- Пусть знает каждый, - выкрикивал Керенский, - пусть знают все, кто уже пытался поднять вооруженную руку на власть народную, что эта попытка будет прекращена железом и кровью!.. И какие бы и кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее.
      Кроме железа и крови он угрожал стать твердым и неумолимым, вырвать из души своей цветы и растоптать их, а сердце свое превратить в камень.
      И на кликушество Керенского откликнулся в театре истерический вопль какой-то женщины:
      - Нет, Александр Федорович, вы этого не сделаете!
      А оратор, охваченный порывом страсти - или душевным припадком, - говорил, говорил и не мог закончить речи.
      На сцене Большого театра происходило странное зрелище. На виду у всех главный актер и режиссер спектакля, потеряв душевное равновесие, терял то, чего он больше всего добивался, а именно - поддержку как правого, так и левого крыла собравшейся публики.
      Приезд генерала Корнилова в Москву на Государственное совещание был обставлен торжественно. Его приветствовали речами, встречали восторженными криками. В этом порыве, казалось, объединились все несоциалистические группировки. Появление его в Большом театре вызвало шумную овацию. Речь генерала, сухая, но сильная, оказалась очень сдержанной. В ней не было резких выпадов против правительства.
      "С глубокой скорбью я должен открыто заявить, - говорил Корнилов, - у меня нет уверенности, что русская армия исполнит без колебаний свой долг перед родиной... Враг уже стучится в ворота Риги, и если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога в Петроград будет открыта". Он изложил свою программу, подчеркнув, что ее необходимо реализовать безотлагательно. "Невозможно допустить, чтобы решимость... каждый раз появлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для повышения дисциплины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и утраты Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги"...
      И действительно, 20 августа Рига была занята германскими войсками.
      Левая печать, уже требовавшая смещения Корнилова, обвинила его в предательстве. "Ставка, - писали "Известия", - старается запугиванием грозными событиями на фронте заставить Временное правительство принять ряд мер, направленных прямо и косвенно против революционной демократии и ее организаций".
      В своей "Истории второй русской революции"П. Н. Милюков обратил особое внимание на ту часть доклада генерала Корнилова где он касался Риги.
      "Это - то место речи Корнилова, - писал он, - из которого большевики впоследствии вывели нелепое обвинение, что Корнилов намеренно сдал Ригу немцам, а Керенский хочет сдать Петроград".
      К тому, что написал Милюков, нужно добавить следующее; большевики, конечно, сознательно лгали, чтобы очернить политического врага. Но и Керенский не удержался впоследствии от нелепого обвинения Корнилова в намеренной сдаче Риги. Истина же в том, что ни Керенский, ни тем паче Корнилов не могли желать неудачи оружию.
      X "НАСТУПИЛА ДОЛГАЯ НОЧЬ БЕЗ СНА"
      Через несколько дней произошло событие, имевшее непредвиденные последствия.
      "27 августа вечером, - вспоминал о нем Антон Иванович, - я был как громом поражен полученным из Ставки сообщением об отчислении от должности Верховного Главнокомандующего генерала Корнилова.
      Телеграммой без номера и за подписью "Керенский"предлагалось генералу Корнилову сдать временно должность Верховного Главнокомандующего генералу Лукомскому (начальнику штаба) и, не ожидая прибытия нового Верховного Главнокомандующего, выехать в Петроград. Такое распоряжение было совершенно незаконным и не обязательным для исполнения, так как Верховный Главнокомандующий ни военному министру, ни министру-председателю, ни тем более товарищу Керенскому ни в какой мере подчинен не был".
      И действительно, сместить Верховного Главнокомандующего по закону имело право только Временное правительство. Но, как ни странно, на эти детали никто в Ставке не обратил внимания.
      Вслед за тем генерал Деникин получил копию телеграммы, отправленной генералом Лукомским министру-председателю Керенскому. В ней Лукомский отказывался принять должность Верховного.
      "Ради спасения России, - заканчивал он телеграмму, - вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственности за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию".
