Роман: Детектив
      Andrew ЛебедевЪ
 

 
      Роман (правда про "крутых", за какую могут запросто и убить) Светлой памяти Нади Золотовой посвящается.
      "Ввиду того, что Вы, Ваша светлость, принадлежа к числу вельмож, столь склонных поощрять изящные искусства, оказываете радушный и почетный прием всякого рода книгам, наипаче же таким, которые по своему благородству не унижаются до своекорыстного угождения черни, положил я выдать в свет Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанческого" под защитой достославного имени Вашей светлости…
      Мигель де Сервантес Сааведра Герцогу Бехарскому, маркизу Хебралеонскому, сеньору Бургильосскому
 

 
      Про то, что в Краснокаменске убили редактора местной "Вечерки" передали даже по каналам центрального телевидения. И в новостях по "НТВ", и по "России"…
      У этих журналистов вообще сильно развито корпоративное чувство локтя.
      – А потом вот еще что, – сказал по этому поводу Сан Саныч, опрокидывая в рот, поднесенные ему пятьдесят грамм того загадочного напитка, что буфетчица Ася всегда упорно выдавала за коньяк "Хенесси", – они потому по центральному телевиденью про это с охотой говорят, потому что как вроде и они, эти оплывшие жиром Останкинские бездельники таким вот образом становятся в лице обывателя как бы причастными к опасной профессии. Прям как альпинисты или летчики. Вы поглядите, с каким пафосом этот жирненький телевизионщик говорит, – "наших коллег журналистов убивают"… Это он как бы бабе своей теперь привирает для поднятия в ней чувств, де вот я какой парень, журналист из группы особого риска…
      Так или иначе, но в Вечерке был траур.
      Внизу возле кабинки охранника стояли венок, фотография в рамке, ведро с цветами.
      Пресс-служба губернатора Кучаева воздержалась от комментариев по поводу убийства редактора городской газеты, хотя сам Авангард Брониславович с фельдъегерем прислал в редакцию своё соболезнование на официальном бланке областного правительства.
      – Он и убил, – сказал Сан Саныч, поглядев в официальную бумажку с красивым колонтитулом и губернаторским факсимиле, – он и укокошил нашего Летягу.
      – Ага, – иронично поддакнула ответ-секретарь Ирочка Дробыш, – это как Элиза Дулитл у Бернарда Шоу в Пигмалионе, кто тёткину шляпку захотел притырить, тот и тётку убил.
      Не смотря на высочайшее соболезнование, прощание с телом и поминки для коллег устраивались не в местном Доме журналистов, а более скромно – в редакции Вечёрки.
      Говорили, что директору Дом-жура звонили сверху и советовали под любым предлогам отказать родственникам и коллегам Летягина.
      – Да, я им всегда говорил, что самоцензура это как инстинкт самосохранения, – назидательно резонерствовал подвыпивший Сан Саныч, – я вот и при коммунистах в Вечёрке пятнадцать лет проработал и ни одного партийного взыскания, ни одного выговора не имел, и при бандитах экономическим отделом газеты руководил, и ни одного наезда ни на меня, ни Боже упаси на газету, а все почему? Потому что всегда имел самоцензуру вот здесь, – и уже пьяненький Сан Саныч показывал пальцем себе на лоб.
      – На себе не хорошо показывать, – суеверно заметил Сан Санычу Добкин, назначенный теперь новым ВРИО главного редактора, – Летягину как раз сюда пуля попала и когда в гроб его класть, гримеру из морга сто долларов пришлось дать, чтобы лицо приличное ему сделал.
      – Да уж, – вздохнула Иринка Дробыш и потянулась к бутылке с крымской массандрой, – мужчин совсем не осталось, чтобы даме налить.
      – Хороший Миша был мужик, – вставила буфетчица Ася, – всегда если у меня денег занимал, всегда отдавал, я даже бывало забуду, сколько и когда брал, а он придет и отдаст.
      – Ты уж забудешь, – ворчливо себе под нос пробормотал захмелевший Сан Саныч, – у тебя в голове кондуит на каждого почище чем то самое досье у прокурора.
      – А кстати про прокурора, – ставя на стол бутылку, сказала Иринка Дробыш, – по телевизору эти вчера сказали, что основная версия это убийство на бытовой почве.
      – А ты, дура хотела, чтобы нас всех как его? – вскинулся Добкин, – всем вам хочется расследовать аферу века, а не понимаете, что мы не в Америке и мы не центральная газета, вроде Комсомолки или Московских Новостей, у нас нет ни таких денег, ни крыши, чтобы впрягаться аферы века раскрывать.
      – А я слыхала, говорят, его именно за то, что своих предал, – сказала буфетчица Ася, – Миша ведь с ними со всеми в одном институте учился.
      – С кем это с ними со всеми? – изумленно приподняв брови, спросил Добкин, – тебе бы, Ася, не буфетом заведовать, а следственной частью.
      – Да ну вас всех, – махнула рукой Ася, – я женщина слабая, куда мне.
      – И правильно, – кивнул захмелевший Сан Саныч, – живым надо жить и жизни радоваться.
      Сан Саныч уже минут десять как все примерялся к Ирочкиным грудкам, как бы плечиком так прижаться к ним невзначай, да надавить…
      – Живым надо жить и извлекать уроки из ошибок тех, кто уже неживой, – подытожил Добкин.
      Он тоже уже минут пятнадцать как закашивал свой замаслившийся взгляд в совсем не траурное декольте ответ-секретаря Ирочки Дробыш.
      – Ася, а включи кА нам эту, Европу Плюс, что ли? Может потанцуем, Ирина, айда медленный танец со мной забацаем, – сказал ВРИО главного.
      – На поминках? Танцы? Да вы что! – недоуменно пожав плечами удивилась Ася.
      – Да чего уж, – махнул рукой Добкин, – включай, покойный бы нас правильно понял.
      Ася вздохнув, пошла к буфетной стойке.
      – На этих поминках, последнее спасибо Летягину, хороший он был человек, я в буфете недельный план по закускам и по коньяку сделала, – включая магнитолу, подумала буфетчица.
      – Мертвым – кладбище, а живым-живое, – подумал Сан Саныч, подливая себе загадочного Хеннеси и ревниво глядя, как новый ВРИО главреда тащил мягкую Ирочку на паркет…
 

 
      Ноль-второй борт авиаотряда "Россия" администрации президента работал сегодня по чартеру.
      Зарабатывал деньги.
      Впрочем, работал президентский экипаж не столько ради денег, сколько для практики, для налёта. Чтобы руки пилотов штурвала не забыли.
      Летчикам практика нужна, и летать надо не только когда премьеру или министру иностранных дел за рубеж понадобится. Летать надо как можно чаще, а то отвыкнут от неба соколы. Так пускай уж тогда с пользой летают, возят заодно и людей…
      Большой президентский Ил летел почти пустой, вез в этот уральский город команду спортсменов на соревнования.
      Ви-ай-пи салон был, как обычно в подобных случаях – закрыт, а в середине фюзеляжа в расслабленных непринужденных позах расположилось десятка три молодых людей в одинаковой командной спортивной форме, и с ними дюжина менеджеров, тренеров и массажистов.
      Работы у бортпроводниц было немного.
      Хватало только приставаний.
      Что с этих безбашенных спортсменов возьмешь?
      У них все хи-хи, да ха-ха.
      – Нагнитесь ко мне, девушка, мне с сердцем плохо, я в вас влюбился.
      – Принесите мне плед поспать и прилягте со мной.
      – Бросайте своих летчиков, когда прилетим, айда с нами на базу, у нас весело.
      На такой тип самолета положено шесть бортпроводниц.
      Не зависимо от количества пассажиров.
      Сколько аварийных выходов, столько и стюардесс.
      Подать еду и напитки для сорока человек можно было управиться сегодня и вдвоем, поэтому работу девушки распределили полюбовно. Туда, то есть из Быково в Краснокаменск с пассажирами в салоне были Лена Булавина с Майей Сорокиной, а обратно – Аня с Олей.
      Аня Гордеева и Оля Зайдлиц, поэтому, даже и не вставали после взлета со своих кресел.
      Дремали кто где. Аня с Олей в хвостовом салоне, а старшая – Вера Дымшиц на кухне, возле кофеварки телевизор смотрела.
      В шестнадцать тридцать командир экипажа летчик первого класса Леонид Максимович Островой вывел машину на точку начала снижения по глиссаде.
      Аэропорт в Краснокаменске был оборудован новыми навигационными системами, позволявшими сажать машину в автоматическом режиме, но был световой день, видимость была отличная, и командир решил сажать машину вручную.
      – Урал сорок семь, я ноль второй, я ноль второй, – вызвал вышку командир.
      – Ноль первый, я "Урал сорок семь", слышу вас хорошо, – ответил КДП.
      – "Урал сорок семь, я ноль первый, подтвердите 1001, подтвердите 1001" – запросил Островой..
      Подтверждение кодом "1001" означало, что вышка видит их на своем локаторе.
      – Ноль второй, я Урал 47, "1001" подтверждаю. Курс в расчетную 160 градусов, по давлению аэродрома 763 занимайте 2700.
      – Урал 47, я 02, вас понял, в расчетную с курсом 160, занимаю 2700 по давлению 763, – ответил Островой.
      – Что-то не производит полоса впечатления, что она у них две пятьсот, – сказал командир, обращаясь уже к своему правачу* – Анатолию Екимову.
      – Говорят, что совсем новая полоса, только месяц как в эксплуатацию сдали, – ответил Екимов.
      Оба пилота внимательно глядели на проекции ИЛС – на индикаторе лобового стекла.
      Вертикальная линия показывала точность захода на полосу по курсу, а горизонтальная линия – показывала точность снижения по глиссаде. Пересечение же двух линий в пределах центрального кружка ИЛС свидетельствовало о нахождении самолета в равносигнальных зонах курсового и глисадного радиомаяков с точностью до трех метров…
      – Ноль второй, я Урал 47, ноль первый, я Урал 47, – на полосе ветер встречный пятнадцать, на полосе ветер встречный пятнадцать. Порывами.
      – Урал 47, я 02, понял тебя, ветер встречный, пятнадцать, вижу огни полосы, вижу огни полосы.
      – Правач* – второй пилот (жаргон) сидит справа от командира Сажал Островой мастерски.
      Не даром он был вторым пилотом страны.
      Командиром второго президентского борта.
      Но каким бы ни было высоким мастерство пилота, в авиации никогда не застрахуешься от случайности. Ведь воздух, на который опираются крылья, это не твёрдая суша.
      Тяжелый Ил уже казалось почти завис над полосой, как вдруг от налетевшего порыва ветра, у самой земли образовался какой-то вихревый поток, и какая-то местная потеря давления под крыльями заставила самолет буквально провалиться и с высоты шести или семи метров.
      Ил бухнулся о полосу обеими стойками шасси…
      Сто пятьдесят тонн самолетной массы с высоты третьего этажа вертикально обрушились на бетонную плиту.
      И плиты проломились…
      Бывало…
      Всякое бывало.
      Бывали и более жесткие посадки.
      Но здесь было что-то явное не то.
      Что то с визгом хрустнуло, самолет как хлыстом гулко ударило снизу…
      Тяжелую, несущуюся по полосе машину стало заносить.
      Стало сносить вправо.
      – Толя, держи! Толя, тормоза, реверс.
      – Командир, правую стойку сломало.
      – Что? Дай газу правым, выравнивай, выравнивай…
      – Смотри, там гаражи какие-то.
      – Реверс, Толя, реверс…
      Самолет с каким-то неповторимым и неподражаемым воем и скрежетом на всей скорости разворачивало поперек полосы.
      Ил сворачивал с полосы вправо. И теперь со скоростью двухсот километров в час он несся на белую железобетонную стену.
      – Гаражи, гаражи… – крикнул Леонид.
      На этом запись в бортовом самописце, записывавшем все переговоры экипажа, обрывалась.
      Следствие, начавшееся сразу же после возбуждения уголовного дела по факту катастрофы самолета Первого авиаотряда администрации президента сразу присвоило делу гриф "строго секретно"…
 

 
      С думой об афере – Послушай, любезный, сколько у нас умерло крестьян, с тех пор, как мы подавали ревизию?
      – Да как сколько, многие умирали с тех пор, – сказал приказчик и при этом икнул, заслонив рот слегка рукою, наподобие щитка.
      – Да, признаюсь, я сам так думал, – подхватил Манилов, – именно, многие умирали.
      Н.В. Гоголь МЕРТВЫЕ ДУШИ
 

 
      Глухой стук упавшего тела был почти не слышен. Его полностью поглотил мерный бой дизель – молота, колотившего сваи на соседнем участке.
      Тук!
      Бумпс!
      И ничего…
      Только лежит на грязной плите человек, распластавшийся в неестественной позе, да темно-бардовое, почти черное пятно венозной крови расползается по шершавой серой поверхности бетона из-под оскалившейся желтыми зубами неживой головы с черным восточным ежиком жестких волос.
      Первым спохватился крановщик, он из кабинки своего башенного крана по рации, по этой "воки-токи" Мэлсу Шевлохову – бригадиру крикнул, что стропальщик со стены упал, а тот уже прыгнул в грузовой подъемник и сразу вниз в прорабскую.
      – Исо разбился, – с порога крикнул бригадир.
      Игнатьев – начальник второго участка сорок первого СМУ вздрогнул, скривился в нервной гримасе, выругался матерно и одернув с утра выглаженную молодою любовницей модную свою белую рубаху с коротким рукавом, тяжело поднялся из-за стола.
      – Я так и знал, что этим кончится, так и знал, – обращаясь скорее всего к самому себе, бормотал Игнатьев, выходя из прорабской.
      Со стороны можно было подумать, что человек разговаривает со своей Судьбой или высказывает претензии собственному Ангелу хранителю.
      А возле тела уже столпились соплеменники бедного Исы.
      Блондинов тут не было.
      Один только подошедший Владимир Петрович Игнатьев был блондином, а так – сплошь азиаты со смуглыми не то от загара, не то от природной черноты шеями.
      – Мэлс, ты это, ты всех, у кого регистрации нету, всех, кто без оформления работает, давай-ка уведи в общежитие по быстрому, пока милиция не приехала, – скривя губы в какой-то исполненной неприязнью гримасе, сказал Игнатьев, – а этого, Исо накройте что ли чем-нибудь, да и не толпитесь здесь, не стойте как бараны, мертвого не видали никогда что ли?
      Надо было звонить шефу.
      А может не надо было звонить шефу?
      Владимир Петрович, в нерешительности задумался, приняв позу находящегося в смятении Наполеона, когда при Ватерлоо тот узнал о полном провале контратаки своей тяжелой конницы.
      Он был красив – Владимир Петрович.
      Не даром его любили молодые девушки.
      Давно прошло то время, когда прорабы на стройках ходили в брезентовых робах и от них несло водкой и дешевыми папиросами. Теперь начальники строительных участков выглядели не хуже иных клерков из офисов банковского Сити.
      Вот и Владимир Петрович на работу приезжал в новеньком корейском джипе в отутюженной белой рубашечке и в пижонских брюках.
      На бронзовой от анталийского загара шее поблескивала увесистая золотая цепочка, а на мощной волосатой руке его красиво переливались бликами швейцарские часы с браслетом.
      Орёл, да и только.
      Прорабы в сорок первом СМУ треста УНИВЕРСАЛ хорошо зарабатывали.
      Три тысячи долларов зарплата, да столько же, если не больше – так называемыми "левыми поганками"…
      Хватало и на то, чтобы прилично выглядеть в обществе и на дорогие прихоти, вроде очередной юной сожительницы Владимира Петровича.
      А вот теперь этому орлу – да камнем и вподдых.
      Как некстати этот Исо с шестнадцатого этажа упал!
      У этого Исо ни регистрации, ни трудового соглашения никакого…
      Звонить теперь Богушу?
      Ведь предупреждал прорабов Игорь Александрович – генеральный директор их строительного треста, предупреждал, что вся ответственность за наем "кули", как с остроумным высокомерием в тресте называли среднеазиатских рабочих, вся ответственность ложилась на прорабов. Игорь Александрович Богуш ничего и знать о работе незаконных гостарбайтеров не желал.
      Но это он на словах не желал.
      А на самом то деле, урезая фонды на зарплату, практически вынуждал начальников участков идти на риск.
      – Звонить Богушу? Доложить о Че-Пэ?
      Богуш, он конечно поможет замять все это дело, у него есть все необходимые рычаги и кнопки.
      Но потом, когда все станет шито-крыто, Богуш спросит Игнатьева, – а на хрена мне такой прораб нужен, чтобы за ним сопли подтирать?
      И будет по своему прав.
      Богушу такие прорабы нужны, чтобы умели сами за собой прибраться, если потребуется.
      Вот уволит Игнатьева Игорь Александрович, где Вова потом такую работу найдет, чтобы шесть тысяч в месяц?
      Придется тогда и с мечтой о кирпичном коттеджике расстаться, да и с иными планами тоже. В круиз по Средиземноморью, да новая машина.
      А к хорошей жизни ведь быстро привыкаешь.
      Нет, не будет он Богушу звонить!
      Не будет, тем более не будет, потому что у Игоря Александровича сегодня вроде как юбилей, не то пятьдесят ему, не то сорок пять…
      – Слушай, это, Мэлс, – обратился Игнатьев к бригадиру, – ты это, предупреди своих, чтобы не болтали лишнего, скажи им, что руководство денег семье этого Исо соберет, успокой их, а я пока сам до участкового доеду.
      И уже направившись к своему почти новенькому "Санта-фе", добавил, – и это, уберите тело с прохода, оттащите его в столярку что ли, да накройте там, чтобы никто не видел, и кровь на плитах замойте. …
      Участковым у них был у них капитан милиции Магомед Алиев.
      Район новостроек.
      Спальный район Сиреневая Тишань.
      Здесь вообще много азербайджанцев жило.
      Люська – уборщица, что в прорабской подметала, сама из аборигенок, рассказывала, что в местных школах в некоторых классах уже половина черноты. Это словечко у нее не по злобе, а как-то органично по-русски вылетало, как в литературе у Толстова или Лескова слова абрек или басурманин.
      Вышли до кафе "Лейла".
      Сели за столик, закурили.
      Алиев сразу смекнул что к чему.
      Хитрые они эти азербайджанцы.
      Скоро лет этак через "дцать" совсем местных в резервации загонят.
      А ведь еще лет восемь назад ничего у них здесь не было, кроме нескольких лавочек с овощами да арбузами.
      – Пять кусков, – сказал Магомед, выслушав прораба Игнатьева, – пять тысяч и этот таджик будет уже моя проблема, а не твоя.
      Сказал и улыбнулся во всю ширь своей золотозубой улыбки.
      – Пять тысяч за какого-то черного, да ты совсем охренел, капитан, – возмутился Игнатьев, – две пятьсот красная цена, что я не знаю, как это делается? Вывезешь его с моим Мэлсом на свалку, скажешь бригадиру бомжей, чтобы закопали, и дело с концом.
      В маленьком кафе "Лейла", принадлежавшем азербайджанцам, было совсем безлюдно.
      Они с капитаном, да девушка барменша, что служила одновременно и официанткой.
      Девушка очень старалась угодить, аккуратно ставила чашки с кофе, пепельницу, даже капельки какие-то незаметные глазу салфеткой старательно вытерла перед самым главным посетителем.
      Впрочем, какой он Магомед посетитель?
      Да он наполовину хозяин этого кафе.
      И девчонка эта официанточка наверняка его рабыня.
      Игнатьев глазом профессионального ловеласа оценил ножки и попочку прислуживавшей им девушки.
      – Пять тысяч, Володя, – упрямо подытожил Магомед, – или иди вызывай милицию и санитарный транспорт, оформляй протокол, как положено. А этот твой рабочий без документов. И еще у тебя таких рабочих пол-сотни на участке, разве я не знаю? А копнут, там у тебя в подсобках, где они спят, и антисанитария, и наркотики…
      – Нет там наркотиков, – вскинулся Игнатьев.
      – Есть наркотики, – жестом успокоил прораба Магомед, – и насвай, и гашиш, и кое-что покрепче… А надо, и патроны со взрывчаткой найдут, ты же знаешь наших.
      Игнатьев знал. Потому и молчал.
      Алиев лениво ковырял во рту зубочисткой.
      Игнатьев тяжело вздохнул.
      – Мало ты получаешь с меня? – спросил он, глядя мимо участкового куда-то в пол.
      – Это не включает в себя непредвиденные расходы, или форс-мажор, – неожиданно по-научному выразился капитан, – И ты вообще, что жадничаешь, Володя, хочешь проверок, так тебе же дороже выйдет.
      – Хорошо, будет тебе пятёрка, – тихохонько, чтобы со стороны не показалось, будто они ссорятся, хлопнув по столу ладонью, сказал Игнатьев, – сегодня вечером привезу, только ты сейчас не мешкай с этим, вывези его у меня со стройплощадки… …
      Мэлс все сделал, как просил его прораб.
      Ту половину рабочих у которых не было никаких документов, он сразу вывел с участка, вывел оттуда, где в вагончиках они жили целыми месяцами, где спали, где готовили себе пищу, где стирали и мылись, где играли в нарды, куда приводили самых дешевых проституток, вывел с территории строительства и развел по квартирам знакомых земляков.
      Мэлс не даром получал свою тысячу долларов в месяц.
      Бригадир.
      Бригадир и правая рука прораба.
      А рабочие тихонько роптали.
      – У Исо жена и трое детей дома остались.
      – Как же не похоронить его по нашим обычаям?
      – Что мы совсем как рабочая скотина здесь?
      – Этот Путин хуже чем наш Туркмен-баши, если такое здесь с нами творят.
      Но Мэлс быстро усмирил недовольный ропот.
      – Жене и детям Исо прораб зарплату за три года пошлет, целых сто тысяч рублей, а вы помолчите, захотели назад по домам разъехаться? Я никого не держу, идите, в другом месте такие деньги попробуйте заработать.
      И никто больше не ворчал.
      Все – и каменщик Аба Елеусизов, и арматурщик Бэн Алишеров, и плотник Хамзан Дехканов и все тридцать совершенно бесправных работяг из далеких Пянджа и Ашгабада закрыли рты. Потому что у каждого там в голубых далях предгорий Алатау остались жены и дети, которым если они перестанут посылать им деньги, придется заниматься воровством и проституцией. …
      В свой последний путь Исо Шевлохов ехал без особого комфорта.
      В заднем "обезьяньем" отделении старого милицейского УАЗика.
      Магомед Алиев сам сидел за рулем. С ним на южную городскую свалку поехал и последний плакальщик усопшего – бригадир Мэлс Хамданов.
      – Надо бы договориться с бомжами, чтобы похоронили по нашему, лицом на восток, – сказал Мэлс.
      – Договоримся, – кивнул Алиев, покусывая свою вечную зубочистку, которую он лет пятнадцать подсмотрел в каком-то американском кино. …
      Через полтора месяца Алия Шевлохова и правда получила из России деньги.
      Много денег.
      Триста долларов.
      В киргизских сомах это было почти полторы тысячи.
      На такие деньги можно несколько месяцев жить – не тужить.
      И можно было не ходить больше на государственную дорогу Ашгабат-Туркменбаши.
      А Алия ходила туда.
      Ходила и садилась к шоферам грузовиков всего за пять сомов.
      И старшая дочь Алии – Сади ходила туда.
      И младшая скоро пошла бы.
      Если бы не муж.
      А муж Исо в последнем письме писал, что там в России на стройке их называют "кули".
      Так смешно…
      Кули… ….
      – Гоша, у тебя кули есть, чтобы резинострел свой на ком опробовать? – задорно сверкая новенькими по израильской технологии выбеленными зубами, спросил Вадик, – или собака какая-нибудь?
      – Я тебе дам, собаку калечить! – грозно прикрикнул на приятеля Богуш.
      Игорь Александрович – для близких друзей Гоша вертел в руках новенький, принесенный Столбовым револьвер.
      – Это мой тебе подарок на сорок пять лет, – пояснил Вадик, с почти нежной но вместе с тем подобострастной улыбкой глядя на своего институтского товарища.
      В далеком детстве, на первом курсе строительного института, когда они вместе со Столбовым прогуливали вторую пару лекций, сидя в кино, перед экраном, по которому скакал гэ-дээровский индеец Гойко Митич, как они мечтали о такой настоящей боевой железке с барабаном и с шестью блестящими патронами в её баррелях!
      Игорь Богуш помнил и тот фильм, после которого он стал четко представлять себя в кресле очень большого руководителя.
      Это была экранизация рассказов О-Генри.
      – Боливар не выдержит двоих…
      Именно эта сцена произвела тогда впечатление на юного Игоря Богуша, именно эта сцена, что была в кабинете президента нефтяной компании, когда бывший громила – ковбой – грабитель почтовых поездов, открывал ящик своего письменного стола, и там, рядом с коробкой гаванских сигар лежал его старый шестизарядный кольт.
      Гоша на всю жизнь сохранил этот образ, как мечту, ведшую его к вершинам строительного бизнеса.
      Коробку самых дорогих сигар он давно уже постоянно держал в своем столе.
      А вот теперь и револьвер ему принесли.
      Вместе с лицензией.
      – Ну что, если не в собаку, так давай в твоих таджиков постреляем? – скалился Столбов.
      – У меня нет таджиков, – сказал Богуш, холодно поджав губы.
      У него уже давно было заведено такое правило, которого Гоша придерживался всегда, – даже в шуточных разговорах с друзьями не говорить о запретных и незаконных аспектах своего бизнеса и своей бухгалтерии.
      – Я плачу все налоги, – говорил он друзьям.
      – Ну, мы то понимаем, – улыбались товарищи.
      – Нет-нет, я правда плачу, – настаивал Богуш.
      И в таком правиле был залог некой уверенности в том, что именно отсутствие опасной раздвоенности, некоего двоемыслия – "семь пишем, два в уме", помогут потом в случае чего не сбиться на следствии.
      – Нету у меня на стройке незаконных таджиков, – повторил Богуш, убирая кольт в стол, кладя его на взлелеянное детскими мечтами место.
      – А я слыхал, что давеча у твоего Игнатьева на строительстве шестнадцатиэтажки, таджик упал и разбился, – возразил Столбов.
      – Брехня, газетчики врут, – ответил Богуш, – это все происки конкурентов из "пятнадцатого треста", это их оплаченные папарацци брешут, это они хотят меня на рынке скомпрометировать.
      Вадик Столбов хорошо знал, что это не брехня, но спорить с приятелем не стал.
      Тем более, что с пятнадцатым строительным трестом у Вадика таких теплых связей, как здесь в УНИВЕРСАЛЕ не было, и выиграй "пятнадцатка" тендер на новое строительство, вряд ли получил бы Столбов заказ на проект. А с заказом и деньги.
      Деньги, без которых нынче – никуда.
      Он даже замурлыкал про себя.
      "Говорят, говорят.
      Ну и пусть говорят.
      У цыганок глаза словно звезды горят – говорят, говорят…" Этот романс Вадик всегда заказывал для Игоря Александровича, когда они с Богушом ужинали в цыганском ресторане на крутом берегу реки Каменки.
      Там строчки такие были, которые Гошу приводили в экстатическое состояние.
      Всюду деньги, деньги, деньги…
      Всюду деньги – господа.
      А без денег жизнь плохая – не годится никуда.
      Это точно, без денег никакой жизни нет.
      И куда может сгодиться жизнь без денег? …
      А жизнь Вадика Столбова закладывалась не на таком лёгком старте, как у Игоря.
      Если у Богуша, когда ребята поступали в институт, отец был уже начальником Дорожно-строительного треста, то у Вадика на момент защиты диплома папа работал всего лишь простым мастером на заводе и не имел, даже высшего образования.
      Карьера Столбова потому складывалась куда как менее стремительно, камешек к камешку, кирпичик за кирпичиком, возводил аккуратный Вадик маленькую пирамидку своего большого будущего благосостояния.
      И спасибо природной сообразительности – в том, что в строительстве воровать очень легко, умный Вадик разобрался очень быстро.
      И разобравшись, Вадик еще больше прилип к другу своей студенческой юности.
      Это был союз меча и орала замешанный не на классовой ненависти жителей уездного города Удоева к пролетариату и большевикам, нет это был союз проектировщика и подрядчика, замешанный на дележе огромных денег, крутившихся в строительном деле.
 

***

 
      Господи!
      Гоше уже сорок пять…
      Правда, говорят, что сорок пять лет мужчины не отмечают.
      Но Гоша – то никак не посмеет зажать свой юбилей.
      Общественность ему не позволит.
      Холуи, те забастуют, мол, не лишайте нас возможности полизать начальственный зад!
      А вообще, кому Гоша, а кому и Игорь Александрович…
      Генеральный директор и председатель правления совета акционеров стройтреста
 

