Шабловский сказал генералу, что у нас было намерение допросить его, но что при данных условиях, создавшихся вокруг тюрьмы, мы не считаем это возможным. Спросил он затем, имеются ли у генерала Деникина какие-нибудь жалобы и пожелания, на что он ответил отрицательно. На нас произвело впечатление полное спокойствие Деникина, так как он отлично слышал рев голосов извне и знал по целому ряду печальных примеров, что может ожидать офицер от возбужденной революцией солдатской толпы.
      Пробиться из тюрьмы к автомобилю было еще трудней. Среди солдат распространяли слух о "злостных замыслах комиссии". Толпа так плотно обступила нас, что мы могли только время от времени делать небольшой шаг и очень скоро оказались разделенными друг от друга. Этот многоголовый зверь что-то рычал, ревел, угрожал. Оборачиваясь, я мог видеть бледное лицо Шабловского, пытавшегося улыбнуться. Спокойствие, внушал я сам себе, или мы пропали. Десятки раз как можно более спокойным голосом я повторял облепившим меня возбужденным солдатам, что мы специально приехали затем, чтобы узнать, чего хочет фронт, и что мы просим всех здесь собравшихся явиться завтра на заседание совета, куда явимся и мы и выслушаем требования фронта...
      Нужно ли подчеркивать, что вся эта сцена была делом рук комиссара Иорданского? Это была бессовестнейшая провокация, и притом самой грубой, топорной работы".
      На следующий день вокруг тюрьмы была полная тишина. Толпа отсутствовала, и допрос арестованных генералов прошел совершенно спокойно.
      Прокурор Шабловский объяснил Антону Ивановичу, что у комиссии нет никаких сомнений в необходимости единого общего суда над всеми соучастниками корниловского выступления и в недопустимости отдельного суда над Деникиным и подчиненными ему генералами. Он сказал, что цель комиссии - перевести всех арестованных из Бердичева в Быхов, что настроение толпы в Бердичеве исключает возможность правосудия и угрожает лишь дикой расправой. Шабловский указал, что Иорданский и местные комитеты всячески противятся желаниям его комиссии. А потому он предложил генералу дополнить показания, данные им следственной комиссии Юго-Западного фронта, какими-нибудь фактами, которые еще более очевидно связали бы дело Деникина с делом Корнилова.
      Антон Иванович повторил все, что уже прежде сообщил на местном допросе. "Что я мог сказать им нового? - вспоминал он потом. - Только разве о той ориентировке, которую мне дал Корнилов в Могилеве через посланца. Но это было сделано в порядке исключительного доверия Верховного Главнокомандующего, которое я ни в коем случае не позволил бы себе нарушить. Поэтому некоторые детали, которые на другой день я добавил к прежним показаниям, не утешили комиссию".
      Затем было заседание в местном Совете. Выяснилось, что в распоряжении Иорданского никаких действительных доказательств "преступления"не оказалось. Были не доказательства, а лишь предположения. Шабловскому с большим трудом удалось убедить Бердичевский совет в необходимости перенести разбор дела в последнюю апелляционную инстанцию: в военный отдел Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов в Петрограде.
      Там предстояло сделать последний и самый важный ход на шахматной доске политики Совета. От него зависела участь заключенных в Бердичеве.
      С самого начала своего существования Совет был враждебно настроен к офицерам. И вопрос о генералах, обвиняемых в контрреволюции, вряд ли мог рассчитывать на объективный разбор.
      14 сентября он обсуждался в военном отделе Центрального исполнительного комитета в Смольном, куда после июльских дней Совет перебрался из Таврического дворца. В военный отдел входило лишь около десяти человек, и это дало возможность Шабловскому к его сотрудникам установить с ними личные отношения. Изложив суть дела, осветив его с юридической стороны, спокойной логикой они добились желаемого. Большинством голосов военная комиссия Петроградского Совета постановила -суд над генералом Деникиным отложить до окончания следствия над генералом Корниловым, а арестованных перевести из Бердичева в Быхов.
      Суд в Бердичеве был отменен. Комиссар Иорданский проиграл. Но за свою неудачу он жестоко отомстил арестованным.