      Антон Иванович не строил иллюзий по поводу происшедшего разрыва между Корниловым и Керенским.
      - Вместе с тем, - говорил он, - я ни одного дня, ни одного часа не считал возможным отождествлять себя идейно с Временным правительством, которое признавал преступным, и поэтому тотчас же послал ему телеграмму следующего содержания: "Я солдат и не привык играть в прятки. 16 июля на совещании с членами Временного правительства я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена. Оставление свое на посту Главнокомандующего я понял тогда как осознание Временным правительством своего тяжелого греха перед Родиной и желание исправить содеянное зло. Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования ("корниловская программа"), могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста Верховного Главнокомандующего. Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. Деникин".
      Подлинник этой телеграммы, вернее сказать черновик ее, написанный рукой генерала Деникина, находится в Русском архиве Колумбийского университета.
      Копия, согласно распоряжению генерала Деникина, была разослана всем главнокомандующим, командующим армиями Юго-Западного фронта, а также главному начальнику снабжения. Одновременно были приняты меры, "чтобы изолировать фронт от проникновения туда без ведома штаба каких-либо сведений о совершившихся событиях до ликвидации столкновения". Но в условиях того времени никакие меры предосторожности не могли скрыть от фронта происшедшего разрыва между правительством и командованием армии.
      Антон Иванович запросил Ставку, может ли он чем-нибудь помочь генералу Корнилову. "Он знал, - с грустью отметил Деникин, - что кроме нравственного содействия в моем распоряжении нет никаких реальных возможностей, и поэтому, поблагодарив, ничего более не требовал".
      В ночь на 28 августа в штабе Деникина стали известны два документа: радиограмма Керенского ко всем начальствующим лицам, комиссарам, войсковым и общественным организациям для немедленного оповещения армии и населения, а в ответ на нее - обращение генерала Корнилова к населению.
      Керенский объявлял, что 26 августа Корнилов прислал к нему бывшего члена Государственной думы Владимира Николаевича Львова с требованием передачи Временным правительством генералу Корнилову всей полноты гражданской и военной власти с тем, что им (Корниловым) по личному усмотрению будет составлено новое правительство, что действительность полномочий Львова сделать такое предложение была подтверждена затем генералом Корниловым при разговоре с Керенским по прямому проводу, что, усмотрев в требовании Корнилова желание установить в стране государственный порядок, противоречащий завоеваниям революции, Временное правительство уполномочило Керенского -для спасения родины, свободы и республиканского строя - принять решительные меры, дабы в корне пресечь все попытки посягнуть на верховную власть в государстве, на завоеванные революцией права граждан.
      Генералу Корнилову приказывалось сдать должность генералу Клембовскому, Главнокомандующему армиями Северного фронта. Петроград объявлялся на военном положении.
      В ответ генерал Корнилов провозглашал:
      "Телеграмма министра-председателя во всей своей первой части является сплошной ложью. Не я послал члена Государственной думы Владимира Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне как посланец министра-председателя. Тому свидетель член первой Государственной думы Алексей Аладьин.
      Таким образом, совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу Отечества.
      Русские люди, великая Родина наша умирает!
      Близок час кончины! Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил в Рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри.
      Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, - молите Господа Бога о явлении величайшего чуда, чуда спасения родимой земли.
      Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России, и клянусь довести народ путем победы над врагом до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни.
      Предать же Россию в руки ее исконного врага - германского племени - и сделать русский народ рабами немцев я не в силах и предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли.
      Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины.
      27 августа 1917 года Генерал Корнилов".
      Ставка
      Прочтя воззвание Корнилова, Антон Иванович понял, что это был голос отчаяния.
      "Наступила ночь, долгая ночь без сна, полная тревожного ожидания и тяжких дум. Никогда еще, - вспоминал эту жуткую ночь Деникин, - будущее страны не казалось таким темным, наше бессилие таким обидным и угнетающим. Разыгравшаяся далеко от нас историческая драма, словно отдаленная гроза, кровавыми зарницами бороздила темные тучи, нависшие над Россией. И мы ждали... Эта ночь не забудется никогда".