 
      Вадик Столбов, один из самых хитрых в их группе, тот всегда за Гошу держался, вечно отирался возле мощной Гошиной спины. Вернее, за ней, ища и находя там в тени этой мощной спины вожделенного покровительства, замешанного не на каких-то зыбких связях новых деловых знакомств, тем более зыбких в наши временна, когда моральные обязательства ничего не стоят, а находил в Гошиной тени крышу, замешанную на самом крепком цементе нашей жизни, на верности институтской дружбе.
      Вадик вообще был из их группы самым практичным пользователем связей и знакомств, и с успехом эксплуатировал с детства усвоенную истину, что ласковый теленок двух маток сосет.
      И более чем преуспел в эксплуатации этой истины.
      Думая об этом, готовясь пойти на Гошин юбилей, Миша Летягин вдруг со всей бросающей его в дрожь пронзительной отчетливостью вспомнил страстную речь одного их однокашника, произнесенную на выпускном банкете в Метрополе.
      Женя Губанов был старше их всех. Он и на дневное поступил по верхнему возрастному пределу, в тридцать, тогда как большинство их – и Богуш, и Столбов, и Летягин, представляло стайку семнадцатилетних маменькиных сынков – едва окончивших Краснокаменские десятилетки.
      В инженерную жизнь Женя Губанов вступал когда ему уже было сорок, тогда как им всем – и Гоше, и Вадику, и Мише, всем им на том выпускном едва стукнуло по двадцать…
      Ими правило легкомыслие, тогда как над Жекой Губановым уже довлел страх приближавшейся старости. Вот Жека и разразился тогда программной речью, окрашенной таким искренним пафосом, природу которого Миша смог оценить только спустя много лет.
      Их товарищ аж плакал, и так крепко сжимал в руке стакан с водкой, что он того и гляди должен был треснуть в Женькиных лапищах. А Губанов, глядя именно на Гошу, на Гошу, который был на тринадцать лет младше Женьки, глядя на него, и сморщив в плаксивой гримасе лицо, с придыханием говорил, как всегда коряво, потому как никогда не был красноречивым оратором, говорил, утопая в своем косноязычии, – друзья, давайте, кто достигнет высот, тот будет и других тащить, давайте поклянемся, что кто выйдет в начальники, будет и дружков своих к себе пристраивать, давайте пообещаем сейчас друг-другу помогать, тащить и помогать…
      Губанов показался тогда Мише жалким каким-то.
      А сам Миша, пребывая в эйфории юношеской безответственности, какая бывает только в сладкий период желторотой детской уверенности, что весь мир лежит у твоих ног, отнесся в тот вечер к той речи Женьки Губанова очень легко… Никак не отнесся, и сразу про нее забыл.
      А теперь вот, в канун Гошиного сорокапятилетия – вдруг вспомнил.
      Женька то вот три года уж как помер. Помер, кстати говоря, в нищете и в одиночестве.
      И нынче, вспоминая те страстные слова, произнесенные Губановым на выпускном… де, давайте, кто достигнет, кто вылезет в начальство, давайте тащить и вытаскивать…. теперь вспоминая это, Миша подумал, что изо всей их группы, по самому максимуму этим Женькиным заветом попользовался Вадик Столбов. Тот, который ласковым теленком был всегда готов не то что двух, а четырех маток сосать.
      Вадик Гошиным покровительством пользовался на все сто процентов.
      Больше лимита, отпущенного на одного однокашника…
      За всю их группу попользовался, а еще какие его годы! И сколько он еще выжмет из институтской дружбы с Гошей…
      Миша усмехнулся своим мыслям.
      Но все же. Как прозорлив был их переросток Жека, ведь именно на Гошу он тогда взирал с пьяным вожделением, когда говорил о будущих протекциях. Значит, верил, значит, чуял…
      И не ошибся.
      Правда, сам не вылез, благодаря Богушу…
      Даже в половину, даже в четверть от того, как вылез Вадик.
      А вообще, Гоше надо было что-то дарить.
      В этом всегда была загвоздка.
      Богатому человеку, у которого несколько больших квартир и домов, несколько Мерседесов и джипов, что ему подаришь, чем его удивишь?
      Но Мише повезло.
      Когда у его Ангела-хранителя случалось хорошее настроение, Мише бывало, улыбалась удача.
      Вот и теперь, наверное в зачет недельного Мишкиного воздержания, проблема с подарком разрешилась как то сама.
      Возле старой Знаменской церкви чуть поодаль от нищих, разложив свой товар прямо на асфальте, стояли черные антиквары. Перекупщики, а то и воры, из тех, что шастают по окрестным деревням, где за водку, где за просто так – обманом и угрозами отбирают у старух сохранившиеся в избах образа.
      Те, что реально стоили больших денег, те иконы после оценки и реставрации шли иностранцам за большую валюту. А те, что особой ценности не представляли, ложились на асфальт, возле паперти Знаменской церкви.
      Миша подошел.
      – Святой Игорь имеется? – спросил он.
      – Вам повезло, – отозвался продавец, – редкая иконка у меня для вас имеется, Святой благоверный князь Игорь Черниговский.
      Желтым от табака пальцем спекулянт показал на лежавший возле его ног образ…
      Икона Летягину сразу глянулась.
      На гнутой дубовой доске, в голубых лазоревых тонах князь Игорь с черным тонким ликом, с остренькой бородкой, с пергаментным свитком в тонких длинных перстах…
      Прям как Гоша с чертежами своих новостроек, – подумал Летягин.
      – И по чем у вас князья Игори? – спросил он спекулянта.
      – Эта иконка? – переспросил продавец, и оценивающе оглядев Мишу с ног до головы и прикинув в уме, сколько этот покупатель может иметь в своем кармане, сказал поддельно-небрежным тоном, – триста баксов, хозяин, вещь классная, середина восемнадцатого века, новгородская школа.
      Миша тоже оценивающе оглядел спекулянта.
      Это был уже состарившийся рокер семидесятых годов, для которого время во всем – и в длине волос и в одежде остановилось на четвертом альбоме "Лед Зеппелинн"…
      Миша замялся.
      Триста долларов эта икона может быть и стоила, если бы она случилась теперь не здесь, на асфальте Знаменской площади, а в антикварном магазине на набережной Сены на острове Ситэ… Здесь она стоила явно дешевле.
      Миша тут же вспомнил, как случалось ему торговаться, делая чейндж дисками тех же "Лед Зеппелинн", когда как и этот спекулянт, он носил длинные до лопаток волосы и его линялые джинсы "рэнглер" имели нежно лазоревый цвет… Как фон этой иконки.
      – Пятьдесят баксов, дружище, – с улыбкой сказал Михаил, – из уважения к памяти Бонзы пятьдесят даю.
      – Да ты что? – возмущенно приподнял брови старый рокер, – это же Игорь, что в крещении Георгий, а в иночестве Гавриил Ольгович святой благоверный князь Черниговский Киевский, – рокер был искренне возмущен, – икона редчайшая, такую нигде больше не найдешь, не в каждой церкви даже образ святого Игоря имеется, а не то что… и тем более пятого июня как раз именины его…
      Летягину стало стыдно.
      Но трёхсот долларов у него не было.
      – Восемьдесят, – сказал Летягин.
      – Сто пятьдесят, – сказал рокер.
      Сторговались на ста.
      Хипповый антиквар расчувствовавшись даже пакетик под покупку сообразил, как в фирменном магазине.
      – Наверное, скажет хозяину – главному местному погоняле операторов бейсбольных бит, что продал за шестьдесят, а сороковку пропьет сегодня же вечером, – подумал Миша, прижимая к груди твердый дуб гнутой доски. …. 5 июня.
      Сорокапятилетие свое, как бы там кто ни говорил, де, это мол не дата, Гоша отмечал со щедрым размахом.
      Пи-аровцы, видать, объяснили Игорю Александровичу, что уровень торжеств будет неплохой рекламой тресту УНИВЕРСАЛ, чем громче салюты и чем больше будет потрачено на водку и икру, тем крепче засядет в головах у приглашенных, что трест Богуша – это сильный партнер, располагающий средствами и возможностями. Да и сам повод – лишний раз пригласить за стол отцов города и в непринужденной обстановке обкалякать с ними вопросы перспектив, минуя тем самым необходимость лишний раз записываться к ним на прием в мэрию – было бы политически неверным упускать такой шанс.
      Гоша разделил юбилей на два приема.
      Первый – более торжественный и дорогостоящий, Богуш назначил в холле и ресторане лучшей гостиницы города.
      Стол на сто пятьдесят персон ломился от икры, норвежской семги с загнутыми кверху, как на тапочках у старика Хоттабыча носами осетров. В холле играл симфонический оркестр областного театра оперы и балета.
      Были все вице-мэры с вице-губернаторами и начальниками департаментов.
      На десять минут заехал и сам хозяин области со свитой замов по пи-ару. Пригубил шампанского, вручил Богушу специально изготовленный к этому дню почетный нагрудный знак и сказал по бумажке два десятка слов, из которых присутствующий здесь же гендиректор "пятнадцатки", ревниво заключил для себя, что следующий тендер на большое городское строительство будет для него очень трудным.
      Второй день – поскромнее, и уже без жареных лебедей и без осетров – Гоша праздновал в городском кафе.
      Банкет номер два устраивался для руководства треста и для постоянных смежников.
      Сюда же пригласили и институтских друзей.
      – Гоша, ну ты достиг…
      Гоша, ну, ты крут…
      Шел долгий обряд объятий и похлопываний по спине…
      Миша Летягин обвел взглядом ряды пьяных сотрапезников, среди которых узнал многих своих институтских.
      Невыносимой грустью повеяло от вида больших залысин, где некогда были шелковистые кудри. И от вида дряблых животов, свисавших над гульфами костюмных брюк, где раньше были тренированные железные мышцы пресса…
      Но более, но более невыносимой грустью повеяло от вида разрушенных временем лиц некогда вожделенных подруг.
      – Надо запретить приходить на праздники со старыми женами, – подумал Летягин.
      – Гоша, ты крут, Гоша, ты достиг…
      Миша был еще совершенно трезв.
      Первые три рюмки "хеннеси" почти не подействовали.
      – Интересно…
      Миша усмехнулся собственным мыслям.
      – Интересно…
      Мыслей было две.
      Одна маленькая, и одна большая.
      Маленькая была о том, что в какой-то момент по жизни он начинал путать институтских друзей со школьными.
      Это вносило беспорядок и сумятицу в ход логических рассуждений, адекватно объяснявших жизнь правильную, реальную, в которой не было места Богу и его ангелам.
      Потому как была еще одна жизнь, в которой могло быть всё, и в которой были те ненайденные Кантом доказательства.
      Но именно эта раздвоенность, в которой периодически пребывал Михаил, именно она и отличала его от реально мыслящих и оттого твердо стоящих на земле – Игоря Богуша и Вадика Столбова.
      А Мишка…
      Так навсегда и остался он мечтателем Мишкой, мечтателем, ничего особенного в жизни не добившимся. Ни серьёзного приносящего доход дела у него, ни настоящего большого дома… И даже жены не было у Мишки.
      Летягин знал, чувствовал, что Вадик Столбов относится к нему с едва скрываемым превосходством.
      Он-то достиг…
      А Мишка что?
      Снова стали пьяно обниматься.
      – Ну, ты Гоша крут, ну ты достиг…
      И опять Мишка усмехнулся своей второй, на этот раз большой мысли.
      Точно.
      Вот он все путал своих школьных и институтских друзей.
      – Гоша, ты достиг…
      – Да, я достиг…
      Мишка хмыкнул.
      Вспомнил своего не институтского, а школьного приятеля Сашку Васильева.
      То-то его сюда не позвали.
      Правильно.
      А его и не могли сюда позвать, ведь он не Гошин институтский друг, а Мишкин школьный. Его Гоша даже и не знает, и с чего ему Сашку Васильева на свой юбилей звать? И к тому же Васильев живет теперь в Финляндии. В Хельсинки живет со своей Ленкой Круковской.
      Хеннеси все-таки начинал действовать.
      Гоша вот достиг.
      А Сашка Васильев достиг?
      Летягин снова хмыкнул.
      – Ты чё, Летягин? Чего прикалываешься? – Вадик хлопнул Летягина по спине, – а помнишь, как мы у тебя на Дне рождения у холодильника дверцу оторвали?
      Летягин помнил.
      Не забыл, как на следующий день родитель драл и таскал за волосы его – студента второкурсника Мишку, словно какого-нибудь школьника первоклашку…
      Но снова подумал о Васильеве.
      И о Ленке Круковской.
      Ведь Васильеву тоже на днях сорок пять.
      И тоже – там в Хельсинки, наверное, юбилей отмечать будут…
      Тоже, скажут ему?
      Ну, Васька, ты достиг…
      И тот пьяно угукнет, типа, – ну да, достиг, а что?
      А чего он достиг?
      Того, что как он выражался, свинтил из этой страны дураков?
      Этого достиг что ли?
      Пожрать, выпить, закусить здесь было от пуза – от живота.
      Гоша любил это дело и порученцам своим наказывал, чтобы кафе выбирали с хорошей кухней.
      Миша таки-таки ловко положить себе кусочек осетринки, так чтобы не брать с блюда последнее.
      Выпил без тоста.
      Налил еще.
      Сидевшая слева Валя Удальцова, по которой Мишка сох еще на третьем курсе, стала с суетливой заботливостью подкладывать Мишке салату.
      Ну, не то чтобы очень он сох по ней тогда двадцать пять лет тому назад, но глазками на лекциях на нее постреливал. А она высокомерная такая была – все только с перспективными парнями дружбу водила – с отличниками, да комсомольцами.
      Правильной девушкой Валя Удальцова была. Не для того в Красноаменск приехала из своей Удомли, чтобы красоту свою бездарно разменять на такого беспутного хиппана, как Мишка Летягин, пускай даже и на городского парня, но явно беспутного.
      Вышла она на четвертом курсе за факультетского секретаря комсомола. За Олега.
      Его потом в КГБ на работу взяли. Мишка слышал, развелись они лет пять тому.
      Валька сама у Гоши теперь в конторе сметчицей работала. Гоша-молодец, не оставляет своих однокашников и однокашниц, всех пристраивает. Вот и теперь, специально, наверное, Мишку рядом с Валентиной распорядился посадить.
      Авось у двух – у разводки и у бобыля сладится-склеится.
      Мишку такие хитрости ужасно раздражали. Так и хотелось сказать этой суетившейся со своими салатами Вальке, мол я с такими старыми женщинами не общаюсь, да пожалел ее.
      Зачем скандалить?
      Не тот уже возраст.
      Это в институтские годы он бывало позволял себе выходки.
      Но без скандала не обошлось.
      Вроде все нормально шло.
      Подарил Гоше икону, сам даже в тот момент еще не слишком пьяный был. Сказал тост.
      Красивый такой, образный, хоть в книжку записывай.
      Гоша растрогался, Мишку поцеловал, к иконе тоже приложился и тут же передал ее жонке своей – Татьяне. Не в общую кучу бронзовых и хрустальных даров и подношений свалил, что с крыльями и без крыльев громоздилась на специально выделенном для этой цели столе, а жене Татьяне отдал. Лично.
      Почёт.
      Потом Мишка подсел к Вадику Столбову.
      Тот пьяненький уже был – расхвастался, что с ним – с всегда осторожным Вадиком вообще редко случалось.
      Расхвастался, как новый каменный дом строит на юге города. Двести пятьдесят квадратов площадь первого этажа.
      Мишка прикинул в уме, сколько это могло бы стоить. Прикинул и присвистнул.
      Не то в восхищенном одобрении, не то в удивленном осуждении присвистнул.
      А ободренный этим присвистом Вадик продолжал хвастаться.
      Видать – была потребность отпустив тормоза, выплеснуть сдерживаемую постоянной острасткой информацию. Не возможно же всю жизнь от всех таиться, не Штирлиц же он.
      – Прикинь, Миха, сейчас проектируем тоннель на кольцевой дороге для Каменс-Уральска…
      Финансирование из Госбюджета… откаты до тридцати процентов, представляешь…
      Вадик доверительно обнял Михаила за плечи и дышал ему в ухо свежим, не перегоревшим еще запахом коньяка.
      – А откаты за счет завышения сметной стоимости? – понимающе спросил Летягин.
      – И с этого тоже, – кивнул Вадик, – но там много схем, как удешевить строительство, я тебе как-нибудь расскажу.
      – И тебе с этих откатов за риск ведь тоже отстегивают? – поинтересовался Миша, гоняя вилкой неподатливую маслину.
      – А ты думал, – отозвался Вадик и вдруг погрустнев, снял руку с Мишиного плеча и тяжело поднявшись, побрел в сторону туалета.
      Тут то к Михаилу и подсел начальник Гошиной безопасности.
      Противный такой – бывший начальник уголовного розыска. Полковник в отставке.
      Полковник, хотя фамилия у него была генеральская. Брусилов.
      – Это ты Летягин? – буравя Михаила тупыми зрачками, спросил бывший мент.
      – Ну я, а что? – дожевывая наконец-то пойманную маслину, ответил Михаил.
      – Пойдем, выйдем, рассчитаться надо, – цепко взяв Михаила за плечо, повелительно сказал начальник Гошиной охранки.
      Миша чуял, что разговор будет не из приятных, но в пьяном кураже пошел впереди подгонявшего его в спину мента.
      – Ну что? – спросил Михаил, когда выйдя из кафе, они остановились под соседней аркой.
      Брусилов дважды ударил Мишу в живот, и еще добавил ногой между ног.
      – Зачем ты статью о таджиках написал? – склонившись к корчившемуся на асфальте Летягину, спросил Брусилов, – зачем хорошим людям подлянки делаешь?
      Потом, звонко цокая подковками на ботинках, словно это были те самые хромовые сапоги из легендарного тридцать седьмого года, мент удалился.
      Только напутствие его еще вертелось в голове.
      – Ты не шути так больше, понял?
 

 
      – Это же черт знает что, ни фига себе!
      Лёля схватилась ладошками за свои пухленькие розовые щечки.
      – Вы правда так делаете?
      Лёля была удивлена и изумлена до глубины своей души.
      Борису Эрдановичу Чувакову – юристу треста УНИВЕРСАЛ было поручено потихонечку вводить Лёлю Столбову в курс дела.
      Борис Эрданович не собирался сразу огорошивать юное, едва окончившее юрфак создание всеми тяжкими и всеми даже полу-тяжкими искусами и изысками их иезуитского дела, но он не предполагал, что Лёлечка Столбова окажется такой простодушной и такой по-детски наивной.
      – Детская чистота души это признак профнепригодности, моя дорогая, – подытожил Борис Эрданович, забирая из рук Лёлечки папку договоров.
      Была бы воля Бориса Эрдановича, он бы отказался от этой девчонки, зачем им в юридический отдел такая пустышка.
      Однако, Богуш со всей определенностью наказал Чувакову, – бери дочку Столбова, вводи ее в курс дел.
      С Игорем Александровичем спорить было бесполезно.
      Да и аргумент Чувакова, де жидковата и слабовата девчушка будет для их юридических тяжб, не работал против главного аргумента Богуша, заключавшегося в том, что девчонка из своих. Своего клана.
      Чуваков, как юрист компании, был прекрасно осведомлен о всех взаимовыгодных жизнетворных связях своего шефа со Столбовым.
      Проектировщик и строитель-генподрядчик.
      Это как шерочка и машерочка в сфере семейного полюбовного бизнеса Это как Гог и Магог в мире бюджетного финансирования.
      Ясное дело, что дочка Столбова Богушу здесь своя и ей можно доверять.
      Поэтому, пощупав, попробовав, испытав способности Лёлечки, Чуваков решил-таки, что станет готовить ее по полной программе помощницы юриста компании. Чтобы потом смогла подменять его и в арбитражном суде, и в мировом суде и в суде по делам уголовным, если такие случатся.
      – Так то и строится бизнес, Ольга Вадимовна, так то и строится, – поучал девушку Чуваков, – вам еще многому предстоит удивляться, но в этом наша работа, это наши приемы, которым вас не учили на юридическом факультете.
      Чуваков был худощавым, даже болезненно сухим мужчиной сорока лет. Носил костюмы зеленоватых оттенков и совершенно вопиюще неподходящие к этим костюмам сорочки и галстуки.
      Денег у Богуша он получал предостаточно, но упрямо ездил на автомобиле "жигули" девятой модели, которым было уже сто лет в обед.
      – Понимаете, Ольга Вадимовна, составляя такой пакет договоров с субподрядчиками, мы зарабатываем для своей компании хороший бонус.
      – Да какой там бонус, – всплеснула руками Лёлечка, – получается, что субподрядчики задаром по частям построили для нас, то есть для треста УНИВЕРСАЛ весь объект, трест от города деньги за объект получил, с субподрядчиками не рассчитался, и таким образом получил стопроцентную прибыль за счет ограбления партнеров.
      – Грубо говоря, – терпеливой улыбкой учителя улыбнулся Чуваков, – грубо говоря это так, милая Ольга Вадимовна, но мы живем и работаем в мире бизнеса, а здесь надо уметь вести дела, вот ми все. Умей вести дела юридически грамотно не попадешься. Не умеешь – с нас взятки гладки – учись.
      – Но ведь они будут судиться в арбитражном суде, – вскинулась неуемная Лёлечка.
      – И проиграют, – довольный собою усмехнулся Чуваков, – и проиграют, потому как с их стороны договоры были заключены неграмотно, с подводными заковыками, которыми мы и пользуемся, чтобы не платить.
      – Это же нечестно, – на выдохе совсем по ребячьи делая круглые глаза, возмущалась Лёлечка.
      – Это нормально, – успокаивал ее Чуваков.
      Он сразу дал своей стажерке ознакомиться с пакетом договоров на субподряд по объекту Спортивного дворца, который трест Универсал с помпой сдал городу еще в позапрошлом году.
      Завершение работ и сдача этого дворца ознаменовали крупную победу Игоря Александровича Богуша на городском рынке строительных компаний.
      Его хвалили в мэрии и в городском правительстве. Он получил награды и был отмечен почетным знаком – "Лучший бизнесмен года".
      Чувакову было как ясный божий день понятно, отчего это Богушу был в мэрии такой почет. Откаты со строительства Спортивного дворца городскому начальству превысили все мыслимые и немыслимые прилично допустимые и недопустимые пределы.
      Если еще пять лет назад на взятки чиновникам за городской заказ в мнимую, так называемую "черную укрупненную смету" строители и проектировшики, эти Гога и Магога заносили цифру шестнадцати процентов, то теперь, за госзаказ надо было принести в мэрию тридцать процентов от суммы.
      А откуда взять?
      За счет чего тогда построить домик? Или если не домик, то тоннель или мост?
      Или дорогу?
      Хоккейный дворец спорта стоил триста миллионов.
      Из них сто миллионов Богуш передал отцам города за заказ.
      Иначе, не отдай он им этих денег, подряд на строительство получила бы "пятнадцатка", и ее гендиректор точно так же отдал бы треть бюджетных денег отцам-покровителям.
      Но получив заказ, открыв финансирование, получив в банке авансы и отнеся городским властям чемоданчики с конвертиками, надо же было еще и что-то построить на оставшиеся жалкие семьдесят процентов… Построить и еще свои интересы не забыть, себя любименького деньгами побаловать.
      Вот и выстроилась схема.
      Наняли одно СМУ – вырыть котлован.
      СМУ вырыло, а ему не заплатили.
      Наняли другое СМУ – забить сваи и забетонировать фундамент.
      Оно забило и забетонировало, но ему тоже не заплатили.
      Потом наняли третье СМУ – сложить возвести стены и поставить крышу…
      Сказка про белого бычка.
      Трест УНИВЕРСАЛ нанимал субподрядчиков и не платил им за выполненную работу.
      – Как же так? – изумлялась Лёлечка.
      Щечки ее краснели, глазки ее округлялись и блестели, как в те её шесть лет, когда папа рассказывал ей про Серого Волка и Красную Шапочку…
      – А вот так, – ухмылялся Чуваков, – уметь надо составить договор таким образом, чтобы лазейки были, что они де построили, да не так, что не выполнили те или иные условия. И потом судиться можно долго-долго, а деньги тем временем дешевеют, инфляция и все такое, и даже если наконец и выиграют, наша компания все равно в выгоде останется.
      Лёлечке еще много предстояло узнать на ее новой работе.
      Узнать, как ее папа, что рассказывал ей в детстве про Серого Волка и Красную Шапочку, теперь составлял проекты домов, дворцов, мостов, дорог и аэродромов таким образом, чтобы их стоимость для финансирования строительства составляла в полтора-два раза больше, от той, за которую их можно было реально построить. И из этой разницы кое-что получал и ее папа.
      И она сама, будучи девочкой, а потом девушкой, студенткой, кое-что в виде бонусных кукол "барби", в виде бонусных платьецев и иных нарядов, кое что от этих денег она уже съела и потребила на своё развитие. Потребила папу не спросив – откуда конфеты? Откуда платьица?
      Но всему свое время.
      Рабочий день кончился и Лёлечка отдав папки с делами своему новому шефу, выключила компьютер, надела плащ, глянулась в зеркало, поглядела на дисплей своего мобильного телефона, где высветился ей забавный текст СМС, и поцокала каблучками к служебной стоянке треста Универсал, где рядом с помятой "девяткой" Чувакова стояла ее новенькая "мицубиси" "ланцер".
      И садясь в машину, покуда беззаботная еще Лёля Столбова даже не подумала о том, что сейчас вот поедет она на машине, которая тоже куплена на те самые деньги. ….
      Иринка Дробыш работала у Михаила Летягина выпускающим редактором.
      А дружила Иринка с Машей Бордовских.
      Иринка с Машей в одном классе учились.
      После школы Иринка в Краснокаменский пед поступила и в журналистику пошла, а Маша никуда не поступила.
      Ездила Умная Маша в Москву, подавала в Иняз имени Мориса Тореза, да провалилась.
      – А ты не могла еще умней придумать, – язвительно спрашивала потом свою незадачливую подругу Иринка, – отчего сразу не в МГИМО подавала документы? Там с еще большей вероятностью провалилась бы.
      Маша молча ела конфеты и глядела поверх подруги.
      У нее в школе было прозвище Умная Маша.
      А получилось наоборот.
      Иринка, всегда считавшаяся пустышкой и вертихвосткой поступила в педагогический, а Умная Маша вернулась в свой городок ни с чем.
      Пошла сперва работать в магазин. Не понравилось – хозяева азербайджанцы все домогательствами своими донимали.
      Либо-либо.
      Либо спи с нами и работай, либо уходи.
      Ушла.
      Потом в Краснокаменске на стройку устроилась геодезической рабочей – рейку носить.
      Работа не пыльная, не трудная, но тоже – не престижная.
      Присмотрел-высмотрел ее там прораб.
      Нестарый еще мужик.
      Володя Игнатьев.
      Владимир Петрович.
      Теперь вот уже полгода Умная Маша жила у него.
      – Ты поступать то собираешься? – выплевывая виноградные косточки себе в ладошку, спросила Иринка.
      – А куда теперь мне поступать, я все позабыла, – ответила Маша, – снова если репетиторов брать.
      – А ты на платное.
      – Скажешь тоже, на платное.
      – А пускай твой Вован за тебя платит – Вован? – изумилась Маша, – он мне мобильный новый два месяца обещает купить, все никак не купит, а ты говоришь за учебу заплатит.
      – А чего не уйдешь от него?
      – А к кому уходить. Подруга?
      – А может к нам в газету, репортершей, а? – неожиданно придумала Иринка и сама восхитившись своей придумке сделала большие круглые глаза и закрыла ладошкой рот.
      – Репортершей? – переспросила Умная Маша, – как это?
      – Ой, да с этой работой любой дурак справится, – затараторила Иринка, увлеченная собственной идеей сманить подругу к себе в газету, – подумаешь, поехала туда-сюда с диктофончиком, там интервью взяла, там расспросила, как да что, у нас репортерами вообще пацаны со школьной скамьи без образования работают, главное связи иметь, чтобы тебе информацию сливали, а с твоей внешностью, тебе все менты про все преступления в городе расскажут.
      Посидели помолчали.
      Сделали по глоточку принесенного Машей вина, пощипали виноград, тупо поглазели на мерцавший вечным домом два экран.
      – А про что у вас вообще пишут в газете то в вашей? – встрепенулась Маша.
      – Как про что? – Иришка сразу и не сообразила что ответить на столь простой вопрос, – ну про скандалы, про любовников знаменитостей разных там…
      – Я про любовников знаменитостей ничего не знаю, – с сомнением глядя мимо подруги неуверенно промямлила Умная Маша, – вот таджик один нелегальный гостарбайтер у нас на стройке недавно с лесов свалился, его тайком хоронили, да бульдозер на площадке у нас ночью украли, а так больше я и не слыхала ничего, да и где мне слыхать то? Я кроме Вована прораба своего ни с кем и не общаюсь больше.
      – Таджик? – встрепенулась Иришка, – а это может быть интересным, ты вот возьми да напиши на пробу, а я уж расстараюсь, да материал в номер поставлю, а гонорар твой первый пропьем… …
      В бригаду следователей, разбиравших обстоятельства крушения президентского самолета из Москвы был вызван еще один специалист.
      Им был Валид Валидович Нурсултанов, бывший следователь по особо важным делам, так называемый "важняк", еще при Андропове и Горбачеве разбиравший неподъемные "строительные" дела замороженных кладбищ государственных капиталовложений, среди которых особенной строкой проходил знаменитый атоммаш, начатый еще при Брежневе, в который зарыли сотни миллионов долларов, но не построили ничего, кроме пустых железобетонных коробок.
      Валид Валидович еще с Гдляном и Ивановым раскручивал тогда дела брежневской строительной мафии, разворовавшей не один миллиард государственных инвестиций скрытый в так называемой незавершенке.
      Потом, когда после Ельцинских либеральных послаблений Гдляна с Ивановым задвинули на задворки, Валид Валидович оказался не у дел.
      Сидел себе, работал каким-то экспертом в Счетной палате сперва у Болдырева, потом у Степашина.
      Теперь, видимо, настал его час.
      Комиссия по расследованию происшествий на воздушном транспорте ранее не включала в себя специалистов по капитальному строительству.
      Теперь это упущение было устранено. …
      Александр Васильевич Антонов работал в городском правительстве в должности начальника строительного департамента.
      Не нравилось Александру Васильевичу это иностранное слово "тендер". Попахивало от этого слова каким-то паровозным дымком. И особенно передергивало Антонова, когда кто-либо из журналистов употреблял его в словосочетании – "честный тендер".
      Смешно.
      Разве может быть честным или не честным паровоз или железнодорожный вагон?
      Ерунда какая-то.
      Поэтому в своем лексиконе, когда давал интервью газетчикам, или выступал на телевидении, Антонов употреблял вместо этого иностранного слова – его русский и оттого понятный эквивалент.
      Конкурс.
      Конкурс как раз и может быть честным или нечестным.
      А то придумали – тендер!
      В своей нынешней должности Александр Васильевич работал уже шесть лет. Шесть лет, как раз, столько, сколько бывший начальник Антонова по работе на Байкало-Амурской магистрали занимал теперь пост главы города.
      С Кучаевым, с нынешним мэром Краснокаменска Антонов проработал на БАМе пятнадцать лет. Все эти годы они вместе двигались и росли по службе. Росли с постоянным отрывом. Антонов пришел к Кучаеву – тогда еще к начальнику Строительно-монтажного поезда простым прорабом. Потом Кучаев стал начальником Дорстройтреста и назначил понравившегося ему Александра Васильевича начальником СМУ. Потом Кучаев перешел в министерство, и Антонов сразу вырос до поста замначальника главком. Так и передвигались друг за дружкой. Как по болоту – след в след.
      И Антонов отслуживал Кучаеву верной службой.
      Проводил теперь в городе честные тендеры-конкурсы, распределяя городские заказы на строительство важных объектов городского и федерального значения.
      Сколько было построено-перестроено за эти шесть лет…
      И Спортивный ледовый дворец, и новая взлетно-посадочная полоса в городском аэропорту, и мост через реку Каменку, и новый жилой квартал в районе Сиреневой Тишани.
      А сколько нервов было потрачено на всех этих объектах!
      Мало провести конкурс, чтобы все было тип-топ, комар носа не подточит, мало обеспечить надежную, тайную и безопасную передачу положенного процента отката, чтобы строители не обманули, не кинули, не подставили, не облапошили, да и чтоб сами не засыпались в налоговой, не подставили бы городского голову… Но ведь надо, чтобы они еще и построили что-нибудь, на средства, оставшиеся после дележа-пилежа.
      И чтобы это построенное стояло, не рухнуло, и чтобы избиратели не жаловались, де куда государственные денежки потратили? Где мост? Где дворец? Где взлётная полоса?
      Поэтому городской голова и держал Антонова на должности директора департамента по строительству. Ведь Антонов не подведет. Он и денег отпиленных от бюджета через строителей чётко получит и в мэрию аккуратно принесет, но и проследит, чтобы при этом ещё и построили что-нибудь.
      Вон и Дворец спорта стоит себе на площади, и мост через Каменку, и жилой квартал на Сиреневой Тишани. ….
      А почему всё так чётко у Александра Васильевича получалось?
      Во многом, потому что работать он умел, и связи у него были крепкие среди местных строителей и авторитет.
      С Гошей Богушом – с директором треста Универсал они просто учились вместе в институте.
      Только Гоша после десятого класса поступил, а Антонов – тот по направлению от строительства, уже и армию отслужив солдатом и три года поработав крановщиком на стройке… Потому то и связь с трестом Универсал у Антонова была крепкая.
      Покрепче даже чем с руководством "пятнадцатки", где начальником был шурин Александра Васильевича.
      Все-таки институтская дружба – это не хухры-мухры!
      Да и еще один неоспоримый плюс был в пользу дружбы Антонова с Универсалом. Это тандем Гоши Богуша с проектировщиками – с Вадимом Столбовым… Тоже однокашником, бляха-муха…
      В этом была сила.
      Как на плакате брежневских времен, который Антонов как-то видел на одном сталеплавильном комбинате.
      Наша сила – в плавках. …
      Сидеть на краю бассейна можно было и в плавках.
      Здесь у Гоши был и стол накрыт. Даже два стола. На одном они расписывали пулечку, а на другом стояли – громоздились красивым многоцветьем живописные бутылочки.
      Как дань памяти былому студенческому недопитию.
      Гоша Богуш жил крепко.
      К нему на дачу не стыдно было и какого-нибудь техасского нефтяника-миллионера пригласить. Большой двухэтажный дом на крутом берегу реки Каменки. Дом со своей автономной электростанцией, летним и крытым бассейнами, оранжереей и зимним садом… Только что вертолетной площадки у Гоши не было. А зачем ему – Гоше вертолет? Вертолета ему пока не надо.
      Это был их традиционный ежеквартальный преферанс.
      – Мужики, Димки Минаева не хватает, кто что про него слышал? – сдавая по две карты и не забывая про прикуп, спросил Антонов.
      – Минаев в Америке, – сказал Гоша, – Летягин, когда прошлый год ездил, встречался с ним, у него вроде как лаборатория своя, по моделированию сооружений.
      Взяли карты.
      Антонов объявил пики.
      Вадик подумал-подумал и спасовал.
      – Я тоже пас, – сказал Гоша, и покуда Антонов брал прикуп и думал что снести, продолжил про Минаева, – вы же помните, он еще в институте на кафедре конструкций лаборантом работал, потом после диплома там же остался в аспирантуре.
      Кандидатскую защитил, потом завлабом стал, потом в Америку уехал.
      – Семь крестей, – объявил Антонов.
      – Я вист, – сказал Вадик.
      – Пас, чей ход? Ляжем? – посмотрев на Вадика спросил Гоша.
      Прислуживала горничная Анечка.
      Она легко наклонилась над столиком, невольно показав Вадику и Антонову свои мелькнувшие в вырезе сарафана красивые титечки, ловко забрала пустые стаканы и поменяла пепельницу.
      – И что он там, Минаев, опять моделированием конструкций занимается? – спросил Антонов, скашивая глаз в след воздушно-легкой Анечке.
      – Свою лабораторию открыл, клиентуру имеет, бизнес, – лениво глядя в карты, одним уголком рта промычал Игорь…
      Традиция раз в три месяца играть в преферанс пошла у них с тех самых времен, когда они были бедными советскими студентами.
      Ну, если Гоша и не был очень уж бедным, то остальные ребята-однокурсники особым богатством не отличались – это уж точно!
      У него, у Богуша тогда кстати всегда и собирались. Когда Гошины родители уезжали на дачу, квартира использовалась как тихое интеллектуальное казино-катран.
      Сколько тогда бутылочек дефицитного в те времена виски было выпито из папиного бара! Сколько выкурено блоков редких и престижных в те времена сигарет "Винстон" и "Мальборо"!
      Страсть именно к французскому преферансу в его сочинской версии возникла у них именно на четвертом курсе. Когда ребята вдруг почувствовали себя этакими умудренными ветеранами. Пацанами играли в тысячу. А вот как стали старшекурсниками – следовало стать степеннее и мудрее. Нынешние пи-арщики сказали бы по этому поводу, что де в соответствии с новым имиджем, надо было и игру менять.
      Теперь нынешнее молодое поколение больше все склоняется к американским забавам.
      Бейсбол, гольф, а из карточных игр – самый что ни на есть ковбойский покер из голливудских вестернов. Умный французский преферанс отодвинулся в кулуары.
      Но Богуш, Столбов и Антонов были верны памяти традиций.
      – А помните, как мы играли в дипломном чертежном зале и нас кто-то заложил? – вспомнил вдруг Столбов.
      – А как же! – оживился Гоша, – к декану потом вызывали, я думал стипендии напоследок лишат.
      – А я все боялся, что декан нам по морде надает, – хмыкнул Антонов, – вы то вот в общаге не жили, а я то повидал, как он с нашим братом-прогульщиком в общаге разбирался.
      – Слушай, Саш, а что там с президентским самолетом в аэропорту? – спросил Гоша, сортируя карты по мастям.
      – Твое счастье, что не ты строил, – поморщившись ответил Антонов.
      – Шурин твой строил полосу, "пятнадцатка", Пятнадцатый трест, – уточнил Столбов.
      В глазах его читалось некое злорадство.
      – Моё и его счастье, что не он строил, а субподрядчик, СМУ спецдорстроя, а то бы и до тюрьмы не далеко, – сказал Антонов, почему то на всякий случай оглядываясь на летавшую поодаль Анечку.
      – Говорят следователь из Москвы прилетел, – заметил Столбов, – из Счетной палаты.
      – А что, тут и без следователя ясен пень, как ясный день, – вздохнул Антонов, – арматуру вместо шестнадцатой на двенадцатую строители поменяли, подушку песчано-щебеночную под плитами вместо метр двадцать, до восьмидесяти сантиметров тоньше заложили, по ширине полоску на пять метров заузили, да и длина полосы, не две пятьсот, а две сто пятьдесят… Одним словом – криминал.
      – И что теперь? – поинтересовался Гоша.
      – Я ни при чем, заказчик не город, а министерство транспорта, "пятнадцатка" со своими адвокатами отобьется, а вот начальник СМУ спецдорстроя нынче в бегах.
      – Как в бегах? – приподняв брови изумился Гоша.
      – А ты бы, случись такое, остался бы дома ждать покуда в железки закуют? – спросил Антонов и снова скосил глаза туда, откуда воздушная Анечка из тени своего бара испускала улыбки харизмы просто неземной.
      – Я бы до такого примитива не допустил, ты меня знаешь, – ответил Гоша.
      – Не зарекайся, – буркнул Антонов. И добавил, – сиськи у твоей прислуги что надо, жмешь ее небось?
 

