Южнее Сахары

– Они ко мне пришли вечером, уже темно. Света нет, только фонарик. Двое. Спешат, оглядываются, волнуются, как будто за ними погоня. Говорят: срочно продаем шесть килограмм золота. И мешок на стол. Один засунул в мешок ложечку, пошуровал – вынимает золото. Засунул еще ложечку, опять вынимает золото. Спрашиваю – сколько. Говорят – двадцать тысяч долларов. А в Бельпорте это будет сорок пять тысяч. Я только и думаю, что за раз удваиваю свой капитал. Они говорят – только быстро. Взвесили – да, шесть килограмм, даже чуть больше. Я отдал все деньги, сколько было. Думаю: утром надо уезжать. Наутро сел посмотреть покупку, смотрю, в большой мешок, в горловину, вшит совсем маленький мешочек, ложечки на три-четыре песка. В маленьком – золото, а остальное вокруг – свинец и какая-то желтая дрянь. Все, что было, потерял.

Теперь Андрей по-новому взглянул на поведение своих постоянных покупателей, которым он обычно привозил золото в железном ящичке. Торговец неизменно включал яркий свет, опрокидывал ящичек в таз, а потом долго внимательно рассматривал, слегка ворошил руками, брал в руки отдельные самородки, тщательно стряхивая с пальцев обратно в таз прилипшие крупинки, и только потом начиналась процедура взвешивания.

У Дмитрия оставались только эти несколько ложечек золота, плюс то, что он купил раньше, плюс мотоцикл. Этого хватило бы на билет до России, но он ясно понимал, что профинансировавший его чеченец без малейших колебаний пристрелит его или продаст куда-нибудь в рабство. Он остался в стране и продолжил свою деятельность, но теперь в масштабе, во много раз меньшем, жестоко страдая от безденежья и просто от тяжелых условий быта. Мало-помалу он вновь раскрутился и стал снова что-то иметь, как случилась новая беда. Он тяжело заболел какой-то очень сильной формой малярии (Андрей знал, что в более влажном климате Верхней Гвинеи малярия гораздо опаснее, чем в Сонгае) и очнулся в госпитале в католической миссии. Пожилая французская монахиня выходила Дмитрия, но в больницу его доставили без ничего – ни денег, ни золота, только паспорт. Спасибо, мотоцикл оставили. Миссионеры дали ему денег на бензин, и он вернулся в Бельпорт, где у него было, как он выразился, вроде как жена, и она ему помогла.

Андрей не стал спрашивать национальность жены. Он уже знал, что если бы это была белая, это было бы прямо упомянуто – «у меня жена – француженка» или «подруга – американка». Раз национальность не упомянута – значит, местная.

Неистребимый Дмитрий сумел вновь восстановить бизнес. Теперь, кроме таблеток, он возил с собой шприцы и ампулы, чтобы в случае малярии делать уколы самому себе. О России и о чеченце он почти забыл, находясь целиком в реалиях здешней жизни. О своей русской жене и детях тоже:

– У моей подруги вроде как ресторан, теперь я ей помогаю его обустраивать. Если получится хорошо, к нам белые ходить будут. А я пока продолжу гонять по джунглям.

Потом Дмитрий начал излагать свои деловые предложения. Для начала он справился о цене, по которой Андрей продает золото, и предложил чуть больше, но с тем, что он будет увозить золото в Бельпорт, а деньги привозить в следующий раз. Андрей вежливо отказался, несмотря на предложение еще увеличить цену. Затем Дмитрий достал из кармана бумажник, из бумажника маленький пакетик, и развернул его. В пакетике был восьмигранный кристалл размером с крупную горошину.

– Вот алмаз. Десять каратов. Тебе отдам за пять тысяч долларов. В Амстердаме тебе за него дадут тридцать.