      Было ясно, что произошло что-то непоправимое, что случилось ужасное несчастье. Но разве глава правительства не искал в военных кругах опору против большевиков? Разве между заинтересованными сторонами не шли при посредстве Савинкова какие-то тайные переговоры? Корнилов не бросил бы на ветер обвинение в "великой провокации"! Кто такой Владимир Львов? Какие полномочия имел он и от кого на роль посредника между Керенским и Корниловым? Антон Иванович понимал, что свойства характера главных действующих лиц были несовместимы. Но ведь и они должны были это отлично сознавать! Так что же толкнуло их на разрыв? Недоразумение ли, или чей-то злой умысел, личные честолюбия, непродуманность, легкомыслие, легковерие? Но на эти вопросы ответа пока не было.
      На следующий день связь между штабом генерала Деникина и внешним миром оборвалась.
      А воинские комитеты Юго-Западного фронта с лихорадочной поспешностью подогревали и без того возбужденное настроение солдатской массы. Они выносили резолюции, обвиняя генерала Деникина в измене, в готовности открыть немцам фронт, в желании восстановить на престоле Николая II. Печатались прокламации с призывом арестовать Деникина и его штаб. Они расклеивались на стенах, разбрасывались по городу. И под влиянием пропаганды толпы солдат на митингах требовали расправы с Главнокомандующим.
      Из окон своего дома Антон Иванович наблюдал, как в предместье города, на Лысой Горе, собиралась огромная толпа вооруженных солдат, как она митинговала и, наконец, как с красными флагами и двумя броневыми автомобилями двинулась в направлении, штаба и дома Главнокомандующего.
      Дом окружили революционные часовые, а от фронтового комитета в Петроград отправлена была телеграмма: "Генерал Деникин и весь его штаб подвергнуты в его Ставке личному задержанию".
      Сопротивляться было бессмысленно.
      Днем позже, 29 августа, Антону Ивановичу удалось отправить через надежного человека письмо невесте в Киев.
      "Дорогая моя, новый катастрофический период русской истории. Бедная страна, опутанная ложью, провокаторством и бессилием.
      О настроении своем не стоит говорить. Главнокомандование мое фиктивно, т. е. находится под контролем комиссаров и комитетов.
      Невзирая на такие невероятные условия, на посту своем останусь до конца, предписал то же сделать подчиненным начальникам.
      Спасают революцию, а армию разрушают, страну губят! Я вновь совершенно открыто заявил Временному правительству, что путь его считаю гибельным для страны и армии. Я не понимаю психологии этих людей. Знают совершенно определенно мой взгляд - не устраняют и вместе с тем не дают работать, как велит долг. физически здоров. Сердце болит. Душа страдает. Конечно, такое неопределенное положение долго длиться не может. Боже, спаси Россию от новых страшных потрясений!
      Обо мне не беспокойся, родная: мой путь совершенно прям и открыт.
      Деникин".
      В тот же день в Петрограде вышел указ Временного правительства правительствующему Сенату:
      "Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Деникин отчисляется от должности Главнокомандующего с преданием суду за мятеж". Подписан указ был министром-председателем Керенским и управляющим военным министерством Савинковым.
      А затем, уже в Бердичеве, приказом комиссара Юго-Западного фронта Иорданского генерал Деникин, его начальник штаба генерал Марков и генерал-квартирмейстер Орлов были арестованы "за попытку вооруженного восстания против Временного правительства".
      Их перевезли на автомобиле в сопровождении броневиков на гауптвахту и разместили по отдельным карцерам. У гауптвахты ждала их с ненавистью и бранью толпа человек в сто.
      Началось гнетущее сидение в тюрьме. Длилось оно почти месяц. Каждый день грозил самосудом, расправой. Об этом тяжелом испытании Антон Иванович оставил отчет -жуткий по содержанию и замечательный по своей простоте и силе.