      "Итак, - писал Антон Иванович, - организованный суд был устранен. Но в руках революционных учреждений Бердичева был еще другой способ ликвидации бердичевской группы, способ легкий и безответственный - "в порядке народного гнева".
      Отъезд в Быхов назначен был на 27 сентября в 17 часов дня с Бердичевского вокзала. И здесь мы предоставим генералу Деникину самому рассказать о том, что произошло:
      "Вывести арестованных без огласки не представляло никакого труда... Но такой способ переезда не соответствовал намерениям комиссариата и комитетов... Вокруг этого вопроса искусственно создавался большой шум и нездоровая атмосфера ожидания и любопытства... С утра комиссариат устроил объезд всех частей гарнизона, чтобы получить согласие на наш перевод. Распоряжением комитета был назначен митинг всего гарнизона на 2 часа дня, то есть за три часа до нашего отправления, и притом на поляне, непосредственно возле нашей тюрьмы. Грандиозный митинг действительно состоялся; на нем представители комиссариата и фронтового комитета объявили распоряжение о нашем переводе в Быхов, предусмотрительно сообщили о часе отъезда и призывали гарнизон... к благоразумию. Митинг затянулся надолго и, конечно, не расходился. К пяти часам тысячная возбужденная толпа окружила гауптвахту, и глухой ропот ее врывался внутрь здания.
      Среди офицеров юнкерского батальона 2-й Житомирской школы прапорщиков, несших в этот день караульную службу, был израненный в боях штабс-капитан Бетлинг, служивший до войны в 17-м пехотном Архангелогородском полку, которым я командовал. Бетлинг попросил начальство школы заменить своей полуротой команду, назначенную для сопровождения арестованных на вокзал. Мы все оделись и вышли в коридор. Ждали. Час, два...
      Митинг продолжался. Многочисленные ораторы призывали к немедленному самосуду... Истерически кричал солдат, раненный поручиком Клецандо, и требовал его головы... С крыльца гауптвахты уговаривали толпу помощники комиссара Костипын и Григорьев. Говорил и милый Бетлинг - несколько раз, горячо и страстно. О чем он говорил, нам не было слышно.
      Наконец, бледные и взволнованные Бетлинг и Костипын пришли ко мне.
      - Как прикажете? Толпа дала слово не трогать никого, только потребовала, чтобы до вокзала вас вели пешком. Но ручаться ни за что нельзя.
      Я ответил: "Пойдем".
      Снял шапку, перекрестился: "Господи, благослови!"
      В неопубликованной рукописи Ксении Васильевны Деникиной имеется следующая запись:
      "Антон Иванович был убежден, что их никуда не повезут, а растерзают по дороге. И в застывшей душе было только одно желание, чтобы добили скорей, не мучая, не издеваясь долго. И знал, что сил хватит не дрогнуть перед смертью".
      "Толпа неистовствовала, - продолжал свой рассказ генерал. - Мы, семь человек, окруженные кучкой юнкеров, во главе с Бетлингом, шедшим рядом со мной с обнаженной шашкой в руке, вошли в тесный коридор среди живого человеческого моря, сдавившего нас со всех сторон. Впереди - Костицин и делегаты (12-15), выбранные от гарнизона для конвоирования. Надвигалась ночь. И в ее жуткой тьме, прорезываемой иногда лучами прожектора с броневика, двигалась обезумевшая толпа. Она росла и катилась, как горящая лавина. Воздух наполняли оглушительный рев, истерические крики и смрадные ругательства... Временами их покрывал громкий, тревожный голос Бетлинга:
      - Товарищи, слово дали!.. Товарищи, слово дали!.. Юнкера, славные юноши, сдавленные со всех сторон, своею грудью отстраняют напирающую толпу, сбивающую их жидкую цепь. Проходя по лужам, оставшимся от вчерашнего дождя, солдаты набирали полные горсти грязи и ею забрасывали нас. Лицо, глаза, заволокло зловонной липкой жижицей. Посыпались булыжники. Бедному калеке генералу Орлову разбили сильно лицо, получили удар Эрдели и я - в спину и голову.
      По пути обменивались односложными замечаниями. Обращаясь к Маркову:
      - Что, милый профессор, конец?!
      - По-видимому.