В начале деятельности Андрея на участке, еще в прошлый раз, к нему являлось довольно много продавцов алмазов. Свой товар они неизменно держали в пузырьках с водой (считается, что алмазы в воде невидимы), откуда торжественно извлекали. Иногда это были двойные пирамидки кварца, действительно похожие на алмазы, если не считать, что у пирамидок алмаза четыре грани, а у кварца шесть. Такие случаи Андрей воспринимал как уважительное к себе отношение. Иногда нагло приносили стекло, вынутое из какого-то копеечного украшения, или просто квадратный осколок ветрового стекла автомобиля, изготовленного до изобретения триплекса. Тогда Андрей сердился. Он вынимал нож и беспощадно царапал стекло со всех сторон, прежде, чем возвратить его владельцу. У Дмитрия, возможно, действительно был алмаз, но сколько он стоит, сказать было крайне затруднительно. У золота есть одно бесспорное преимущество: оно не имеет качества. Все золото одинаковое, и цена на него одна во всем мире. С алмазом, как известно, не так. Карат крупного алмаза стоит много больше, чем карат мелкого, а карат очень крупного стоит еще в астрономическое число раз больше. Еще цена зависит от цвета, прозрачности, трещиноватости, мутности и еще кучи вещей, известных только специалистам. Что Андрею дадут в Амстердаме – тридцать тысяч долларов, десять долларов или вызовут полицию – было совершенно неизвестно. Поэтому это предложение тоже пришлось отклонить.

– Ну ладно, – легко согласился Дмитрий. – Это все так, для затравки. Давай поговорим о серьезном деле. Надо отмыть деньги, для начала несколько миллионов французских франков, а потом еще больше.

Он вынул из сумки конверт, в котором оказалась пачка листков плотной непроницаемо-черной бумаги, вроде той, в какую раньше паковали фотопленку. Из бумажника он вынул купюру в сто французских франков (примерно пятнадцать долларов) и положил рядом с черным листком. Бумажки были одной формы и размера.

– Полгода назад повстанцы из Армии Освобождения Народа временно захватили город Свободный. В том числе и государственный банк Республики Слоновых Гор, где хранились запасы валюты. Но в последний момент охрана банка пустила газ. Французские франки имеют специальную защиту. Если им угрожает опасность захвата грабителями, особый газ превращает их вот в такие черные бумажки. И я знаю людей, которые вынесли из банка таких бумажек на миллионы долларов, и сохраняют их.

– Зачем сохраняют?

– Есть специальная жидкость, которая может превратить их обратно в деньги. Очень секретная, доступная только сотрудникам Центрального банка Франции. Я знаю в Бельпорте одного француза, который имеет доступ к этой жидкости. Он мне даже показывал. Положит такую черную бумажку в плоскую кассету, вроде как от фотопластинки, капнет туда этой жидкостью, и вытаскивает сто франков. За шесть тысяч долларов он может продать мне жидкости на миллион франков, если в стофранковых купюрах. Если тут купюры по двести и по пятьсот франков, будет еще больше.

– Так, значит, выглядит отмывание денег по-африкански, – подумал Андрей и спросил:

– А почему бы твоему французу самому не отмыть весь миллион?

– Он мне оъяснил. Он боится иметь дело с черными. Он согласен только со мной. А те, у которых бумажки, не знают, что с ними делать, и боятся, что скоро введут евро, и все франки пропадут. А я знаю обе стороны.

– А сколько стоят бумажки?

– От полученных франков я должен им десять процентов. Потом, после отмывки. Они хотели сразу, но я не согласился.

Андрей не спросил, почему в банке англоязычной страны лежали франки, а не фунты или доллары. Он спросил:

– А почему здесь нет ленты?

Французские франки, лежащие на столе, были прошиты блестящей металлической лентой, которой не было на черных бумажках. Видно было, что Дмитрий и сам озадачен, он переводил взгляд с денег на бумажки и обратно. Потом он нашелся:

– Там, в банке франки старого образца, без ленты. Но они действительны и сейчас. Давай. Ты платишь шесть тысяч, я все организую. Доход пополам.

– У меня, – честно сказал Андрей – такие штуки не получаются. Если я за это дело возьмусь, оно точно провалится.

Это было правдой. В начале девяностых, когда его старательские деньги еще что-то значили, но кругом уже делались состояния из воздуха, его знакомые просили профинансировать разные идеи, сулящие баснословный выигрыш. Он несколько раз соглашался, но, как правило, все проваливалось. Только потом он понял, что деньги в эти годы делались не из воздуха, а из власти или, в крайнем случае, из криминала.

На этот раз Дмитрий был искренне огорчен отказом. Он даже спросил, не знает ли Андрей поблизости других русских, но Андрей не сдал ему Леонтия. Тот, романтическая натура, мог бы и клюнуть. Они еще поболтали о разном, делясь опытом африканской жизни.

– Кстати, – вспомнил Дмитрий – я в Бельпорте встречал мужика, который тут у вас все начинал и разведывал.