 
      Дела у Дмитрия Минаева шли не так чтобы уж очень шустро.
      Но были и не совсем чтобы швах.
      В России про такой ход дел обычно говорят, что идут они, не шатко и не валко.
      Здесь в Америке первое время донимали расходы на лабораторное оборудование и на аренду помещений.
      Здесь все это стоило бешеных денег. А перевезти лабораторию из престижного центра Кливленда, на выселки – это подрезало бы клиентуру. Кто станет заказывать исследования бедному еврею из России? Из России то ладно, но бедному!
      Дима с благоговением вспоминал времена своей аспирантской юности, как в той советской системе они в той их лаборатории выкручивались просто элементарно эксплуатируя бесплатный студенческий труд. Заставляли нерадивых с академическими задолженностями возиться со стендами. А им потом за это зачет курсовой работы. И все довольны. И три сэкономленные ставки лаборантов ложились в карманы завлаба и старшего научного руководителя.
      Здесь в Америке тоже любили кататься нахаляву.
      И сам Дима Минаев быстро адаптировался к системе – не обманешь – разоришься.
      Особенно легко кататься нахаляву стало теперь, когда в корне поменялась схема и от закатки испытательных стендов с масштабированием конструкций и нагрузок, они перешли на экономичное математическое моделирование.
      Хотя это как еще сказать – экономичное!
      Экономичным оно становилось только если использовать бесплатный труд программистов.
      Как раньше они эксплуатировали бесплатных студентов, что за зачет в зачетной книжке готовы были часами таскать в стенды песок, смешивая его с воском и с вазелином, так теперь можно было использовать русских программистов, что рады были год, а о и все два работать только за гостевой вызов, да за возможность получать на кофе-пиво-сигареты от русскоязычного дяди – нанимателя, готового рисковать и нанимать человека без так называемой "рабочей" визы.
      Это была халява.
      Но иначе не проживешь.
      Дима Минаев даже родственниками своими не брезговал.
      Пригласил по гостевой визе своего племянника Лёву и его приятеля однокашника Олега. Поселил их в однокомнатной квартирке-студии в дешевом районе на Парк-элли-драйв, поставил им туда два подержанных компьютера, задал алгоритм и…
      И почти год они задаром, за квартплату и за сорок долларов в неделю на карманные расходы считали и обсчитывали ему заказы многочисленной клиентуры.
      Неприятности случались.
      Двух программистов из Новосибирска Дима выискал по Интернету.
      Они еще только учились на четвертом курсе. Но именно это и было нужно. Это был самый подходящий возраст, самый подходящий размер для халявы, как решил для себя Минаев.
      Если студенты без диплома? Это хорошо, это значит что они без особых амбиций.
      Возьмут там у себя академический отпуск там в своем Новосибирском университете, займут денег на билет. А он – Дима, он им визы гостевые, квартирку маленькую в бедном квартале, пару компьютеров, коробку тин-кэнок* консервированного томатного супа на неделю и по сорок баксов на карманные расходы. И как миленькие будут они на него ишачить, выполняя норму по десять обсчетов новых моделей в разных заданных средах. …
      Но с этими сибиряками случилось непредвиденное.
      Они набили ему морду.
      И здорово набили.
      Так, как никогда в жизни ему еще никогда не доставалось.
      Шустрые ребята попались.
      И сперва, поначалу все шло вроде бы как хорошо, и ребята были даже вроде как довольны.
      Но Америка это открытое общество.
      Тинкэнки* (tin-can) – консервные банки (ам.) И Интернет – великая информационная сила, пронизывающая Америку насквозь.
      Кто мог знать и предполагать, что пытливый ум мальчиков из Новосибирска направит их на самостоятельные поиски заказчиков?
      Они узнали и адреса фирм, с которыми Дима вел дела, и самое главное – узнали реальную стоимость расчетов.
      Они подловили его на Дед-енд-Баркли в трёх кварталах от дома, рядом с баром, где он обычно обедал.
      – Ты не хочешь нам заплатить? – спросил Володя тот, что долговязый и блондин.
      – Я вам заплатил в прошлую пятницу, как мы договаривались, – ответил Дима, пытаясь закрыть дверцу своего старенького фиолетового "вольво".
      – Ты заработал на нас шесть тысяч баксов только на двух последних договорах, – подставив ногу и заблокировав дверцу, сказал Гена, тот что пониже ростом и потемнее.
      – Откуда такая информация? – вздрогнув спросил Дима.
      – Мы связывались с Сивилл билдинг интетеймент и с Бенз Констракшн, – укоризненно глядя Диме в лицо сказал Володя, – нам сказали их прайсы*.
      – Вы ошибаетесь, ребята, я могу конечно прибавить вам по двадцатке, и я уже собирался начать платить вам больше со следующей недели…
      – Нет, – резко оборвал его Гена, – мы хотим, чтобы ты сегодня заплатил нам по две тысячи долларов за прошлую неделю и со следующей бы платил нам по две тысячи за один заказ.
      – Но это невозможно, ребята, – начал было Дима, – это даже смешно, я вытащил вас из сибирского дерьма сюда в цивилизацию, бесплатно поселил. Дал оборудование, а потом, а потом вы же работали по моему алгоритму, ведь заказчики платят не за ваши механические расчеты, а за доверие к моему алгоритму…
      Но они не слушали.
      Они вытащили его из машины и принялись избивать.
      А потом отобрали у него бумажник с тремя сотнями наличных и забрали кредитные карточки Чейз-манхэттен-банка.
      Да еще и уехали на его "вольво".
      Заявлять в полицию он не стал – они правильно все рассчитали.
      Не стал, потому как был замаран тем обстоятельством, что незаконно использовал наёмный труд работников не имеющих рабочей визы.
      Прайсы* (price) – прейскуранты (ам.) Позвонил только в местное отделение Чейз-манхэттен про свои банковские кредитки, чтобы их заблокировали…
      И все.
      Из снятой квартиры Гена с Вовой еще украли и его компьютеры с микроволновкой и с си-ди проигрывателем.
      Скоты!
      Больше никогда он не станет связываться с русскими.
      Про машину в полицию заявил, наверняка ребята на ней далеко не уедут.
      Ее нашли на следующий день, брошенную возле дорожной забегаловки с помпезным названием "Грэйт Америкэн фуд энд бэверидж компани".
      В бардачке лежали его права, карточка социального страхования и две кредитки Чейз-манхэттен.
      Дима позвонил по телефону Грэйси.
      В Америке у Димы не было постоянной сердечной привязанности.
      Местные англо-саксонки на контакт с приезжим не шли из своего американского высокомерия. А с полу-ассимилированными еврейками, которых аборигены Кливленда упорно называли русскими, Дима связываться не хотел. Им только дай слабину – враз разденут и выкинут, еще похуже этих сибиряков – Гены с Вовой. Да и возраст тех, что соглашались идти с ним – удручал.
      Оставались проститутки в диапазоне цветовой гаммы от кофейных рэп- сестрёнок и желтых чайна-таун гёрлз, до смуглых латинос с их вечной любовью к красным гёрлиш андервиа*. Но Дима брезговал, предпочитая быть одному, чем с этими – исчадиями уличной любви.
      Только вот Грэйси.
      Одна лишь Грэйси из настоящих коренных американок стопроцентных WASP** только она шла с Димой на контакт.
      Он сам не знал почему.
      Разводка тридцати пяти.
      Ребенок у нее.
      Дима позвонил.
      – Хай***, я могу приехать, Грэйси?
      – Димитрий, я не могу тебя сейчас принять, у меня гости.
      – Но мне очень плохо, Грэйси, я хочу приехать к тебе.
      – Плохо? – переспросила Грэйси, – но разве это моя проблема?
      По английски "плохо" звучало как I' m damaged**** Он даже добавил, он даже уточнил, – I'm stumbled down under the foot***** Но ее это не тронуло.
      У нее были свои проблемы.
      Какие-то гости.
      Сноски:
      Гёрлиш андервиа* (girlish underwear) -,букв. "девчачье бельё" (ам.) WASP** -(White Anglo-Saxon Protestant) -, Белый, англо-сакс, протестант (коренное американское население) Хай*** (Hi) – привет (ам.) I' m damaged**** – я разбит, я расстроен.
      I'm stumbled down under the foot***** – я раздавлен И он – дурак, и он еще поехал к ней на Хот Чёрч роуд…
      А она выставила его.
      И даже в дом не пустила.
      Тогда он напился.
      Вообще Дима Минаев не пил.
      А тут нашло на него.
      Купил самую большую бутылку бурбона и еще у него дома была гостевая – Американского Виски "Саузенд Комфорт".
      Напился и ему стало вдруг смешно.
      Как смешно.
      Как все просто.
      Мы все живем только ради того, чтобы у нас был секс.
      И вдруг Минаев понял.
      Всем дном душонки своей – ап ту зэ ботом* – осознал, что жить здесь в Америке, если только не быть при этом местным уроженцем – можно только при условии если у тебя не просто много денег, а так много, что ты даже и не знаешь точно сколько.
      А иначе, а иначе надо жить в России, там где родился.
      Потому как только в России девушки дают задаром. За любовь, а если нет любви, то за надежду что она может быть придет.
      Ап ту зэ ботом* (up to the bottom*) – до самого донышка (ам) ….
      На работу в контору СМУ спецдорстроя Валида Валидовича возил шофер из городской мэрии. Но случилось так, что толи машина поломалась, то ли водитель заболел, но Антонов попросил Богуша дать машину для важняка.
      Разве откажешь???
      Богуш дал своего водителя. …
      Валид Валидович в отличие от местных неотесанных начальников никогда не садился спереди рядом с водителем. Только сзади.
      Сидит себе – словно аршин проглотил. И молчит всю дорогу.
      Поселили следователя в гостинице Уральский Саввой, в самом центре Краснокаменска, а контора СМУ, где в специально выделенном для него кабинете, важняк корпел над сметами и договорами, была почти за городом, на самом краю промзоны комбината Краснокаменск-Нефтесинтез.
      Там вообще гиблое место какое-то. Краснокаменские мрачно шутили, мол пролетают Путин с Бушем над Краснокаменском, и Буш спрашивает, а что тут у вас такое там внизу, ну Путин ему и отвечает, это мол наш экспериментальный город, река в нем отравленная, воздух отравленный, водку туда только палёную завозим, вот ждем, что из этого эксперимента, какая генерация новых мутантов выйдет.
      Нынче была пятница.
      Валид Валидович обычно работал в СМУ до семи. Потом брал часть несекретных документов с собой и ехал в гостиницу, где ужинал в ресторане и потом еще добирал рабочего дня у себя в номере.
      Но сегодня он вызвал шофера к пяти вечера.
      Шофера по странному стечению обстоятельств звали Ноиль.
      Когда на обратном пути они проезжали небольшую мечеть-новодел, что игрушкой стояла среди новых домов Сиреневой Тишани, Валид Валидович вдруг попросил остановиться.
      Машина встала.
      Валид Валидович вышел.
      Постоял немного, потом снова сел и велел ехать.
      – Ты мусульманин? – спросил вдруг Валид Валидович Ноиля.
      – Вроде да, – неуверенно ответил шофер.
      – В мечеть ходишь? – снова спросил важняк.
      – Нет, времени нету, – со смущенно извинительной интонацией ответил Ноиль.
      – А эту мечеть когда открыли?
      – Эту? – переспросил шофер, – эту чеченцы построили два года назад.
      До самой гостиницы молчали.
      – Слушай, – когда уже почти подъехали, обратился к водителю Валид Валидович, – у тебя знакомая девушка есть хорошая? Татарка… Только не проститутка, я тебя умоляю.
      Ноиль весь напрягся.
      – Мне женщина нужна, понимаешь, я тебе хорошо заплачу, приведи мне, но только не проститутку. И еще, сам понимаешь, мне здесь в гостинице никак нельзя это… Ты сейчас позвони своей подруге, все объясни, мы за ней заедем, потом ты нас в лесок отвезешь и пол-часика рядом погуляешь, понял?
      Ноиль думал три минуты.
      – Жену ему свою предложить? – первое что пришло ему в голову, – нет, и ее долго уговаривать придется, да и Валиду Валидовичу Тамара вряд ли понравится. Соню из гаражного буфета? Она чистенькая, проверенная, но она сейчас свой буфет не бросит…
      – Сейчас позвоним, начальник, сейчас все будет в ажуре, – сказал Ноиль и стал набирать номер Умной Маши. …
      Когда Маша уходила от Игнатьева, уйти по тихому ей не удалось.
      Хотела собрать днем вещички, да оставив на столе ключи и записку, выйти, захлопнув дверь.
      Но Володя вдруг зачем-то вернулся.
      Как чувствовал что ли.
      – Ты куда с сумками собралась? – поняв, все же спросил он.
      Володя грозно возвышался посреди комнаты, перекатываясь с пятки на носок, с носка на пятку.
      Она всегда побаивалась его.
      Десантник.
      Каждый июль праздник своей десантуры отмечал.
      Майку в полосочку надевал, голубой берет и на берег Каменки, где вместе с такими же как он – купался пьяный, прыгая в реку с полого уходящих в воду бетонных плит.
      – Куда собралась с сумочками, спрашиваю?
      – Я, я…- пропищала Умная Маша.
      – Что, я-я? – грозно прорычал Игнатьев.
      – Я решила от тебя уйти, – пытаясь совладать с волнением, выдавила из себя Маша.
      И поджав губки, добавила для убедительности сказанного, – Вот.
      Это слово "вот" особенно разбередило Игнатьева, приведя его в состояние какого-то уже едва сдерживаемого неистовства.
      – Что, вот? Что, вот? – кричал он размахивая кулаками у самого носа, едва дышавшей Маши, – что ты мне здесь воткаешь? Развоткалась, понимаешь ли, я ее одевал, цацки ей покупал, в Турцию возил, а она развоткалась, понимаешь ли тут.
      Игнатьев балансировал на грани, сам отдавая себе отчет, что еще немного, и он не сдержится, даст волю кулакам.
      – Мужика что ли нашла себе? – вдруг предположил он, как ему казалось, совершенно невозможное.
      – Ты мне не даешь развиваться, Володя, я здесь морально не росту, – тихо проговорила Маша, – мне учиться надо.
      – Учиться? – вскинулся Игнатьев, – чему тебе учиться? Стирать, да сосать ты уже умеешь, а что еще надо?
      – Я учиться должна, мне нельзя терять еще год, я должна… – начала говорить Маша, но не договорила, потому как тяжелый удар по скуле свалил ее на пол.
      – Год терять, сука, а я сколько с тобой тут потерял, ты спросила, ты поинтересовалась?
      Маша сидела на полу поочередно трогая себя то га губы, то за затылок. Падая, она ударилась головой о край стола.
      Игнатьев вдруг поддал по ее спортивной сумке ногой.
      – Уходишь? Уходи, сука, но помни, назад захочешь, не возьму, проситься будешь, не возьму назад.
      Он отвернулся к окну и продолжал вдохновенно пророчествовать.
      – Я перспективный, меня Богуш скоро главным инженером СМУ должен поставить, на стажировку в Германию меня пошлют, потом я начальником СМУ стану, а ты, а ты, гадина, прозябать будешь под грушей…
      Ему вдруг стало и самому непонятно, – почему она будет прозябать именно под грушей.
      Но так уже было сказано, а из песни слов не выкинешь. ….
      Александру Васильевичу позвонили из секретариата губернатора и попросили зайти к Кучаеву.
      Любой вызов к хозяину производил на Антонова эффект банной потовой возгонки.
      Антонов потел от нервов. Кто его знает, что там в кабинете его ждет? Награда или наоборот, разнос за какой-нибудь скрытый прокол?
      Александр Васильевич сидел у себя в кабинете под фотографическим портретом Путина в военно-морской фуражечке. Сидел и размышлял.
      Проколов у него, вроде бы как не было.
      Самолет президента на только что сданной в эксплуатацию полосе брякнулся, это плохо. Но генподрядчиком была не их городская строительная организация, да и заказчиком был не город, а министерство транспорта.
      Так что расследование было хоть и неприятным, но покуда еще не по их душу.
      Поглядел на часы.
      Было без десяти.
      Пора.
      Три минуты по коридору до предбанника губернаторского секретариата. Там еще минута, ну и как раз с запасом, если попросят подождать.
      Погляделся в зеркало, поправил галстук.
      Галстук дочка на двадцать третье февраля ему подарила.
      Яркий.
      Такие стиляги раньше разве что носили?
      Но Кучаев не придира.
      Он сам любит пофорсить и когда заграницу выезжает, всегда норовит что-нибудь такое особенное модное привезти.
      Антонов вспомнил, как в прошлом году они в составе делегации губернаторов Урала и Западной Сибири ездили в Китай. Были в Пекине, Гонконге и в Гуанджоу.
      Как тогда хитрые китайцы их подпоили на прощальном вечере, как тогда Кучаев камаринского отплясывал, что твой Ельцин в лучшие его годы!
      У губернатора три предбанника анфиладой.
      В первом сидит прапорщик из ФСБ в штатском и пожилая секретарша Анна Владиславовна.
      Во втором, откуда есть запасной выход на секретную лестницу, выводящую в случае чего на двор, сидят еще один прапорщик и две молодых секретарши с компьютерами, а в третьем – просторной приемной, царствует администратор Алла Григорьевна.
      Дверь в кабинет губернатора была раскрыта.
      – Вас ждут, Александр Васильевич, проходите, пожалуйста, – с улыбкой сказала Алла Григорьевна.
      Это был хороший, добрый знак.
      Кабы предстоял разнос за прокол, дверь была бы затворена и Алла Григорьевна попросила бы немного подождать.
      Авангард Брониславович сидел не за столом, а в так называемой зоне переговоров, в противоположном углу большого, не менее восьмидесяти квадратных метров кабинета, где уголком были составлены два светло-коричневых кожанах дивана, дополненные журнальным столиком со стеклянной столешницей.
      – Садись – коротко приказал Кучаев, указывая на свободный диван, – кофе будешь, или чай с жасмином?
      После поездки в Китай в мэрии завелась мода на все восточное.
      – Нет, Авангард Брониславович, я ничего, если только минеральной со льдом.
      Алла Григорьевна вышколено стояла в дверях и ждала распоряжений.
      – Чай и минералку, – сказал Кучаев, и дождавшись, покуда Алла Борисовна затворит дверь, начал разговор.
      – Комиссия по самолету вторую неделю работает, ты в курсе? – для затравки кинул Кучаев.
      – Там на наших строителей и близко ничего нет, Авангард Брониславович, – прижав руку к сердцу, заверил шефа Антонов.
      – А ты знаешь, что они пишут отношение в правительство, чтобы Счетная палата занялась всеми объектами, построенными в городе за последние пять лет? – спросил Кучаев.
      – Это плохо, – понизив голос, сказал Антонов.
      – Это очень плохо, – подражая интонациям артиста Броневого, в роли Мюллера, сказал Кучаев, – это очень плохо, дружище Антонов, хуже не бывает.
      Помолчали.
      – Я приму меры, мы еще раз пересмотрим с нашими юристами все договора и все бумаги по тендерам, – сказал Антонов.
      – Правильно, подготовься, – поощрительно кивнул Кучаев, – предупрежден, значит вооружен.
      Снова помолчали.
      Антонов взмок как цуцик.
      Нервный банный эффект работал у Антонова, как у собаки Павлова работало выделение слюны на красную лампочку.
      Но Кучаев явно чего-то недоговаривал.
      Не за одним этим он его вызвал.
      Про Счетную палату, про документацию он бы и через своего первого вице-губернатора мог бы распоряжение отдать. Тут было еще что-то.
      И Антонов ждал.
      Мок от нервного пота и ждал.
      – Я с премьер-министром вчера по телефону разговаривал, – Кучаев наконец-таки приступил к главной теме, – в правительстве решили вопрос с президентским проектом развития дорог Сибири и Урала, и нам дают, денег на транспортный тоннель.
      Антонов вздохнул с облегчением.
      Ему в момент стало все понятно.
      Разговоры о строительстве нового автомобильного тоннеля, который соединил бы два района города, отрезанные друг от друга не только рекой Каменкой, но и железной дорогой, проходящей по левому, низкому берегу реки, велись давно.
      Были и проекты мостового перехода, и комбинированные проекты типа мост-тоннель, где под путями дорога ныряла бы в тоннель, а потом из портала, выскакивала бы прямо на широкий вантовый мост.
      Но все это были только разговоры, потому как денег ни у города, ни у центра на развитие Краснокаменска, и его транспортного узла – не находилось. И вот потребовалось родиться президентской программе развития дорог, чтобы двум берегам Каменки стало суждено встретиться.
      Правда в городе уже были два моста.
      Один железнодорожный, так называемый Карбышевский, который строили в тридцать восьмом еще до Отечественной войны, и был еще второй мост – автомобильный, построенный при Хрущеве, в годы увлечения железобетоном. Теперь этот мост был весь в трещинах и дышал на ладан. По нему была ограничена скорость движения и перед ним вечно скапливались многокилометровые пробки из транзитных грузовиков.
      – Значит будем все-таки строить тоннель, – кашлянув, сказал Антонов.
      – Вот за этим тебя и вызвал, – кивнул Кучаев, – Москва готова открыть финансирование, а мы должны провести справедливый и честный тендер среди строительных организаций.
      – Честный и справедливый тендер, это в нашей компетенции, – снова кашлянув, сказал Антонов.
      Его знобило.
      Взмокшая от пота спина, да этот вечно включенный у шефа кондиционер, так недолго и воспаление легких схлопотать.
      – Кто у тебя в колоде? – спросил Кучаев, – под кого тендер выстраивать будем?
      – Ну-у-у, трест Универсал Богуша Игоря Александровича, вы давеча ему на юбилее почетный знак Бизнесмен года вручали, помните?
      – Помню, – кивнул Кучаев, – Спортивный дворец он строил, так ведь?
      – Точно, Авангард Брониславович, генподрядчиком по дворцу трест Универсал у нас выступал.
      – А тоннель они потянут, если тендер им отдать? – спросил Кучаев, – тут объемы капиталовложений в двадцать раз больше.
      – А сколько, если не секрет? – спросил еще более взмокший от волнения Антонов.
      – Вся транспортная развязка на двести миллионов долларов потянет, – пристально глядя в глаза своему подчиненному, следя за его реакцией, сказал Кучаев.
      Антонов взмок, хоть выжимай рубашку.
      Он прикинул в мозгу.
      Тридцать процентов от двухсот миллионов это же шестьдесят миллионов отката.
      – Ну, три четверти от своего москвичи возьмут, – опережая вопрос Антонова, и как бы читая его мысли, сказал Кучаев, – они потому под это и деньги федеральные городу дают.
      Это было понятно, как божий день.
      Люди из правительства, обещая губернатору Кучаеву деньги на городской тоннель, должны были получить гарантии того, что свой процент они получат сразу с начала открытия финансирования безо всяких проблем. Безо всяких, а это значит, что генподрядчик, обналичивающий деньги, должен иметь репутацию честного, проверенного огнем, водой и медными трубами партнера.
      – Богуш то не подведет, – поспешил заверить шефа Антонов, с ним мы не раз наличные проводили…
      Антонов, холодея спиной, скалькулировал и сумму своих премиальных.
      Неужели десять лимонов смогу получить? – пронеслось у него в голове.
      – Я почувствовал какую-то неуверенность в твоем ответе, – заметил Кучаев, – какие сомнения?
      – Да нет особых сомнений, – пожал плечами Антонов, – лицензия на такого рода работ у них есть, а объемы? А с объемами субподрядчики помогут, тот же Пятнадцатый трест сможет к Богушу пойти в субподрядчики.
      – Тут вот чем дело осложняется, – сказал вдруг Кучаев, – москвичам нужен иностранный генподрядчик.
      – Зачем? – не понял Антонов.
      – А затем, милый мой, чтобы откаты сразу на иностранные счета в валюте переводить, – пояснил Кучаев, – это своего рода законный вывоз валюты господ чиновников из министерств заграницу.
      – Понял, не дурак, – кивнул Антонов, сглотнув слюну.
      – Так что? Неужели отдадим кому-то тендер, Антонов? Неужели ты не придумаешь ничего?
      – Придумаем, обязательно придумаем, – страстно прижимая руку к груди принялся заверять Антонов.
      – Ну, думай тогда голова, картуз куплю, – сказал Кучаев, поднимаясь с дивана.
      Аудиенция была окончена.
      – Неужели я упущу свои десять миллионов? – думал Антонов, выходя из кабинета, – да никогда! В доску расшибусь, а достану заграничного партнера. Сам его выдумаю.
      Придя в свой кабинет, Антонов снял пиджак. Снял совершенно мокрую сорочку, и надел новую, предусмотрительно приготовленную для подобных случаев и хранившуюся для этого в нижнем ящике стола.
      Дочка гладила, – с удовлетворением отметил Антонов.
      Надо ехать теперь к Гоше, думать насчет тендера.
      Авось Гоша, умная голова что-нибудь с генподрядчиком иностранцем скумекает.
 