      "Камера No 1. Десять квадратных аршин пола. Окошко с железной решеткой. В двери небольшой глазок. Нары, стол и табурет. Дышать тяжело - рядом зловонное место. По другую сторону - No 2, там - Марков; ходит крупными нервными шагами. Я почему-то помню до сих пор, что он делает по карцеру три шага, я ухитряюсь по кривой делать семь. Тюрьма полна неясных звуков. Напряженный слух разбирается в них и мало-помалу начинает улавливать ход жизни, даже настроения. Караул - кажется, охранной роты - люди грубые, мстительные.
      Раннее утро. Гудит чей-то голос. Откуда? За окном, уцепившись за решетку, висят два солдата. Они глядят жестокими глазами и истерическим голосом произносят тяжелые ругательства. Бросили в открытое окно какую-то гадость. От этих взглядов некуда уйти. Отворачиваюсь к двери - там в глазок смотрит другая пара ненавидящих глаз, оттуда также сыплется отборная брань. Я ложусь на нары и закрываю голову шинелью. Лежу так часами. Весь день, один, другой сменяются "общественные обвинители"у окна и у дверей. Стража свободно допускает всех. И в тесную душную конуру льется непрерывным потоком зловонная струя слов, криков, ругательств, рожденных великой темнотой, слепой ненавистью и бездонной грубостью... Словно пьяной блевотиной облита вся душа, и нет спасения, нет выхода из этого нравственного застенка. О чем они? "Хотел открыть фронт"... "продался немцам"... Приводили и цифру - за двадцать тысяч рублей,.. "хотел лишить земли и воли"... Это - не свое, это - комитетское. Главнокомандующий, генерал, барин -вот это свое! "Попил нашей кровушки, покомандовал, гноил нас в тюрьме, теперь наша воля -сам посиди за решеткой... Барствовал, раскатывал в автомобилях - теперь попробуй и полежать на нарах, сукин сын. Недолго тебе осталось... Не будем ждать, пока сбежишь, - сами своими руками задушим".
      Меня они -эти тыловые воины почти не знали. Но все что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей по чьей-то вине изломанной жизни, - все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью. И чем выше стоял тот, которого считали врагом народа, чем больше было падение, тем сильнее вражда толпы, тем больше удовлетворения видеть его в своих руках. А за кулисами народной сцены стояли режиссеры, подогревающие и гнев, и восторги народные, не верившие в злодейство лицедеев, но допускавшие даже их гибель для вящего реализма действия и во славу своего сектантского догматизма. Впрочем, эти мотивы в партийной политике назывались "тактическими соображениями".
      Я лежал закрытый с головой шинелью и под градом ругательств старался дать себе ясный отчет: за что?"
      Мысленно Антон Иванович проследил всю свою прошлую жизнь. Решил: "нет, я не был никогда врагом солдату".
      "Я сбросил с себя шинель и, вскочив с нар, подошел к окну, у которого на решетке повисла солдатская фигура, изрыгавшая ругательства,
      -Ты лжешь, солдат! Ты не свое говоришь. Если ты не трус, укрывшийся в тылу, если ты был в боях, ты видел, как умели умирать твои офицеры. Ты видел, что они...
      Руки разжались, и фигура исчезла. Я думаю -просто от сурового окрика, который, невзирая на беспомощность узника, оказывал свое атавистическое действие.
      В окне и в дверном глазке появились новые лица...
      Впрочем, не всегда мы встречали одну наглость. Иногда сквозь напускную грубость наших тюремщиков видно было чувство неловкости, смущение и даже жалость... В случайных заметках Маркова есть такие строки: "Нас обслуживают два пленных австрийца... Кроме них нашим метрдотелем служит солдат, бывший финляндский стрелок (русский), очень добрый и заботливый человек... Заботы его о нашем питании прямо трогательны... Вчера он заявил мне, что будет скучать, когда нас увезут. Я его успокоил тем, что скоро на наше место посадят новых генералов - ведь еще не всех извели...
      Тяжело на душе. Чувство как-то раздваивается. Я ненавижу и презираю толпу -дикую, жестокую, бессмысленную, но к солдату чувствую все же жалость: темный, безграмотный, сбитый с толку человек, способный на гнусное преступление и на высокий подвиг!