– Кто же это – заинтересовался Андрей.

Дмитрий вынул из бумажника визитку, на которой было написано: Даймонд Стар. Международная компания по разведке золота и алмазов. Виктор Викторович имярек, генеральный директор. Бермудские Острова, Нассау, Набережная королевы Виктории, почтовый ящик номер… Телефона или адреса не было

– Да, – произнес Андрей, отдавая визитку. Больше сказать было нечего.

Наутро, позавтракав, Дмитрий сел на свой мотоцикл, и тот с рокотом увез его навстречу новым приключениям. Проводив его взглядом, Андрей обнаружил вернувшегося с ночной смены Николая, который стоял, задумчиво уставившись взглядом под навес своего вагончика.

– Куда ты так смотришь? Там же ничего нет.

– В том – то и дело, что нет, – рассудительно ответил Николай, – вчера тут насос был.

Речь шла о мотопомпе «Хонда», оставшейся со времен разведки, когда ей выкачивали воду из шурфов, а теперь она использовалась для мелких хозяйственных надобностей. В Сонгае такие насосы очень ценились. С их помощью поливали сады и огороды в сухой сезон, осушали ямы во время добычи золота. Любое крестьянское хозяйство с таким насосом стало бы богатым и процветающим. Почему его украли, было совершенно ясно. Вещь дорогая, примерно полугодовой заработок рабочего, легко продаваемая и всегда нужная. Вообще-то Андрей с Николаем не должны были бросать его на ночь незапертым, но привычка жить без воровства их разбаловала.

По русской привычке, Андрей решил, что, если с воза что упало, то пропало, концов не найти, о пропаже надо забыть, тем более, что имелся электрический насос, который мог делать ту же работу. Однако из соображений общественного порядка – воровство есть случай чрезвычайный и его нельзя не замечать – он обратился к своим рабочим, которые как раз шли на дневную смену.

Рабочие отнеслись к происшествию на удивление серьезно. Сначала все толпой повалили смотреть навес. Смотрели долго и внимательно, затем по очереди один за другим подтвердили, что вечером насос был здесь, а утром его нет, следовательно, его украли. Потом весь день они шушукались между собой, в обеденный перерыв собрались толпой, и после работы снова не расходились. Наконец, делегация из нескольких наиболее авторитетных рабочих направилась к Андрею. Бригадир смены держал речь. Он сказал, что происшедшее преступление бросает тень на всех них, на рабочих, поскольку про них могут подумать, что это они украли, и они сами могут думать так друг на друга, что для них чрезвычайно скорбительно. Это также бросает тень на всю их деревню, поскольку все теперь будут знать, что в их деревне есть вор, и это непоправимо нарушает моральный климат в деревне. Это также бросает тень на весь сонгайский народ, поскольку он, Андрей, теперь может подумать, что среди сонгайцев есть воры. Остальные одобрительно кивали, а потом в разных вариантах повторили его слова. В переводе на русский все это звучало высокопарно и несколько нелепо, но дело в том, что постгулаговский и постсоветский русский язык вообще сильно снижен и неудобен для разговоров на моральные темы… Слово «честь», как писал поэт, вообще забыто, а другие слова, выражающие морально-нравственные категории, в бытовой речи мало употребляются, и используются, в основном, профессиональными жуликами для убалтывания лохов. На сонгайском языке, однако, все это звучало вполне естественно.

Бригадир закончил тем, что происшествие очень серьезно, и надо принять самые решительные меры к выявлению похитителя и возвращению похищенного. Это необходимо сделать, потому что (см. сначала). Если даже Андрей этих решительных мер не примет, то они, рабочие, предпримут их сами, потому что (см. сначала). Андрей с любопытством спросил, какие серьезные и решительные меры рабочие имеют в виду, и получил ответ, что они имеют в виду марабутаж. Следует пригласить сильных марабу, которые и выявят преступников, и они, рабочие, настаивают, что это надо сделать, потому что (…). Андрей решил согласиться.