 
      Всякое утро, когда Леля встречалась на работе с Чуваковым, она не переставала удивляться, – как же он наверное плохо живет, этот ее руководитель юридической службы.
      А он был такой интересный, он так много знал.
      И еще – Борис Эрданович много чего умел.
      Например, как вскоре выяснила Лёлечка, ее шеф умел делать деньги.
      И не только деньги, но и готовить для себя некую поляну сильного и уверенного влияния.
      Однажды, он вернулся из кабинета Богуша сильно взволнованным и настолько погруженным в себя, что не обратил внимания на пару Лёлечкиных вопросов, не дурных каких-нибудь дежурных вопросов о погоде и настроении генерального, а вопросов, непосредственно касающихся их работы, по договорам и по справкам для налоговой инспекции.
      Войдя в комнату, Чуваков немного посидел, с отсутствующим лицом, повернутым как бы не наружу, а вовнутрь себя, посидел, покурил, а потом принялся нажимать кнопки телефона.
      Лелечка вся обратилась в слух.
      Как же!
      Ей было очень и очень интересно знать, как деньги вмиг делаются буквально из ничего. Вернее не из ничего, а из некой секретной информации, из некоего секретного знания, которое при умении можно быстро обратить в хорошие деньги.
      Чуваков сделал три звонка.
      Все проходили по одной схеме.
      – Дружище, я только что видел план застройки и план отчуждаемых территорий по транспортной развязке на левом и правим берегу Каменки. Надо срочно покупать дачные участки на улице Садовая и Красных Партизан. Сейчас там холупы с участками по шесть соток, их можно скупить по бросовой цене, а через пол-года, эти деньги вернутся впятеро или вшестеро, я тебе головой отвечаю. Город будет выплачивать компенсации за снос, и на этом можно будет хорошо подняться. Почему сам не покупаю? Ха-ха… Не понимаешь сам? Мне нельзя, я информированное лицо.
      А тебе можно. Ты нейтральный, вне подозрений. Нет свободных денег? Да я тебе взаймы дам под такое дело, или попроси у тёщи, продай квартиру, наконец, не будь идиотом, где еще ты найдешь такое вложение, чтобы за шесть месяцев шестьсот процентов прибыли? Какой мой личный интерес? Ха-ха! Хороший вопрос… Но думаю, ты со мной рассчитаешься, когда в кресло зама городской администрации сядешь…
      Лелечка прислушивалась и внутренне восхищалась, до чего же он умный этот ее новый шеф! Борис Эрданович.
      И даже…
      И даже – сексуальный. …
      Всю эту неделю Лёля знакомилась с архивами.
      Просматривала старые тяжбы треста в городском, в мировом и в арбитражном судах.
      И повсюду интересы ответчика защищал и представлял он – Борис Эрданович Чуваков.
      Читая старые дела Лёля порой вздыхала, порой охала, ахала, а то и начинала повизгивать совершеннейшим детским смехом.
      – Что это вас там так развеселило? – интересовался Чуваков из своего угла.
      – Да я тут читаю дело по дому номер сорок три, – отвечала Лёлечка.
      – А-а-а, это где жители с нами судились и проиграли. – вспомнил Чуваков и снова уткнулся в свой компьютер, быстро-быстро набирая пальчиками текст очередного договора.
      – Ну скажите, Борис Эрданыч, разве так можно?
      – Что можно? – не отрывая близоруких глаз от компьютера, переспросил Чуваков.
      – Ну, начинать строительство без права аренды земли, заранее зная, что цена квартир в конце будет совершенно неадекватной изначально объявленной покупателям ?
      – Время тогда такое было, – вздохнув, отвечал Чуваков, – вы поглядите, какой там был год, поглядели, то то! Беспредел кругом был, Ольга Вадимовна.
      Лёля оторвалась от чтения и повернувшись к Чувакову спросила, – так получается, что вы заведомо обманывали покупателей? Строили пирамиду, рыли котлован, собирали с дольщиков деньги, замораживали одни дома, перекидывали средства на другие объекты, снова рыли котлован и снова собирали деньги с других дольщиков, а сами даже не имели оформленной собственности или аренды на землю? Но ведь это прямой обман.
      – Вы такая наивная, Лёлечка, – сказал Чуваков и впервые нежно поглядел на нее поверх своих очков.
      Он назвал ее Лёлечка.
      И ее от этого не передернуло.
      Вот как!
      Если в первый день их знакомства Чуваков показался ей старомодным хрычом, то теперь Лёлечка была готова даже пофлиртовать со своим шефом. ….
      – Любовь зла, полюбишь и козла, – Именно эта фраза по утверждению секретарши Вики, вырвалась из груди ее шефа, Игоря Александровича Богуша, когда совершенно неожиданно для всех, вот уж действительно, неисповедимы пути господни, он вдруг зашел вечером после семи в юридическую службу своей компании и увидал там, как прямо на столе…
      Чтобы самому куда то зайти в конторе своего треста, разыскивая нужного ему подчиненного, а не вызвать его к себе через секретаршу в кабинет, такое случалось с Богушом не чаще раза в год, а то и реже.
      И вот вышло такое совпадение.
      Ну как тут не поверить в высшие силы, которые все это устроили и подстроили?
      Рабочий день в управлении треста Универсал официально был до семи.
      Но сам Игорь Александрович обычно задерживался до восьми, а то и позже.
      Такую манеру он взял еще с той поры, как стал главным инженером, когда перебрался из статуса линейных боевых и-тэ-эровцев, у которых место работы – стройплощадка, в клан конторских сидельцев. Собственно, приучать себя к этому не приходилось и надламывать себя тоже нужды не было. В бытность своей боевой работы начальником участка, Богуш всегда засиживался в прорабской до половины второй смены. Первую, что с семи до пятнадцати он присутствовал обязательно, как штык, разруливая самое напряженное, помогая мастерам и сменным начальникам, решать с подвозом материалов, со смежниками, и все такое, да и начальство наведывалось именно в дневную, а потом непременно присутствовал на пересменке, когда заступала спокойная вечерняя смена, и тут уже позволял себе расслабиться.
      По молодости – будучи молодым прорабом, гонял кого-нибудь из мастеров в магазин, да и буфетчицу молоденькую, или маляршу из юных красоток-принцесс красоты их лимитного общежития за стол к себе в прорабскую сажал. А то потом и на столе ее раскладывал.
      Бывало.
      Всякое бывало.
      Так что, засиживаться на работе допоздна, это у строителей в крови.
      И много всяких курьезов случалось в жизни Игоря Александровича за долгую его рабочую практику.
      О пьяной разгульной жизни прорабов вообще легенды ходили. А что! Прораб он своего рода как помещик был. Денег у начальника участка всегда вдоволь водилось, тут и торговля налево стройматериалом, от дефицитного отделочного мрамора или габбро до самых обычных досок и цемента, тут и начисление левой зарплаты мертвым душам, тут и просто взятки от шоферов и механизаторов за возможность отъехать на халтуру. Вот, скажем, работает у прораба на участке подъемный кран или экскаватор. И приходят к прорабу какой-нибудь клиент – будь он хоть председателем из соседних гаражей, или бригадиром армянского кооператива, это не важно. Важно то, что экскаватору или подъемному авто-крану в округе всегда работа находилась – там траншейку вырыть кому-нибудь во дворе, там плиту перекрытия на гараж положить. Вот и приходили к начальнику участка просители-ходоки почти каждый день. И если прораб был не трус, и если было у него доверие к машинисту крана или того же экскаватора, отпускал он их на халтуру, беря с них определенную мзду. А то как же? А вдруг экскаватор этот на там халтуре перевернется или кабель высоковольтный зацепит и людей поубивает? Кто в тюрьму тогда пойдет? Кто за все ответит? Тот кто отпустил этот экскаватор на халтуру – отвечать будет. Так что, делили всегда выручку пополам. И если крановщик брал с гаражного председателя пятьсот рублей за подъем одной плиты, то двести пятьдесят потом отдавал своему прорабу.
      Так что у начальников участков всегда денежки лишние в кармане водились. А коли есть у молодого мужчины деньги, да вокруг него еще столько веселых бабенок – малярш, штукатурщиц, учётчиц, сметчиц… То трудно было устоять против того, чтобы к вечеру после трудных дел, не закатить в прорабской хорошенький кутеж!
      Бывало, приедет начальство на участок – главный инженер СМУ или сам начальник, работа вроде идет – спорится, машины с бетоном подъезжают, кран кирпичи на шестой строящийся этаж подает, сварщики трубопроводы заваривают, плотники опалубку ставят, арматурщики каркасы вяжут… А в прорабской конторе – когда туда начальство заходит – все пьяные лежат. И мастер вечерней смены, и учетчица, и сметчица… А с ними и сам прораб. И все вповалку. Кто с кем.
      Бывало.
      Случалось и такое.
      Многое бывало в длинной трудовой практике Игоря Александровича.
      Один раз даже такой вот смешной случай с ним приключился.
      Еще в советское время, когда сразу после института отец устроил его в СМУ своего треста – опыта практического набираться было это. Молодой инженер Богуш работал тогда мастером на участке у старого прораба Силантьева – еще прежней советской закалки прораба, не имевшего высшего образования, но построившего сто домов и сто мостов…
      В своей работе юный инженер Богуш находил много приятного, о чем свидетельствовал хранившийся у него документ.
      Это была объяснительная записка маляра-штукатура третьего разряда Тимофеевой Марии Ивановны прорабу Силантьеву за прогул.
      Впрочем…
      Игорь Александрович, сам уже не зная, зачем, хранил этот мятый уже листок из тетрадки в клеточку, исписанный корявым неустойчивым женским почерком.
      Хранил и порою, усмехаясь своим мыслям, перечитывал.
      Документ сей выглядел так:
      Прорабу Силантьеву В.С.
      От маляра третьего разряда Тимофеевой.
      Объяснительная записка.
      Вчера двадцатого августа я вышла во вторую смену на объект дом сорок три по строящемуся шестому блоку. Мы с маляром Ивановой должны были красить наличники по второму этажу. Покрасили в квартирах двенадцатой и тринадцатой, и тут мастер Богуш пришел, и дав мне десять рублей, послал в магазин за водкой.
      Я сходила в магазин, купила ему водки и принесла в прорабскую, где он сидел один.
      Я отдала ему бутылку водки и рубль двадцать сдачи. И тут мастер Богуш И.А. налил мне стакан водки и велел выпить вместе с ним. Я выпила.
      Потом мастер Богуш запер дверь в прорабскую и велел мне раздеваться. Я разделась, и мастер Богуш И.А. стал меня пихать.
      После этого, я оделась, пошла в раздевалку, переоделась в чистое и ушла домой, потому как пьяная уже не могла смену доработать.
      А на утро, двадцать первого августа, когда я пришла на смену, мастер Богуш потребовал написать объяснительную за прогул.
      Вот моя объяснительная.
      Рабочая маляр третьего разряда СМУ -43 треста Спецстрой Тимофеева.
      Член ВЛКСМ.
      Богуш иногда доставал эту смешную бумажку, что вместе с другими памятными документами – почетными грамотами, вырезками из газет, где писали про успехи его участка, СМУ или треста Универсал… доставал и перечитывая улыбался воспоминаниям далеких лет.
      Вот и теперь, зайдя в юридическую службу своего треста, и увидав там тихоню – немолодого уже очкарика Чувакова с практиканткой Лёлечкой, Богуш возмущаться не стал – чего не бывает. Любовь зла, полюбишь и козла. …
      А Лёлечке вообще всегда нравились умные мужчины, старше ее.
      Про ее вкусы в одном модном телешоу очень хорошо как-то сказала одна модная писательница. Когда ведущий спросил писательницу, каких любовников та предпочитает как преимущественно-возбуждающий её тип, писательница ответила, что сексуальность мужчины для нее напрямую ассоциируется с его умом.
      Во как!
      Лучше не скажешь.
      Это совершенно про нее, про Лёлечку.
      А Борис Эрданыч.
      Боря.
      Ну зачем?
      Ну что вы делаете?
      Ну не надо!
      Говорила это шепотом с предыханиями, а сама хотела, чтобы он делал, делал, делал.
      Чтобы не прекращал и не прерывался.
      На третий или на пятый день работы стажером юридической службы Лёлечка вдруг почувствовала необходимость одеваться так, чтобы выглядеть особенно привлекательной.
      Учась в университете, Лёлечка ездила в Германию и даже в Америку и знала, что там на работе не принято выглядеть сексуальной. Не принято накрашиваться и надевать наряды, открывающие грудь, коленки, живот и подчеркивающие крутизну попки.
      Одежда офисной бизнес-вумэн должна быть официально строгой и вид женщины в конторе не должен навевать ее коллегам мужчинам никаких романтических надежд и ассоциаций.
      Но то ведь там – в Германии и в Америке.
      А мы то ведь не немцы…
      Поэтому, мечтательная Лёлечка уже на четвертый день своей стажировки надела такую открытую и полу-прозрачную блузочку, а под нее надела такой тугой и смело-открытый черный лифчик в кружавчиках по верхнему короткому обрезу, что ходить по коридору офиса без жакетки – без острастки быть грубо изнасилованной – было просто ну никак нельзя. Но то по коридору. А в комнате их юридической службы, куда никто не заходил, жакетку можно было и снять, под предлогом жары.
      Бедный Борис Эрданыч.
      Первые пол-дня он упрямо и мужественно делал вид, что увлечен составлением очередного пакета договоров с субподрядчиками.
      Потом Лёлечка поймала-таки пару его робких глансов, и тут же поощрила их громкими вздохами и так пару раз повернулась, такими ракурсами, чтобы не заметить ее выдающуюся грудь не представлялось бы ну никакой возможности.
      А в пятницу, она пришла на работу в короткой – буквально в пионерской юбочке, и под нее надела не колготки, а чулки, так, чтобы в выверенной ею и отрепетированной позе, когда нога- на – ногу, сидящему сбоку Борису Эрдановичу открывались бы волнующие нежные пространства голенькой, выгнутой от сдавливающего ее края чулочка – плоти.
      Умная Лёлечка даже перестановку в комнате легкую сделала – отодвинула в сторону тумбу и фикус в кадке, что загораживали ее от близоруких глаз Бориса Эрдановича.
      А бедный Чуваков уже плохо чего соображал.
      Текст договоров перед глазами расплывался…
      Так и хотелось все скоситься туда, где в более чем смелом вырезе сияло торжество юных природных форм.
      Вот и докосился. …
      Информацию о том, что в городе будет начато строительство нового автомобильного тоннеля с системой сложных дорожных развязок по обеим берегам реки Каменки Михаил Летягин получил от Добкина.
      Добкин был в некотором роде вроде как коломнистом и ведущим политическим обозревателем их газеты, но так как издание было местным и не имело аккредитованных журналистов ни в Кремле ни в Париже, то вся политика в трактовке "Вечерней уралочки" исходила у них из городской мэрии, куда Добкин как раз и был вхож, имея там в отделе пи-ар городского правительства и друзей и прикормленных кунаков.
      Летягин не любил Добкина.
      Терпеть не мог его развязных манер – ногой открыть дверь в кабинет, не сказав ни здрасьте, ни с добрым утром, брякнуться в кресло напротив шефа, шмякнуть на его стол прямо на свежую верстку новоиспеченных полос свой потертый портфель и сказать, скорчив небритую свою рожу, – ну, вы тут сидите, гниёте, а я материальчик принес, бомба, а не матерниальчик.
      Летягин Добкина и терпел до поры до времени и мирился с его хамством только из-за какой-то этой его необъяснимой невероятной пронырливости и осведомленности.
      Сколько раз было проверено – перепроверено, если Добкин говорил, завтра в шесть вечера будет землетрясение, оно, это землетрясение непременно случалось и непременно в шесть вечера.
      Вид у Добкина был для журналиста неприемлемо отталкивающим.
      И как то его терпели в городском начальстве? – изумлялся Летягин.
      Но Добкин все время ужом проползал на самые закрытые мероприятия городских властей и аккуратно притаранивал потом оттуда горячие репортажи и эксклюзивные интервью к самому выпуску их еженедельника.
      На летучки Добкин не ходил, еженедельными собраниями высокомерно манкировал, говоря обычно, – мне эти ваши тусовки не нужны, вы когда-нибудь видели тусующегося удава или стадо анаконд?
      Себя он считал именно таковым. И имел даже журналистский псевдоним – Иван Анакондов.
      В этот раз Добкин принес настоящую сенсацию.
      – Вы тут прозябаете, – начал он не поприветствовав главного редактора, но усевшись перед ним и тут же без спросу протянув руку к пакетику со сладкими сухариками, которыми Летягин постоянно забивал чувство голода, – вы тут прозябаете, – жуя Летягинский сухарик, проговорил Добкин, – а в городском правительстве готовят тендер на пол-миллиарда московских денег. Разворовывать московские денежки, пилить откаты собираются.
      Добкин сказал и сделав паузу победно посмотрел на Летягина, дескать вот какой он молодец-удалец, мол если бы не он, так и остались бы все тут в этой газете дураки-дураками, и только благодаря ему – Добкину в газету "Вечерняя уралочка" еще поступает какая-то живая информация.
      – Ну и что? – спросил Летягин, – будем писать?
      – Будем, – радостно ответил Добкин, запихивая в рот еще горстку халявных сухариков, – они уже заранее там и победителя тендера назначили, и кстати это твой однокашник.
      Летягина всегда коробила эта манера Добкина говорить ему "ты", но поделать с этим Иваном Анакондовым он ничего не мог, прогонишь его, останешься без информированного коломниста, а при их малюсеньких тиражах, когда пенсионерки-подписчицы покупают "Вечернюю уралочку" именно из-за публикаций Анакондова, такой роскоши – разбрасываться журналистами, Летягин позволить себе не мог.
      – Пятьсот миллионов? – изумленно приподняв брови переспросил Летягин.
      – Точно, – кивнул Добкин, – пол-миллиарда зеленых грюников из города Москвы столицы Московской области.
      – А кто подрядчиком? – проявляя уже такую заинтересованность, которая отметала все личные антипатии, спросил главный редактор.
      – Твой однокашник, Богуш с его трестом Универсал, – с торжествующим видом обладателя никому не принадлежащей и ни с кем не разделенной тайны, сказал Добкин.
      – Универсал такой объем капиталовложений не потянет, – с сомнением сказал Летягин, – они едва-едва с кварталом Сиреневые Тишани справляются, а тут тоннель, да еще и специализация не их, у них лицензия то на производство горнопроходческих работ имеется?
      – У них главное имеется, голова твоя садовая, – нетерпеливо с досадой в голосе проговорил Добкин, – у них лобби в городской управе в лице Антонова имеется, а Антонов любой тендер только своим отдаст, чего бы это ни стоило, он ни с кем чужим денег пилить не станет, поэтому и губернатор у него Авангард наш Брониславович сфалован так, что тоже никому чужому тендера не отдаст.
      – Но объективно, – продолжал сомневаться Летягин, – объективно, если у треста Универсал нет опыта строительства тоннелей, как можно?
      – Зато у них есть опыт откатывать именно в этом отдельно взятом городе именно этому отдельно взятому контингенту чиновников, – с явно покровительствующими интонациями знатока над тугодумом, сказал Добкин, – а специализированную организацию, хош Московский метрострой, хош Украинский шахто-строй-комбинат, они уже себе в субподрядчики наймут, когда тендер выиграют, когда первый транш получат и с него обналиченными деньгами откаты в мэрию потаранят.
      – Как все мерзко! – воскликнул Летягин.
      – Такова селяви, – с видом заправского резонера, поучающее заключил Добкин, – надо бы фельетон поместить, как ты?
      – Надо написать фельетон, но осторожно, чтобы ничего непроверенного, – сказал Летягин.
      – У меня непроверенного не бывает, – сказал Добкин.
      И уже уходя спросил, – а правда говорят, что тебе охранники Богуша морду у него на юбилее набили за тот материал о таджикском рабочем?
      Летягин насупился и ничего не ответил.
      – Тогда вдвойне надо фельетон публиковать, – подытожил Добкин, – чего тебе их всех жалеть? …
      Вообще зря Добкин полагал, что Летягин такой вот простодушный дурачок.
      Зря.
      Летягин знал, что Добкин журналист мягко говоря – ангажированный.
      И за такой вот фельетон наверняка имел не одну сотню долларов от какого-нибудь конкурента Богуша или от недоброжелателей Антонова и самого Кучаева.
      Может его из Пятнадцатого треста с этой информацией подослали, а может из штаб-квартиры бывшего генерала Уварова – главного соперника Авангарда Брониславовича на прошлых выборах.
      Но так или иначе, материал о самом главном городском событии, никак не мог бы пройти мимо главной вечерней газеты…
      Это было бы неправильно.
      – Надо поместить материал Добкина в паре с другим, с позитивным взглядом на проблему, этакие два мнения, этакий плюрализм, этакая независимо-нейтральная позиция газеты, – решил для себя Летягин.
      – Слушай, Летягин! – в кабинет вновь просунулась небритая Добкинская харя, – я чего хотел у тебя спросить, эта новенькая, как ее? Маша из отдела городских новостей, та что про таджиков писала, дай ее мне на стажировку? Я ее в мэрии аккредитую, тебе же вкайф будет…
      Вот нахал, – подумал Летягин, – они нахалы во всем нахалы. Они и самых красивых девушек под себя подгребают…
      – Бери, – сказал Летягин, и когда харя Добкина исчезла в дверном проеме, вздохнув, протянул руку к пакетику сладких сухариков, но обнаружил в нем только крошки. …
      В четыре утра в квартире у Димы Минаева раздался звонок.
      За десять лет жизни в Америке Дима привык к тому, что глубоко за полночь могут запросто позвонить именно и только из России. Там в этой стране невежественной дикости до сих пор не знали о разнице в часовых поясах. Поэтому телефон на ночь не отключал и трубку, преодолевая сон, всегда брал.
      – Кто это? – по русски спросил Дима.
      – Это я, Вадик Столбов, – с того конца света прокричал бывший Димкин однокашник по институту.
      – Ты в курсе, что у нас на Восточном побережье теперь четыре утра? – язвительно спросил Минаев.
      – Извини, извини, Димка, – замявшись, пробормотал Вадик, – но у нас с Богушом дело до тебя есть, дело крайне важное и что самое существенное, дело очень денежное.
      Сон мгновенно оставил Минаева.
      – Я слушаю, говори, – сконцентрировался Дима и даже встал с кровати, – я слушаю…
      Из сбивчивых объяснений не шибко то трезвого Вадима, Минаев все-таки понял, что от него теперь требуется найти или самому учредить здесь в Америке строительную фирмочку для того, чтобы сделать ее субьектом участия в тендере на строительство тоннеля в Краснокаменске.
      – Да ты что? С ума сбрендил? – изумился Минаев, – выставить вновь-учрежденную фирму на тендер в пол-миллиарда? У вас там что? Слепые или идиоты в аудите счетной палаты сидят? На такой тендер же могут выставляться только фирмы с большим капиталом и с кредитной историей.
      – Это не твоя забота, – успокоил его Вадим, – это наши проблемы и мы их решим, тебе надо только купить фирму, формально занимавшуюся строительством, бедную дешевую фирму, а денег на эту организационную работу мы тебе переведем, будь спок.
      Сон окончательно ушел.
      Вот поговорил с Родиной и все в душе перевернулось.
      Вот какая бывает порой цена ночному разговору.
      Полная перемена курса в судьбе.
      Неужели это тот самый шанс?
      Вот Грэйси потом локти кусать то будет – дура!
      А он срубит свои десять миллионов и укатит куда-нибудь на Майами.
      Или на Западное побережье – в Сан-Диего или в Санта-Барбару.
      За десять лет работы в Америке Дима Минаев ни на минуту не переставал сомневаться в том, что когда-то, покидая Россию он сделал правильный выбор.
      Нужно было только дождаться момента, когда синяя птица сядет поближе, когда она потеряет бдительность и повернется к Минаеву своим хвостом.
      И тут уж нельзя зевать.
      Надо хватать и держать.
      Хватать и держать.
      Этот их тендер на строительство там в их Краснокаменске был его шансом.
 

 
      Умная Маша – Маша Бордовских была умная. Умная, но в личной жизни не счастливая.
      Неделю вот ходила с фингалом под глазом, как последняя бомжиха-алкоголичка.
      Бывший любовничек прораб Вова Игнатьев на прощанье удружил-отоварил. За все хорошее, за все минеты, что она ему делала. Хотя, чего лукавить, ей самой нравилось ощущать это внутри себя.
      Ну так и по морде, значит, не зазря получила.
      Любовь ведь это бартер.
      Тебе хорошо и мне хорошо.
      А когда люди расстаются, когда один другому делает плохо, значит и тот, кто уходит, должен что то получить на память. Хоть бы и бланш под глазом.
      Ушла от Вовы Игнатьева, сняла квартирку на Сиреневой Тишани, поступила к Иринке Дробыш в "Вечернюю Уралочку", стала писать репортажи, бегать за известными людьми, брать интервью… Бланш под глазиком рассосался.
      Настала и пора заводить нового любовника… И тут у новоявленной журналистки глаза разбежались.
      Сегодня она по редакционному заданию к дирижеру их областного театра оперы и балета едет, завтра к генералу Уварову – лидеру местной оппозиции, а послезавтра к арт-директору ночного клуба "Золото"… И все мужчины такие интересные, все мужчины при власти и при деньгах – не теряйся, девочка!
      Как-то вечером позвонил ей Ноиль – шофер из гаража городской управы, они с ним через Вовку знакомы были, Володя с Ноилем вместе в десантуре служили, встречались, корешевали.
      Ноиль ее удивил.
      – Слыш, подруга, – проговорил он в трубку, – ты там корреспонденткой в "Вечёрке" теперь работаешь, хочешь я тебя с одним очень интересным мужиком сведу, ты ахнешь-не поверишь, но предупреждаю, с ним переспать придется.
      – А что за мужик, – по-деловому спросила Умная Маша.
      – Важняк из Москвы, он тут катастрофу того самолета расследует, а я его вожу. Ну ему вобщем женщина нужна, но не проститутка, сама понимаешь, я ему обещал пособить в этом деле. Так ты как? Не хочешь? Он и денег даст, а тебе такой материал.
      – Давай, заезжай, – сказала Умная Маша, – я теперь в конце Сиреневой Тишани квартиру снимаю, в сороковом квартале возле нового универсама.
      – Только он велел, чтобы мусульманка была, – предупредил Ноиль, – ты ему соври, что отец у тебя татарин, ладно?
      – Ладно, – кивнула Умная Маша и дала отбой. …
      Когда Миша Летягин уходил из инженеров, уходил, поступив на заочное на журналистику, Вадик Столбов как-то при встрече сказал ему, что Гоша Богуш этого Мишиного поступка, этого его выбора не одобрил.
      – Он сказал, что ты нашему клану изменил, – передал Мише Гошины слова Вадик, – ты был наш, а теперь ты уже не наш. Мы же инженеры строители, в одну альма-матер ходили, учились, на практики ездили, диплом писали. Работали, росли по службе.
      Друг другу помогали. А ты?
      – А что я? подумал Миша Летягин и вспомнил вдруг детский анекдот. Там в трамвае пьяный громила-хулиган хватает хилого интеллигента за галстук и дыша ему перегаром в лицо, спрашивает, – ну, хренли ты вылупился? А интеллигент, пытаясь сохранить лицо, с жалкой улыбочкой отвечает, подыгрывая своему мучителю, – а и действительно, хренли это я вылупился? Ха-ха-ха…
      Вот и верно.
      А что теперь Миша Летягин с точки зрения Игоря Богуша?
      Игорь верой и правдой своему жизненному выбору – всё для карьеры, все силы, весь талант.
      А Мишка Летягин раз – и все меняет в своей жизни, мол вы мне теперь не коллеги, и я жертва неверной профессиональной ориентации, данной мне в учителями школе и родителями дома.
      Да какая там к чёрту профессиональная ориентация была?
      Поступал – лишь бы в институт какой-нибудь поступить, лишь бы с военной кафедрой, чтобы в армию солдатом не забрили.
      А что у них в Краснокаменске было?
      Педагогический, строительный, медицинский и политехнический…
      В медицинский у Миши способностей к химии не было, в педагогический – там военная кафедра отсутствовала, в политехнический – ездить через весь город не удобно. Вот и поступил в строительный, вот и вся его профориентация.
      Гоше Богушу то легче было, у него батя директором стройтреста был. Ему легко про профориентацию разглагольствовать.
      Но два годочка Миша на стройке отработал. Да два годочка потом в проектном институте еще отсидел – отмучился. И понял, нет, не его это.
      А через что пришло это понимание?
      Через какие душевные травмы пришло осознание того, что это НЕ ЕГО? Богуш это знал?
      Чтобы осуждать потом, де изменил, де предал…
      Ему то Богушу легко рассуждать.
      Миша Летягин вспоминал, как однажды на смене у него запила-загуляла бригада молодых монтажников.
      Кстати, комсомольско-молодежная бригада была, где бригадиром был целый лауреат премии ЦК комсомола и орденоносец Вася Пьянцух. Вот во главе с бригадиром в ту ночную смену они и загуляли.
      Позавчерашнюю получку отмечали с большой пусковой премией. Заначек с той премии от жен своих понаделали и гудели три дня к ряду. Дружная была бригада. На ночную смену прикатила на трех такси прямо из пивного бара. А переодевались они в грязное, в бытовке и еще водки добавили. Ну и развезло их.
      Им бы не работать – посидели бы в бытовке, как другие бригады в таких случаях загула бывало делали. Не они одни такие – весь строительный трест работяг, с премии неделю не работал. И никто бы их не журил за простой. Но Вася то Пьянцух орденоносец, лауреат. Про него Комсомольская правда писала. Он не может, как все – неделю пить и не работать, ну он своих орлов и погнал на леса, на стены, монтаж вести, план выполнять.
      Мишка Летягин было возмутился, – куда же вы пьяные на верхотуру? Попадаете все…
      А Пьянцух орет, – не лезь, мастер, сиди себе в прорабской, не дрейфь… К утру мы тебе десять кубов бетона уложим и шесть блоков санузлов смонтируем.
      Мишка бы и подчинился уже судьбе, решил, будь что будет, если сорвется кто, все на Пьянцуха совести будет, вся бригада пьяная, и мастер тут не при чем…
      Ушел к себе в прорабскую, настроил би-би-си на своей "спидоле", да лег спать.
      Но в три ночи пришла к нему крановщица Оля Тихонова с башенного крана и сказала, что работать, принимать бетон не будет… А они то уже три бетоновоза с бетонного завода заказали на эту смену, как быть?…
      – Как не будешь принимать? – спросил заспанный Миша.
      – А так, не буду, стропальщики мало того что пьяные, так Лёха Масягин ко мне в кабину крана залез и там у меня сидит, пытается кнопки нажимать, я ключ из кондуктора вынула, кран обесточила, так что, принимай решение, мастер, ты начальник, или кто?
      Мишка был в ужасе.
      Что делать?
      А пьяные лауреаты комсомола куражились.
      Матом его крыли, надсмехались.
      И еще эта – крановщица…
      Оля Тихонова.
      Красивая такая, он ей до этого как назло целый месяц глазки строил.
      А тут выходило так, что в ее глазах он полным ничтожеством теперь выглядел.
      В общем, получилось все еще хуже, чем он думал-задумал.
      Сел Миша на телефон, набрал ноль-два, вызвал наряд милиции. Для важности еще соврал, сказал, что он прораб и звонит с участка, и что у них нападение, захват подъемного крана… Захват, представляющий опасность для жизни окружающих и для государственного имущества.
      Приехали быстро.
      На двух уазиках с мигалками.
      Лёху Масягина с крана в миг достали. Кстати, сам орденоносец Пьянцух за ним лазил.
      Потом вытрезвительную машину милиционеры по рации вызвали.
      Лёху помяли – побили.
      Бригадир этот лауреат комсомола пытался милиционерам права качать, мол не знают, с кем связались, но менты свое дело туго знали, всю бригаду в вытрезвитель отправили. А на Леху Масягина потребовали с Ольги и с Михаила по заявлению написать, мол тот захватил кабину, угрожал, пытался взять управление…
      Лёхе пятнадцать суток потом дали.
      И бригадир Пьянцух – выйдя на следующий день, сказал Мишке, когда они один на один остались, – берегись, мастерюга сопливый, зарежет тебя Лёха, не простит тебе, кишки выпустит…
      Мишка и смалодушничал.
      Пошел к начальнику строительства и написал по собственному, попросив рассчитать досрочно, без отработки.
      И даже то обстоятельство, что красивая крановщица Оля Тихонова ему в следующую ночную смену дала там в прорабской, и это не подсластило горькой пилюли неверного профессионального выбора…
      А потом что еще было?
      Два года инженером-конструктором в проектной конторе здешнего филиала московского института Стройпроект?
      Ничуть здесь не лучше было, чем на стройке.
      На стройке хоть зарплата была.
      Оклад мастера в полтора раза выше, чем в проектном у инженера-конструктора, да и квартальные премии, да пусковые… После работы на стройке – сел Миша Летягин на денежную диету.
      А тут еще случилась у молодого инженера Летягина любовь…
      Полюбил он Иру.
      Инженера – конструктора Иру Вельяминову из группы ГИПа* Эрданова.
      Ира была красивая, стройная, и лицо у нее было умное и трагически одухотворенное, словно исполненное какого то страдательного контента. Она ходила по коридору их конструкторского отдела, чокая высокими каблучками, и глаза её – её вечно грустные глаза – всегда глядели в пол, а не постреливали налево и направо, как у всех иных инженерок, их проектного института.
      Миша сам себя накрутил.
      Ведь влюбленность, это самонакрутка. Это самоубеждение, что она самая лучшая из всех.
      Не даром в английском языке влюбиться – это – to fall in love то есть буквально – упасть в любовь, то есть расслабиться, дать себе слабину…
      Вот Миша и упал в любовь.
      Накрутил себя. Настроил. А вернее – расстроил себя, разрегулировал себе контуры и цепи.
      Мол Ира такая красивая, такая интеллигентная, такая скромная, такая одухотворенная.
      А Юрка Семенов – кореш…
      Всезнающий ветеран их проектного института, который всех инженерок у них в отделе перещупал, и знал все про всех – кто с кем и как, тот рассказал страдавшему Мишке, что Ирочка эта спала с ГИПом Мордвиновым – с женатым ГИПом Мордвиновым, и не просто спала, а бегала за ним, как собачонка и терпела от него всякие унижения.
      Юрка Семенов рассказал и то, как сам видел, как на сорокалетии у Мордвинова в ресторане "Уральская рябина", Ирочка ему сосала прямо в официантской подсобке, а когда отмечали пятидесятилетие Эрданову, Ирочка тоже была там, и Мордвинов там был на квартире, и Семенов тоже сам видел, как ее пьяную, тот водил в спальню Эрданова и там на ковре имел ее. Со смаком Юрка живописал, как Мордвинов лежал тогда на спине, и как она на нем тогда сверху прыгала – извивалась.
      – Что? Сам видел? – спрашивал Мишка.
      – Тля буду, зуб даю, видел, – говорил Юра Семенов. Все видели, не один я, все пьяные тогда были, вломятся в спальню, увидят, хихикнут, скажут, мол пардон, пардон, что помешали, а этим – Мордвинову с Ирочкой уже все по барабану – им уже хоть трава не расти.
      А еще Юрка рассказывал, как Мордвинов ездил с Ирой на юга. Без жены ездил, в санаторий министерства обороны, для которого они тогда проект делали. И устроил и для Ирочки вторую путевку. И что они там отдыхали две недели, а потом рассорились, и он ее там без денег бросил. Без денег и без обратного билета. Из воспитательных якобы соображений. *ГИП – главный Инженер Проекта – должность в проектном институте Противно Мишке тогда было все это слушать.
      Сто кошек на душе скребли.
      И совсем однажды противно стало. Просто невмоготу противно, когда пили они как-то раз в отделе после работы.
      Пили с Юркой Семеновым принесенный из соседнего магазина портвейн.
      В большой комнате, где стояли чертежные кульманы никого не было. Они накрыли нехитрую закуску на рабочем столе у Мишки и допивали уже второй пузырь, как вдруг вошел Мордвинов.
      Он был тоже крепко навеселе, и заметив Семенова с Летягиным, решил свое веселье экстраполировать на новых собутыльников.
      – А давайте что ли по коньячку, – подмигивая Семенову, предложил Мордвинов, критически оглядывая их скромный натюрморт.
      – Мы не против, – за себя и за Мишу ответил Семенов.
      Тогда Мордвинов с какой-то многозначительной сладострастной улыбкой достал из пиджака бумажник, открыл его, и из толстенной пачки сотенных, медленно вынул одну и протягивая Мише, сказал, – сбегай-ка, любезный в магазин, да принеси нам хорошего коньячку и закусить там чего-нибудь на свой вкус.
      Мишка был как завороженный.
      Побежал.
      И правда, не пошел, а именно побежал, как приказали.
      И тут вдруг вспомнил, как Юрка ему про них с Ирой рассказывал, мол она бегает за Мордвиновым, как собачонка.
      Не помня себя дошел до магазина.
      Взял какого-то коньяку, конфет, лимонов…
      Вернулся.
      Вернулся тоже бегом, на полусогнутых.
      Мордвинов сидел спиной к нему, когда он входил.
      Обернулся и сказал что-то вроде, – А! Принес? Ну, молодец, – и снова отвернулся к Семенову, потеряв к Мише всякий интерес.
      Тогда Миша взял принесенную бутылку за горлышко и с размаху шмякнул ею Мордвинова по голове. …
      До суда дело не дошло.
      Мордвинов подал в милицию заявление, что претензий к Мишке не имеет, что это была пьяная обоюдная ссора, и что он даже мол сам первый Мишку ударил.
      Но уволиться Летягину пришлось.
      И Ирочка тоже, говорят, сразу после этого уволилась и уехала жить в Киев к тётке.
      Мишка долго потом размышлял.
      Неужели Ирка с этим Мордвиновым была из-за денег?
      – А ты думал из-за чего? – с вызовом переспрашивал его кореш Юра Семенов, – конечно из-за них, все бабы такие.
      – А откуда у ГИПа такие деньжищи? – недоумевал Летягин, – ведь зарплата у него ну хоть и вдвое больше инженерской, но не в десять же раз?
      Юрка тогда хмыкнул и объяснять не стал.
      Другие объяснили потом.
      Уже когда Летягин работал журналистом и писал про Омский Нефтеперерабатывающий комбинат.
      – Понимаешь, – объяснял ему тогда Олег Тытарь – бывший инженер дирекции строящегося комбината, – ГИП это та сволочь, которая как раз может запросто в два в три раза завысить стоимость строительных работ. От него все зависит. Ведь финансирование строительства ведется по смете. А смету кто составляет?
      Правильно, ГИП. Вот строитель с ГИПом и вступают в преступный сговор. Строитель говорит ГИПу – оцени кА, друг, наш строящийся объект не в миллион долларов-рублей, а в два миллиона, а я построю за один миллион, и от сэкономленной суммы, что мне по твоей смете заплатит заказчик, отвалю тебе тридцать процентов за риск. А этому ГИПу оценить стройку подороже – раз плюнуть. Вместо положенной толщины стен в полтора метра, закладывает он два, вместо стальных закладных частей, проектирует бронзовые, вместо арматуры шестнадцать, пишет арматуру диаметром двадцать два, вместо цемента марки триста, цемент марки шестьсот…
      Строитель строит дешевле… Появляется экономия, ну, ее и пилят между собой.
      Только в советские времена это оформляли вроде как законно, мол строители сделали рацпредложение как сэкономить, а от суммы экономии, всем положена премия.
      А теперь при капитализме и этого делать не надо, обналичивай деньги и пили их между своими.
      Вот тогда то Мишка и разочаровался.
      И в мужчинах, что строят дома и дороги.
      И в женщинах, что бегают за такими мужчинами, как собачонки. …
      Валид Валидович кряхтел, орал, потел, но никак не мог кончить.
      – Господи, когда ж это закончится то наконец, – думала Умная Маша.
      Она уже сто раз пожалела, что согласилась поехать с Ноилем.
      Машина стояла в лесопарковой зоне, уткнувшись капотом в кусты, и Ноиль отошел метров на сто в сторону, покурить, покуда Валид Валидович пристроившись к заголенному Машенькиному крупу, совершал свои бесконечные возвратно-поступательные движения, оглашая при этом окрестные заросли громкими стонами, и какими то птичьими гортанными крёхами, приводившими Машу в ужас от того, что их кто-нибудь теперь услышит и позовет милицию.
      Наконец, издав некий слоновий трубный звук, Валид Валидович закончил-таки свое дело и зашелся в какой-то нечеловечьей судороге, что сродни тем сотрясаниям организма, какие показывают в фантастических фильмах ужасов про чужих.
      – Что вы так долго? – спросила Умная Маша, натягивая трусики и по очереди вступая в левую и в правую брючины своих джинсиков.
      – Это от долгого одиночества, – сказал Валид Валидович, – чувствительность органа понижена.
      – А я думала, что наоборот, длительное воздержание повышает чувствительность, – сказала Маша улыбнувшись.
      – Это если совершенно воздерживаться, то да, – согласился Валид Валидович, застегивая брюки, – мы когда парнями молодыми были, чтобы себе и девчонкам удовольствие продлить, когда на вечеринки собирались, и чтобы не опозориться, чтобы не брызнуть сразу в трусы, едва к девушке прикоснувшись, мы сперва шли в туалет и там мастурбировали, чтобы во второй раз удовольствие долгим было…
      – Так вы этим значит злоупотребили теперь? – сочувственно спросила Маша.
      – Чувствую, злоупотребил, – согласился Валид Валидович.
      – Бедненький, – сказала Умная Маша, нежно погладив Валида по плечу.
      – Ты мне ее еще раз завтра привози, – сказал Валид Валидович, когда они сперва высадив Машу на Сиреневой Тишани, поехали в гостиницу.
      – Понравилась? – усмехнувшись спросил Ноиль.
      – Понравилась, – коротко ответил Валид Валидович. И добавил, подумав, – понравилась, хоть ты меня и обманул, не мусульманка она, но очень тем не менее хорошая.
 