      Пройти прямым путем к вокзалу толпа не позволила. Повели кружным путем, в общем верст пять, по главным улицам города. Толпа растет. Балконы бердичевских домов полны любопытных: женщины машут платками. Слышатся сверху веселые гортанные голоса:
      - Да здравствует свобода!
      Вокзал залит светом. Там новая громадная толпа в несколько тысяч человек. И все слилось в общем море -бущующем, ревущем. С огромным трудом провели сквозь него под градом ненавистных взглядов и ругательств. Вагон. Рыдающий в истерике и посылающий толпе бессильные угрозы офицер - сын Эльснера, и любовно успокаивающий его солдат-денщик, отнимающий револьвер; онемевшие от ужаса две женщины -сестра и жена Клецандо, вздумавшие проводить его... Ждем час, другой. Поезд не пускают - потребовали арестантский вагон. Его на станции не оказалось. Угрожают расправиться с комиссарами. Костицына слегка помяли. Подали товарный вагон, весь загаженный конским пометом. Какие пустяки! Переходим в него без помоста. Несчастного Орлова с трудом подсаживают в вагон. Сотни рук сквозь плотную и стойкую юнкерскую цепь тянутся к нам... Уже десять часов вечера... Паровоз рванул. Толпа загудела еще громче. Два выстрела. Поезд двинулся.
      Шум все глуше, тускнее огни. Прощай, Бердичев!
      Керенский пролил слезу умиления самоотвержением "наших спасителей"-так он называл не юнкеров, а комиссаров и комитетчиков:
      "Какая ирония судьбы! Генерал Деникин, арестованный как сообщник Корнилова, был спасен от ярости обезумевших солдат членами исполнительного комитета Юго-Западного фронта и комиссарами Временного правительства".
      Эту цитату Антон Иванович привел из книги Керенского - "Дело Корнилова".
      XI ДЕЛО КОРНИЛОВА
      В чем же заключалось корниловское выступление, так отразившееся на судьбе генерала Деникина?
      Антон Иванович лишь в общих чертах знал о планах Верховного Главнокомандующего и не был в курсе деталей. Он добровольно подчинился героическому обаянию начальника, с полным сознанием риска, сопровождавшего их общее дело, но с уверенностью, что разработка планов, направленных к оздоровлению армии и страны, находится в надежных руках. В военной среде другого подхода к такому вопросу и не могло быть. Да и Ставка Деникина слишком далеко находилась от ставки Корнилова. Детали, связанные с предполагаемым делом, не допускали ни телеграфных, ни даже письменных сношений. Нормальные способы осведомления легко могли стать достоянием комиссаров и комитетов, следивших за каждым шагом командования, и в особенности за его политической благонадежностью.
      Однако предположение генерала Деникина, что дело находилось в надежных руках, не оправдалось.
      Антон Иванович оставил интересную характеристику Корнилова, которая до некоторой степени дает ключ к пониманию того, что произошло:
      "Корнилов был солдат и полководец. Этим званием своим он гордился и ставил его всегда на первый план. Мы не можем читать в душах. Но делом и словом, подчас откровенным, не предназначавшимся для чуждого слуха, он в достаточной степени определил свои взгляды на предстоящую ему роль: не претендуя на политическую непогрешимость, он смотрел на себя как на могучий таран, который должен был пробить брешь в заколдованном круге сил, облепивших власть, обезличивших и обескровивших ее. Он должен был очистить эту власть от элементов негосударственных и ненациональных... провести эту власть до изъявления подлинной народной воли.
      Но слишком, быть может, терпимый, доверчивый и плохо разбиравшийся в людях, он не заметил, как уже с самого зарождения его идеи ее также облепили со всех сторон элементы мало государственные, а иногда просто беспринципные. В этом был глубокий трагизм деятельности Корнилова.
      Политический облик Корнилова остался для многих неясным. Вокруг этого вопроса плетутся легенды, черпающие свое обоснование в характере того окружения, которое не раз творило его именем свою волю.
      ...Верно одно: Корнилов не был ни социалистом, ни реакционером. Но напрасно было бы в пределах этих широких рамок искать какой-либо партийный штамп. Подобно преобладающей массе офицерства и командного состава, он был далек и чужд всякого партийного догматизма; по взглядам и убеждениям примыкал к широким слоям либеральной демократии.
