей Максимович Каледин участвовал в первой мировой войне в составе войск Юго-Западного фронта. А. И. Деникин знал его еще до войны. Оба они тогда служили в Киевском военном округе. Сумрачный на вид, умный и глубоко честный человек, генерал Каледин, как и Деникин, не отличался многословием. Но когда ему приходилось выступать с речами, то они всегда производили на слушателей сильное впечатление.
Мы уже видели генерала Каледина в начале 1915 года начальником 12-й кавалерийской дивизии. Он наблюдал ход боя, спокойно сидя вместе с Деникиным на горном утесе в Карпатах под сильнейшим обстрелом австрийцев. Каледин сменил Брусилова на посту командующего 8-й армией. Он проделал знаменитое русское наступление весной и летом 1916 года. Брусилов относился к нему недоброжелательно и, вступив в Верховное командование армиями, добился устранения Каледина с должности командующего 8-й армией. В июне 1917 года Донской войсковой круг избрал Каледина атаманом. В середине августа, на заседании московского Государственного совещания, атаман Каледин вслед за Корниловым произнес большую речь от имени казачьих войск России. Она создала ему широкую известность. С глубокой скорбью отметил он, что во внутренней политике преобладал резкий перевес частных, классовых и партийных интересов над общегосударственными. Он желал, чтобы Временное правительство освободилось от этих нездоровых влияний. В своей речи он шел значительно дальше Корнилова и призывал к упразднению всех советов и комитетов. Он сказал: «Страну может спасти от окончательной гибели только действительно твердая власть, находящаяся в опытных, умелых руках лиц, не связанных узкопартийными групповыми программами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные советы и комитеты, и отдающая себе ясный отчет, что источником суверенной государственной власти является воля всего народа, а не отдельных партий и групп».
Речь Каледина ударила Керенского по больному месту. Он почувствовал в казаке опасного для себя критика. И когда в конце августа вспыхнуло корниловское восстание, то Керенский, не потрудившись проверить вздорные слухи, попавшие в газеты, о том, что Каледин присоединился к Корнилову и грозил прервать сообщения между Москвой и Югом России, объявил атамана Каледина мятежником. Слухи эти были ложными. Каледин сочувствовал Корнилову, но в заговоре не участвовал. В день корниловского выступления он мирно объезжал глухие казачьи станицы Донской области, находившиеся вдали от железных дорог. Тем временем Керенский слал по всей стране телеграммы. В них объявлялось, что мятежник Каледин отстраняется от должности и вызывается в Ставку для дачи показаний следственной комиссии по делу генерала Корнилова. Новый же военный министр революционно настроенный полковник Верховский (тут же произведенный в генералы) требовал немедленного ареста Каледина.
Донское казачество взволновалось. Все лица, близко стоявшие к Каледину, знали, что это обвинение - сплошная выдумка. Донской войсковой круг срочно собрался для расследования этого дела. Строгий к другим, но еще более строгий к себе, Каледин, действуя в духе демократической традиции Дона, явился на заседание круга как частное лицо, сложив с себя звание атамана - впредь до выяснения своего положения. Следствие началось 5 сентября и длилось неделю. По истечении ее круг, принявший на себя судебные обязанности, установил полную необоснованность и ложность обвинений, направленных против генерала Каледина. Не скрывая своего возмущения, круг заявил: «Донскому войску, а вместе с ним всему казачеству нанесено тяжкое оскорбление. Правительство, имевшее возможность проверить нелепые слухи о Каледине, вместо этого предъявило ему обвинение в мятеже, мобилизовало два военных округа, Московский и Казанский, объявило на военном положении города, отстоящие на сотни верст от Дона, отрешило от должности и приказало арестовать избранника Войска на его собственной территории, при посредстве вооруженных солдатских команд». Круг признал действия правительства «грубым нарушением начал народоправства», требовал немедленного восстановления атамана во всех его правах, срочного опровержения всех сообщений о мятеже на Дону и «немедленного расследования виновников ложных сообщений и поспешных мероприятий, на них основанных». Дело о мятеже было объявлено провокацией или плодом расстроенного воображения. Более того, круг утверждал, что Временное правительство не имело возможности гарантировать безопасность Каледину от самосудов, а потому круг воспрещал своему выборному атаману ехать в Могилев для дачи показаний. Круг считал, что если следственная комиссия по делу генерала Корнилова действительно нуждалась в допросе Каледина, то она могла для этого приехать в Новочеркасск.