Сильные марабу жили в одной из деревень на той стороне реки. За ними послали гонца на лодке, и к вечеру следующего дня они прибыли вдвоем, один пожилой и один молодой. Они выглядели точь в точь, как американские индейцы из вестернов: замшевые самодельные куртки из шкур антилопы, обшитые повсюду бахромой из тонко нарезанных замшевых же ленточек, и такие же штаны. Они носили замшевые самодельные мокасины, это были первые сельские сонгайцы на памяти Андрея, обутые не в тапочки на веревочках. На головах возвышались кожаные шляпы, формой напоминающие ту, что носит Робинзон Крузо на иллюстрациях к старым книгам, у молодого шляпа была с пером. За плечами у обоих висели ружья, настоящие музейные экспонаты доколониальной и допромышленной эпохи, оба ружья заряжались с дула, у одного дуло на конце расширялось наподобие воронки, как у аркебуз времен Луи Тринадцатого. Одно имело огромный витиевато выкованный курок, второе, кажется, и не имело курка и стреляло от фитиля. Оба колдуна были перепоясаны ремнями, увешаны кожаными сумками, мешочками, пороховницами или табакерками, ножами, замысловатыми амулетами, браслетами, бусами. Словом, выглядели они впечатляюще.

Марабутаж остался в Африке как часть языческого прошлого, не искорененная исламом или христианством. Все известные Андрею сонгайцы в марабутаж свято верили, независимо от уровня образования, включая атеистически воспитанных выпускников советских университетов. В деревнях профессия марабу обычно совмещалась с профессией охотника, как воспоминание о временах первобытной магии, когда все мужчины были охотниками и ежедневно имели дело с духами и ритуалами. В центре Сонгвиля, между Парламентом и главной мечетью, находился рынок марабутажных товаров, нечто среднее между выставкой охотничьих трофеев и ожившим фильмом ужасов. Там висели и лежали шкуры шакалов, гиен, диких кошек, леопардов, даже львов – всех тех, кого, если верить речам политиков и журналу «Нейшэнел джеографик», строго охраняют и берегут – невыделанные, грязные, засохшие, с вылезающей клочьями шерстью. Грудами лежали рога и черепа с рогами, клыки и черепа с клыками, вернее, не черепа, а отвратительные сгнившие головы. Хорошо смотрелся на прилавке ряд отрубленных обезьяних голов, в полусгнившем состоянии неотличимых от человеческих, и такой же ряд отрубленных полусгнивших рук. А еще были дохлые ежи, сушеные ящерицы, крокодилы, клубки засохших змей и рулоны змеиных шкур, грязные и вонючие хвосты, копыта, кости, засохшие внутренности. Ава как– то рассказала ему, случайно, без намерения удивить, что для особо сложных случаев марабутажа требуются части человеческого тела, но они не лежат свободно на прилавках, а заказываются индивидуально, для чего существует специальная профессия ночных раскапывателей могил на кладбищах. В самых выдающихся случаях, когда требовалась человеческая кровь и свежие органы, по ночам происходили убийства, обычно бездомных бродяг или придорожных проституток.

В России Андрею попадались адепты славянского язычества, представляющие себе дохристианские культы чем-то вроде костюмированного спортивного праздника. Может, язычество у славян и было таким веселым, спортивным и гигиеничным, но от африканского язычества веяло диким первобытным ужасом.

Как-то в деревне в знак большого доверия Андрею показали старую хижину, где хранились не используемые ныне обрядовые предметы: барабаны, копья, щиты, маски. Это были не те полированные, изящные, в меру благообразные маски, которые делают для туристов на Рынке африканского искусства в Сонгвиле. Они были невыразимо страшные, зубастые, рогастые, из потрескавшегося черного дерева. Глядя на них, против воли представлялись мрачные ночные церемонии: ряд темных хижин с остроконечными крышами, костры и факелы, цепочка танцующих фигур в страшных масках, свирепое пение под удары тамтама, ритуальное убийство и пожирание врага, израненная жертва, привязанная высоко на дереве умирать. Когда ислам, не слишком либеральное по европейским меркам учение, пришел сюда, он был здесь воспринят как торжество гуманизма, культуры, справедливости и защиты прав человека. Европейские путешественники и миссионеры, достигшие языческой Африки, составили о ней самое мрачное впечатление. Они не говорили тогда о культурном многообразии, плюрализме, вкладе в цивилизацию, равенстве разных исторических путей. Они не были политкорректны. Они видели «кровавый хаос, грязь, голод, нищету, убожество, безжалостную жестокость, страх, короткую жизнь, полную болезней и опасностей».