      Скоро несение караульной службы поручили юнкерам 2-й Житомирской школы прапорщиков. Стало значительно легче в моральном отношении. Не только сторожили узников, но и охраняли их от толпы. А толпа не раз по разным поводам собиралась возле гауптвахты и дико ревела, угрожая самосудом. В доме наискось спешно собиралась в таких случаях дежурная рота, караульные юнкера готовили пулеметы. Помню, что в спокойном и ясном сознании опасности, когда толпа особенно бушевала, я обдумал и свой способ самозащиты: на столике стоял тяжелый графин с водой, им можно проломить череп первому ворвавшемуся в камеру, кровь ожесточит и опьянит "товарищей", и они убьют меня немедленно, не предавая мучениям...
      Впрочем, за исключением таких неприятных часов, жизнь в тюрьме шла размеренно, методично... физические стеснения тюремного режима - после тягот наших походов и в сравнении с перенесенными нравственными испытаниями - сущие пустяки.
      ...Две недели я не выходил из камеры на прогулку, не желая стать предметом любопытства "товарищей", окружавших площадку перед гауптвахтой и рассматривающих арестованных генералов как экспонаты в зверинце... Никакого общения с соседями. Много времени для самоуглубления и размышления.
      А из дома напротив каждый день, когда я открываю окно,-не знаю, друг или враг -выводит высоким тенором песню:
      Последний нонешний денечек
      Гуляю с вами я, друзья..."
      Вслед за Деникиным, Марковым и Орловым перевезли в Бердичевскую тюрьму и других генералов: Эрдели, Ванновского и Селивачева. Каждый из них был командующим одной из армий Юго-Западного фронта. Арестовали также генерала Эльснера, главного начальника снабжения фронта, и еще нескольких генералов и офицеров, вскоре затем отпущенных. Старших генералов обвинили в том, что они выразили солидарность с телеграммой, которую генерал Деникин отправил правительству.
      Через некоторое время до заключенных в Бердичеве стали доходить газеты. Они узнали об аресте генерала Корнилова, его начальника штаба генерала А. С. Лукомского, генерал-квартирмейстера И. П. Романовского и других офицеров при Ставке и о заключении их в тюрьму в Быхове, уездном городе Могилевской губернии.
      Но еще до получения этих сведений началось следствие по делу заключенных в Бердичеве. Арестованных допрашивала следственная комиссия Юго-Западного фронта,
      "Мое показание, - вспоминал генерал Деникин, - в силу фактических обстоятельств дела было совершенно кратко и сводилось к следующим положениям: 1) все лица, арестованные вместе со мной, ни в каких активных действиях против правительства не участвовали; 2) все распоряжения, отдававшиеся по штабу в последние дни в связи с выступлениями генерала Корнилова, исходили от меня; 3) я считал и считаю сейчас, что деятельность Временного правительства преступна и гибельна для России; но тем не менее восстания против него не подымал, а, послав свою телеграмму No 145, предоставил Временному правительству поступить со мной как ему заблагорассудится".
      Комиссар Юго-Западного фронта Иорданский торопил дело. Иорданский участвовал в революционном движении с конца прошлого века. В 1905 году был членом Петербургского Совета от меньшевиков, а к осени 1917 года уже готовился перейти в партию большевиков и в начале двадцатых годов занимал ответственный пост советского полпреда в Италии. Ему хотелось отличиться в ликвидации контрреволюционного заговора и предать арестованных генералов военно-революционному суду.
      1 сентября Иорданский запросил правительство, следует ли ему в данном случае руководствоваться политическими соображениями или законом, сообразно с местными обстоятельствами. Он говорил, что им обнаружены документы, доказывавшие наличие заговора. В ответ он получил распоряжение правительства действовать только по закону... принимая во внимание обстоятельства на местах.