      ...Никогда, ни до выступления, ни во время его, ни официально, ни в порядке частной информации, Корнилов не ставил определенной политической программы. Он ее не имел... Несколько неожиданно отсутствие яркой политической физиономии у вождя, который должен был взять временно в свои руки руль русского государственного корабля. Но при создавшемся к осени 1917 года распаде русской общественности и разброде политических течений казалось, что только такого рода нейтральная сила при наличии некоторых благоприятных условий могла иметь шансы на успех в огромном численно, но рыхлом интеллектуально сочетании народных слоев, стоявших вне рамок "революционной демократии".
      Так говорил самый близкий в духовном отношении сподвижник генерала Корнилова.
      Искать у Деникина резкого осуждения личности Корнилова было бы напрасным занятием. Доверив Корнилову раз и навсегда свою судьбу, Антон Иванович до конца жизни говорил, писал и думал о нем с чувством глубокой любви и преданности. Не в характере Деникина было действовать по-иному. Но просчетов корниловского движения Антон Иванович не отрицал и не скрывал, а ошибок не оправдывал. За время своего заключения в Быхове, из разговоров с генералами Корниловым, Лукомским, Романовским, а в последующие месяцы от генерала Алексеева и многих других, узнав подноготную дела, он увидел всю безнадежно-непродуманную цепь ошибок, не имевших никакого оправдания.
      Корнилов, отличный боевой генерал, человек героического характера, был совершенным ребенком в делах политических. Упрощенным способом, напрямик, как солдат, искал он выхода из того лабиринта сложных вопросов, в котором после революции очутилась Россия.
      С присущим ему чувством ответственности перед историей генерал Деникин оставил свое правдивое свидетельство об этой важной странице революционного периода, послужившей прологом к захвату власти большевиками.
      Как мы уже знаем предполагаемый удар Корнилова одновременно намечался по трем линиям, сходившимся в Петрограде: ликвидация большевиков, разгон Советов и преобразование Временного правительства в сильную национальную власть.
      В то время как по вопросу о первых двух пунктах он мог надеяться на возможность какого-то сговора с главой правительства Керенским, третий пункт возбуждал основательные сомнения, и не только из-за взаимного отталкивания главных действующих лиц. Участие Корнилова в "сильном правительстве, опиравшемся на офицерство и на несоциалистические круги, неизбежно привело бы к тому, что голос Верховного Главнокомандующего приобрел бы решающее значение. Это грозило Керенскому самоупразднением или в лучшем случае второстепенным министерским портфелем. Такая перспектива ему не улыбалась. Керенский с невероятным упорством цеплялся за власть и с ревнивым недоброжелательством смотрел на своего потенциального конкурента. Даже полвека спустя одна мысль, что В. Н. Львов от имени Корнилова посмел предложить ему пост министра юстиции, приводила восьмидесятишестилетнего Керенского в полную ярость.
      Мы уже видели серию недоразумений, инцидентов и столкновений между Керенским и Корниловым.
      Считаясь с возможностью, что им не удастся договориться, генерал Корнилов, несмотря на свое желание войти в правительство легальным способом, предпринял ряд мер к тому, чтобы в случае необходимости добиться своей цели помимо Керенского.
      Но еще до того, как Корнилов принял Верховное .командование и стал, по выражению А. И. Деникина, "знаменем движения", некоторые лица и общественные крути образовали сеть тогда еще разрозненных, но впоследствии подчиненных Корнилову конспиративных кружков. Люди, входившие в эти кружки, были различных политических взглядов, но с несомненным неприятием социализма. Их целью в большинстве случаев было установление военной диктатуры. Вопрос о возможности реставрации никогда открыто не поднимался.
      Одним из первых начинаний подпольного свойства была офицерская организация на Юго-Западном фронте, основанная генералом Крымовым, тем самым, которого Корнилов в первой половине августа предназначал двигаться во главе 3-го конного корпуса к Петрограду.
      Одновременно в Петрограде возникло несколько кружков, враждебно относившихся и к Совету, и к правительству. Без определенной программы, без средств и без руководящего центра, эти ячейки, по словам генерала Деникина, "представляли из себя скорее кружки фрондирующих молодых людей, играющих в заговор".