Получился грандиозный скандал. В путаных выражениях, изъявляя радость, что «недоразумения рассеяны», Временное правительство всячески пыталось замять это дело и вывернуться из глупейшего положения, в которое его поставили Керенский, Верховский и другие министры-социалисты. Керенский высказал глубокое сожаление «о создавшемся недоразумении»между ним и казачеством.
В глазах донского казачества акции правительства пали до предельной точки. И лишь общим хаосом, охватившим к тому времени всю страну, и отсутствием в тот момент подлинного общественного мнения можно объяснить факт, что глава правительства и другие виновники происшествия не понесли заслуженной ответственности за клевету, которая генералу Каледину могла стоить жизни. Нет сомнения, что подобное событие, случись оно с кем-нибудь из представителей левого лагеря, вызвало бы невероятный шум в кругах, близких к Совету. Но недопустимая выходка в отношении Каледина, генерала, публично требовавшего на Московском совещании упразднения советов и комитетов, была лишь выражением революционной бдительности. Такая бдительность в те дни стала похвальным явлением. Она ограждала страну от возможной контрреволюции.
Зная генерала Каледина и рисуя себе донское казачество в красках, не допускавших большевизма, генерал Алексеев перебрался из Петрограда в Новочеркасск 2 ноября и сразу приступил к организации ядра вооруженного сопротивления большевикам, которому суждено было занять первое место среди белых армий гражданской войны.
К тому времени анархия захлестнула страну. Инородные окраины Российского государства, стараясь оградить себя от большевизма, самоопределялись. Алексееву и его будущим сподвижникам Корнилову и Деникину Дон казался единственной точкой опоры, откуда можно было начать действовать.
Генерал Алексеев верил, что от начатого им дела «как от масляной капли начнет распространяться пятно желаемого содержания и ценности».
Генералы сознавали, что казачество вряд ли желало «идти вперед». Но они надеялись, «что собственное свое достояние и территорию казаки защищать будут».
Будущие вожди белого движения переоценивали те возможности, которые, казалось им, давала область Войска Донского. Их присутствие на Дону и тяга на Дон офицерства возбуждали в казачьей среде страх неминуемого вмешательства и нашествия большевистских войск. Матросы Черноморского флота угрожали Каледину враждебными действиями. Рабочие настойчиво требовали ликвидации контрреволюции. Быстро и резко обострялись отношения между казачеством и иногородними, впитавшими в себя большевистскую пропаганду. Разложение, охватившее всю русскую армию, коснулось и казачества.
«Никакими мерами, - писал генерал Деникин, - нельзя было оградить казачьи войска от той участи, которая постигла армию, ибо вся психологическая обстановка и все внутренние и внешние факторы разложения, быть может, менее интенсивно, но в общем одинаково воспринимались и казачьей массой.
…С возвращением казачьих войск в родные края наступило полное разочарование: они… принесли с собой с фронта самый подлинный большевизм, чуждый, конечно, какой-либо идеологии, но со всеми знакомыми нам явлениями полного разложения. Это разложение назревало постепенно, проявлялось позже, но сразу ознаменовалось отрицанием авторитета стариков, отрицанием всякой власти, бунтом, насилиями, преследованием и выдачей офицеров, а главное, полным отказом от всякой борьбы с советской властью, обманно обещавшей неприкосновенность казачьих прав и уклада… Началась трагедия казачьей жизни и казачьей семьи, где выросла непреодолимая стена между стариками и фронтовиками, разрушая жизнь и подымая детей против отцов».
Положение атамана Каледина становилось чрезвычайно тяжелым. Еще труднее было положение его непрошенных гостей.