      Подход Иорданского к этому делу и казуистика в ответе правительства: "действовать по закону, принимая во внимание обстоятельства на местах", фактически являлись бессовестным издевательством над правосудием. В условиях того времени, фраза: "действовать сообразно с местными обстоятельствами" могла иметь лишь один смысл, а именно - дать возможность толпе вмешаться в судебный процесс и предрешить его исход.
      И нет сомнения, что намерения Иорданского сводились именно к этому. Но помешала ему "Чрезвычайная следственная комиссия по делу генерала Л. Г. Корнилова", спешно образованная в Петрограде в ночь на 30 августа.
      Председателем Чрезвычайной следственной комиссии назначен был И. С. Шабловский, главный военно-морской прокурор. До революции он занимался адвокатурой в Риге и после 1905 года выступал защитником по политическим делам в судах Прибалтийского края. Там он познакомился и сошелся с Керенским, также выступавшим в роли политического защитника. В марте 1917 года личное знакомство с Керенским привело гражданского юриста Шабловского к неожиданному назначению на высшую должность в военно-морском судебном ведомстве.
      Комиссия, чрезвычайно пестрая по своему составу, благодаря счастливой случайности образовалась из людей высоких моральных качеств. Несмотря на сильное политическое давление слева, все ее члены отнеслись к делу с полнейшей объективностью и вынесли заключения, весьма неожиданные для Временного правительства и его главы.
      В первых числах сентября Керенский известил членов комиссии, что комиссар Иорданский просил его согласия на предание военному суду в Бердичеве генерала Деникина и членов его штаба, как соучастников преступления генерала Корнилова. Керенский предлагал комиссии разрешить этот вопрос. Комиссия ответила отказом Иорданскому. Причина отказа была логичной: с точки зрения права, судить второстепенных преступников раньше главных виновников было недопустимо, тем более что виновность их еще не была доказана, так как следствие только начиналось. Кроме того, удовлетворение требования Иорданского влекло за собой, на первый взгляд, мало заметное, но чрезвычайно важное последствие: военно-революционный суд мог вынести лишь один приговор -смертную казнь.
      Прошло меньше суток. Керенский снова вызвал Шабловского и сообщил, что комиссар Иорданский настаивает на своем требовании предать Деникина и других генералов Юго-Западного фронта военному суду, и притом немедленно. "Иначе он не отвечает за фронт ни на один день". Эта фраза с угрозой, указывали потом члены комиссии, повторялась несколько раз, когда вопрос о жизни и смерти арестованных висел буквально на волоске. Керенский, по их мнению, несомненно, "пробовал оказать давление на Шабловского, чтобы изменить решение комиссии в духе Иорданского".
      Мы приведем выдержки из малоизвестного, но очень ценного свидетельства по этому поводу члена комиссии военного юриста полковника Николая Петровича Украинцева:
      "Не сумев переубедить Шабловского, Керенский предложил комиссии обсудить этот вопрос совместно с Иорданским, встреча с которым должна была произойти в Могилеве на другой день.
      Встреча состоялась на вокзале в Могилеве в вагоне Керенского. Иорданский повторил, что он не может взять на себя ответственность за фронт ни на один день, если не будет удовлетворено требование всего фронта о предании военно-революционному суду преступных генералов. Он делал определенное ударение на том, что он лишь выражает волю всего фронта. В словах Иорданского обращало на себя внимание то, что о сущности преступления командования фронтом почти ничего не было сказано, а то, что говорилось, было облечено в очень туманную форму.
      Выступление Иорданского вызвало со стороны каждого из нас ряд возражений. Шабловский выразил сомнение в том, чтобы так-таки весь фронт требовал предания генералов суду.
      Возник спор. Но чем настойчивее был комиссар Иорданский, тем тверже становились мы, и выступление его свелось к тому, что, дескать, я исполнил свой долг, указал вам на опасность, угрожающую фронту, и если вы (обращение к Керенскому) можете эту ответственность взять на себя, то я умываю руки. В общем, Иорданский изобразил дело так, что напрашивался следующий вывод: для фронта, то есть для солдатской массы, самым важным является, чтобы военные суды и смертная казнь, которые только что были введены, применили к тем, кто их ввел. Фронт должен получить доказательство политической честности законодателей.