 
      Дима Минаев летел в Россию.
      Давненько он на Родине не был, почти шесть лет как случился там в последний раз, когда на похороны матери прилетал.
      В этот раз он мог позволить себе лететь бизнес-классом.
      Его однокашники Богуш с Антоновым все оплачивали.
      Вот уж никогда бы не подумал, уезжая из бедной неумытой России, что когда-нибудь полетит бизнес-классом именно за счет своих оставшихся на Родине товарищей.
      Ведь уезжая тогда в том далеком теперь девяностом году, он был высокомерно уверен в том, что совершит некий социальный прыжок из грязей в князи. И выехав, обойдет всех остальных своих товарищей как в богатстве, так и в карьерном статусе. Недаром, всех оставшихся и не выехавших за рубеж, он всех оптом зачислил в клан жалких неудачников.
      Ведь в том девяностом году Россия была совершенно нищей.
      Ну ничего тут человеческого не было, ни ресторанов с приемлемым обслуживанием, ни магазинов с широким ассортиментом и выбором, ни красивых машин, ни комфортных квартир.
      Были только какие-то унылые толпы бывших инженеров, торговавших сигаретами возле метро, да стада бритоголовых удальцов в спортивных костюмах, что бродили между ларьками отнимая у бывших этих инженеров их последние копейки.
      А теперь, Россия гляди-ка, вырастила такую плеяду бизнесменов, что ему – удачливому эмигранту Диме Минаеву, каким он себя до сей поры уверенно считал, ему – бизнес предлагают. Да такой бизнес, о каком он даже не мог и мечтать.
      Улетая в далеком девяностом году, Дима с презрением глядел на остававшихся за окном иллюминатора.
      Неудачники.
      Неудачники, которые остаются здесь в этой стране вечно деревянного рубля. В стране, где никогда не будет путной комфортной жизни. Стране, которая сама себя не уважает, в которой самые красивые женщины с высшим образованием счастливы отдаться любому заграничному уроду – лишь бы вывез ее отсюда.
      И уже там в Америке, вдоволь хлебнув эмигрантской халявы Балтимора и Кливленда, Дима все равно считал себя куда как более удачливым по жизни, чем его оставшиеся в России бывшие товарищи по институту.
      Как же!
      Ведь по телевизору по всем шестидесяти шести каналам про Россию никогда и ничего не показывали, будто и нет ее совсем. А если и говорили что-то про Россию, то показывали обычно три сюжета.
      На фоне зеленого дыма, поднимающегося из заводских труб, в фиолетовой от каких-то химических сбросов реке женщины в телогрейках заскорузлыми руками полощут синие мужские кальсоны…
      Или показывали в новостях как на углу Тверской и Манежной в Москве какая-то группа совершенно ободранных жалких солдатиков, выпрашивает у прохожих мелочь и сигареты…
      Ну и еще проституток показывали, как они уныло стоят возле дороги, или беспризорных детей, или жалких пенсионеров, живым забором перегораживающих железную дорогу…
      Правильно сделал, что из этой страны дураков свалил, в очередной раз увидев такой сюжет, думал про себя Дима Минаев.
      Но теперь, выйдя в Шереметьево из самолета, Дима увидал совершенно другую страну.
      И совершенно других людей.
      И эти люди абсолютно не выглядели неудачниками.
      Наоборот, они щеголяли в одеждах из самых дорогих европейских бутиков, они светились самыми обаятельными жемчужными улыбками здоровой дентальности, какая бывает только у очень преуспевающих людей, они садились в дорогие красивые машины…
      Ах, да такого парка новых дорогих машин он не видел даже в Америке…
      Неужели это его Родина?
      И неужели он был неправ, когда покидал ее шестнадцать лет тому назад?
      Предательская мыслишка болталась теперь в голове и холодком страха об упущенных возможностях холодила душу.
      Из Шереметьева в Быково Дима ехал на такси.
      Это было совсем другое такси, нежели то из девяностого года, что из Быково доставило его – счастливого обладателя американской визы в международный аэропорт Шереметьево.
      Тогда это были какие-то частные жалкие Жигули – драные-передраные, обшарпанные латанные и перелатанные.
      И шофер тогда был какой-то жадный, жалкий рвач, торговавшийся за каждый свой деревянный рубль.
      Теперь Дима ехал на заднем сиденье новенького корейского автомобиля бизнес-класса, в котором работал кондиционер и тихо играла приятная музыка. И водитель производил куда как более приятное впечатление, чем все эти афроамериканцы из Кливлендской шоферни.
      В Быково его ждал большой Боинг кампании "Сибирь".
      Неужели я напрасно уезжал? – снова подумал Дима Минаев, – нужели прогадал? …
      – Вот так я живу, – с широкой улыбкой по-хозяйски за талию полуобняв своего заокеанского гостя, сказал Богуш, завершая самый поверхностный обход дома и прилегающих к нему территорий.
      – Вот так вот скромно я живу, там у меня летний бассейн, там у меня оранжерея и зимний сад, там крытый бассейн и зимний теннисный корт…
      Антонов, тоже улыбаясь, шел чуть поотстав.
      – Ну а ты, Дима, там в Америке, тоже имеешь большой дом? – поинтересовался Антонов.
      – Ну, что-то вроде этого, – как-то неопределенно ответил Дима.
      – А знаешь, – снова заговорил Богуш, – мы когда еще в девяносто третьем в Москву ездили на выставку стройиндустрии на бывшей ВДНХ, мы там с американцами встречались из какой-то калифорнийской строительной компании, так вот у нас один строитель из так называемых новых русских из Пензы, так перед американцами расхвастался, что стал выпендриваться, де вот у них в Пензе на парковке перед его строительным трестом пятьдесят машин стоит-паркуется, дескать вот какой уровень жизни у них там в Пензе… И этот пензяк или пензюк, не знаю, как правильно, спрашивает американца из Калифорнии, дескать, а вот сколько у тебя перед офисом машин на парковке стоит?
      Тот подумал и отвечает. Машин не знаю сколько, а вот вертолетов у меня в компании четыре штуки… Тогда пензяк тот и потух…
      Антонов с Минаевым вежливо похихикали над Богушовским анекдотом.
      – Ну так что, может и пообедаем? – предложил Богуш, – поедем в ресторан, или организуем здесь что-нибудь, как там это у вас называется? Барбекю?
      Решили все-таки ехать в ресторан.
      – У нас в районе Сиреневой Тишани ресторанчик новый открылся русской кухни, – уже в машине пояснял Богуш, – мы с Антоновым и с Вадиком Столбовым там частенько обедаем.
      В машине у Димы совсем сердце заныло.
      Такие дорогие машины там в Кливленде он видел только издалека.
      На таких лимузинах там в Америке ездили только президенты банков и директора крупных компаний.
      – А Вадик как живет? – едва скрывая ревнивую дрожь в голосе, спросил Дима.
      – А мы к нему может и заедем не сегодня, так завтра, – ответил Антонов, – хорошо Вадик устроился, он на берегу Каменки участок три года назад купил сорок соток с куском леса, ну и дом себе хороший поставил, увидишь еще!
      В ресторане им отвели целый зал.
      Как же!
      Всё ресторанное начальство знало начальника департамента по строительству в их городском правительстве в лицо. Да и Богуша – управляющего треста Универсал в ресторане тоже знали в лицо. Так что шесть официантов в белых смокингах выстроились в ряд, словно на разводе караула в Кремлевском дворце.
      И это построение официантов тоже оценило ревнивое Минаевское сердечко.
      Неужели зря уезжал?
      А если бы, да кабы остался? Неужели так же запросто догнал бы Антонова с Богушом? И тоже ездил бы на "лексусе" с шофером и жил бы в доме, которому позавидует иная голливудская кинозвезда? ….
      Борис Эрданович Чуваков был по большому счету мужчиной обидчивым.
      И по еще большему счету – злопамятным.
      Он помнил все свои детские обиды.
      До сорока четырех, усугубленных лысиной и хроническими болезнями лет своих – помнил, как в школьном тубзике его мучители что были из старших классов делали ему смазь по лицу или давали обязательную ежедневную саечку за испуг, чтобы не смаргивал от замаха. И еще обязательно отнимали у Бори двадцать копеек, что давала ему мама на коржик и стакан кефира в школьном буфете.
      От сумасшествия и детского суицида – маленький Боря тогда спасался только мечтаниями и молениями.
      Он выдумывал всем своим туалетным истязателям страшные кары и казни – одна мучительнее другой.
      И еще он молился своему выдуманному им божку, чтобы тот не валял дурака, а спасал бы его и вообще сделал бы Борю очень властной и влиятельной персоной, в воле которого вершить суд и судьбы людей. Особенно судьбы мучителей из школьного тубзика, которых в Бориных мечтах всегда ждала гильотина или клетка с дикими животными. Но также и не менее – хотелось подростку Боре вершить судьбы красивых статных грудастых училок, которых Боря вожделел покруче своих одноклассниц.
      Со временем Боря потерял надежду на своего Божка – потому как тот явно валял дурака и ничего не делал – палец о палец не ударял ради избавления Бореньки от ежедневной саечки за испуг и от бесконечных унизительных поборов.
      Ни хрена этот Божок не делал для того, чтобы отправить старшеклассника Вову на гильотину или в клетку со змеями.
      И еще меньше Божок этот радел о том, чтобы сделать так, чтобы училка английского – грудастая и ногастая Эмма Викторовна взяла бы да и пригласила девятиклассника Чувакова к себе домой – чтобы там в своей спальне заголить перед ним свои прелести и дать их потрогать.
      Так что в какой-то момент наступило отчаяние.
      Боря низверг своего Божка и решил, что станет сам себе Божком.
      И принялся готовиться в юридический.
      Приняв такое решение, Боря Чуваков рисовал в своем воображении красочные картинки того, как он засудит старшеклассника Вову, замучает его на следствии…
      Все равно по какому делу, был бы человек, а статья найдется…
      Ха-ха-ха…
      И Эмму Викторовну тоже постигнет кара за то, что не догадалась тогда в девятом классе пригласить его – Борю Чувакова к себе домой и показать там ему свои грудки.
      Не догадалась показать ему грудки тогда – покажет ему их на следствии.
      Он заставит ее…
      Вот он – грядет!
      Борис Чуваков – блестящий следователь прокуратуры…
      Нет, доблестный майор милиции и инспектор уголовного розыска…
      Нет, еще лучше – подполковник КГБ!
      Вобщем, так или иначе, но выбор профессии стал результатом детской обидчивости.
      И злопамятливости.
      А потом.
      А потом была рутина зубрежки и каких-то ненужных ни уму ни сердцу дел, вроде выездов на картошку, рисования факультетской газеты или дежурств в добровольной народной дружине. Смази по лицу здесь в тубзике уже не делали и саечек за испуг не давали, да и двадцати копеек не отнимали, но в том не было заслуги Божка.
      Просто одни унижения сменились другими. Теперь, например, богатый студент-старшекурсник на факультетском вечере танцев мог запросто оттеснить Борю от понравившейся ему девушки, да еще и осмеять его более чем скромные костюм и бюджет на пиво-воды-сигареты.
      Куда тебе за девушками волочиться! Накопи сперва на машину-жигули и на шампанское!
      И Боря глядел вслед отъезжавшей от университетского клуба машине, в которую только что богатый старшекурсник усадил возбужденно хохочущую девушку Раю – предмет вожделенных мечтаний юного Бори, предмет, пришедший в его мозгу на смену той англичанке Эмме Викторовне, что так и не дала потрогать свои восхитительные грудки.
      А за рутиной студенчества пришла рутина рабочих будней.
      Никаким майором КГБ он не стал.
      И никаким следователем прокуратуры тоже не стал, чтобы засадить всех этих мучителей его – Вову старшеклассника, и богатого старшекурсника с Жигулями…
      А стал Борис Эрданович сперва простым юрист-консультом в тресте Спецстрой, которым в бытность еще руководил папа Игоря Александровича Богуша – Александр Александрович Богуш.
      И работал Борис Эрданович в стройтресте, рос, вырос до старшего юрист-консульта, а как пошла приватизация и как трест превратился в ОАО Универсал, стал Борис Эрданович руководителем юридической службы треста.
      И жизнь Бориса Эрдановича с одной стороны вроде бы как и удалась.
      А с другой стороны – совсем не удалась.
      Ведь в жизни каждого человека есть две половины – две стороны – две части…
      Одна – это дело, это работа, это как метко называют ее французы – "метье" или "було"…
      Другая – личное…
      И если по достоинству оценить патентованное французское саркастическое остроумие, то в своей поговорке, отвечающей на вопрос – что есть жизнь? – "було, метро и додо", то есть жизнь, превратившаяся в бесконечную череду – "работа-метро-сон", французы в точности описали послеуниверситетскую жизнь Бориса Эрдановича.
      Но разве это жизнь?
      А где сладкие плоды цивилизации?
      Где секс с красивыми девушками? Где вкусная еда в дорогих ресторанах? Где провожаемая завистливыми взглядами езда в дорогих автомобилях?
      Ничего этого не было.
      Низвергнутый Божок явно спал или впал в бесконечную медитацию.
      Сперва, на первых порах Борис оправдывал свой уклад одинокой жизни тем, что он должен упорно трудиться и достичь вершин. И уже там на вершине он примется пожинать сладкие плоды.
      И он работал, работал, работал…
      А плодов все не было, не было, не было.
      Один однокашник Бориса по универу как то сказал ему, – Боря, ты мудак, ты не живешь, а только ждешь, что когда то начнешь жить.
      В нравоучениях однокашника была какая-то доля правды.
      Борис и сам себе говорил, мол ведь живут же люди, довольствуются тем, что имеют.
      Не тянут сейчас в сей момент на Мерседес – так ездят на Жигулях, не могут себе позволить отпуск на Антибах – едут в Крым, не дотягивают до Бритни Спирс, так спят с Машей из соседнего планового отдела… И если возможности изменяются, если им улыбается Фортуна, нормальные люди тут же меняют и декорации и антураж – Крым на Антибы, Жигули на Мерседес, а Машу на Бритни.
      А Борис Эрданыч никак не жил.
      Писал-переписывал до полуночи свои договоры с субподрядчиками и ждал.
      Ждал случая.
      И вот теперь.
      Неужели Ольга Вадимовна это тот самый случай?
      Или она только предвестница того самого случая? Этакая ПЕРВАЯ ласточка?
      Кого спросить? …
      Ольга Вадимовна и Борис Эрданович пошли в кино.
      Шел какой-то заумный американский фильм.
      Молодой и старый музыканты сидели возле железнодорожного переезда.
      Сидели на футлярах своих гитар и молчали.
      У молодого музыканта в глазах было предчувствие и ожидание чего-то большого и хорошего. У него были надежды.
      А у старого в его глазах было ощущение пустоты упущенных им надежд.
      Старый, – он был уже не в ладах со временем.
      Он уже не успевал за своими мечтами.
      Не догонял.
      Потому как полоса разбега его, чтобы полететь в рай его грёз – была уже слишком короткой. Потому как длина такой взлётной полосы измеряется количеством оставшихся в жизни лет.
      Борис Эрданович сидел и плакал.
      Плакал, не взирая на то огромной важности обстоятельство, что рядом с ним, доверчиво прижавшись к нему теплым бочком – сидела восхитительная Ольга Вадимовна.
      А Борис Эрданович Чуваков плакал, потому что вдруг подумал, а вернее почувствовал, что счастье пришло к нему слишком поздно.
      Божок явно провалял дурака. …
      Сегодня Столбов шел делать магнитно-резонансную томографию..
      Что-то со здоровьицем было явно не то.
      Сперва, в прошлом году, когда он на недельку ложился в их ведомственную медсанчасть, ему ставили диагноз реактивный панкреатит. Ну, с панкреатитом, да еще только реактивным, жить можно. Можно и водочки понемножку, можно даже и шашлычок иногда, только не особо жирный, не из свинины.
      Столбов, выйдя из санчасти, вроде как бы и успокоился – УЗИ особых отклонений не показало, да и анализы были почти как у всех людей – в возрастных пределах. Но потом начались и прикатили какие-то непонятные и неприятные симптомы. Тошнило, стал худеть ни с того ни с сего. Да и чесотка какая-то замучила, словно две недели не мывшись.
      Сдал кровь на всю биохимию.
      Доктор – знакомая Виталия – главврач их ведомственной медсанчасти как-то сразу посерьезнела.
      И вот направила его в областную больницу – сделать магнитно-разонансное исследование на томографе.
      За пол-часа до обследования в предбаннике ему дали выпить стаканчик какой-то жидкости.
      Сказали, что это для контрастности снимков.
      Сама же процедура заняла десять минут.
      Попросили только снять поясной ремень с пряжкой, а так – даже брюк не заставили снять.
      Положили плашмя на стол, и стол этот потом сам поехал в какое-то торовидное сооружение.
      Машина тоненько пищала, потрескивала, побулькивала.
      А Столбов себе лежал и лежал.
      Думу думал о своем здоровье.
      Что у него там?
      Что?
      Обещали сказать через пол-часа.
      Тут было тихо и безлюдно в этом современном отделении.
      Конечно, ведь за обследование он заплатил три тысячи рублей.
      Это далеко не каждому жителю Краснокаменска по карману.
      Вышел покурить на улицу.
      Постоял возле своей "тойоты".
      Покрасовался.
      Рядом только какие-то невыразительные "восьмерки", да "девятки" Жигулей.
      И девушки-медсестрички, и девушки практикантки из их Краснокаменского медицинского института, проходя с автобусной остановки мимо Столбова, бросали на него взгляды.
      А то как же!
      Папик… …
      А у папика тяжелая неизлечимая болезнь, оказывается.
      Вот как!
      Жил-жил папик до сорока пяти лет, думая что и еще столько же проживет, а Судьба решила, что вот и нет ему!
      Не поживет…
      Не поживет папик.
      В отделении МРТ ему дали заключение в запечатанном конверте.
      Это сразу Столбову не понравилось.
      И не донеся его до своего лечащего врача, Вадим конверт вскрыл.
      Вскрыл и все прочитал.
      Думал сперва, что не сможет дальше вести машину.
      Но посидел-посидел. Покурил. Завел двигатель и покатил.
      Не на работу, а к себе домой. В новый свой коттедж на берегу Каменки.
 

 
      – Может Летягина позовем? – спросил Минаев.
      – Не, Летягин нам тут явно ни к чему, – высказал свое мнение Антонов, – Летягин у нас типа вроде прессы, а у нас дело деликатное, да и Гоша верно говорил, изменил нам Летягин, не нашего он поля ягода теперь.
      Сидели у Столбова.
      Вести переговоры, вернее, сговариваться о тендере на хате у представителя городского правительства по мнению Антонова было бы политически неправильно.
      Дом Богуша Минаеву они показали, теперь очередь принимать гостей была за Вадимом.
      – Ну, без Летягина, так и без Летягина, – согласился Минаев, – хотя Мишку бы я с удовольствием повидал, шкодный ведь был в институте пацан.
      – В том то и дело, что шкодный, – согласился Богуш, – он знаешь, к моему юбилею в своей газетке статью о таджикских гостарбайтерах тиснул, как им мол тяжело работается и живется в моем тресте.
      – В Америке на стройках до сорока процентов нелегалов работает, – сказал Минаев, – латиносы, афроамериканцы, китайцы…
      – И что? У вас об этом много пишут? – поинтересовался Антонов.
      – Я сам у себя в фирме украинских программистов нелегалов держу, – сказал Минаев, – это бизнес, это выгодно.
      – Так давайте тоже ближе к бизнесу и к выгоде, – предложил Богуш, подгоняя друзей к мангалу и к столикам с напитками. …
      О своей болезни, о том, что жить ему осталось меньше года, Столбов покуда, не сказал даже жене.
      Решил, что никому не скажет, покуда дела не провернет.
      Только всеже как обиженный на Судьбу ребенок, стал задавать сам себе вопрос:
      Почему именно я?
      Почему не Богуш или Антонов, а именно я?
      Что я – хуже других?
      И даже нижняя губа как у ребенка вдруг задергалась…
      А потом вдруг отчего то вспомнил, как на геодезической практике после первого курса в бараке их общежития, когда на улице неделю лил дождь и никуда они не выходили со своими мензулами, теодолитами и нивелирами, Летягин решил ставить спектакли…
      Тоже мне, гуманитарий!
      И поставил Прикованного Прометея Эсхила.
      В своей трактовке, разумеется.
      Тогда роль Прометея досталась именно Вадику Столбову. Режиссер Летягин обосновал так, – потому что самый толстенький…
      Роли Богов Олимпа Летягин дал Богушу, Антонову и Минаеву.
      Боги сидели на верхнем ярусе нар – представлявших как бы сам Олимп и резались там наверху в карты, попивая пиво и Волжское вино…
      Прометей – Столбов тем временем был привязан за обе руки к столбам, на которых держался верхний ярус нар и полу-сидел, полу-висел, поливая отборным матом и богов Олимпа, за то что приковали его к скале, и диких людей, которым он – Прометей дал огонь…
      Дикие не знавшие огня люди – они же зрители – сидели и лежали на нижних ярусах нар их барака и тоже бросали при желании свои реплики.
      Летягин, кроме режиссуры, играл еще и роль орла, клевавшего Столбову его печень…
      Текст же самой пьесы выглядел тогда примерно так:
      Прометей-Столбов: О ебанные боги, вашу мать, я на хрен скомуниздил у вас спички, цена которым всего то три копейки, а вы на хрен меня связали, где справедливость ?
      Зевс-Богуш (сверху с нар): не пизди, Прометей хренов, сейчас вот напустим на тебя Орла, чтобы тебе яйца открутил (обращаясь к Посейдону-Антонову) – ходи с бубен, жопа, у тебя бубны еще не все вышли.
      Прометей-Столбов: о ебанный жалкий народ глупых людей, я для вас скомуниздил у богов спички, а вы смотрите на это, как последние мудаки, отвяжите меня, твари неблагодарные!
      Народ: Пошел на хуй, сам виноват, мудила, воруешь, так не надо попадаться.
      Зевс-Богуш (сверху): эй, Орел, на хуй, ты там бля хули спишь? Клевать печень надо этому толстому Прометею…
      И тогда Летягин превзошел сам себя.
      Он изобразил такую пантомиму, такого орла, что все с нар от смеха попадали. Даже прикованный Столбов-Прометей ржал, заходясь от хохота.
      Летягин сидел на краю верхнего этажа нар на корточках, приподняв плечи, как если бы это были опущенные крылья. Он моргал, как моргают птицы и резко по птичьи вертел головой – то влево, то вправо.
      Потом он курлыкнул, как журавель, поднял руки-крылья и спрыгнул на пол, изображая начало полета…
      Потом полетал, полетал – побегал по бараку…
      И вдруг с гортанным криком бросился на Столбова, зубами ухватив его как раз за то место живота, где вроде бы как была или должна была быть прометеева печень.
      Публика ревела от восторга.
      – Курлы! – торжествуя возопил Орёл-Летягин. Оторвавшись от Вадикова живота.
      – Ну что? Будешь еще спички у нас пиздить? – свесившись с Олимпа спросил Зевс-Богуш.
      – Пошли вы все на хуй! – закричал Вадик-Прометей, – и глупый неблагодарный, не достойный спичек народ, и боги Олимпа, жалкие пьяницы, и орел… Пошел на хуй, мерзкая птица!
      Неужели за эту пьесу боги могли обидеться и послали ему теперь рак печени?
      Неужели?
      Столбов задумался.
      Все может быть.
      Ответ на все вопросы будет только там – на той стороне реки Стикса..
      После крематория. ….
      Летягин не переставал удивляться пронырливости и осведомленности Добкина.
      Как?
      Откуда он мог узнать, что некто Минаев, прилетевший в Краснокаменск позавчера вечером, это представитель будущего вероятного генподрядчика на строительство нового транспортного тоннеля?
      Уж Димку то Минаева Летягин знал как облупленного.
      Не то чтобы они дружили в институте, но в хороших товарищеских отношениях были всегда.
      Летягин слышал от друзей, что уехав в Америку, Минаев там продолжил заниматься тем же, чем занимался в институте на кафедре моделирования грунтовых сред, фундаментов и подземных сооружений. Слышал, что вроде как бы даже Минаев там в Америке свою собственную лабораторию организовал и брал заказы на научные и инженерные исследования от широкого ряда строительных фирм и фирмочек.
      Но чтобы самому представлять какую-то большую строительную компанию, способную выиграть тендер на освоение почти половины миллиарда долларов, такого за Минаевым вроде как не водилось…
      Однако, чего на белом свете не бывает!
      – А где он остановился? – спросил Летягин.
      – А вроде как в Уральском Савое, у него ж квартиры в Краснокаменске не осталось, мать он похоронил, а сестра его в Крыму живет, – резво ответил информированный Добкин.
      – Попробовать что ли позвонить ему? – задумчиво пробормотал Летягин.
      – Думаю, что это дохлый номер, – сказал Добкин, – Антонов на все переговоры гриф секретности повесил, журналистов к Минаеву на выстрел не подпустят.
      – Но я то ведь однокашник его, – возразил было Летягин – А вас тем более не подпустят, – хмыкнул Добкин, – тем более после того случая на юбилее Богуша.
      Летягин покраснел.
      Ему было неприятно, что этот Добкин в курсе его конфликта с начальником Гошиной безопасности.
      – Надо Умную Машу к нему запустить, – цокнув языком, сказал Добкин, – она все вмиг разузнает, умная девочка.
      – Хорошо, – кивнул Летягин, – я не возражаю, посылай. ….
      Вова Игнатьев после ухода Маши запил.
      Думал про себя, что вот такой вот он удалой парень. Такой вот он мужчина – хоть куда…
      А тем не менее, не смог девчонку удержать, и более того, не смог ей замену найти.
      И не смог ей найти замену, потому что влюбился.
      Потому что всем сердцем к Машке присох, оказывается.
      Запил Вова круто. По-десантному.
      Все в прорабской бил, колотил и крушил.
      Таджики ближе чем на тридцать метров вообще боялись к синему вагончику подходить.
      Только Мэлс Шевлохов – только бригадир и осмеливался входить к невнятно рычавшему, совершенно одичавшему прорабу.
      Игнатьев четверо суток безвылазно сидел в своей прорабской на строительстве сорок четвертого дома, выпил две коробки "черноголовки", переломал кучу мебели, набил морду трем сдуру забредшим на стройку и имевшим глупость заглянуть в синий вагончик ротозеям… А потом катался пьяный на своём корейском джипе по району Сиреневой Тишани, думая, авось увидит свою Машку с каким-нибудь уродом, тогда берегись! Задавит и удавит обоих…
      Не встретил, слава Богу.
      Зато лишился прав и машину его отогнали на штрафную стоянку.
      После этого Володя вроде бы как угомонился.
      Уехал к себе на холостяцкую квартиру, два дня похмелялся пивком, потом сходил в баню, пива после бани больше не пил и на утро после шестидневного запоя, гладко выбритый и в белой самостоятельно выглаженной рубашке отправился на работу.
      Сперва наведался к участковому.
      К капитану Магомеду Алиеву.
      Нашел его в кафе "Лейла".
      – Ну что, прораб, – хитро поглядывая на приятеля своими черными глазами, спросил участковый, – голова не болит? А то садись, я Азизе скажу, пусть подаст тебе рюмку коньяка.
      – Нет, больше не пью, – проведя ребром ладони по горлу, – сказал Игнатьев, – скажи мне лучше, там я не очень сильно чудил, не зашиб никого?
      – Не зашиб то не зашиб, а права у тебя отобрали, – по прежнему, хитро улыбаясь, сказал Магомед.
      – Я вот как раз пришел к тебе, чтоб ты мне помог с правами, надо их как-то назад получить, у тебя же есть связи.
      – Тебе повезло, – щелкнув пальцами и оборачиваясь к барменше Азизе, и показывая ей чтоб принесла им два кофе, сказал участковый, – тебе повезло, начальник ГАИ на моём участке на моей земле живет, в тридцать четвертом доме, в девятиэтажке, так что готовь деньги, прораб.
      – Сколько надо? – отрешенно спросил Володя.
      – Ты цены знаешь, – развел руками Магомед, – кабы на месте с патрульным разбирался, это бы одна цена была, а теперь это уже цена другая, надо протоколы изымать, компьютер чистить, да и мой интерес тоже надо соблюсти.
      – Сколько? – твердо спросил Игнатьев.
      – Тысяча, – прекратив улыбаться сказал Магомед, – и не тяни с этим, потом еще дороже будет.
      Тянуть Игнатьев не стал.
      Без машины прорабы на стройке – труба.
      Да и за Машкой последить – как же без машины?
      С Богушом было небольшое неприятное объяснение.
      – Ты что себе позволяешь, Игнатьев? – грозно глядя на своего прораба спросил Игорь Александрович, – на целую неделю у меня начальник участка из арбайт-процесса выбывает, это что за хрень такая?
      Игнатьев попереминался с ноги на ногу в кабинете грозного начальника своего, помямлил что-то нечленораздельное, будто не двухметровый десантник, а какой-нибудь задроченный хиляк.
      Унижало еще то обстоятельство, что в кабинете у Богуша сидели еще какие-то хмыри и глумливо улыбались, поглядывая на то, как их кореш – Богуш делает выволочку своему подчиненному.
      Двоих из эхтих хмырей Игнатьев знал, первый, что немного постарше, это какой-то бонза из городского правительства, он частенько на сдачу домов заезжал. И пару раз даже с самим губернатором.
      Второго, Игнатьев тоже видел не раз, забыл как его зовут, вроде это начальник проектировщиков, по чьим проектом дома строили.
      А вот третьего, по пижонски разодетого, что совсем развязно сидел, положив ноги на журнальный столик, Игнатьев видел впервые.
      – Тоже мне, спектакль бесплатный устроили, – бурчал себе под нос Игнатьев, выходя из кабинета, – что я им, клоун что ли?
      Однако, кажись пронесло на этот раз. Богуш, вроде добрый сидел, не стал с должности снимать и в младшие прорабы переводить, как раньше бывало.
      Выйдя на улицу, и садясь в свой выкупленный у Ментов джип, Игнатьев подумал, что по такой удачливой развязке, может ему теперь и с Машкой повезет – свяжется-завяжется снова? И решил, что вечером купит букет и поедет ее покараулит. …
      – Ну как вам этот клоун? – обведя друзей веселым взглядом, спросил Богуш, – хорош? Неделю пил на своем участке, а участком сопливый мастер с таджикским бригадиром руководили.
      И обращаясь к Минаеву, что сидел в углу на диване, положив ноги на стеклянную столешницу журнального столика, так что задравшиеся брючины открыли его ярко-оранжевые носки, спросил, – у вас в Америке прорабы могут на неделю уйти в запой и пить прямо на рабочем месте?
      – Не идеализируй Америку, Гоша, – улыбнулся Минаев, – в Америке все может быть, там же иностранцы иммигранты со всего света живут и работают. А прорабами и мастерами на стройке, что не считается у нас там престижной работой, как раз часто работают и мексиканцы, и индейцы, и афроамериканцы, и русские, и поляки…
      Минаев налил себе воды, пригубил и продолжил, – кстати, о поляках, поляки водку кушают почище твоих русских, я тебе скажу. У меня заказ недавно был от строительной фирмы Бэник и Бэник. Так вот, оба этих Бэника – поляки. Один из них алкаш законченный, которого уже три раза врачи кодировали, раскодировали, а другой приближается к этой завершительной стадии, а ты говоришь…
      – А я ничего и не говорю, – улыбнулся Богуш, – я рад узнать от тебя, что Америка, оказывается, страна с вполне человеческим лицом. А то у нас ведь раньше как говорили? Если мужик не пьет, значит он или больной, или стукач.
      Антонов поднялся со своего места, прошелся по кабинету, разминая ноги, даже присел пару раз.
      – Мужики, пора нам определиться, давайте приблизимся, наконец, а то мне завтра Кучаеву докладывать надо, и потом сроки тендера, не забывайте, москвичи нам долго тянуть не дадут.
      – Да, – подтвердил Богуш, глядя на Минаева, – давай, Дима, давай скажи нам, реально тебе в срок два месяца предоставить Антоше всю необходимую документацию ?
      Когда товарищи его заговорили о сроках, Вадим Столбов внутренне содрогнулся. Вот Богуш говорит о двух месяцах, а Антонов о трех месяцах на подготовку тендера. А знают ли они, что Вадиму осталось меньше года?
      Не знают…
      А ему надо успеть.
      Надо.
      – Может мне тебе в помощь туда кого-то послать? – спросил Богуш Минаева, – у меня юрист с английским языком есть.
      – Это ты кого имеешь ввиду? – спросил встрепенувшийся Столбов, – не дочку мою, случайно?
      – А и ее пора к делу приобщать, – согласился Богуш, – пусть смолоду к большим делам приобщается, меня мой папаша Александр Александрович сразу со студенческой скамьи в самое горнило бросил.
      – Вы лучше деньгами помогите, ребята, на подкуп нашего продажного американского чиновничества тоже деньги понадобятся, – сказал Минаев, – надо же оформить на меня строительную фирму со стажем и с хорошей кредитной биографией.
      – Денег скинемся с ребятами, дадим, – сказал Антонов, – ты только в два месяца уложись и все документы к сроку на тендер подай.
      – На тебя с надеждой смотрит вся наша страна, – разведя руки и широко улыбаясь, сказал Богуш.
      – Вадик нам покуда всю смету проекта в укрупненных расценках обсчитает, техническое задание, обоснование и технологию в общих чертах распишет, чтобы твои инженеры там в Америке грамотно заявку на тендер смогли оформить, – поглядев на Столбова, сказал Антонов, – на проектирование ведь тоже отдельный тендер, и вы об этом не забывайте. Проектных денег там тоже не три копейки, а немного побольше. …
      До Летягина – главным редактором газеты был Александр Иванович Иванов. Он и сейчас работал в редакции, но уже не главным редактором, а кем-то вроде помощника по общим вопросам. Так как в позапрошлом году все отмечали его шестидяситилетие, на котором многие напились как школьники, впервые дорвавшиеся до спиртного, всем сотрудникам теперь было сподручно сосчитать, что Иванову катит шестьдесят два. Сухой и подтянутый, он по старой обкомовской привычке никогда не вылезал из темных костюмов но при этом не упускал возможности щегольнуть перед товарищами по работе и галстуками самых стильных расцветок, которыми из таможенного конфиската исправно снабжал его старший сын Анатолий. В журналистику Иванов попал тридцать лет тому назад после окончания высшей партийной школы, и главным достоинством Иванова всегда была его репутация.
      – Нынешняя эта твоя молодежь, – махая рукой вслед только что вышедшему из кабинета Добкину, говорил Иванов, – нынешняя эта твоя молодежь такого и понятия не имеет, как репутация, а раньше…
      Летягину было даже как-то жалко глядеть на этого еще не загнувшегося старика.
      – О чем он? О какой он репутации говорит? – внутренне недоумевал Летягин, – это уже неадекватность какая-то профессиональная, потому что нынче ни о какой химере репутации никто и знать не знает, нынче два новых показателя, это рейтинг и харизма.
      Оба молча задумались.
      Каждый о своем.
      Летягин думал о том, что с одной стороны было бы здорово встряхнуть этот городок разоблачительной сенсацией, а с другой стороны, всякая сенсация имела для главного редактора характер бомбы, при которой он погибал первым, как тот самый шахид-самоубийца. Вон, опубликовал безобидный материал Маши Бордовских о бесправном положении таджикских рабочих, и схлопотал ботинком между ног. Это про таджика опубликовал. Безобидную статейку.
      А что будет, если напечатать о воровстве федеральных денег на строительстве тоннеля, как это предложил теперь Добкин? Где потом искать Летягина? На дне Каменки с ногами зацементированными в тазу с бетоном?
      И может и прав Гоша Богуш, что Летягин изменил их строительному братству?
      Может он и прав?
      Зачем пошел на журфак?
      А редкий студиоз журфака, едва освоив жанр заметки для стенной газеты, в мечтах не видел себя потом если не обладателем пулитцеровской премии, то уж такой акулой пера, чьих публикаций некоторые, ждут со страхом, а некоторые, ждут с трепетным волнением и восторгом. Однако со временем, окунувшись в рутину редакционных будней, Летягин понял, что умельцев писать банальности, в газетах хватает и без него. Но осознав это, на очередную перемену профессии уже не решился.
      И злило его, что слоняются по редакциям толпы неприкаянных писак в вечных своих кожаных жилетках с бесчисленными карманчиками неизвестного назначения, и курят свои дешевые сигаретки, и без конца хлещут свой черный кофе, как если бы от этого происходило у них какое нибудь плодотворное оживление мозговой активности , и слоняясь, обсуждают своих более удачливых коллег, называя их "сторожами поляны".
      Сторожами поляны, называли они тех более удачливых, чьи банальности, по воле редакционного начальства с каких то времен из разряда убогих перекочевывали вдруг в разряд почти что гениальных. С некоторыми такая метаморфоза приключалась после проведенной с главным редактором ночи а то и целого отпуска, если начальник был не дурак поволочиться за хорошенькой корреспонденткой, у других это происходило после звонка редактору влиятельного лица, у третьих просто после распития вульгарной водочной бутылки… Но так или иначе, принадлежность к ордену сторожей поляны, автоматически возводила любую абракадабру вышедшую из под нетрезвого пера в разряд выдающихся произведений журналистики.
      Летягин же дорос до кресла главного редактора по совокупности.
      Приходилось и водку с нужными людьми пить – "печенью работать", – как любил он шутить, а то иной раз приходилось и жополизательскую заказуху написать.
      Так что…
      Сидели теперь в тесненьком кабинетике два редактора.
      Иванов и Летягин, и думали каждый о своем.
      Один о прошлом, другой о будущем…
      А Иванов, кстати думал о том, что с удовольствием бы запустил свои лапы под лифчик ответственному секретарю Иринке Дробыш.
      – И чего этот Летягин теряется? – недоумевал Иванов, – мне бы его годы молодые, ябы не постеснялся свое положение главного употребить!
      Иринка Дробыш закончила школу с золотой медалью. Случилось это в маленьком уральском городке, где кроме большого металлургического завода, на котором работало все взрослое городское население, да кроме танцевальной площадки в городском парке культуры, где каждую субботу выбивалось не менее полусотни желтых прокуренных зубов, выпивалось не менее ста пятидесяти бутылок самого скверного портвейна, проламывалось не менее двух крайне глупых голов, и где потом в загаженных кустах девчонки тщетно мечтали быть понасилованными своими до синевы пьяными земляками, никаких цивильных развлечений более не было. Поэтому панически боясь застрять в своем до смерти любимом городе, едва получив аттестат, Иринка бежала на вокзал покупать билет до областного города, каким являлся Краснокаменск. Поступила в пед на русский и литературу. Но идти в школу – посчитала "западло"… Вот и работала теперь в "Вечерке", смущая старого Иванова, индуцируяв нем совсем не старческие вожделения. И работала, и подругу свою Машку Бордовских теперь вот пристроила сюда. И нравилось ей здесь, не взирая даже присутствие тут некоторых отвратительных личностей, вроде Добкина.
      А Добкин тем не менее начальством ценился, потому что писал бойко. Он почти закончил местный строительный институт, но инженером работать не захотел, предпочтя сидению в конторе или на стройке более вольготную жизнь журналиста.Иринка Дробыш как то сказала по пьянке, что если Добкину хорошо заплатить, то он запросто напишет материал, разоблачающий родного отца. Узнав об этом, Добкин не стал объясняться с Иринкой, так как был трусоват, за нее кое-кто мог ему и в морду дать..
      На нее он отныне смотрел не как на женщину, а как на коллегу, у которой можно перехватить сотню до получки. В курилке, когда там собирались одни мужики, он как то сказал, что у него у него на нее не встанет, потому что у нее рожа какая то провинциальная Впрочем, это не помешало Добкину распустить слух, что когда Иванову справляли "шестьдесят" , Иринка Дробыш якобы соблазнила юбиляра прямо на полу. Добкин цыкал зубом и клялся, что якобы сам видел, как разомлевшего от водки Иванова, Дробыш разложила прямо на ковре и верхом так "оттрахала" его, что тому было впору вызывать кардиологическую реанимационную. В это никто не верил, но без огня дыма не бывает…
      После обеда Летягин собрал у себя Добкина и Бордовских.
      – Маша, что у тебя есть по Валиду Валидовичу?
      Добкин не сдержался и брызгая слюнями громко заржал – с Инвалидом Инвалидовичем у Маши все отлично получилось, не такой уж он и инвалид оказался, да, Машка?
      Маша не спрашивая разрешения, достала из сумочки сигареты и закурила – - – Надо написать авантажный материальчик, пока не шибко разоблачительный, самый предварительный покуда, про расследование крушения, – сказал Летягин, – мол ходят слухи, мол люди на базаре сплетничают..
      – Во, во, у нее получится, одобряюще хохотнул Добкин Маша молча пускала ноздрями дым, казалось не слыша о чем говорят..
      – А ты, -обращаясь к Добкину, сказал Летягин, напиши про тендер, про американца про этого, про Минаева.
      – Это можно,- нагло улыбаясь ответил Добкин, только к Минаеву надо Машутку сперва запустить…
      – Напишешь грамотно про тендер, напишешь с самоцензурой, я тебя заведующим экономическим отделом поставлю, – сказал Летягин, – Сан Саныч на пенсию скоро уйдет, а Паштетов у нас как-то не вытягивает.
      – С самоцензурой? – под нос себе почти неслышно переспросил Добкин, – я вам с такой самоцензурой напишу, что вы все потом обосретесь…
      Вообще, основным конкурентом Добкина был в газете Саша Паштетов.
      Саша Паштетов происходил из очень интеллигентной семьи. Он почти закончил филфак, но так как на четвертом курсе шесть раз попадал в вытрезвитель, ректорат был к нему неумолим. В армию Саша не попал из за слабого здоровья.
      Летягин любил Паштетова и за талант и за то "что не еврей", и многое прощал ему .
      С Иринкой Дробыш у Паштетова было какое то подобие романа. Устав ждать когда он предложит ей пожениться, она сама раза четыре предлагала Паштетову пойти подать в ЗАГС. Но каждый раз он не приходил на регистрацию по разным уважительным причинам.
      А вот "сторожем экономической поляны" работал в газете старый пердун Сан Саныч Бухих. Он ни хрена не слышал, плохо видел и херово соображал. И Добкин спал и видел во сне как он Сан Саныча подсидит.
      Выйдя от Летягина, Добкин зашел в кафетерий, взял там рюмку загадочного напитка , который буфетчица Ася настойчиво выдавала за азербайджанский коньяк, взял еще бутерброд со шпротой и так как ему был нужен собеседник, а выбирать было не из кого, подсел к ни хера не соображающему Сан Санычу Бухих, который с открытыми глазами спал сидя за столиком притворяясь, будто читает американский экономический журнал.
      Для зачину разговора Добкин первым делом громко кашлянул, от чего Сан Саныч проснулся и с испугу принялся приносить извинения на всех известных ему иностранных языках.
      – А что, Сан Саныч, скажите ка мне, что по вашему значит самоцензура, спросил Добкин нагло улыбаясь.
      – Мнэ-э-э,Самоцензура, это молодой человек что то навроде инстинкта самосохранения – Ну а коли инстинкты ослаблены? спросил Добкин, пальцем гоняя по столу непослушно сбежавшую с бутерброда шпротину – А коли ослаблены, Сан Саныч задумавшись пошамкал губами Коли ослаблены, съедят… Я вот сорок пять лет в газете работаю. и точно знаю , нельзя без нее, без самоцензуры Добкин пальцами закинул в рот беглянку – шпротину и потрепав Сан Саныча по щеке сказал – А я всех вас вот здесь вот держать буду, поняли? – и показал Сан-Санычу вытянутый сжатый кулак.
 