Каледин знал, что генералам и съехавшимся на Дон офицерам повсюду в России грозила смертельная опасность. Он не мог отказать им в приюте и из своих личных средств помогал беженцам. На упреки критиков атаман указывал на старый казачий обычай: «С Дона выдачи нет!» Но в то же время под давлением все обострявшихся событий он просил генерала Алексеева обставить вербовку добровольцев возможно конспиративнее и советовал перевести алексеевскую организацию куда-нибудь за пределы области -в Ставрополь или в Камышин, то есть в пункты, находившиеся вне области Войска Донского, но в то же время прикрытые ею от центра европейской России.
Генерал Алексеев не последовал совету Каледина. Он не перенес свою деятельность ни в Ставрополь, ни в Камышин. По многим причинам он этого сделать не желал, да и не мог.
А добровольцы пробирались на Дон и в одиночку, и целыми группами. Влекли их туда имена признанных вождей. Двое из них - Алексеев и Корнилов - были Верховными Главнокомандующими; Деникин - Главнокомандующим сперва Западным, затем Юго-Западным фронтами; а Каледин заслужил всеобщее уважение как командующий 8-й армией, а потом как атаман Войска Донского. Кроме того, по своему происхождению и Алексеев, и Корнилов, и Деникин в прямом смысле вышли из народа.
С риском быть опознанными по дороге, с опасностью быть расстрелянными на месте двигались туда офицеры, юнкера, кадеты, студенты. Старшее поколение интеллигенции выжидало. Но молодежь, глубоко оскорбленная в своем чувстве патриотизма, готова была идти на любые лишения и жертвы. И она сознательно и бескорыстно шла на подвиг. Ее вера в Россию и подвиг ради нее, как яркий факел во мраке, осветили первую фазу белой борьбы.
Несколько лет спустя этому героическому порыву генерал Деникин подвел итог следующей фразой: «Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди, русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступления большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую родину, - это был бы не народ, а навоз для удобрения беспредельных полей старого континента, обреченных на колонизацию пришельцев с Запада и Востока.
К счастью, мы принадлежим к замученному, но великому русскому народу».
В начале ноября из Киева прибыл небольшой отряд Георгиевского полка. В декабре добрался до Новочеркасска с большими трудностями и приключениями эшелон ударного полка, созданного летом на Юго-Западном фронте и названного в честь генерала Корнилова - Корниловским полком.
У генерала Алексеева не было денежных средств для его организации. И человек, когда-то распоряжавшийся миллиардным военным бюджетом, теперь, по словам Деникина, «бегал, хлопотал, волновался, чтобы достать десяток кроватей, несколько пудов сахару и хоть какую-нибудь ничтожную сумму денег, чтобы приютить, обогреть и накормить бездомных, гонимых людей… Алексеев выбивался из сил, взывал к глухим, будил спящих, требовал, отдавая всю свою энергию и силы своему «последнему делу на земле».
Поддержка Алексеева вскоре понадобилась атаману Каледину: большевики захватили два важных города - Ростов и Таганрог, а казаки отказались подчиниться распоряжению своего атамана идти против Советов. 26 ноября Каледин пришел к Алексееву, прося помощи. Он ее тотчас же получил. Отряд офицеров и юнкеров алексеевской организации, всего около 500 штыков, двинулся на Ростов. К отряду присоединилась местная учащаяся молодежь - гимназисты и кадеты. Затем - несколько одумавшихся казачьих частей. Город был взят.
«С этого дня, - писал Антон Иванович, - алексеевская организация получила право на легальное существование».
Тем не менее, отношение к ней в казачьих массах было враждебным.
В конце ноября, когда Деникин добрался наконец до Новочеркасска, он сразу отправился к атаману Каледину. Каледин обрадовался старому боевому товарищу. На просьбу Антона Ивановича откровенно сказать, не осложнит ли его приезд и ожидаемое прибытие Корнилова и без того сложные отношения между атаманом и революционными комитетами, Каледин ответил: «На Дону приют вам обеспечен. Но, по правде сказать, лучше было бы вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах…» Он обрисовал Деникину обстановку и настроения на Дону. Ничего хорошего они не предвещали. Гость был поражен происшедшей переменой в Каледине. Он увидел человека осунувшегося, «как будто бы придавленного неизбежным горем», с печальными, усталыми глазами, удрученного катастрофой, случившейся в России и надвигавшейся на Дон.