      Керенский с одинаковым вниманием относился к высказываниям обеих сторон... однако чувствовалась его определенная тенденция в пользу Иорданского... что он и сделал, обращаясь непосредственно к Шабловскому приблизительно в таких выражениях:
      - Вы хорошо знаете, Иосиф Сигизмундович, что я противник и военно-полевых судов, и смертной казни, и потому вам должно быть понятно, как мне неприятна вся эта история и как мне трудно согласиться с Николаем Ивановичем (Иорданским). Но поймите, могу ли я рисковать стойкостью целого фронта, быть может, судьбой всей страны. Суровая государственная необходимость заставляет нас принять тяжелое решение. Согласитесь на требование Иорданского, и я вам обещаю, что я не утвержу смертного приговора, если он будет вынесен.
      Повторяю, - утверждал Н, П. Украинцев, - я точно передаю смысл речи Керенского и тон ее, но, конечно, не дословный текст ее.
      Шабловский, как и все мы, сидевший во все время конференции, тут встал и голосом твердым, несколько даже театральным, обратился к Керенскому;
      - Александр Федорович, сколько раз мы с вами, выступая на судах, непоколебимо требовали права и отвергали всякие соображения целесообразности и тактики. Неужели сейчас, когда решение находится в наших руках, мы станем на путь, который всегда осуждали? Я не верю, чтобы действительно весь Юго-Западный фронт требовал военного суда для своих командующих, но даже если бы это было так, то долг комиссара правительства не идти навстречу несознательной и возбужденной массе, а разъяснить ей необходимость подчиниться закону. На военно-революционный суд над генералами Юго-Западного фронта я не согласен.
      Слова Шабловского смутили Керенского. После продолжительного молчания он предложил нам немедленно выехать в Бердичев, на месте выяснить действительную обстановку и в зависимости от нее вынести решение. Мы на это согласились. Принял предложение и Иорданский.
      ...Уступку, которую министр-председатель готов был сделать Иорданскому, мы расценивали по-разному, но в одном были вполне единодушны: верить обещанию Керенского не утверждать смертного приговора - нельзя. А в том, что такой приговор военно-революционным судом под влиянием комиссара Иорданского будет вынесен, сомневаться не приходилось. Даже если бы Керенский не захотел утвердить приговор, нашлись бы силы, которые заставили бы его это сделать. То, что дело шло о жизни и смерти арестованных, на которых сосредоточилось внимание всей страны, было абсолютно ясно".
      Члены комиссии выехали в Бердичев. Там Иорданский сказал им, чтобы они ждали, пока за ними приедет автомобиль, и чтобы сами по себе в тюрьму не ездили. Время шло. Иорданский несколько раз звонил по телефону, прося ни в коем случае без автомобиля не двигаться. Прошло около пяти часов, пока не появилась, наконец, обещанная машина. Члены комиссии были в бешенстве. Они хотели знать причину возмутительной задержки. Но, подъехав к тюрьме, все поняли. Желая инсценировать "народный гнев", Иорданский использовал это время, чтобы согнать многотысячную толпу солдат к месту заключения генерала Деникина. Толпа со всех сторон окружила здание. Трудно было пробиться через нее. Угрожающий гул не давал возможности говорить с заключенными. Приходилось кричать, чтобы слышать собственный голос. Положение становилось опасным. Единственно, что сдерживало толпу от штурма гауптвахты, - пулемет. Из входа в тюремное здание он был направлен на улицу, а караул держали юнкера. О допросе арестованных не приходилось и думать. Надо было отложить его на другой день. Но члены комиссии не хотели уйти, не повидав генерала Деникина. Вот их впечатление о встрече с ним.
      "Мы зашли к генералу Деникину. Он находился в одиночной камере. У стены стояла железная кровать, аккуратно заправленная, в изголовье висела маленькая иконка. Генерал встретил нас стоя, вся его внешность одновременно говорила о хорошей воинской выправке и чувстве собственного достоинства. Держался он совершенно спокойно.