Прибывшие марабу были представлены Андрею. Разговор начался, само собой, с оплаты. Марабу назвали цену своих услуг. Андрей резонно заметил, что за такие деньги он может гарантированно приобрести новый насос и не зависеть от неопределенностей колдовского расследования. Марабу признали справедливость аргумента и сбавили. Но и после окончания дискуссии остался непереходимый разрыв между цифрами, на которые стороны были согласны. Тут вмешались рабочие, помнящие о добром имени деревни и чувствующие, что сделка ускользает. Они обязались скинуться и доплатить разницу. Колдуны могли начинать. Андрею и самому было любопытно, как это произойдет. Для начала марабу повели себя не как полномочные представители потустороннего мира, а как нормальные следователи-оперативники. Они собрали рабочих в кружок и стали с ними свободно беседовать, задавая между делом вопросы типа: «Были ли кражи раньше в деревне? А кого подозревали? А кто-нибудь хотел купить насос? А кого ночью видели сторожа?» Потом они отобрали нескольких наиболее плодотворных собеседников и продолжили разговор в более узком кругу. Еще они послали мальчика на велосипеде в Кундугу привезти несколько бутылок сонгайского вина, жуткой дряни, производимой неизвестно где и неизвестно кем, по вкусу гораздо хуже любой советской бормотухи. У Андрея, который как то раз его попробовал, симптомы похмелья начались много раньше, чем симптомы опьянения. Колдуны делали вид, что вино имеет ритуальный смысл, хотя, возможно, это был просто способ развязать языки у людей, ни разу в жизни не пробовавших алкоголя. Уже поздно вечером марабу удалились колдовать в отведенную для них хижину, и ночью (деревня не спала в ожидании) объявили, что имя преступника им известно и что если он сам им не сдастся, они накажут его болезнью, а на его поля, сады, дом и семью пошлют различные неприятности.

Следующий день прошел в напряженном ожидании, однако, никто не пришел сдаваться. Тогда марабу усилили санкции. Вечером они принесли в жертву петуха и зарыли его на обочине дороги. Они объявил, что теперь они приговорили преступника к смерти, а его семью к различным тяжелым болезням. Рабочие натурально тряслись от страха. Они говорили: «Теперь все узнаем. Кто скоро умрет, тот и вор». Вор не стал дожидаться такого конца, и наутро насос обнаружился на дороге, ведущей из лагеря в деревню. Рабочие ликовали. Марабу с достоинством приняли награду и объявили, что снимают наиболее тяжелые санкции. Каждый мог решать сам для себя, что он видел: психологическую двухходовку или торжество мощи потусторонних сил?

НАЦИОНАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРЫ

Этот случай и разные другие и вообще дружная успешная работа сблизили Андрея с рабочими и с остальным местным населением. Языковый барьер он преодолел еще во времена Авы, и теперь постепенно стал свободно разговаривать. Сейчас он стал лучше понимать африканцев, и на их фоне – русских тоже. В традициях классической русской литературы он тоже мог сравнивать русский национальный характер – только не с немецким, а с африканским.

Он смог оценить теперь, какую роль играет школа, начальная и средняя, и какое значение имеет в России ее гарант стабильности – учительский корпус, консервативный, ограниченный, недостаточно современный, низкооплачиваемый, бедный, но честный и непьющий. Умение читать, писать и считать до десяти, которое он воспринимал как существующее само собой, оказывается, само собой не приходило, и здесь масса людей этого не умела. Его уже не удивляло, когда торговец на рынке вынимал калькулятор, чтобы сложить сто и сто франков. Он больше не давал задание землекопу: «Сделайте эту площадку ровной и горизонтальной», потому что таких понятий в головах землекопов не было. Он говорил: «Берите землю отсюда и бросайте туда», а потом говорил, что хватит. Он не говорил сонгайскому механику сделать так, потом так, а потом еще так, поскольку оперативной памяти в мозгах механика хватало только на одну операцию. Он говорил: сделай так, потом позови меня.

Еще африканцы, возможно, из-за скудного кукурузно-рисового питания быстро теряли внимание и часто засыпали на работе, если она не была чисто физической. На пустынной прямой дороге часто можно было видеть машины, свалившиеся в овраг или врезавшиеся в дерево, эти происшествия нельзя было объяснить иначе, чем заснувшим водителем.