      Со временем эти столичные кружки вошли в одну организацию, которая пыталась, объединив в своих руках деятельность различныхячеек, направить ее к определенной цели. Этой организацией был "Республиканский центр". Образовался он в Петрограде, еще в мае месяце 1917 года с целью оградить страну от большевизма. Будущая форма правления не обсуждалась. Даже название "Республиканский центр" - явилось как бы случайным.
      Не последнюю роль в конспиративной работе играл главный комитет офицерского союза. Хотя задачей его являлось спасение армии от окончательного развала, но члены союза во главе с полковником Новосильцевым отлично понимали, что добиться этого можно было лишь путем установления в стране твердой власти. Они и занялись подготовкой почвы для введения военной диктатуры.
      Кто же были представители крупной денежной буржуазии, которые, боясь себя скомпрометировать и держась в стороне от "Республиканского центра", все же его субсидировали?
      Среди них оказались имена, широко известные в русских деловых кругах; А. И. Путилов (Русско-азиатский банк), А. Липский и В. В. Тарновский (Сибирский банк), А. И. Вышнеградский (Международный банк), К. В. Николаевский, Н. П. Финисов и другие.
      Контора "Республиканского центра"помещалась в большом особняке в Петрограде на Невском проспекте, 104, где также находились правления разных банков, страховых и коммерческих обществ, в которых Липский, Николаевский и Финисов состояли директорами.
      В начале мая, сложив с себя обязанности военного министра Временного правительства, А. И. Гучков сразу же окунулся в привычную ему подпольную работу. Он снова занял должность председателя Военно-промышленного комитета. Снова, как и до революции, старался наладить конспиративные контакты со старшими военачальниками на фронте. К этому времени относится его затея, о которой мы уже знаем, устроить переворот и возвести на престол великого князя Дмитрия Павловича, одного из участников убийства Распутина. Однако, не встретив в этом начинании сочувствия среди хорошо знакомых ему генералов (Корнилова и Крымова), Гучков согласился возглавить "Общество экономического возрождения России"(ОЭВР), уже организованное Путиловым и другими представителями банковской и торгово-промышленной знати. Еще до того как Гучков стал председателем, инициаторы этого общества, по словам Путилова, в апреле 1917 года "собрали на первых порах четыре миллиона (рублей), а что делать с ними, не знали". На этот вопрос изворотливый Гучков быстро нашел подходящий ответ. Он решил использовать средства, собранные "Обществом экономического возрождения России", для организации противодействия влиянию социалистов и для борьбы против Совета рабочих и солдатских депутатов.
      Одно время "Республиканский центр"обхаживал адмирала Колчака, стараясь поставить его во главе движения. В принципе сочувствуя его целям, адмирал тем не менее остался в стороне, так как пробыл в Петрограде лишь короткий срок: вскоре после своего ухода с поста командующего Черноморским флотом он был командирован в Америку.
      Но с момента, как генерал Корнилов вступил в Верховное командование, поиски будущего диктатора прекратились.
      Занятый множеством чисто военных вопросов и грандиозной проблемой удержать фронт от окончательного развала, генерал Корнилов, очутившись в непривычном для себя деле конспирации, доверил его своему окружению. А окружение это оказалось гибельным для всего движения, которое Корнилов решился возглавить. И здесь мы опять обратимся за справкой к генералу Деникину.
      "Наиболее странным и необъяснимым,-писал он,-является то влияние, которое имели на ход событий окружавшие Корнилова (малоизвестные и не внушавшие доверия) политические деятели в лице Завойко (прапорщик, ординарец Корнилова), Филоненко, Аладьина, Добрынского и т. д. ...Появление всех их вокруг Корнилова внесло элемент некоторого авантюризма и несерьезности, отражавшихся на всем движении, связанном с его именем. Один из членов Временного правительства говорил мне, что когда 27 (августа) на заседании правительства был прочитан список министров с именами Филоненко, Аладьина, Завойко, то даже у лиц, искренне расположенных к Корнилову, опустились руки. Стоит прочесть повествование Владимира Львова, изображающего сцены и разговоры за кулисами корниловского выступления, и если даже одну половину отнести на долю своеобразного восприятия автора, то другая в достаточной степени рисует хлестаковщину и легкомыслие "политического окружения".