 
      Игнатьев поехал караулить свою любовь.
      Машу Бордовских.
      Для начала побрился, попрыскал на румяные щеки любимым Машиным одеколоном Экс-Эсс, выгладил рубашку.
      Раньше, бывало, рубашки гладила Маша, а он подкатывался к ней сзади, запускал лапы и тоже гладил, но по другим местам.
      Она такая сексуальная была – его Машка.
      Особенно, когда ходила по квартире не стесняясь, по домашнему.
      В черных колготках без тапочек, да в черном лифчике с кружавчиками по верхнему обрезу.
      На стоянке перед домом обнаружилась первая неприятность.
      Какой то кретин, маневрируя среди тесно поставленных машин, задел его новенький "Сата Фе" и пластмассовый бампер справа сзади треснул и выглядел теперь крайне отвратительно.
      Игнатьев сокрушенно оглядел повреждение, потрогал треснувшую пластмассу рукой, повздыхал. Оглядел на всякий случай двор, нет ли мальчишек или дворника, спросить, не видали ли чего?
      В растерянности подумал, – может вызвать страхового комиссара, машина то новая, за этот бампер ему как минимум тысяч пять полагается теперь.
      Уже было потянулся к мобильному телефону, но потом подумал о том, сколько времени он сейчас потеряет. Покуда приедет комиссар, покуда оформят они протокол – вечер точно пропадет. А потом за этими пятью тысячами наездишься ещё! Так сразу то их и не дадут.
      Игнатьев в сердцах плюнул, сел за руль и выехал со двора.
      По дороге вспомнил байку, рассказанную ему главным инженером их треста Мухиным – большим кстати брехуном. Дело было лет десять тому назад, когда страховки у нас еще не так были распространены. Так вот этот Мухин впервые в жизни съездил заграницу, причем не в Турцию какую-нибудь или Финляндию, а сразу в цивилизованную европейскую страну, чуть ли не в Швейцарию или Австрию. Ну, и приехав, во всем стал изображать из себя европейца. А по приезде случилось вдруг так, что выезжал он из своего гаража и неловко задел чью-то плохо припаркованную "шестёрочку" Жигули. Задел, вышел – никого нет. Можно было бы и уехать, ан нет!
      Мухин же теперь европеец. Надо все делать как в Европах в таких случаях поступают. Достал из бумажника свою визитку и воткнул шестерке этой под дворник, мол пускай хозяин, придя за машиной, найдет визитку, позвонит Мухину, а тот, как честный человек отказываться от своего долга не станет, назначат они встречу и по европейски разберутся.
      Проходят три дня – никто не звонит.
      Вдруг, звонок на четвертый день.
      – Вы оставляли визитку на машине номер такой-то?
      Мухин не отказывается, – я оставлял, а что?
      – Может денег дадите? – спрашивают на той стороне.
      – Готов дать, – в тревоге, что задерут сумму ущерба, отвечает Мухин, – надо только определиться, сколько.
      И тут Мухина как сладким током прошибло, назначили ему смехотворную цену, в десять раз меньшую, чем он предполагал.
      Подивился, поехал. Отдал пришедшему на встречу и выглядевшему очень потрепанным дядьке денег, на которые можно было едва купить бутылку хорошего коньяку. Забрал у него визитку.
      На сердце было легко – он Мухин – европеец и никому ничего не должен, совесть его чиста.
      И тут как-то ставит он свою машину в гараж и слышит ругань каких-то мужиков у въезда.
      Один другому кричит, – на хрена я этим в будке денег плачу, чтобы они за моей машиной приглядывали? На той неделе какой-то хер моржовый мне мою "шестерку" так задел, так уделал, мама не горюй. И никто ничего не видал – не слыхал!
      Когда Мухин выходил из гаража, тот мужик и его спросил, – а вы не видели, кто мою "шестерку" задел?
      – Нет, не видел, – ответил Мухин и пошел домой.
      Не Европа мы еще.
      Нет, не Европа.
      Это там случись ДТП не дожидаясь полицейских можно обменяться визитными карточками и разойтись, а мы еще пока до этого не доросли.
      По дороге до редакции, где по слухам теперь работала его Маша, притормозил возле цветочного ларька, не поскупился, купил самых свежих роз. Пятнадцать штук, чтобы красиво было.
      Положил букет на зане сиденье, за десять минут доехал до улицы Чапаева, где по согласно справочнику в доме сорок находилась редакция Вечерки, встал в парковочном кармане, заглушил двигатель и стал думать, – что дальше?
      Позвонить в редакцию, спросить, – работает ли Маша Бордовских?
      Или просто постоять, подождать до конца их рабочего дня и дождаться, когда Маша выйдет из редакции.
      Покуда размышлял, вдруг увидал Машу.
      Да вон же она!
      Первым порывом Игнатьева было выйти – выскочить с букетом роз наперевес.
      Но остановило прораба одно обстоятельство, шла Маша не одна, а с Иркой – подругой ее, которую Игнатьев хорошо знал, и с ними еще мужчина невзрачный такой тащился. И покуда прораб-десантник межевался, выходить с букетом или не выходить, мужичонка этот небритый, что с девушками из редакции вышел, махнул рукой, остановил такси и в один миг, всей троицы бы и след простыл, да был Володя Игнатьев за рулем, и инстинктивно, и уже на одних рефлексах он поддал газу, направляя свой корейский джип вслед за такси. ….
      Добкину быстро удалось поймать такси.
      Сели, Добкин спереди, Маша с Иринкой сзади.
      – К гостинице Уральский Савой, – сказал Добкин шоферу.
      Радио у таксиста было настроено на Русский шансон.
      Маша с Маринкой сразу закурили.
      – Пепел только в пепельницы, пожалуйста, барышни, – не оборачивая головы попросил водитель.
      – Лёва, а ты точно договорился с Минаевым? – спросила Ира, ноздрями выпуская мальборовый дымок.
      – А когда я договаривался неточно? – со смесью вызова и тожества, ответил Добкин, – сейчас приедем, он нас в баре ждет.
      Минаев действительно ждал их а баре ресторана Уральский Савой.
      Поздоровались весьма сухо.
      Маша только слегка стрельнула на предмет глазками и тут же скромно потупила взгляд. Неприлично пялиться. Даже корреспондентке пялиться на своего интервьюируемого и то неприлично, а тут случай несколько иной, Добкин затеял игру в журналистское расследование и Машу с Ирой представили Минаеву не как работниц газеты, а как весьма легких в общении девушек. Не проституток, нет-нет ! Этого добра здесь в гостинице Минаев и сам бы мог себе найти в пять минут. А девушек из хороших семей, чуть ли не профессорских дочек, незамужних молодых барышень, что составили бы компанию гостю из далекой Америки.
      – А если ему Ирка больше понравится? – спрашивала Маша накануне, когда обсуждался план.
      – Не, – успокаивал девушек ушлый Добкин, – мы сразу обозначим, что Ирка якобы моя невеста, а Маша как раз свободная.
      – Я твоя невеста? – презрительно фыркнула Ира.
      – Да ладно тебе, – Добкин примирительно махнул на нее рукой и добавил, – не зарекайся от тюрьмы, сумы и от постели с Добкиным…
      Минаев по очереди церемонно поцеловал девушкам ручки и широким жестом пригласил всех в полу-темные кулуары.
      – Надо же как все здесь переменилось за последние десять лет, – с чувством сказал Минаев, – десять лет назад здесь вообще не было пристойных мест, где можно было бы посидеть, а теперь, прям таки Запад! В баре даже текила пяти сортов и пиво любое из Германии и даже из Канады. Такое в Америке только в самых дорогих отелях.
      – А девушки? – с чувством какого-то превосходства глядя на Минаева, спросил Добкин.
      – А девушки здесь как были, так и остались самыми лучшими в мире, – с улыбкой ответил Минаев.
      Заказали девушкам по коктейлю "маргарита", Добкину бокал пива, а Минаев ограничился стаканом минералки со льдом.
      – Вы вообще не пьете? – поинтересовалась Ира.
      – Пью, но очень редко, – неопределенно ответил Минаев, искоса поглядывая на Машу.
      – А со своей подругой там в Америке? – настаивала Ира.
      – Со своей подругой? – задумался захваченный врасплох Минаев, – со своей подругой я вообще не пью, потому что мы с ней расстались.
      И говоря это, Минаев отметил, что говорит истинную правду. Он ведь действительно разошелся с Грейс. Она ведь выгнала его тогда, когда те сибирские пацаны набили ему морду…
      И подумав об этом, про себя вдруг решил, что теперь у него есть некий шанс взять психологический реванш. Вот он сегодня возьмет да и переспит с уралочкой – сибирячкой! И лёжа с ней, будет упрямо считать, что она невеста одного из тех сибирских парней программистов, что давеча там в Кливленде избили и ограбили его.
      – А вот с Машей выпью, – сказал вдруг Минаев, – выпью на русский брудершафт.
      – О-кей, правильное решение, – захлопали Добкин с Ирочкой.
      Маша изобразила смущение, но отнекиваться не стала.
      Только реснички длинные опустила вниз и бокал с "маргаритой" прижала к груди.
      Минаев поднял руку и звонко щелкнул пальцами.
      – Бармен, четыре текилы, пожалуйста. …
      Из своего дальнего угла, как какой-нибудь оператор Би-Би-Си из программы Энимал Уорлд или Дискавери, что из схрона и засады снимает фильм о тайной жизни диких животных, Игнатьев наблюдал как развивались события за столиком, где сидела его Маша.
      Вот Маша трижды выпила с тем пожилым пижоном на брудершафт.
      Сперва они целовались скромно, без страсти.
      А потом тот пожилой мужик видимо вошел во вкус, и последующие поцелуи его стали долгими и уже совсем не напоминали дружеские шалости невинной вечеринки. Да и сама Маша уже как-то потеряла самоконтроль. Вот этот разнаряженый пожилой пижон с шелковым платком прямо навалился на нее, на его Машу и руку… И руку свою лапу растопырив пальцы положил ей на грудь.
      А вот они уже целуются вовсю и без тостов. Уже привыкли, уже во вкус игры вошли.
      Игнатьева всего словно колотило.
      Как перед первым прыжком в армии, когда во Псковской дивизии служил. Точно так же тогда его сотрясало всего от переизбытка адреналина. И только когда оттолкнулся от порога рампы и когда завис в полете, в ожидании покуда пристегнутый карабином фал не вытянет из сумки парашют и над головой не раскроется с характерным треском его белый купол, дрожь прошла.
      Так и теперь.
      Дрожь мигом прошла, когда он двинул этого пижона по скуле.
      Эти любовнички – эти две парочки – шерочка с машерочкой и мы с Тамарой ходим парой – санитары мы с Тамарой, эти Ирка с ее небритым недомерком и Маша с пожилым хлюстом рассчитались в баре и пошли на выход. Обнявшись пошли. И этот хлюст шел полуобняв Машу за талию, так что просунутая к ней под мышку его растопыренная лапища, дотягивалась до ее груди…
      Ну…
      Этого прораб уже стерпеть не мог.
      Подошел, как на занятиях по боевому рукопашному.
      Подошел, и с правой в поддых, а потом левой снизу по скуле, а потом правой в нос… …
      Когда Игнатьев отсидел свои пятнадцать суток административного ареста за хулиганство, его ожидала еще одна крайне неприятная новость.
      Богуш уволил его.
      И интересно…
      Преемником его на участке стал Мэлс Шевлохов. …
      В Америку Минаев возвращался со смешанным чувством.
      Сломанный нос все еще болел. Да и неприлично ходить человеку с перевязанным лицом.
      А ведь Минаеву теперь предстояло побегать там в Кливленде по адвокатам, надо было срочно перекупить и переписать на себя либо Сивилл Констракшн Интертеймент, либо Кливленд Билдинг Индастри. Половину денег на покупку компаний Антонов с Богушом давали. Но еще предстояло найти и вторую половину, а это где -то десять миллионов.
      Но в Кливлендском отделении Чейз Манхэттен Банка у Минаева был знакомый еврей из бывших россиян. Под залог фирмы Минаева, и под проект контрактов с трестом Универсал Богуша можно было провернуть и кредит в десять миллионов. В Кливленде, как и везде, тоже брали откаты. Значит, пол-миллиона с этого кредита он наличными отдаст ребятам из кредитного отдела. Вот и вся недолга! А он своё получит.
      Он – Дима Минаев он в этот свой последний в жизни шанс бульдожьей хваткой уже вцепился – не оторвешь.
 

 
      Приближение к афере Недавние солнечное и лунное затмения не сулят нам ничего доброго. Пускай исследователи природы толкуют их и так и сяк, природа сама себя бичует неизбежными последствиями. Любовь охладевает, дружба падает, братья враждуют между собой, в городах восстания, в селах раздоры, во дворцах крамола и распадается связь отцов с сыновьями.
      Вильям Шекспир КОРОЛЬ ЛИР
 

 
      – Нет, прорабом тебя Богуш не возьмет, и даже мастером не возьмет, – сказал Брусилов.
      Игнатьев, наряженный как дурак в новом костюме, будто словно бы свататься пришел, сидел в кабинете начальника службы безопасности треста Универсал. Владимир Петрович за неделю бесконечных звонков вроде наконец-таки записался было уж на прием к Богушу, но в день, когда долгожданная аудиенция должна была наконец состояться, секретарша Богуша вдруг переадресовала Игнатьева к Брусилову..
      – Неужто у них сговор? – пронеслось в голове у Игнатьева, – ведь ходил в Двадцатый трест, просился и там тоже отказали…неужто они с Богушом все сговорились Игнатьева вообще на работу никуда не брать?
      – И бригадиром монтажников не возьмете? – с каким то вызовом, осмелев от безысходного отчаяния, спросил Игнатьев.
      – Тебя с твоими данными бы да в охрану, – сказал Брусилов, – но в охране тоже умные нужны, а ты брат, извини, но башкой подкачал.
      – И что мне теперь делать? – неизвестно уже к кому обращаясь, сам что ли себя спросил Игнатьев, – я что, как проклятый теперь? Неприкасаемый с волчьим билетом?
      – Вроде того, друг мой, – кивнул Брусилов, – неудачник ты, а с неудачниками, с людьми к которым беда липнет, кому охота связываться?
      – Так уж и липнет? – вскинулся Игнатьев.
      – Да уж слава о тебе по всему нашему небольшому городу прошла, Владимир Петрович, – разведя руками, сказал Брусилов, – то про твой участок как у тебя гостарбайтеры живут городская газета пишет, то у тебя рабочий с лесов насмерть падает, то ты запиваешь на неделю и всё вокруг крушишь и ломаешь, а потом в довершение всего, главного партнера по бизнесу своего шефа в больницу на неделю укладываешь… А? Каков фрукт?
      – Василий Геннадьевич, а может похлопочешь перед Богушом, все же сгожусь я? – жалобно поглядев на Брусилова, почти заскулил Игнатьев, – я тебя не подведу, ейбо! Зуб даю, землю есть буду!
      – Нет, брат, прости, но никак я не могу за тебя хлопотать, – ответил Брусилов, – могу разве только порекомендовать тебя сторожем на автостоянку в нашем микрорайоне Сиреневая Тишань, да ведь туда тоже дураков не берут…
      Из офиса треста Универсал Игнатьев выходил совершенно разбитым, убитым и раздавленным. Stumbled down under foot – сказал бы про такое состояньице Дима Минаев. Но Дима до поры ничего не знал про Игнатьева. У Димы были свои проблемы. …
      В тайне от жены Столбов ездил в онкологическое отделение первой городской больницы.
      В иных бы обстоятельствах он бы не стал таиться от Нади, все бы ей сказал, и она бы, как хорошая и верная жена разделила бы с ним и беду и печаль.
      Но Вадиму предстояли большие дела.
      Перед тем как уйти в мир иной, он должен был оставить дочери состояние.
      А скажи он теперь Наде, откройся он теперь жене, та ведь никуда его не отпустит, ни в Америку, ни даже в Москву, если это только не будут поездки на лечение.
      А ему надо было работать.
      Много работать для того, чтобы к концу этого года, к концу последнего года его жизни, Ольга стала бы по настоящему богатой.
      Прежде всего надо было делать сметы для Антонова.
      Антонов хитрый. Ушлый чертяка.
      Умел подвести дела таким образом, чтобы тендер на проектирование доставался именно тому проектному институту, который был Вась-вась с генеральным подрядчиком.
      – И неужели в Счетной палате полные идиоты работают? – думал порою Столбов, – но продолжая все больше и больше увязать в делишках по распиливанию бюджетных ассигнований на строительство, Вадим гнал от себя любые мысли о возможном разоблачении.
      – А теперь, когда жить то осталось – всего ничего, чего уж там бояться?
      Столбов никогда не был у них в группе гением, таким, как скажем Гоша Богуш, или таким умником, как Мишка Летягин, но вообще был парнем сообразительным. И теперь, когда за плечами было столько всего, столько объектов, с которых попилили и порастащили не без его Вадима помощи и пособничества… Теперь он понял, что на самый большой риск, на самую крупную аферу способен только отчаявшийся. Вроде него – вроде смертника.
      А тот же Богуш или Антонов? Они никогда не согласятся перешагнуть через красную черту сверх-отпущенного лимита риска. Потому что у Богуша уже собственности на несколько десятков миллионов в виде собственного строительного треста. А у Антонова тоже тормоз, ограничивающий его способность к риску. Возраст и хлебная должность. Он уже никак и никогда не решится кинуть этот город, кинуть правительство и губернатора на несколько сотен миллиончиков. Он способен только на дозволенный отпил и откат. Вместе со всеми. А так, чтобы схватить всё и убежать – нет, на такое ни он, ни Богуш не согласятся. Только Дима Минаев, тот годится в напарники. Только он, потому как ничем не обременён. Ни собственностью здесь в России, ни постами в городском правительстве. …
      Антонов с Богушом поехали на охоту в Николину Пустынь.
      Охоту организовывал Брусилов.
      Брусилов вообще в некотором роде был потрясающе полезным шкетом. Всему начальству и всем нужным людям и лицензии на охотничье оружие в разрешающей системе оформлял безо всяких медицинских комиссий, решал он и вопросы возвращения отнятых по пьянке прав, а если надо, брался и за более пикантные вопросы, вплоть до наказания разведшихся жен – строптивых и охочих до больших отступных при разводе.
      Да! Даже такими вопросами приходилось заниматься Брусилову.
      Поехали вчетвером.
      Антонов с Богушом, шофер Богуша Ноиль и Брусилов.
      Вместо обычного Мерседеса Ноиль взял в гараже треста УАЗик.
      Ехали по Сибирскому тракту до сто шестого километра, а там свернули налево под запрещающий знак. И далее еще ехали двадцать километров.
      В Николиной Пустыни в охотхозяйстве у Брусилова работал бывший сослуживец – Максим Анатольевич.
      К нему иначе и не обращалось даже и большое начальство. Говорили ему "ты", но обращались по имени-отчеству, потому как Максим Анатольевич был человеком очень замечательной судьбы и прекрасных души и характера.
      Максим Анатольевич был Героем Советского Союза и был второй раз представлен к Звезде, "но Ельцин по пьянке не подписал", как говорил про этот случай Брусилов.
      У Антонова с собой были два ружья. Легонький "меркель" – горизонталка и вертикалка "зауэр". Богуша Антонов считал большим пижоном и не охотником, потому как Гоша ездил в Николину Пустынь с неприлично пижонским помповым ружьем "кольта".
      – Тебе в кино гангстеров играть, а не на охоту ходить, – ворчал Антонов.
      Ворчал, хотя и сам понимал, что на охоту они ездят не зайчиков, да кабанчиков стрелять, а говорить о таких секретных делах, о которых там – в городе ни в кабинете у Антонова, ни в кабинете у Богуша и пол-слова сказать нельзя.
      С дороги попили чаю, вынули из чехлов и собрали свои ружья, да и пошли в скалистую в этих местах уральскую тайгу.
      Богуш с Антоновым шли впереди, а за ними, поодаль, охраняя начальство скорее от постороннего глаза, чем от дикого зверя, шел со своей "тозовкой" полковник Брусилов.
      Ноиля оставили с Максимом Анатольевичем – подготовить баньку и стол.
      – У нас неприятности, – начал наконец-таки Антонов, когда от заимки отошли километра на два.
      Антонов не любил модного словечка "проблемы". Он всегда предпочитал говорить "неприятности".
      Это как то было более по русски, вроде американского "вау" и его русского эквивалента "ой".
      – Какие неприятности? – напрягся Богуш.
      – Москвичи задумали забрать тендер под себя, – ответил Антонов профессионально вглядываясь в скалы, не прячется ли там где лось или олень?
      – А как же Кучаев? – спросил Богуш, непрофессионально туда-сюда водя стволом своего пижонского и совсем неохотничьего оружия.
      – Ты пушкой – то своей не шарься, – прикрикнул на приятеля Антонов, – не Шварцнеггер и не в кино! Здесь тебе тайга, и не ровен час товарища пристрелишь…
      Помолчали.
      Продравшись сквозь какой-то непролазный куст, Антонов отдышался, и ответил, – Кучаев в Москву поедет к премьер министру правительства записался, но это процентов на пятьдесят, как там карта легла, потому что мы не знаем, может на премьера уже повлияли без нас.
      – Так что делать? – спросил Богуш, дисциплинированно направляя ствол вперед и немного вниз.
      – Там загвоздка вот в чем, – начал Антонов, – москвичи бьют на то, что трест, выигравший тендер должен быть специализированным, и они предложили нашему Уралспецстрою слиться для этого тендера с их московским Шестнадцатым трестом.
      Получается с одной стороны, структура вроде бы как местная, не придерешься, а с другой стороны полностью московская. Нам и крыть нечем. Мне так тендер никак тебе не отдать, если москвичей не остановить или с ними не договориться.
      – И что должен сделать я? – по деловому спросил Богуш.
      – Кучаев со своей стороны в Москве дела с премьером обговорит, но надо к этому же моменту, то есть не далее как на этой неделе выбить из под москвичей опору здесь, – сказал Антонов глядя вдаль между деревьев.
      – Как это, выбить? – спросил Богуш.
      – Начальника треста Уралспецстрой надо из игры вывести и как раз бы до встречи Кучаева с премьером, – сказал Антонов, и вдруг, вскинув ружье, выстрелил.
      Гулким эхом, звук сдвоенного выстрела, отраженный от скал, прокатился по тайге.
      – Что это было? – спросил Богуш.
      – Глухарь, – ответил Антонов, и добавил, вынимая гильзы, – не попал, потому как картечь у меня была, а на глухаря дробь нулёвку надо.
      Обратно к заимке двигались другим порядком.
      Впереди шли Богуш с Брусиловым, а позади, поотстав метров на сорок, двигался Антонов.
      – Начальника треста Уралспецстрой знаешь? – спросил Богуш.
      – Карагодина? – переспросил Брусилов, – знаю.
      – Надо по Карагодину провести мероприятие, – сказал Богуш, глядя на верхушки елей, не пролетит ли там жирный глухарь?
      – Проведем, – кивнул Брусилов, и тут же поинтересовался, – а сроки какие?
      – Сроки плохие, – буркнул Богуш, – всего неделя.
      – Придумаем, – твердо заверил Брусилов, – только это стоить нам будет.
      – Денег не жалей, дам сколько надо, – сказал Богуш, – ты только постарайся, не подведи.
      – Это уже лишнее, – сказал Брусилов, я верю, что и вы не забудете меня, когда главный куш пилиться будет.
      Богуш ничего не ответил, только вскинул брови в изумлении. …
      После баньки пили много и не пьянели.
      Максим Анатольевич умел гостей и в баньке попарить и угостить их умел.
      Ноилю не наливали – ему назавтра за руль.
      И трезвый шофер веселил всех рассказами про то, как и сколько девчонок он отымел на задних сиденьях бесчисленных "волг" своих многочисленных начальников.
      – Так ты, поросенок такой-сякой и в моей машине на заднем сиденье все обтрухал? – с показной сердитостью спросил Богуш.
      – А как же, Игорь Александрович, в вашем Мерседесе целкам особый счет, – хохотнул Ноиль, – какая откажется в такой машине отдаться?
      – Ну, и которую последней отодрал? – притворно насупив брови, спросил начальник.
      – Не я, в последний раз не я, а главный следак из Москвы развлекались, – хохотнул Ноиль, – забавная штука вышла, однако.
      И Ноиль поведал слегка зазхмелевшей публике историю того, как занимался сводничеством и возил Валида Валидовича в лесок со своей знакомой Машей по прозвищу Умная. И слушатели – разомлевшие от русского пару доброй баньки, который всегда навевает этакий эротический настрой, осклабясь в сальных мечтаниях, слушали, цокали языками и покачивали головами, дескать вот это да, но покачивая головами и цокая языками, сами про себя думали, де вот и мы – тоже окажись на месте этого Валида Валидовича, тоже бы не сплоховали.
      – Так говоришь, полчаса он ее драл не вынимая? – изумленно спросил Антонов.
      – Я на часы специально смотрел, – хихикая, подтвердил Ноиль.
      – А она орала, как бешеная? – уточнил Богуш.
      – Еще как орала, – кивнул Ноиль, – я все боялся помрет кто-нибудь из них, что потом делать?
      – Ты бы нам эту Умненькую Машку привез, – цокнув языком и закатив глаза, сказал Антонов.
      – Мы ее в другое дело определим, – сказал оживший вдруг и доселе молчавший Брусилов, – такие кадры бывают очень полезными. …
      Америка – встать бы на колени да поцеловать эту землю…
      Так думал Минаев, проходя по гофрированному трап-коридору, присоединенному к их Боингу… Но думал не серьезно, а скорее в шутку. Какая тут земля? И земли то не видно. Сперва трап гофрированный, потом бетонный пол аэропорта. Глупо вставать на четвереньки здесь, среди разодетой публики. Подумают – совсем дурак.
      Хотя, Америка тем и нравилась Минаеву, что здесь можно было делать что хочешь, лишь бы только в рамках закона, а так – если законом не запрещено бетон аэропортовский взасос лобызать, так и лобызай, сколько душе вздумается, никто слова не скажет. Много чудаков в Америке.
      А потом вот в Россию прилетишь – тоже встать на колени там и тоже поцеловать. Но в России к этому уже с пониманием отнесутся – даже по спине сочувственно похлопают и того и гляди поплачут за одно с тобой – слезу прольют.
      Потому как Россия не есть страна равнодушная, как Америка. Недаром в Америке одно из главных в ходу выражений – I don't care… С одной стороны это вроде как выражение подтверждающее свободу каждого самовыражаться. Де – делай что хочешь, остальным всем по фигу… И это с одной стороны вроде бы как хорошо – потому как на этой самой свободе зиждется дух предпринимательства, построивший всю эту Америку. А с другой стороны русские корни подсознания тянут назад – в общину.
      Где всем было не все равно. Где каждому было дело и до соседа и до товарища. В те времена, когда если случалось оказаться в потёмках, кричали не "есть тут кто нибудь?" а кричали "есть тут живая душа?" Потому что душевное время было. И русская общинность, она душевнее американской свободы от общины.
      Так думал Минаев, выходя на парковку возле Кливлендского аэропорта. Но прочь все мешающее делу!
      Мелькнула было подленькая мыслишка – позвонить Грэйс. Но Минаев подавил эту посланную дьяволом-искусителем помеху. "Все для фронта, все для победы", вспомнил Минаев лозунг – тысячу раз растиражированный в фильмах его советского детства. После победы будем расслабляться. О женщинах, дающих нам сладкую расслабленность будем думать после того, как ограбим родной уральский городок. А пока надо быть сильным.
      Бенджамин Поллак – председатель совета учредителей Кливленд Сивилл Инжениринг компани назначил Минаеву на одиннадцать.
      С самим Поллаком Дмитрий еще не был пока знаком, но с компанией КСИ дела имел, о чем Поллак несомненно уже навел справки.
      Два года назад Минаев выполнял заказы для КСИ на исследования грунтов и фундаментов при постройке пирсов на озере Мичиган, где Поллак и его компания строили новый порт. Объемы работ по исследованию были небольшими, но заказ Минаев выполнил в срок и судя по тому, что рекламаций и исков со стороны КСИ не поступало, качество его исследований Поллака устроило. Да, объемы работ, выполненные Минаевым были очень скромными – всего двадцать тысяч долларов, но ведь это было два года назад. Фирма Димы Минаева могла за эти два года динамично разрастись…
      И главное – у него был договор о намерениях с трестом Универсал, скрепленный письмом городского правительства Краснокаменска, подтверждавшие, что некий американский партнер может получить заказ на строительство объекта стоимостью триста пятьдесят миллионов долларов. Поллак и его вшивая КСИ на такую сумму и за три года по всем США заказов не получат никогда.
      Но слабость Минаева была в том, что никто его на строительном рынке практически не знал. Да и Россия для Кливлендских и Чикагских строителей была местом тёмным и более чем рискованным. Но тем не менее, Дима шел на эту встречу, а мистер Поллак тоже – принимал Минаева в прайм-тайм своего рабочего дня, что само по себе было почетно и внушало надежду на успех.
      Перед визитом, предварительно Дима посетил лавочку одного кливлендского еврея, у которого можно было взять на прокат часы "роллекс" за десять тысяч долларов, перстень с большим бриллиантом и заколку к галстуку с жемчужиной и изумрудом, а также наборную трость черного и красного дерева с серебряным набалдашником.
      Зелено-коричневые туфли крокодиловой кожи, костюм от "Берццони" и шляпа "стэтсон-рич" были у Минаева свои.
      На рандеву в КСИ он приехал в нанятом на деньги Богуша лимузине.
      Дал шоферу пятнадцатку чаевых, чтобы тот вышел и открыл заднюю дверцу, что наверняка было зафиксировано видеокамерами наружного наблюдения. Пусть знают наших!
      – Мистер Минаев? – с улыбкой встретила его секретарша, – мистер Поллак ждет вас.
      Бенджамин Поллак, или Бенни Поляк, как знали его в местной синагоге, был пятидесятилетним евреем с мясистым одутловатым лицом, над которым нависала пышная и вся седая шевелюра густых и жестких волос. Волосы лезли у Бени и из ушных раковин и так же обильно торчали кустиками из его огромных черных ноздрей.
      – Мистер Минаев, рад приветствовать вас у нас в КСИ, прошу садиться…
      Беня изобразил радушие на один балл превышающее дежурное если судить по стандартной офисной шкале.
      – Чай, кофе, воду со льдом?
      – Я хочу показать вам вот это, – перегибаясь через стол, Дмитрий протянул Поллаку прозрачную папку с уже переведенным на английский буклетом, где в основных цифрах, сопровождаемых цветными графиками и картинками был представлен проект строительства тоннеля и транспортных развязок в городе Краснокаменска.
      – Триста пятьдесят миллионов? – хмыкнул Поллак, снимая очки и щуря глаза от инерции перестройки хрусталика.
      – Эти деньги мы можем взять вместе с вами, вы и я, – сказал Дима, кладя ногу на ногу так, чтобы Поллаку были лучше видны его модные туфли и модные носки.
      – Это весьма неожиданное предложение, – прижав руку к сердцу, признался Поллак, – но это не знаит, что это неприемлемое предложение.
      – Я надеюсь на это, – тоже зеркально приложив к сердцу руку, сказал Дима. …
      Все дело было еще и в том, что Бенджамин Поллак в настоящий момент разводился со своей женой. Редкий случай для еврейской семьи upper middle class, но тем не менее. И адвокаты Сары Поллак так успешно повели дело, что Бенни вот-вот должен был не то чтобы совсем пойти по миру и остаться с дыркой в кармане, но шло к тому, что половину движимого и недвижимого Бенджамину в скором предстояло отдать Саре.
      Об этом знали в местной синагоге и знакомый лойер Димы Минаева накануне шепнул ему, что Бенни может согласиться на авантюру, только бы увести значительную сумму от раздела с бывшей женой.
      Так или иначе, переговоры об учреждении новой фирмы – дочки Кливленд Сивилл Инжениринг компани, которая бы унаследовала и часть кредитной истории и часть строительной биографии своей мамы – КСИ, было решено не откладывать в дальний ящик.
      Кливлендское отделение Чейз Манхэттен не без лоббирования знакомыми лойерами из синагоги, было теперь готово кредитовать вновьобразовавшуюся компанию Эм-Пи Сивилл Инжениринг в счет будущих траншей из России по контракту с трестом Универсал и городским правительством Краснокаменска.
      Эм-Пи – это были заглавные буквы новых владельцев-учредителей – Минаев и Поллак.
      Минаев – это были семьдесят пять процентов компании, представленные и обеспеченные кредитами под транши из России, а Поллаку принадлежали двадцать пять процентов новой Эм-Пи, которые обеспечивались кредитной историей и строительным опытом компании КСИ.
      Через неделю все было готово.
      Поллак торжествовал.
      Его четверть в почти полу-миллиардном заказе обеспечивала ему безоблачные перспективы богатой старости в Палм-Бич или в Сан-Диего. А Сара – пусть она теперь возьмет половину старой КСИ. Это уже теперь не имеет для Бенни большого значения.
      Доволен был и Дима Минаев.
      С его стороны все было готово для того, чтобы передавать документы для тендера.
      Теперь мячик был на стороне Богуша с Антоновым. Они должны были провернуть дело с тендером, чтобы заказ на строительство тоннеля достался тандему Эм-Пи Сивилл Инжениринг – трест Универсал.
      Минаев ежедневно звонил Богушу и Антонову, и Антонов в последнем разговоре сказал, что москвичи готовы согласиться на тендер в пользу Эм-Пи при участии Универсала.
      – Кучаев ездил в Москву, – сказал Антонов, – в правительстве все решили в нашу пользу, так что приезжай, начинаем большие дела.
      И потом в конце разговора спросил вдруг, – ты по тарелке Российские каналы там смотришь?
      – Смотрю, – ответил Минаев, – а что?
      – Видел в новостях, как наш Краснокаменск прогремел? – спросил Антонов.
      – Нет, а что такое?
      – Да вот гендиректора треста спецстрой у нас тут убили, – сказал Антонов, и тут же добавил, – но к нашему проекту это никакого отношения не имеет.
      – Работают люди, не я один тут тружусь, – отметил для себя Дима и поехал на банкет в Плаза, устроенный Эм-Пи по случаю своего учреждения. …
      Сперва у Димы была мыслишка этакого прямого действия – позвонить Грэйс и пригласить ее на вечеринку в Плаза.
      Но потом Дима включил турбонаддув мозгов и решил, что умный кливлендский еврей так не поступает.
      Прямой дорогой едет только глупый ковбой с рекламы Мальборо. Но как известно – он плохо кончил, помер от рака лёгких.
      Среди носивших на вечеринке кипы. Минаев отыскал одного лойера, который знал и вёл дела Айзека Гарфункеля – отца Грэйс.
      – Тысяча баксов, привези ее сюда, – попросил Дима лойера, – только ни в коем случае до поры не говори ей, кто учредители Эм-Пи, я сам ей скажу уже здесь, пусть это будет сюрпризом.
      Пили и ели много.
      На аперитив были русская водка и черная икра.
      Для местных Дима был все-таки русским.
      Вот если будут у Димы дети… А хотябы и с Грейс, то вот дети уже будут американцами. А Дима, хоть вот уже пятнадцать лет в Америке, а все равно ассоциируется с водкой и икрой.
      Стоя кучками по двое, по трое, мужчины в черных кипах кушали икру.
      – Забавно, – отметил для себя Дима. – на четвертое июля на городском барбекю они все надевают ковбойские шляпы и становятся фанатами родео и бейсбола… А когда дело касается денег, тут же рядятся в черные круглые шапочки.
      – Как дела? – поинтересовался Дима, подойдя к своему партнеру.
      Высокий статный Поллак был картинно красив – густая седая шевелюра, мясистое широкое лицо правильным образом гармонично кореллировали с толстой никарагуанской сигарой и большим стаканом дорогого бурбона от "саузенд комфорт".
      – Изя привез сюда мою Сару, – скривив губы в гримасе, сказал Поллак,- она в бешенстве.
      – Пусть побесится, – похлопав Бенни по плечу, сказал Дима, – наша Эм-Пи ей не по зубам.
      – Но она хочет подать новые иски, и ее адвокаты из Саймон-Саймон такие ушлые, что какбы они не добрались до моих процентов в Эм-Пи, – пробасил Поллак, выпуская облачко белого сигарного дыма.
      – А знаешь, – сказал вдруг Дима, – передай своей Саре, что в Краснокаменске вчера убили директора треста Спецстрой, того самого треста, что был нашим конкурентом.
      – Эта новость произведет на нее впечатление, – подумав, ответил Поллак и побрел к кучке лойеров в черных кипах. ….
      Грэйс была обворожительно хороша.
      На ней был красный брючный костюмчик в блестках, и он так классно обтягивал ее кругленькую попочку, что хотелось подойти, протянуть руку и потрогать ладонью мягкую теплую субстанцию, что скрывалась под красной материей.
      – А я не знала, что ты здесь главный именинник, – сказала Грейс.
      – А то бы не пришла? – спросил Дима.
      За пятнадцать лет пребывания в Америке, Дима усвоил чётко: в здешней действительности нельзя быть скромным, нельзя сдерживать свои порывы. Впрочем, Дима, как пелось в одесской песенке, не мог сказать за всю Одессу, вся Одесса, то есть вся Америка была очень велика. Но законы еврейской тусовки Кливленда ему были хорошо известны – поскромничаешь, сдержишь себя и тут же пожалеешь об этом, потому как моментально найдется менее скромный и менее сдержанный, который распрострет жадные лапища свои и – АМ – и слямзает объект твоих вожделений.
      И вот – пожалуйста, какой то лойер в кипе похлопал-таки Грейси по попке.
      Опередил Диму. Но тут же, правда, к чести Грэйс сказать – получил по губам.
      Несильно, чисто формально, но получил.
      – А ты замечательно выглядишь, – нашелся Дима.
      – Правда? Я старалась, – ответила Грэйси, тут же кокетливо глянув в большое зеркало, какими был отделан банкетный зал.
      – Я очень хочу продолжить поступательное развитие нашей дружбы, так некстати прерванное перед моим отъездом, – сказал Дима.
      – Ты так витиевато выражаешься, – поморщилась Грейс, – мне не нравится, все эти адвокаты так выражаются, ты у них нахватался?
      – У них мне не удается схватить главного, – улыбнулся Дима.
      – А в чем по твоему, главное? – спросила Грэйси.
      – В том, что они в своих сердцах полностью изжили такие понятия, как Бог и справедливость, – ответил Дима.
      – Ты много читал Достоевского в своей русской школе, – уже без улыбки сказала Грэйс. Было похоже на то, что ей становилось скучно.
      – Я иногда жалею, что мало его читал, – ответил Дима, – если бы читал больше, я не уехал бы из России. Знаешь, почти все мои друзья добились очень многого, они живут гораздо богаче чем эти кливлендские уроды.
      – Потому что не изжили в своих сердцах понятия Бога и справедливости? – хмыкнула Грейси.
      – А знаешь, старые русские купцы, прообраз нынешних бизнесменов, они вели бизнес, или как говорили в России – ДЕЛО, – Минаев произнес это слово по русски, – вели ДЕЛО по совести и по божьему закону. Вместо тонн лойерских бумаг с договорами, при которых все равно все здешние друг дружку обманывают, было слово скрепленное рукопожатием. И никто никого никогда не кидал.
      – Интересно, – скептически улыбнулась Грэйси, – и сейчас в вашей Сибири так ведут дела?
      – Увы, нет, – ответил Дима, – не ведут, потому что насмотрелись ваших голливудских фильмов про Дона Корлеоне и про еврейских лойеров.
      – Ну так и какое резюме? – спросила Грейси.
      – Хочу с тобой спать, вот какое мое резюме, – ответил Дима, памятуя о правиле – НЕ УПУСКАТЬ и НЕ БЫТЬ СКРОМНЫМ.
      – Не получится, – ответила Грейси, выскальзывая из готовившихся объятий.
      – Почему? – спросил Дима.
      – Глупый вопрос, – сказала Грейси и подхватив под руку какого то лойера в кипе, исчезла в толпе. …
      Через два дня Дима вылетел в Россию.
 