Сонгаец, принимаемй на работу, по его собственным словам, всегда все знал и умел, даже если не знал и не умел ничего. Выслушав задание, он всегда говорил, что все понял, но это ничего не значило. Следовало остаться и посмотреть, как он начнет выполнять. Правда, у старых работников это проходило. Они уже не боялись признаваться, что не поняли. Зато, если задание было правильно понято, можно было быть уверенным в его исполнении. Если, скажем, приказать рабочему каждый день смазывать подшипник, то можно было прийти через три года и обнаружить его свежесмазанным. Здесь никто не говорил, получив задание, что оно дурацкое, и пусть дураки его выполняют, что начальник идиот, поэтому слушать его не будем, что пусть работает трактор, думает лошадь, а работа не волк. Эти люди не прошли через Гулаг и не знали алкоголизма в четырех поколениях. Они были воспитаны в простых моральных правилах ислама, которые, хоть и ниже Нагорной проповеди, но уж точно выше лагерных «понятий». Здесь старатель копает шурф, добирается до золота, а потом идет домой отдыхать, положив сверху на яму прутик, показывающий «занято». Никто не тронет его золота, а, если такое случится, виновный будет навсегда исключен из жизни общины. Люди, когда-либо сидящие в тюрьме, встречались здесь исключительно редко, во всяком случае, Андрей таких не встречал никогда.

Зато, столкнувшись с новой проблемой, непредвиденными обстоятельствами, африканец немедленно теряется и зовет начальника. Для русского дело чести решить проблему собственными силами и прямо на месте. Обыкновенный непьющий русский мужик выполняет любую работу лучше, чем соответствующий сонгайский специалист. Он будет водить машину лучше местного шофера, крутить гайки лучше механика, забивать гвозди лучше плотника, тянуть провода лучше электрика и так далее. Однако, российское общество неплотно, в нем много пустот. Слишком много мужчин, убитых советской властью и алкоголизмом, существуют в виде пустых движущихся оболочек, поэтому русский этнос не может обеспечить обывательской стабильности, необходимой для индустриального общества. Как многократно отмечалось, несмотря на высокие способности русских поодиночке, в совокупности они дают невысокий социальный результат. Сонгайцы, каждый поодиночке, имели невысокий потолок, но зато все вместе могли обеспечить нормальный средний уровень каждый день.

Доиндустриальное общество не знает точного времени, и Андрею пришлось употребить немало репрессий, чтобы приучить рабочих приходить к началу смены, а не просто утром. Правда, так и не приучил быстро двигаться, поскольку медлительность необходима в чрезмерно жарком климате. В противоположность русскому «Не спи, замерзнешь» сонгайцы имели поговорку «Кто быстро ходит – недолго живет». Еще, усвоив какой-то способ работы, они его просто так не меняли, поскольку занятия, которые им были известны, вроде выращивания риса, ловли рыбы, строительства хижин и добычи золота, за тысячи лет были отточены до совершенства. Так же они относились к приемам работы на полигоне, которые Андрей вчера придумал, а завтра менял на новые. Идея прогресса, вполне усвоенная в России, в Африке была еще неизвестна. Однако, если их специально просили подумать, они могли предложить неплохие решения.

Вследствие долгого правления коммунистов, когда каждый начальник вынужден был вести себя по-идиотски, каждый русский обычно считает себя умнее других, в особенности умнее начальства. Мотивация к собственному командованию невелика (мое дело маленькое), но зато велика мотивация к неподчинению (я сам знаю, что делать). Поэтому в группе, выполняющей работу, обычно возникает стихийное равенство. Все обсуждают, как поднять бревно, и все его несут. Африканец иерархичен. Если работа поручена двоим,один стихийно станет старшим. Если троим – делать будут двое, а один только командовать. Шофер любого грузовика – уже начальник, у него в подчинении два-три «ученика», которые грузят машину, таскают домкрат, охраняют груз по ночам. То же происходит в любой лавке или мастерской, где сидит куча народу, а клиента обслуживают самые младшие. Возможно, это происходит от высокой рождаемости и наглядной многочисленности младших поколений. Возможно – от иерархичности традиционного патриархального общества, которое в России было разрушено революцией.