      ...Корнилов плохо разбирался в людях. Но это не все. Однажды впоследствии на мой вопрос по поводу бывшего своего окружения он ответил: "У меня никого не было. Этих людей я знал очень мало. Но они по крайней мере хотели и не боялись работать".
      И при этом оценивали свою работу не меньше как министерскими портфелями. С большою легкостью Филоненко брал на себя внешние сношения русского государства и только после решительного протеста генерала Лукомского согласился на портфель внутренних дел. Без колебаний Завойко принимал бремя русских финансов.
      У Корнилова действительно никого не было. Все те общественные и политические деятели, которые если не вдохновляли, то во всяком случае всецело стояли на его стороне, предпочитали оставаться в тени, в ожидании результатов борьбы.
      Что касается Савинкова, то Корнилов никогда в точности не знал, кому Савинков собирается "воткнуть нож в спину" - ему или Керенскому".
      Если правая сторона корниловского окружения пестрила именами никому не известных мелких и ничтожных людей, то на левой стороне, кроме беспринципного комиссара при Ставке Филоненко, выдвигалась стоявшая на голову выше других таинственная и незаурядная фигура Бориса Викторовича Савинкова.
      Более, чем другие, этот врожденный конспиратор сыграл дейстствительно роковую роль в том, что случилось.
      О Савинкове много писалось, но до сих пор никто не разобрал в полном объеме сложной жизни, психологии, характера и замыслов этого странного человека. Любопытную запись о нем оставил Черчилль в своей книге "Great Contemporaries".
      Черчилль познакомился с Савинковым в 1919 году в Лондоне. Эта встреча произвела на него очень сильное впечатление. Романтик в душе, с несомненной жилкой авантюриста, но в лучшем и возвышенном смысле этого понятия, Черчилль подсознательно увлекался Савинковым, который, по-видимому, напоминал ему героя древних английских баллад - Робин Гуда, народного борца с произволом и деспотизмом.
      "Вся жизнь Савинкова, - писал Черчилль, - прошла в конспирации. Без религии, как ее учит церковь; без морали, как ее предписывают люди; без дома и страны; без друзей, без страха; охотник и преследуемый; непреклонный, непобедимый, один..." Фраза Черчилля с особенной меткостью подчеркнула суть дела: "Он был необычайным явлением - террорист с умеренными целями". И действительно, в целях Савинкова не было и намека на утопию. То, чего он добивался динамитом, убийством и кровью, сводилось в конце концов к скромным требованиям свободы и терпимости в той форме, в которой они существовали на Западе. Любопытен также разговор его с Ллойд Джорджем, тогдашним главой британского правительства. Свидание это устроил Черчилль. "В беседе с Савинковым, -рассказывал он, - Ллойд Джордж развивал теорию, что революции, как болезни, проходят через известные фазы, что худшее в России уже позади (это в самый разгар ужасов гражданской войны!) и что после очередных конвульсий появится более сносный политический строй.
      - Господин председатель Совета Министров, - ответил Савинков, - позвольте мне заметить, что после падения Римской империи наступило мрачное средневековье".
      Этот ответ очень типичен для Савинкова: уже к началу июля 1917 года он глубоко разочаровался в ходе русской революции.
      Не менее интересные страницы посвятил Савинкову - особенно в связи с делом Корнилова - профессор Федор Августович Степун во втором томе своих воспоминаний "Бывшее и несбывшееся".
      (Ф. А. Степун, окончив Гейдельбергский университет, занимался в России академической работой в области философии. Отбыв в свое время воинскую повинность и выйдя в запас в чине прапорщика, он был призван в армию с начала первой мировой войны и служил в одной из сибирских артиллерийских бригад на Юго-Западном фронте. После революции на том же фронте он начал работать с Савинковым. С ним перебрался в Петроград, где под начальством того же Савинкова занимал ответственный пост начальника политического отделения Военного министерства).
      Федор Степун писал о Савинкове, что "ни демократа в русском смысле этого слова, ни народника, ни тем более партийного социалиста я... никогда в нем не замечал. Впоследствии же окончательно убедился в том, что ко времени нашей встречи он был скорее фашистом типа Пилсудского, чем русским социалистом-народником".