 
      – Не ссы, никого не посадят, все спишется на простое российское головотяпство, – утешал Антонова Игорь Богуш, – когда на Южном строительстве тоннель размыло, когда обходили размыв, никого же не посадили! Все списали даже не на служебную халатность, по которой тоже, как ты знаешь, статья, а списали на какое-то эфемерное стечение неблагоприятных обстоятельств.
      – Я все равно не могу на такой риск пойти, – вздохнул Антонов, – я не могу Кучаева подставить, он же меня потом с говном съест.
      – Ладно, – махнул рукой Богуш, – я свою часть работы выполнил, Димка Минаев тоже не подкачал, давай теперь, как условились, выполняй свою часть, тем более, что я расходы на начальном этапе понес немалые, хочу теперь окупиться.
      – Но я не договаривался этот город полностью кидать, – со страстью выдохнул Антонов.
      – А я и не предлагаю кидать, – развел руками Богуш, – ты тендер нам с Минаевым отдай, как договаривались, а мы с откатами не замедлим, с первого же транша обналичим и в рюкзаках принесем, или ты хочешь в коробке из под ксерокса?
      – Я хочу, чтобы городу при этом тоннель бы построился, – сказал Антонов.
      – Построится, – невинно заморгав глазками, ответил Богуш, – построится. Только может быть не совсем сразу, но построится.
      Разговор пошел боком и враздрай после того, как Антонов увидал привезенный Минаевым график траншей.
      Получалось, что на первом этапе подготовительного периода и закупки оборудования – город переводил почти половину ассигнованных Москвою средств.
      – Он нас кинет, – сказал на это Антонов, имея ввиду Минаева.
      – Может, – кивнул Богуш, – но скорее всего, отпилит половину из суммы на закупку горнопроходческих щитов, потому как купит отработавшее свой ресурс старье, а денег то он в смете написал, что покупает новые.
      – Ну! – недоуменно вскинулся Антонов.
      – Ачё ну? – снова развел руками Богуш, – на Южном участке строительства то ведь именно так с размывом дело и обстояло, завезли тогда металлолом вместо рабочего щита, а помнишь, чем дело закончилось?
      – Ну, – снова неопределенно отозвался Антонов.
      – Тоннель то достроили.
      – Только дотаций потом было вдвое от первоначальной сметы, – хмыкнул Антонов, – у нас если до такого дойдет, мне труба.
      – Никакая не труба, – отмахнулся Богуш, – во первых, мы тоннель построим, а во вторых, надо по-ленински, не даром, помнишь, сколько нас на первом курсе по истории КПСС заставляли Ленина конспектировать? Так ты по ленински, главное ввязаться в драчку, а там посмотрим.
      Уже уходя от Антонова, Богуш подумал, – надо же такого труса замом городского головы поставили! ….
      – И ты понял, никакого заказа искать не станут, нет никакого заказного киллера, а значит и никакого заказчика нет, – сказал Брусилов, – все гениально, если есть мотив бытового убийства на почве ревности, то искать иную подоплеку прокуратура не станет.
      – Угу, – кивнул Богуш, – неплохо тебя научили там.
      И при слове "там" Богуш махнул рукой куда-то в ту сторону где по его мнению должен был находиться штаб секретных курсов КГБ.
      – Так и Кирова замочили, и президента Линкольна и еще кучу политиков, когда умные спецслужбы выводили на цель человека-торпеду, заранее подготовленного и доведенного до кондиции ревнивца, которому накрутили, де Киров спит с твоей бабой, поди как с ним разберись-ка по мужски…
      – Молодец, – похвалил Брусилова Богуш, – значит, говоришь, Игнатьев совсем без денег сидит, бедствует?
      – Приходил на работу проситься на любых условиях, хоть бригадиром монтажников, жалко на парня смотреть.
      – Ну, значит, скоро созреет.
      – Мы ему не напрямую, а как бы через случайного знакомого информацию подкинули, что его девчонка с нашим объектом спит.
      – Поверил? – спросил Богуш.
      – А как не поверить, – хмыкнул Брусилов, – Ноилюшка двенадцать таких откровенных фоток отснял, простым дешевым мобильным телефончиком, но позы, но позы, представь себе, хоть в лучший порнографический журнал на центральную разворотку.
      – Это же улика, – с сомнением произнес Богуш.
      – А кто тебе сказал, что ему эти фотки оставили? – с торжеством превосходства ответил Брусилов, – ему их только показали.
      – Ну смотрите, это ваша часть работы, – поднимая руки и тем самым показывая, что разговор окончен, сказал Богуш, – каждый будет заниматься своею частью работы.
      – И каждый потом получит за свою часть, – уже неслышно и про себя добавил Брусилов.
      Он хорошо помнил дело Ходорковского и отдельно выделенное дело его начальника безопасности Платона Лебедева. Каждый отвечал за свою часть работы. Ходорковский за денежную. А Платон Лебедев – за киллерскую.
      Однако, Брусилов не сомневался, что его план с Игнатьевым сработает на все сто процентов.
      Игнатьев уже засветился в милиции, как необузданный ревнивец. Он набил морду Минаеву и даже отсидел за это пятнадцать суток. А Минаев – партнер Богуша.
      Значит, если Игнатьев убьет из ревности врага Богуша, то на трест Универсал, что это трест заказал киллеру убийство – никак не подумают. Если девушка Игнатьева спала с врагом Богуша. …
      Богуш все думал – говорить Столбову про то, что его дочка прямо на работе спит с начальником юридической службы или не говорить?
      Впрочем, Ольга вполне взрослая женщина и может быть это ее личное дело?
      А с другой стороны, Вадик – друг Богуша и поведение дочки друга не должно быть ему безразличным.
      Думал посоветоваться с Брусиловым, но покуда отложил это на потом. Уж больно страшен этот Брусилов. Не дай Бог попасться ему в перекрестие прицела.
      А, кстати, Лёля влюбилась в своего "пусика", как она теперь называла Бориса Эрдановича Чувакова, влюбилась, как кошка. Всякий стыд потеряла.
      Да и пусик тоже хорош. Нет бы поставить девчонку на место, одернуть. Прикрикнуть, пригрозить. Так ведь сам повёлся.
      А вестись на любовь в такое время, именно сейчас, когда в трест Универсал за документами приезжали люди из прокуратуры и Счетной палаты, расслабляться сейчас начальнику юридической службы было явно не ко времени. ….
      – Не ко времени ты разболелся, Валид Валидович, – сказал заместитель Генерального прокурора, – может быть усилить тебя там в Краснокаменске? Пришлем тебе в подмогу пару молодых псов, охочих до живого мяса зажравшихся местных поросят? Прислать? Прислать таких, что ничего и никого не боятся?
      – Да я сам никого и ничего не боюсь, – ответил Валид Валидович, – помните как еще с бригадой Гдляна и Иванова мы хлопковое дело целой республики раскручивали ? Меня тогда в автокатастрофу еще подставили…
      – Помню, – кивнул Зам Генерального, – за то и держим, за то и ценим.
      Разговор шел не в Генеральной прокуратуре, а кабинете зама администрации Президента на Старой площади. Самого хозяина кабинета, едва началась беседа вдруг вызвали на самый-самый верх, и тот, извинившись, предложил Заму Генпрокурора договорить с Валидом Валидовичем в его кабинете, но уже без него.
      – Не тратьте времени на переезды, тем более, что Валид Валидович себя неважно чувствует, – убегая, сказал зам главы президентской администрации.
      Заботливая секретарша в безупречных по старой Кремлевской моде – черной юбке и белой блузке с черной лентой бантиком вместо галстука, тихо внесла поднос с кофе.
      – Ну, так расскажи теперь по простому, что там в Краснокаменске нарыл-накопал? – спросил Зам Генерального, когда они с Валидом Валидовичем остались одни.
      – Ничего нового, Василий Игнатьевич, – покашливая сухим нездоровым кашлем, ответил Валид Валидович, – воруют строители, воруют по-черному. И плиты взлетной полосы, что под президентским самолетом проломились, это только надводная часть айсберга.
      – А про весь айсберг что можешь рассказать? – спросил Зам Генерального.
      – В городе образовалась устойчивая преступная группа, занимающаяся хищениями государственных средств, отпускаемых на финансирование строительства объектов федерального значения, – монотонно начал Валид Валидович свой доклад.
      – Ну уж и местного, не федерального финансирования они разворовывают не меньше, – хмыкнув, уточнил Зам Генерального.
      – Да, но нас интересовали объекты федерального финансирования и в частности, строительство новой взлетной полосы, – снова, зашедшись надсадным кашлем, ответил Валид Валидович.
      – Это где ж ты так простудился, – участливо спросил Зам Генерального.
      – Да на прогулку в лесопарк там выезжал с шофером, да одет был не по погоде, – отмахнулся Валид Валидович.
      Далее, из его речи, Зам Генерального узнал, что Валид Валидович собрал достаточно документов для того, чтобы изобличить недобросовестных строителей, проектировщиков и заказчиков из городской администрации, которые, вступив в сговор, намеренно шли на удешевление строительства за счет замены материалов и уменьшения объемов и площадей.
      Проектировщики же с ведома заказчика и строителя-подрядчика намеренно при этом и заведомо завышали смету строительства, чтобы образовалась этакая дельта, которую от последующей экономии, можно было потом поделить между участниками сговора. В принципе, такими махинациями занимались повсюду – по всей России, во всех губерниях и областях. И это не было новостью ни для Валида Валидовича, ни для его высокопоставленного визави.
      Особый криминал в деле Краснокаменских строителей по мнению проверяющего был в том, что не удовлетворившись одной лишь дельтой от разницы переоцененного строительства и его реальной стоимости, жадные до денег строители стали экономить на материалах уже сверх разумной меры, чтобы получить теперь не прибыль, а уже сверх-прибыль.
      Так подрядчики поступили и при строительстве взлетно-посадочной полосы. Плиты там оказались тоньше, цемент в них оказался не той марки, а арматура не того диаметра.
      – Ну, стрелочников – строителей мы посадим, – кивнул Зам Генерального, – а есть доказательства того, что заказчики были в курсе такого с позволения сказать – удешевления строительства?
      – Если покорпеть, да навалиться, то доказательства найдем, – сказал Валид Валидович, – вы только команду "фас" обозначьте.
      – Да вот в том то и дело, что покуда политически не можем мы такую команду дать, – разведя руками, сказал Зам Генерального, – Кучаев, губернатор Краснокаменска нынешний, он у хозяина вроде в фаворитах ходит, в любимчиках, и руки у нас покуда коротки его за шкварник взять, а то бы за президентский самолет другого губернатора давно бы…
      Зам Генерального на минутку осекся и замолчал, задумчиво глядя в окно, из которого были видны золотые купола с крестами.
      – Но ты, Валид, ты материалы собирай, – продолжил Зам Генерального после паузы, – компромат никогда лишним не бывает, сейчас Кучаев сюда прикатил, в Москву, выбивает деньги под строительство нового тоннеля и на окружную автодорогу.
      – Кстати о дороге, Василий Игнатьевич, – встрепенулся Валид Валидович, – эти рационализаторы из Урал-Спецстроя, где директора недавно убили, слыхали?
      – Да-да, – кивнул Зам Генерального.
      – Так вот, рационализаторы эти вели реконструкцию Новосибирского тракта заказ федеральный по программе Президента Дороги России. И что? На реконструированных ста километрах тракта ширину дорожного полотна сделали на пятнадцать сантиметров уже. При общей ширине четырехполосной автодороги пятнадцать сантиметров эти вроде как совершенно не заметны. Но при длине трассы в сто километров экономия получилась весьма существенная.
      – А как с расследованием убийства, кстати говоря? – спросил Зам Генерального.
      – Этим местная прокуратура занималась, областной прокурор Кондратьев, – кашлянув, ответил Валид Валидович, – вроде бытовуха, говорят.
      – Ну ладно, – удовлетворенно кивнул Зам Генерального, – я Кондратьева вызову с отчетом, а ты поезжай назад в Краснокаменск и копай под всю эту братию, под Кучаева, и под этого, помощника его…
      – Антонова, – подсказал Валид Валидович.
      – Во-во, и под Антонова и под всю его камарилью строительную, всех кто в делах повязан, давай на всех на них материал, а то сейчас там большое строительство намечается, чуть ли не на пол-миллиарда бюджетных денег.
      – Я все сделаю, не сомневайтесь, – снова закашлявшись, сказал Валид Валидович.
      – И это, – уже напутственно с отеческой заботой о подчиненном, сказал Зам Генерального, – ты там этими, прогулками в лесопарковую зону больше не увлекайся, береги себя, а то…
      И Валид Валидович заметил в глазах Зама Генерального такую хитринку, что указывала на какое-то знание об истинной природе тех самых прогулок в лесопарк Сиреневой Тишани.
 

 
      Хуже нет, когда родители пытаются неуклюже сосватать-просватать или подружить своих чад. Типа того, мы – взрослые дружим, и вы – наши дети извольте подружиться! И не понимают главного, что дети не есть их продолжение или копия по конструкции личности, а как раз чаще всего – наоборот. Поэтому то и в святая-святых, что есть для молодого человека или девушки дружба – грубые родительские методы не работали. Это не уроки заставить делать, или трудовую повинность да даче отрабатывать. Приказать – дружи с сыном Олега Михалыча или подружись с Дочкой Петра Петровича – это никогда не канало и не прокатывало.
      Женьку Богуша его папаша Игорь Александрович пытался вот подружить и с дочкой Столбовых с Лёлькой, и с сыном Антоновых Максимом – и ничего путного из этих принудительных дружб не получилось.
      Так, сходили пару раз формально в волейбол поиграть на пляж, да на дачах несколько раз встречались, когда родители на свои сабантуи собирались.
      Дружбы по папиному принуждению у Жени Богуша еще и оттого может не получалось, потому как и с самим отцом, с Игорем Александровичем у него отношения были очень сложные.
      Обоюдной любви, тяги друг к другу и каких-либо нежных чувств ни отец к сыну, ни сын к отцу не испытывали.
      Уже в шестом или в седьмом классе нашла какая то коса на камень в их отношениях.
      До этого все вроде было как во всех семьях – сын просто знал, что у него есть отец. И это знание исходило от регулярно получаемых маленьким Женей подарков.
      Дорогих подарков, каких не получали иные его товарищи по двору и по школе. Женя отцом привык гордиться. Как же! В те еще времена, когда автомобили были далеко не во всех семьях и вообще машина считалась признаком какого-то экономического преуспевания, у них в семье Богушов было аж два автомобиля. Если даже не все три.
      Потому как помимо дедушкиной "волги" с оленем на капоте, была еще белая тойота с правым рулем, на которой ездила мама и была еще служебная черная "волжанка" с шофером, которая каждое утро приезжала за отцом и каждый вечер аккуратно привозила его обратно, в каком бы виде отец не заявлялся – в трезвом или не очень. Вечернего приезда этой самой черной "волжанки" с некоторой поры Женя и стал сперва просто побаиваться, а потом и вовсе возненавидел эти ее прибытия, после которых пьяный отец сперва долго и шумно разувался в их большой прихожей, а потом, оглашал их большую и оттого обладавшую гулким эхом квартиру громоподобным басом, от которого сердечко юного Жени трусливо сжималось и пряталось под левую пятку.
      – Евгений! – кричал прибывший с очередного ресторанного обмывания отец, – Евгений, с дневником шагом марш ко мне!
      И не то чтобы отец его бил или давал ему подзатыльники.
      Нет.
      Не в этом была причина сперва страха, а потом и образовавшейся на месте этого страха нелюбви к отцу.
      Просто с какого то времени Женя вдруг почувствовал, что отец совсем не любит его.
      И что эти воспитательные вечерние построения, эти казарменные правежи с дневником и тетрадками были чистой воды формальной данью отца тому общезаведенному порядку, при котором если у отца есть сын, то отец должен проверять, как его сын учится. И если сын учится так-себе, то отец по этому общезаведенному порядку должен быть с сыном строг.
      И вроде ни к чему нельзя было придраться.
      Никаких претензий к отцу в том, что он проверяет у сына дневник и ругает нерадивого сына за двойки, Женя сформулировать и тем более предъявить не мог.
      Однако, сердцем Женя чувствовал, что отец просто хочет чтобы его сын был бы послушным и образцовым, как были в его хозяйстве образцовыми – мебель, автомобили, дача, одежда… И если сын не отвечал требованиям этой высококачественной образцовости, то отец не любил его. И выбросил бы, кабы это было бы можно. Но сын был не мебелью и не автомобилем, и выбросить или поменять его по человеческим законам было нельзя. И Женя чувствуя постоянное раздражение и недовольство отца, не имел желания исправиться в учебе, но только все больше и все сильнее ненавидел эти его поздние вечерние приезды с работы.
      А потом отчуждение еще более усилилось.
      Жене нравилась музыка, гитары, ударные инструменты.
      Он репетировал со школьными товарищами, а отец…
      А отец, если был дома, врывался в комнату и всех разгонял, крича, что с гитарами и с сережками в ушах ходят только гомосексуалисты и наркоманы, а что нормальные ребята – думают о будущем и готовятся в университет.
      Впрочем, в университет Женя и так поступил.
      И опять-таки… не на тот факультет, на который прочил его отец, а на тот, который Женя посчитал для себя более интересным.
      В Питере у Богушов жила родственница. Двоюродная сестра отца – Лидия Сергеевна – дочка дедушкиного родного брата Сергея Александровича Богуша. Жене она приходилась двоюродной теткой. Жила Лидия Сергеевна на Пушкинской улице рядом с метро Площадь Восстания в коммунальной квартире.
      Отец, посылая Евгения в Питер, полагал, что тот станет жить у тетки.
      Но Женя сразу подал на факультете заявление с просьбой предоставить ему общежитие и к тете Лиде заходил лишь когда денег совсем не было, чтобы перехватить до перевода из дому или до стипендии.
      Впрочем, стипендии у Жени во втором семестре первого курса не было, о чем он не стал сообщать домой в Краснокаменск, чтобы не вызвать тем взрыва отцовского негодования. А вот дефицит денег, образовавшийся по причине лишения стипендии, Женя компенсировал тем, что устроился диск-жокеем в один из клубов, что был неподалеку от общежития.
      Досталось бы Жене на орехи, кабы узнал об этом отец!
      А кабы еще узнал отец про марихуану? Да про некоторые иные шалости своего отпрыска?
      Живя с родителями и вольно-невольно прислушиваясь к разговорами отца с матерью, да к разговорам старших, когда и его – младшего отпрыска Богушов приглашали посидеть с гостями за праздничным столом, Женя слыхал краем уха про то, что есть у папаши некие помощники, способные помогать во всякого рода щекотливых делах.
      Женя даже видал главного из них – Брусилова, тот не раз приезжал к ним домой, привозил специалистов с аппаратурой, искал жучки, проверял сигнализацию…
      Страшный человек. У Жени от его взгляда мурашки по спине бегали.
      И в то утро, когда Женя проснулся на квартире у Славы… У Вячеслава Аркадьевича…
      У Славы, который был теперь любовником Жени, первое, о чем Женя почему то подумал – это был Брусилов… Узнай отец об отношениях своего сына с Вячеславом Аркадьевичем, он непременно прислал бы сюда в Питер своего начальника безопасности. У папаши бы не заржавело.
      Только вот вопрос, кого бы Брусилов порешил – Женьку или Вячеслава Аркадьевича?
      Или обоих?
      В детстве – спроси его вдруг в какой-либо критической ситуации – ну, скажем в плену у дикарей, – кого первым из вас убивать, тебя или друга твоего? Женька бы не задумываясь, ответил бы – друга первым убивайте. Настолько сильны в генах инстинкты самосохранения.
      А теперь?
      А теперь Женька так любил своего друга – своего умного, своего гениального Вячеслава Аркадьевича, что спроси его Брусилов – кого из вас первым укокошить – ответил бы… МЕНЯ.
      А Слава – он такой классный, такой умный.
      Вот вчера зашел в клубе разговор о Шнурове…
      Ну и Слава всех раздолбал.
      Когда мне говорят о Шнурове, – начал он, – когда наши склонные к истерии дамочки, закатывая глазки и заходясь в визге от восторга восклицают, ах, этот Шнуров, мне сразу приходит на ум анекдот про Петьку и Василия Ивановича.
      Оба они попали после Гражданской войны в Париж, бедствовали там, голодали, и вот как-то какой-то генерал из иммигрантов посоветовал Петьке с Чапаевым, чтобы те с голоду не померли, обратиться к одному богатому чудаку, тот платит иногда русским иммигрантам – кто романс ему споет, кто стихи серебряного века задекламирует… Ну, почистили сапоги, надраили портупеи, пришли Петька с Василием Ивановичем приободренные. Заходят к этому чудаку, так мол и так, можем спеть казачью песню про Черного Ворона… Тот подумал и говорит, нет, мосье, про черного ворона мне не требуется, а вот поругаться пол-часа русским матом в темной комнате, за это готов денег отвалить.
      Матом пол часа? – Переглянувшись изумились герои, – можем и подоле.
      Сказано – сделано.
      Развели их по комнатам, и давай каждый из них ругаться, – мать-перемать… Ни одного слова нормативной лексики за пол-часа. Сплошной десятиэтажный мат.
      Выходят их своих комнат, чудаковатый мосье доволен, дает Василию Ивановичу пятьсот франков, а Петьке тысячу.
      – Это почему же мне пятьсот, а Петьке тысячу? – возмутился Чапаев.
      – А потому что ваше выступление шло только по радио, а выступление вашего товарища, демонстрировалось еще и по телевидению, – ответил чудаковатый мосье.
      Каково!
      Представь себе такую интродукцию, – медам и мёсье, сейчас перед вами выступит видный советский военачальник, он поделится с вами своими мнениями относительно политических процессов, которые сейчас происходят в Советской России… И после такого вступления включают запись… Я в рот… мать… бля…на фуй… и так далее…
      А в конце так спокойно, – вы прослушали комментарии видного российского военачальника. И что самое главное – комментарии такого рода они носят совершенно универсальный характер и их можно ставить в эфир по любому поводу. По поводу того, что утонул подводный корабль, или по поводу того, что террористы взорвали школу или упал и разбился самолет… Вы сейчас услышите комментарии министра по поводу того, что вчера случилось… Мать… в рот… вас всех еб…бля…на фуй…
      Вот и твой Шнуров.
      А собственно, почему только твой?
      Все смеялись.
      И Женька громче всех хохотал.
      Впрочем, тема русской интеллигенции была коньком Славы.
      И Женька мог часами слушать и слушать, впитывая иронию и мудрость этого человека.
      По возрасту – годящегося ему Женьке в отцы.
      Но разве можно сравнивать Славу и папашу Игоря Александровича?
      Тот – директор сраного строительного треста – сапог сапогом! И в четверть, и в одну восьмую того ума, что у Славы не имел никогда. Хоть и кичился всегда своим богатством. Нашел тоже чем кичиться!
      Про Шнурова, как про феномен русской интеллигенции Слава мог часами рассуждать.
      Начал с того, что ПУБЛИЧНО Ругался матом.
      Был артистом этакого народного жанра.
      А глянь-ка чем кончил?
      Сидит восседает рядом с министром культуры.
      Впрочем…То, что образ классического русского интеллигента, тщательно выписываемый в свое время режиссерами Александровым и Ко были на самом деле не Юнговским архетипом, а некой карикатурой, где профессор и академик представлялись этакими полу-карикатурными ебанько в своих вечных pence-neze и каких то совершенно нелепых камилавках, а их жены, преимущественно в исполнении великолепной Фаины Раневской – подавались как некие инфантильные полу-идиотки с неистрибимыми старорежимными замашками, выражавшимися, в основном, в этаком манЭрном произнесении советских неологизмов, типа "дЭтали", "диЭта" и тому подобное, так что вообще, глядя на эту лажу, на эти карикатуры, выдаваемые агитпропом за твердую монету архетипа, пролетариат должен был радоваться, до чего же эта ПРОСЛОЙКА смешна и нелепа! И нкто ведь не удосужился задуматься при этом, что если интеллигенция с такими ПРИВЕТАМИ в голове, то как вообще эти карикатурные ебанько-академики справляются с советской наукой?
      Последним последователем Александрова и Ко был их достойный ученик – михаил Казаков с фильмом Покровские ворота, где в качестве образцово-показательного архетипичного интеллигентского придурка был выставлен ученый филолог в бесподобном исполнении артиста Равиковича. Вот уж где пролетариат в лице точильщика – гравера Саввы возрадовался, дорвавшись и до святая-святых интеллигентского блага – до его женки… Не даром тут вспоминается и та незамысловатая мечта черни, прекрасно выраженная в балалаечной частушке, исполненной Полиграфом Шариковым (арт. Толоконников) в телефильме Собачье Сердце…
      А вот барышня идет – кожа белая – кожа белая – шуба ценная – если дашь чего – будешь целая…
      Но времена той классовой зависти канули в лету.
      И пришли другие, как правильно это заметил (тоже кстати – академик) Владимир Познер. И теперь, как показывает практика, тип интеллигента совсем не тот, какам его выставлял сталинский агитпроп.
      На самом то деле – российский интеллигент – не падает в обморок от прочитанного на заборе великого русского слова из трех букв… и кстати говоря, американизация общества уже настолько вытеснила не только русское ОЙ, заменив его на ВАУ и У-УПС, что и слово на букву Х уже редко где встретишь – и даже в лифтах, где провожая вечером девушку, раньше можно было точно узнать о ее нравственном облике, прочитав например графити типа – Наташа – б…, то теперь, кроме бесчисленных рэп-зон, хард-кор-зон и прочей белиберды на латиннице – и не прочитаешь!
      Так вот, настоящее, реальное, не картонно-деланное лицо российского интеллигента – проявилось теперь на канале НТВ в программе "В нашу гавань заходили корабли", где кстати говоря – действительно собирается практически весь цвет столиченой как теперь принято говорить – креативной – интеллигенции. И что?
      А то, что на самом деле – она (интеллигенция) – эстетствует не наигрывая на клавикордах пассажи из Шумана или Шопена, а распевая матерные частушки. Вот в чем оказывается – отттяг русской интеллигенции!
      Столичная интеллигенция теперь с большим удовольствием поет не романсы Булахова, а вместо "Утра туманного – утра седого", забацывает под блатную восьмерочку на гитарке – куплет про то, что мол "мама – я доктора люблю, мама – я за доктора пойду – доктор делает аборты – отправляет на курорты – мама, я за доктора пойду"…
      Но, дорогой многоуважаемый читатель!
      Автор этих заметок СОВЕРШЕННЕЙШИМ образом не собирается выступать с критикой современных нравов.
      Цель этих заметок иная.
      И она в том, чтобы отметить необычайную прозорливость Владимира Вольфовича Жириновского, который намедни закатил матерное выступление по всем каналам нашего Ти-Ви. И результат такого выступления будет совсем не тот, какой ему прочат комментаторы из умных аналитических программ.
      Владимир Вольфович однажды уже удивил и поразил нашу демократическую общественность, когда восемь лет тому назад его партия В ПРЯМОМ ЭФИРЕ ночи выборов – победила в большинстве российских регионов, оставив далеко позади самые, казалось бы демократически – вожделенные партии.
      И теперь, делая разухабисто – пьяное матерное выступление услужливо показанное по ТНТ и НТВ – умный Жириновский бьет не на рейтинг от МАРГИНАЛОВ, а именно на рейтинг от… ИН-ТЕЛ-ЛИ-ГЕН-ЦИИ…
      Ведь на самом то деле – именно интеллигенция подспудно, подсознательно и хочет такого матерного оттяга, де ты – Буш – объевшийся груш – ни хрена не получишь от России, и в Ираке тебя ждет полная жопа огурцов! И пьяная выходка Владимира Вольфовича – это куда как более тонкий и еще более умный ход, чем книжка про омовение русских сапог в Индийском океане. Ведь та самая интеллигенточка, которая распевает про то, как МАМА, я повара люблю – повар делает котлеты – хреном режет венегреты – мама я повора люблю – та же самая интеллигенточка, что подпевает передаче "В нашу гавань заходили корабли" – она же сердцем и проголосует за лихого матерщинника Жириновского, а не за этих с кислыми рожами!
      Так что, в самую точку Вольфович попал – в самую десятку!
      Я за то люблю Ивана – что головушка кудрява!
      И российская интеллигенция подсознательно ПОТЯНЕТСЯ к реально родному, а не приписываемому ей авторами дутых архетипов.
      Так что, с удачным ПИ-АРОМ, вас, Владимир Вольфович!
      Больше мата в эфире – больше интеллигентов за вас проголосуют на осенних выборах.
      Спроси Женьку, почему он поддался на то, чтобы стать любовником Славы?
      Женька бы теперь ответил – а с ним интересно…
      Со Славой было всегда интересно.
      Он вещал, как твоё телевидение, канал "Культура".
      – Вот в Филармонии мужчина спрашивает соседа, извините, не вы сказали, е.. твою м..ть? Сосед в возмущении отвечает, мол что вы, нет, не говорил! Тогда мужчина другого соседа спрашивает, не вы ли сказали е… твою м..ть? Тот в свою очередь, да вы что, как можно, да никогда! Тогда мужчина вздохнул недоуменно и сказал, – наверное, музыка навеяла…
      Парадоксальный ум Славы просто завораживал. Его остроумие будоражило. И не одного Женечку, но и всех, кто бывал на вечеринках в гостеприимной холостяцкой берлоге доцента Вячеслава Аркадьевича Машкова. Со Славой они познакомились на Новый год. Про Славу и старшекурсники рассказывали, что он такой вот чудак – любит молодежь, любит приглашать группы, где ведет семинары к себе домой, устраивая бедным студентам обжорные пиры с деликатесами и дорогими напитками.
      И конечно же говорили, что Вячеслав Аркадьевич не совсем традиционен в выборе… в смысле… в смысле, что он – педераст.
      Женьке было все равно. А может, и не все равно.
      Ему было интересно.
      Ум.
      Его будоражил Славин ум.
      – Вот и еще один год пролетел, Женечка,
      И какие мотивы навевает нам декабрьская метелица?
      Про то, что история в общем не любит и не терпит пустых пророчеств.
      Ведь еще живо и вопреки усилиям наших вождей из бывшего КГБ не совсем еще вымерло то поколение, которое ежедневно на протяжении десятилетий по единственному тогда радиоканалу слушало непреходящий – и вечный супер-хит партийной поп-топ десятки перманентно-горячих хитов про то, как "день за днем идут года, зори новых поколений, но никто и никогда не забудет имя Ленин…".
      Так вот – забыли уже. Хоть и пророчили нам, что НИКТО И НИКОГДА. И день за днем снова идут года, и теперь уже не один канал на кухонной радиоточке вещает, а целый набор – шуба-дуба, упс-вау, а я все летала, а я все мечтала-ла-ла, упс-гоп-ца-ца, владимирский централ-ветер северный… И новое поколение уже незаметно подросло, то которое не ассоциирует своего счастливого детства с именем любимого дедушки Ленина.
      Так что, не обещай Жека, деве юной любови вечной на земле, не строй тысячелетних рейхов и не клянись, что никто и никогда кого- то там не забудет, пусть даже и вечно живого.
      Вечного вообще ничего нет.
      Вечны только Кобзон и Алла Пугачева, которые и при Леониде Ильиче, и при Юрии Владимировиче, и при Константине Устиновиче, и при Михал Сергеиче, и при Борисе Николаевиче, и при… вобщем еще не одного президента переживут – вот увидишь!
      А вообще, следует отметить некоторые наметившиеся тенденции:
      Так в газетах и ТВ перестали уже вспоминать недавно еще популярные цитатки, ставшие у неких журналистов не просто набором штампов, а неким гоном публицистической фанеры…
      Это такие еще недавно звонко-устойчивые словосочетания как:
      Намбер уан – На переправе коней не меняют Набер ту – Горе родившимся в эпоху перемен Намбер труа – Хочется не то конституции не то севрюжины с хреном…
      И о чем же говорят такие лексические самоограничения? Ведь среднестатистической полуобразованной журналюге только дай подсесть на звонкой цитате, он ее будет тереть покуда не сотрет, как хиппи старый левис…
      А такая лексическая диета говорит о том, что по мнению журналистов, мы значитца:
      Переправу – проскочили
      Перемены закончились (и начался застой) Конституция (жизнь по-закону), равно как и севрюжина – стали достоянием очень узкого круга людей.
      Ну, про коней на переправе – можно еще поизголяться, что мол последнего коня в пальто мы сменили тоже как раз под Новый год… Если конкретный Новый год и аллегорическая переправа вообще как то соотносятся и коррелируют.
      А про перемены и застой…
      Вот возвращаясь к изначальной теме относительно вечно-живого вождя, грешившего тем, что любил пролетариат сейчас такой половой ориентацией трудно кого удивить, Ленин рабочих любил, а Борис Моисеев – франко-испанских шансонье, Так вот, семидесятилетнее вдалбливание на уровне этакого зомбирования поколению вуду – когда на каждом брандмауэре писали, что Ленин жив – подсознательно перекочевало в контркультуру ранней горбачевской перестройки, когда юные бунтари в косухах, стали сами писать на заборе то же самое, только… про Витю Цоя… Это к тому, что второй из этих вечно живых, будучи ярым противником того застойного болота в котором росло и загнивало поколение танцевавших под Смоков, Аббу и Бони-Эм, призывал к ПЕ-РЕ-МЕ-НАМ. И не дождавшись, трагически, как и положено истинному герою – погиб.
      Потом, как мы все помним, были и переправы с конями в пальто, и времена перемен, в которые по несчетно цитируемому Конфуцию – не дай Бог никому!
      А потом и Конституцию приняли (и не одну, включая Башкирскую, Татарскую и Ямало-Ненецкую), и севрюжины с хреном похавали…
      И с чем теперь сидим?
      В преддверье Нового 2006 -го?
      А если следовать логике, что переправу проскочили и коня в пальто поменяли – то значит въехали в период стабилизации. Или, как в годы моей пионерской юности это называли – эпоху построения РАЗВИТОГО изма. Только раньше это был изм иной общественно экономической формации. Но смысл застоя от этого не меняется.
      При Брежневе боролись с целым набором измов, привлекая к этому родные органы (без которых, ну просто – никуда), и при новом – рыночном способе регулирования экономики, тоже борются с измом – и тоже при помощи тех же любимых органов.
      Только тогда – в эпоху построения развитого изма – боролись с империализьмом и милитаризьмом, а теперь. Переехав переправу и сменив одного коня в пальто на другого – борются с медждународным терроризьмом…
      Вобщем, налицо все симптомы застоя и стагнации, однако.
      На заборе скоро следует ожидать появления новых фигурантов относительно ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ, а нам – татарам, как выяснилось, все равно в какое время жить – что застоя, что перемен – не один ли хрен!
      Что пулемет – что водка!
      Цой – жив.
      Ленин – в мавзолее.
      Кутузов в треуголочке.
      Чапаев в бурке.
      Петька – в дурке.
      А мы…
      И, разумеется – долой международный терроризм!
      А потом напились, нюхнули кокса…
 