В российском поведении нет привычки торговаться. Если цена не подходит, от сделки отказываются. Андрей, когда ему, как белому, на рынке назначали десятикратную цену вместо двукратной, сердился, молча клал товар и уходил, не слушая крики продавца: «Назови свою цену! Давай поговорим!» Африканский покупатель в таких случаях улыбается и назначает цену втрое ниже настоящей. Сходным образом, не впадая в ярость, следовало обсуждать условия приема на работу, поскольку кандидат мог запрашивать многократно большую зарплату, чем ту, на которую был согласен. Еще бывало опасно хвалить или как-то поощрять рабочего, который немедленно после этого повышал уровень своих притязаний. Он просил оплаченный выходной навестить больного родственника, потом машину для этого, потом построить ему дом, потом провести туда электричество, потом подаритьему холодильник…Самоограничения в просьбах не существовало, правда, и отказ не вызывал обиды и не требовал никакой мотивировки. «Не дам – и все» – значит, не дам. Но просить трудящиеся все равно считали нужным: а вдруг дадут? В каждом обществе известно, о чем можно попросить, о чем не следует, и в разумной просьбе просто так не отказывают, но здесь имел место контакт разных культур с соответствующим взаимонепониманием, и отказывать было просто. В этом было не только затруднение, но и одно бесспорное преимущество: за Андреем было признано право действовать непонятно. Его знания и умения были настолько превосходящими, что любые его действия были, по определению, мудры и необходимы, даже если никто не понимал, зачем они. Где-то у Киплинга или у Джека Лондона он прочел в детстве фразу: «Непостижимая мудрость белого человека». Теперь он ее понял и оценил.

Деньги, которые рабочие получали на участке, очень неплохие, по здешним меркам, они в небольшом количестве тратили на семью, а в основном тратили на покупку коров. Коровы, похожие на буйволов, могучие животные с горбатыми спинами и здоровенными рогами, огромными стадами паслись в саванне. Корова для африканца – это как банковский счет с хорошими процентами. Она не требует ухода и расходов, кроме ничтожной платы пастуху, и каждый год приносит теленка, который за год вырастает во взрослую корову. В начале каждого сухого сезона в саванну являются оптовые покупатели, и каждый, кому нужны деньги, продает часть своего стада. Поэтому неисчислимые стада коров бродят по всей Африке, съедая и вытаптывая растения и вытесняя диких животных, не глядя на всякие охраняемые территории, национальные парки и прочие выдумки белых людей. Сами африканцы никакой ценности в дикой природе не видят, и если белые захотят сохранять свои заповедники и дальше, им придется все дороже платить за право охранять их от людей и коров.

И, в общем, это были такие же люди, как и он сам, поставленные фактом своего рождения на задворки этого мира, но, как и все, стремящиеся к счастью. Сами они не считали свою жизнь неудачной. Они были крестьяне, имели дом, землю, семью, положение в обществе, устойчивые традиции и отношения. Они зависели только от своего труда, хотя год мог быть удачным или неудачным, но участок земли и дождь с небес всегда давал им гарантии выживания. Они имели чувство собственного достоинства. Представители политических партий приезжали в деревню и домогались их голосов. Государственная власть и должностные лица нуждались в собираемых с них налогах. Они наглядно видели и осознавали себя как основу и опору страны. Они были граждане.

В ужасающ трущобах Сонгвиля, где жили поденные рабочие, мелкие уличные торговцы, чистильщики обуви, нищие, люди, работавшие даже не за доллары, а за центы в день, было точно такое же стремление к счастью, неудержимая энергия, стремление подняться, мечты и планы о лучшей жизни. В грязном, нищем, тесном человейнике у каждого была та же данная Богом бессмертная душа, в которую может уместиться Вселенная.

Его рабочие знали довольно много об окружающем мире и имели о нем вполне здравые суждения…Сонгай входил в Центральноафриканский Союз, и гражданин любой из примерно двадцати стран, входящих в союз, мог свободно передвигаться, жить и работать в любой стране. Многие из рабочих успели этим правом воспользоваться. Многие бывали еще в арабских странах, где широко используется дешевый труд африканцев. Например, про Ливию они говорили: «Да, страна богатая и зарплаты высокие, но свободы там нет. Все должны говорить, что любят Каддафи. А если я его не люблю, значит, надо говорить неправду?» Само собой, они очень интересовались Россией, чем ставили Андрея в затруднительное положение, поскольку ему в общем-то не о чем было рассказывать. В социальном плане нынешняя Россия мало чем отличалась от Сонгая. Многоэтажные дома, города и автомобили они знали, многие из них бывали в Дакаре, Аккре, Абиджане – городах вполне европейского облика. Наибольшее впечатление на слушателей производили рассказы о зиме, о снеге, о замерзших реках и морях. Некоторые из них видели в городах лед и морозильники и, зажмурив глаза, представляли себе невероятное зрелище морозильника размером со страну.