      На Керенского Савинков смотрел с недоумением. Называл его "самовлюбленным жен-премьером от революции". С нескрываемым отвращением рассказывал он Ф. А. Степуну, как летом 1917 года Керенский показывал "представителям западноевропейских демократий" одну из резиденций бывшего императора и во время разговора со своими гостями небрежно теребил пуговицу царского мундира.
      "Отвратительно, доложу я вам,-закончил свой рассказ Савинков. - Царей можно убивать, но даже с мундиром мертвых царей нельзя фамильярничать!"
      Для русского революционера, да еще со стажем Савинкова, такая фраза звучала совершенно необычайно! Весьма возможно, что в своей неоформленной политической философии социалист Савинков действительно оказался предшественником других социалистов, которые через несколько лет основали движение, вошедшее в историю под названием фашизма.
      В беседе с близкими людьми Савинков говорил о Совете и о "товарищах"с "таким отвращением, как будто бы глотал какую-то кислую мерзость".
      И в этом месте мы предоставим слово Ф. А. Степуну:
      "Одинокий эгоцентрик, политик громадной, но не гибкой воли, привыкший в качестве главы террористической организации брать всю ответственность на себя, прирожденный заговорщик и диктатор, склонный к преувеличению своей власти над людьми, Савинков не столько стремился к внутреннему сближению Корнилова, которого он любил, с Керенским, которого он презирал, сколько к их использованию в задуманной им политической игре, дабы не сказать интриге".
      С этой оценкой Савинкова сходится и мнение генерала Деникина.
      За тридцать лет до Степуна он дал Савинкову следующую характеристику;
      "Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал "условной морали", презиравший и Временное правительство и Керенского, в интересах целесообразности, по своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его - он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение".
      Нет сомнения, что Савинков наметил Корнилова именно на роль "могучего тарана", дабы пробить брешь в заколдованном круге всяких Советов и комитетов, облепивших правительство. А чтобы провести эту операцию по возможности безболезненно, он хотел ввести Корнилова во Временное правительство, затем образовать директорию из Керенского, Корнилова и самого себя.
      В разговорах со Степуном он говорил, "что обойтись без Керенского нельзя, не скрывая, однако, своей боязни, что Керенский при новом положении будет большой помехой энергичному и последовательному проведению необходимых мероприятий".
      Чего Савинков не говорил, но можно предполагать, что он это обдумал: при первой возможности сократить число участников директории путем устранения Керенского и, предоставив генералу Корнилову чисто военную сферу, самому стать во главе руководства жизнью страны.
      "Для меня не подлежит сомнению, - писал Степун, - что, ведя с Главнокомандующим переговоры о преобразовании власти, Савинков превышал свои полномочия как заместителя Керенского по военному министерству и тем вводил Корнилова в заблуждение в отношении истинных намерений и настроений Керенского". По мнению Ф. А. Степуна, интрига Савинкова заключалась не в совместном с Корниловым заговоре против Керенского, "но в смысле насильнической попытки во что бы то ни стало своею волею и по своему плану связать Керенского с Корниловым".
      Савинков вел очень сложную игру, и как бы осторожно ни относился к нему Верховный Главнокомандующий, он все же создал у Корнилова уверенность, что его планы о переменах в Петрограде имеют полное сочувствие и одобрение Керенского.
      20 августа Савинков добился согласия Керенского на посылку в Петроград 3-го конного корпуса, с прибытием которого в столицу связывалось объявление Петрограда и окрестностей на военном положении. Конечной целью этого шага была борьба с большевиками.
      24 августа Савинков приехал в Ставку вместе с полковником Барановским братом жены Керенского и начальником его военного кабинета. Поездка была связана с окончательным оформлением намеченной задачи.
      Протокол переговоров управляющего Военным министерством Савинкова с Верховным Главнокомандующим генералом Корниловым был составлен тогда же в Ставке. Копия его находится в архиве Колумбийского университета. Вот выдержки из этого протокола:
      "Разговор Савинкова с генералом Корниловым касался установления тесных отношений между генералом Корниловым и министром-председателем Керенским, так как Савинков считал, что оба эти лица, будучи вождями различных партий, должны работать рука об руку.