Без колебаний и без малейшей обиды на Каледина Деникин решил последовать его совету. Чтобы никому не мозолить глаза, он временно, до приезда в Новочеркасск Корнилова, перебрался с Марковым на Кубань. Там он скрывался около двух недель в станице Славянской, а затем в Екатеринодаре.
6 декабря, как только появился в Новочеркасске с тревогой ожидавшийся Корнилов, алексеевская организация через своих агентов оповестила генералов, скрывавшихся на Кубани и на Кавказе. Они сразу вернулись на Дон. К тому времени туда же съехались представители «Московского центра». Эту организацию для борьбы с большевиками образовали осенью 1917 года несоциалистические группировки: члены кадетской партии, представители торгово-промышленников, а также других буржуазно-либеральных общественных кругов. Из наиболее известных имен на горизонте Новочеркасска появились переодетые и загримированные П. Н. Милюков, П. Б. Струве, член кадетской партии М. Федоров, князь Г. Н. Трубецкой, бывший председатель Государственной думы М. В. Родзянко.
От левого лагеря неожиданно представительствовал Борис Савинков. Его приезд в Новочеркасск сильно озадачил генералов. Савинкову они вообще не доверяли, а поведение после корниловского выступления ставило его в глазах офицерства в категорию «нерукопожатных» людей.
Странным было поведение Савинкова и в момент захвата власти большевиками: 26 октября он явился на конспиративную квартиру в Петрограде, где скрывался генерал Алексеев. Скрестив руки на груди и став перед Алексеевым в театральную позу, Савинков призывал генерала «исполнить свой долг перед родиной»: вести донских казаков, входивших в состав 3-го конного корпуса, на столицу, чтобы спасти Временное правительство. Алексеев осознавал безнадежность такой попытки, и Савинков получил отказ. В ответ на это он с пафосом воскликнул: «Если русский генерал не исполняет своего долга, то я, штатский человек, его исполню!»
На следующий день Савинков очутился в Гатчине у Керенского, который бежал из Петрограда, ища защиты и помощи у генерала Краснова. Керенский встретил его с изумлением и опаской. Опасения бывшего министра-председателя имели основания: Савинков предлагал Краснову убрать Керенского и, арестовав его, самому стать во главе движения.
Приехав в Новочеркасск, Савинков направился к Каледину и Алексееву. Он настойчиво доказывал им, что будет ошибкой, если борьбу с большевиками возглавят одни генералы. Такая борьба, говорил он, обречена на неудачу, так как в глазах народа она была бы контрреволюцией, стремящейся восстановить прошлое. Участие же старого революционера Савинкова в создании Добровольческой армии, его участие в политическом совещании при Алексееве, а затем возможность совместной работы с Корниловым - все это создало бы картину широко задуманного демократического движения, без малейшего оттенка контрреволюции.
Морально-политические изгибы в карьере Савинкова отталкивали генералов, но в данном случае его рассуждения поколебали и Алексеева, и Каледина. В принципе они считали полезным привлечь к своей работе людей слева. А Каледину казалось, что участие Савинкова в работе оградит его от давления социалистов и революционных организаций на Дону, воинственно настроенных к Добровольческой армии. Оба генерала обратились по этому вопросу к Корнилову. Сперва он наотрез отказался иметь Савинкова в своем окружении. Потом, передумав, дал согласие. Причиной, побудившей Корнилова изменить свое первоначальное решение, было желание избежать упрека в том, что он ставит личные мотивы выше интересов общего дела.
В эпизоде с Савинковым Антон Иванович оказался единственным из старших генералов, который не пожелал кривить душой. Считая Савинкова совершенно аморальным человеком, он определенно заявил, что ничего общего с ним не будет иметь, а при встрече не подаст ему руки. Потребовался дипломатический талант генерала Алексеева, чтобы избежать этой встречи. Однако натянутая атмосфера вскоре разрядилась. В начале января 1918 года Савинков конспиративным образом отправился из Новочеркасска в Москву, чтобы вести там подпольную работу против большевиков. Действуя от имени генерала Алексеева, Савинков пытался создать подпольные офицерские организации. С помощью офицеров ему удалось поднять несколько восстаний, но они быстро и жестоко были подавлены большевиками.