 
      И Женька стал любовником Вячеслава Аркадьевича. …
      И нельзя сказать, что у Женьки не получалось с девчонками.
      Да нет, все получалось.
      Когда он устроился в клуб диск-жокеем, девчонок вообще образовался избыток – некуда было складывать.
      Их бар работал до часу ночи.
      В пол-первого бармен, который вообще был здесь полным хозяином и платил Женьке зарплату, в пол-первого, бармен включал верхний свет и из своего бара показывал Женьке знак – руки крестом, дескать, давай, выключай свою музыку, пора выручку считать и закрываться.
      Так вот, когда Женька гасил свои стробоскопы и выключал усилители, подле высокого диск-жокейского его насеста уже стояли две, три девчушки, и самая бойкая обычно лезла прямо наверх, задавая до смешного прямолинейный вопрос: где будем? У тебя, или ко мне в общагу пойдем?
      Два раза Женька лечил гонорею.
      А один раз страшно перепугался, думал, что залетел по полной программе.
      Про одну девчонку, с которой он оттрахался на заднем сиденье приятельской машины местные ребята завсегдатаи их клуба сказали, что у нее сифилис.
      Женька в ужасе помчался в платную анонимную поликлинику.
      Рассказал все доктору, тот выслушал и сказал, что в крови сифилис обнаружится только через три или четыре недели, а пока надо ждать и наблюдаться.
      – Но я не могу ждать, – буквально заорал взбудораженный Женька.
      – Тогда, если хотите, мы можем поколоть вас антибиотиками до проявления заболевания, – с дежурным равнодушием сказал доктор.
      Пятьсот долларов на курс антибиотиков Женька занимал у тёти Лиды.
      Соврал ей, что в карты проигрался чеченцам в общежитии. Что если не отдаст – те его зарежут.
      Тетка денег дала, но тут же отзвонилась в Краснокаменск папаше. …
 

 
      Когда Летягин был счастлив?
      Наверное – никогда.
      Потому что счастье, это состояние абсолютной, эссенцированной, и рафинированной радости, не омрачаемое никакими горькими мыслями. И прежде всего мыслями о том, что если тебе хорошо, то это не на долго.
      Поэтому, по мнению Летягина, счастливыми бывали только недальновидные и даже глупые люди, не способные понять, что завтра наступит завтра. И в этом завтра уже могут и деньги кончиться, и девушка уйти, и здоровье иссякнуть.
      Одна из знакомых Летягина, которая тоже пожила-пожила с ним в его крохотной квартирке на Сиреневой Тишани, да и ушла, так вот она, эта девушка сказала на прощанье, что Летягин просто не умеет жить и наслаждаться моментом.
      Наверное, она была права.
      Летягин и сам понимал, что он просто не умеет.
      Просто не умеет быть счастливым.
      Вечно он думает о том, что хорошее, происходящее с ним непременно должно кончиться.
      И лежа рядом с красивой девушкой, близости которой он добивался долгие недели непростых ухаживаний, он уже с густью думал о том, что недели через две она уйдет от него. И покупая себе новую машину, на которую копил целых два года, отказывая себе в многочисленных приятных мелочах, Летягин уже думал о том, что через два года по блестящим сейчас бокам этого автомобиля уже пойдут царапины, вмятины и пятна ржавчины. А потом и вовсе она сломается где-нибудь на половине пути от Краснокаменска к даче его родителей и ему придется сидеть и куковать на ночном шоссе, опасаясь проезжих бандитов…
      Так что, со счастьем у Летягина были сложности.
      Но зато он точно мог сказать, что бывали в его жизни моменты, когда ему было весело.
      Например, когда в последние советские годочки прежней страны, ему удалось на две недели съездить на всесоюзный семинар журналистов, проводившийся в Ульяновске.
      Поселили их в гостинице Венец, что стояла на высоченном берегу Волги неподалеку от Ленинского мемориала.
      И погода была прекрасная – ранняя осень, теплынь, даже купаться было можно… Но главное, познакомился Летягин на этом семинаре с интереснейшими ребятами. Тоже как и он – редакторами районных и городских газет. Тогда, в эти незабываемые две недели Летягин вдруг понял, что именно общения с умными людьми не доставало ему все годы, что он проработал в Краснокаменске.. Ведь умные шутки новых его друзей вызывали здесь на семинаре гораздо больший восторг, чем глупый смех его коллег по "Вечерке" над тупыми анекдотами о чукчах, Василии Ивановиче и мужьях, не вовремя возвращающихся из командировки.
      А сперва ведь Летягин был не доволен, что его поселили в номер-тройку.
      А потом, через две недели и уезжать не хотел.
      Одним из новых его знакомых был редактор небольшого литературного журнала из Питера – Саша Баринов. Саше было сорок три, он закончил восточный факультет ЛГУ и долгое время работал военным переводчиком. Даже в Афгане немного послужил.
      Потом работал ведущим редактором отдела переводной литературы в крупном издательстве, а потом – Родина поставила Сашу на должность редактора журнала.
      Саша любил выпить и выпив, любил лениться. Лежать кверху пузом на койке и рассуждать о литературе. Всеми своими повадками Саша Баринов оправдывал свою фамилию, был вальяжен, и даже величав в своих движениях и речи.
      Другим их соседом был доктор Владимиров из Рязани. Владимиров по образованию был врачом психотерапевтом, но уже несколько лет не работал по специальности, а служил редактором местной газеты, куда выдвинулся из простых внештатных корреспондентов. Юра Владимиров тоже любил выпить и тоже любил поговорить "за литературу".
      Остроумный Баринов даже окрестил эти их водочные посиделки – процедурами снятия стрессов по методу доктора Владимирова. …
      Венец был гостиницей интуристовской. Партийное московское начальство всерьез полагало, что иностранцы всего мира будут валом валить сюда в Ульяновск, совершая паломничество на родину величайшего из людей.
      Но вот надежды партийных идеологов не совсем оправдались и приходилось теперь для выполнения гостиницею плана по обслуживанию паломников, устраивать здесь всякого рода семинары. Но буфет в Венце был все же интуристовским. И после их Краснокаменского дефицита Летягин здесь совсем по детски радовался тому, что на свои советские командировочные он мог купить здесь и виски, и текилу, и ром, и джин. И еще – черта в ступе. Глаза разбегались от неожиданного изобилия, какое обнаруживалось в баре ресторана гостиницы Венец.
      – Мужики, а как в Европах это виски пьют, – спросил Летягин, демонстрируя Баринову с Владимировым две бутылки "Джонни Вокера", которые всего за двадцать рублей он только что приобрел внизу.
      Баринов, до этого кверху пузом лежавший на своей кровати, сразу оживился.
      Он встал, взял из рук Летягина одну из бутылок, ловким и резким движением свинтил металлическую пробку и вдруг опрокинув бутыль себе в рот, сделал два крупных глотка сопровождавшиеся громкими бульками.
      – Вот так вот и пьют там в Европах, – резонерски подытожил Баринов, и уже обращаясь к Владимирову, весело крикнул, – а ну вставай, доктор хренов, сейчас психотерапию нам с Летягиным делать будешь по своему методу… …
      Тогда они много говорили о литературе…
      Баринов умел заставить слушать себя.
      И темы, и темы были такими непривычно смелыми для Летягина.
      Да.
      Именно тогда он, пожалуй, и был единожды в своей жизни счастлив.
      Потому как общаясь с этими замечательными ребятами, с Бариновым и с Владимировым, Летягин не задумывался над тем, что будет завтра. И что будет через две недели. …
      Баринов раскраснелся от выпитого виски.
      Казалось, что золотисто-оранжевый цвет напитка окрасил его щеки и придал его глазам специфический блеск.
      – Мы на втором курсе университета проделали шутку с ребятами из провинции, – увлеченно рассказывал он, – год то был далёкий- давний из брежневских застойных, это теперь, при Горбачеве все Мастера с Маргаритой читают, а тогда это было чтиво весьма элитарного свойства, так вот… Выделили мы из Мастера знаменитый "роман в романе" в чистом так сказать виде, то есть все то, что там написано про Ерушалайм, и про Ешуа с Пилатом… Так сказать, роман Мастера в его чистом отделенном от Массолита и Маргариты виде. Ну и дали этот шедевр студентам из общаги с напутствием, де это…. полный писец, андеграунд и тушите свет…
      Баринов делал многозначительную паузу…
      – Ну… Почитали наши провинциалы, а хоть и провинциалы, а факультет то филологический, мозги то какие-то все же у ребят есть…Ну! И сказать нечего…Пожимали плечиками – де…. а хрен его знает, что тут такого гениального…
      Владимиров наоборот, от выпитого становился бледен.
      Казалось, алкоголь его не берет совсем.
      – Весь этот успех Мастера с Маргаритой это плод дефицита на религиозную литературу, – сказал доктор, – вышел он в журнале в момент, когда не было Евангелия в продаже, год то был 1967 что ли? А потребность в информации про Христа у народа, у интеллигенции – была. Вот и хавали роман, как эрзац-заменитель Евангелия. А потом уже по инерции и популярность Мастера и Маргариты развилась.
      Баринов хмыкнул, – а как вам мысль о том, что жена Булгакова сама многое при редактировании понавставляла?
      Владимиров тоже хмыкнул, – я как врач могу железно утверждать, что ни один мужчина не догадается написать про крем, который удаляет морщины и омолаживает кожу, – сказал он, – это чисто бабское, это якак врач психотерапевт вам наверняка сказать могу.
      Баринов кивнул, – и еще, и еще у него психологическая туфта в романе присутствует, вот врубись, ну не туфта, что Мастер якобы был на пике своего творчества именно тогда,, когда у него все было тип-топ в личной жизни?
      Владимиров выпил не закусывая, почмокал влажными от виски губами и молча согласился.
      А вообще, по выводу Баринова выходило свое главное литературное произведение Михаил Афанасьевич задумал как роман – месть, как этакое несмываемое клеймо, которым хотел наградить своих обидчиков – критиков латунских и иже с ними, как вечно простирающееся за пределы жизни своих недругов проклятие, выраженное литературным языком и растиражированное в миллионах экземпляров. Задача правда выполнялась лишь при условии высокого мастерства написания. Но в этом автор, надо полагать, не сомневался совершенно. Ведь у Булгакова был еще один роман – месть, даже более проявляющийся в своей функциональной предназначенности, это Театральный роман. И что касается оценки этого произведения Бариновым, то он относил его к жанру памфлета, а не исторического романа про Станиславского с Немировичем-Данченко.
      "Беда" же Мастера и Маргариты, – говорил Баринов, – в том, что роман по мере работы над ним перерос задуманный автором замысел -отомстить реальным врагам Булгакова, скрытых в романе под вымышленными именами, но обязательно скрытых не глубоко, что бы узнаваемость была не очень затруднительной для читателя. Тогда и месть работала.
      Летягин соглашался с Бариновым. Он тоже помнил прекрасную французскую комедию "Великолепный" с большим успехом прогремевшую в середине семидесятых… Главный герой там в исполнении Бельмондо, будучи тоже писателем, наделял персонажей своих романов чертами людей из своего круга и распоряжался их судьбами руководствуясь личными симпатиями и антипатиями.
      – Говоря о литературной мести, невозможно обойти вниманием Владимира Войновича , – благодушно басил Баринов со своей койки, когда они уже гасили в комнате свет, – если в его повести "Шапка" нехороших людей из писательского союза еще надо как то угадывать, то в "Иванькиаде" плохой человек уже выведен просто под своей собственной фамилией. У Войновича роман – месть уже напоминает газетный фельетон. Но автор не боится балансировать на краю жанра. И литературные достоинства делают вечной любую функциональную поделку.
      Наутро перед семинаром похмелялись пивом.
      И снова говорили о Булгакове.
      – Итак, мы задумали и мы пишем роман-месть, – картинно отставляя руку с оттопыренными пальцами, говорил Баринов, – здесь перед фантазией автора ставится задача, какое средство выбрать для ее осуществления? В любом случае, без чуда авторской фантазии в таком деле обойтись трудно. Это только энергичному и практичному Войновичу удалось в реальной жизни отсудить у недруга квартиру и уж только потом об этом написать… Другим же, не практичным писателям в мести приходится прибегать исключительно к вымыслу. Александр Дюма, воспев идею святой мести в романе "Граф Монтекристо", вложил в руки своего героя сильнейшее оружие всех времен – большие деньги. Однако в советской Москве булгаковских времен, деньги уже не имели той силы. И Михаил Афанасьевич в качестве инструмента для наказания всех бездарей, невежд и проходимцев, выбирает нечистую силу.
      И это странно. Не с точки зрения сюжета, здесь как раз все безукоризненно.
      Странно это с точки зрения философской. Выбор Булгаковым темных сил в качестве вершителя правосудия непонятен. Будучи сыном священника, Михаил Афанасьевич не мог не знать, что черту совершенно безразличны души уже загубленные. Не станет черт тратить время на то что бы болезнью печени наказывать жадного мздоимца или телепортировать в Крым пьяницу – администратора. Их душонки уже "записаны" за чертом и никуда от него не денутся. И не станет он палить из маузера в своих союзников -чекистских оперов, которые разрушали храмы и подвергали пыткам священников.
      Вступая в религиозный спор с председателем Массолита, черт не стал бы тратить силы на доказательство заблуждений своего виз-а-ви, так как неверие есть страшный грех и чего ради, удерживать от греха и возвращать к вере? Если же оправдывать поведение черта в Москве только его желанием пошалить и "оттянуться" , то такое легкомыслие сил тьмы уместно бы было для оперетки, но не для сурьезного романа. А Мастер и Маргарита задумывался именно таковым. Чего стоит только претензия на неканоническое Евангелие, где автор впадая в грех гордыни, ставит себя рядом с Матфеем и Лукой.
      Если вспомнить полотера из "А я иду шагаю по Москве", то Булгакова можно упрекнуть словами, сказанными актером Басовым, – нет правды характеров…
      Не придет черт в нынешние "Манхэттен" или "Голливуд найтс", что бы бросить там в воздух пачки долларов. Души сидящей там публики уже давно и так за ним записаны… ….
      Пили они тогда по многу.
      И проставлялся не один Летягин.
      Дважды в ресторан приглашал доктор Владимиров, критик Баринов тоже пару раз притаскивал из буфета сетку чешского пива Пилзенский Праздрой и водку Столичная в экспортном варианте…
      Поэтому что ли, от усиления воздействия умных речей алкоголем, многое из услышанного тогда на семинаре, отложилось у Летягина в мозгу, и по приезде в Краснокаменск, Летягин разродился статьей, которую тиснул в один из ближайших номеров.
      На дворе пальмою расцветали перестройка и гласность. Писать казалось можно было про все.
      Он и теперь порою доставал из архива подшивку Вечерки за тот самый год, и перечитывал…
      Смешно.
      Он Баринову в Питер и Владимирову в Рязань послал по экземпляру той газеты с его статьей.
      Владимиров ответил, что де статья хорошая, хотя вся списана со слов Баринова.
      А сам Баринов – Барин и не удосужился. Не отписался.
      Вот она эта статья…
      Летягин снова принялся перечитывать, вспоминая и как пили виски с Бариновым и Владимировым в гостинице Венец, и как он был восторженно счастлив тогда, полагая себя равным – мудрому, как ему тогда казалось Баринову и его просвещенному товарищу – доктору Владимирову.
      "Булгаков в шестидесятые стал объектом самого массового читательского спроса.
      Вроде того, кем является сегодня для миллионов читающих россиян писательница Маринина. Появление его "Мастера и Маргариты" в одном из популярных литературных журналов стало тогда абсолютной литературной сенсацией. Сенсацией затянувшейся во времени, возведшей писателя на пьедестал той славы, о которой он, садясь за работу, надо полагать даже и не мечтал. Вернее сказать, на которую не рассчитывал, так как двигало его рукою совсем не тщеславие…
      Мысли, которые хочется высказать по поводу знаменитого булгаковского романа, относятся скорее к теме общественного сознания, к теме веры и ее эрзац – заменителей, а не к литературоведению вообще и исследованию творческого наследия Михал Афанасьевича в частности…
      В начале восьмидесятых на прилавках питерских (тогда еще ленинградских) книжных магазинов появилась тоненькая брошюрка филолога Глинской, посвященная раскрытию истинных имен, зашифрованных Михаилом Булгаковым в "Мастере и Маргарите" и "Театральном романе". В своем исследовании Глинская не случайно объединила два этих произведения. Как только рука ученого начинает открывать истинные фамилии писателей, критиков, общественных и театральных деятелей, скрытых автором под масками своих персонажей, жанр этих романов проявляется с четкостью хорошей не засвеченной фотографии в кюветке со свежеразведенным реактивом. Это памфлет. Это сатира. Это литературная месть и прямым обидчикам (критик Латунский), и всем неприятным автору противным личностям, что олицетворяли глубоко ненавидимую им систему (председатели, заседатели, чиновники, совслужащие, администраторы, управдомы и милиционеры).
      В семидесятые с огромным успехом в кинотеатрах страны шел французский фильм "Великолепный".
      Там главный герой- писатель, в исполнении Бельмондо, постоянно переписывал свой роман, ставя своих обидчиков из своей реальной жизни в выдуманные гибельные ситуации своего литературного произведения…Таким образом он как это сейчас принято говорить – оттягивался. Психоаналитикам известен такой способ разгрузки – изложи на бумаге суть нанесенной тебе обиды- и получишь облегчение. Радость мести (так и просится английская поговорка "how sweet is revenge") хорошо передана в глобальном (как по объему, как и по популярности) романе Дюма "Граф Монтекристо".
      Булгаков сделал что то подобное. Однако на нашей "благодарной" почве брошенное автором зерно дало вдруг совсем неожиданные всходы. Роман – месть перерос свою задачу. Сын священника Михаил Афанасьевич Булгаков и предположить не мог, что голод на информацию христиански не просвещенного читателя, сделает его "Мастера" хитом сезона по причине того, что "роман в романе" будет читаться советской публикой как неканоническое Евангелие…Что в условиях христианской неграмотности, слабый, смешной и нелепый "внутренний роман" Мастера по мотивам Евангелия, будет иметь такую притягательную силу, что выдвинет автора "романа внешнего" в разряд хрестоматийных классиков…Сын священника Михаил Афанасьевич Булгаков превосходно давал себе отчет в том, что рядом с евангелистами Марком, Лукою, Иоанном и Матфеем – его "мастер" выглядит жалким подмастерьем.
      Подносчиком пепси- колы при маэстро рок-звезде, если угодно…Однако не мог он предполагать, что дефицит на церковную литературу сыграет с его романом такую злую шутку.
      Однако не эту мысль хотелось вывести в этих заметках в качестве главной.
      "Мне отмщение и аз воздам!" Так говорил Господь, и сын священника Михаил Афанасьевич Булгаков прекрасно помнил об этом. "Мстить буду я – а вы должны прощать…Оставьте месть мне, не губите свои души…" Однако, сын священника не только "не простил" своих обидчиков, не только впал во грех мести, но и поручил ее исполнение симпатично выписанному им Дьяволу.
      Тот, кому не жалко времени, и у кого есть на работе ксерокс, пусть попробует выделить "роман в романе" в отдельное произведение. И для контроля пусть даст почитать "рукопись Мастера" в чистом так сказать виде, своему сыну или дочери, еще не знакомившимся с произведением Михаила Афанасьевича…Результат будет, надо полагать в пользу критика Латунского. И Булгаков это прекрасно понимал…Публика вот, жаль только не поняла! У Достоевского, как должно быть помнит просвещенный читатель, тоже был "роман в романе" -"Легенда о Великом инквизиторе". Так вот кабы такое произведение родилось из под пера Мастера, проживавшего в маленькой полу-подвальной московской квартирке, не попал бы он в сумасшедший дом, а питался бы в ресторане Массолита и отдыхал бы на даче Литфонда в Переделкино. Как и положено классикам.
      Однако, слава Богу, времена меняются. И теперь уже без боязни неприятных объяснений на партбюро, можно посещать церковь…И теперь уже Евангелие можно запросто купить в каждом храме у свешницы…И читать, коли есть время и охота…Нету пока только одного – восстановленной традиции христианского воспитания детей.
      Что бы не приключилось с ними такой же истории, как с папами и мамами – инженерами и инженерками, что вместо пищи истинной готовы были жадно глотать любой эрзац…
      И что вместе с любимым автором соблазнились сладким ядом мести. "Мне отмщение – и аз воздам".
      "И да избави нас от лукавого". Последнее относится к тому что "симпатяга" сатана, хоть и палит из маузера в неприятных нам милиционеров. Хоть и переносит без штанов из одного города в другой несимпатичного нам чиновника. Хоть и награждает раком печени взяточника… Но остается при этом врагом человеческим, и не пристало христианам искать у него защиты, хоть и пребывая в горькой обиде.
      Предвидя раздражение, какое заметки эти вызовут у некоторых читателей, так как будут сочтены за воинствующую моралистику и навязчивую сентенциозность, оговорюсь, – не писал бы этого кабы не сталкивался ежедневно с примерами вопиющего христианского невежества именно у людей себя христианами почитающих.
      Тысячи тысяч бывших комсомолочек и комсомольцев с началом перестройки пришли в церковь и по своей доброй воле исправили родительское упущение (которому есть оправдание, и страх был, и церкви были закрыты) – крестились… Однако исправить другое, получить то христианское образование и воспитание что в былые времена "автоматом" давали в школе на уроках "закона божьего", не так то просто. Вот и ходит в церковь вроде и крещеный народ. Вроде и самый в мире образованный, а долг свой почитающий лишь в мистическом действии "свечку к празднику поставить". А соблазнить необразованную душу просто. Как ребенка обмануть. Вот и вещают для них по коммерческим телеканалам все выходные напролет американские проповедники.
      Вот и готовят неустанно для них на радио "Свобода" передачи из серии "На темы христианства"…А цель одна – подрубить православие. И вместе с ним – единственную нашу надежду на возрождение." Смешно…
      Летягин потом эту статью дал почитать батюшке, отцу Владимиру из Никольской церкви.
      Ему показалось, что батюшка ничего не понял, потому что вдруг посоветовал Летягину перечитать Леонида Андреева "Жизнь Василия Фивейского", и перечитав, исповедаться и причаститься. …
      В прошлом году Летягин все-же выбрался в Питер.
      Оформил в редакции командировку и слетал туда на праздник трехсотлетия, на Путина да на Буша поглядеть.
      Путина с Бушем не видал, а вот Баринова повидать удалось.
      Тот встретил Летягина, будто и не прошло пятнадцати лет, что они не видались.
      Засели в какой-то плавучий ресторан стилизованный под старинный бриг или корвет Заказали всякой всячины…
      И Летягину вдруг почему то захотелось котлет по киевски. Раньше их по всем ресторанам во всех городах союза готовили.
      – Памфлеты? – переспросил Баринов.
      Музыка сильно гремела, рядом компания молодых да ранних отмечала какой-то свой праздник.
      – Я сказал – котлеты, – повторил Летягин.
      – А я про памфлеты, – икнув, промолвил Баринов…
      Они снова говорили о литературе…
      – Я думаю, что если писатели конца Х1Х века и вышли из Гоголевской "Шинели", то нынешние в основном, – из "Гадких лебедей" братьев Стругацких, говорил Баринов, как всегда увлеченно, как всегда уверенно, как всегда пафосно и артистично, – Читая ту же популярную три года тому назад "Кысь" Татьяны Толстой, все время думалось, вот только стоит там в деталях антуража поменять "склизь" на "бродило",
      "брысь" на "мокрецов", а сам город "Андрон-Лукическ" на БОЛОТО, то получится…
      Первоисточник – то биш "Улитка на склоне"… С той лишь разницей, что первоисточник то был повкуснее написан. И вот, пережевывая написанное Татьяной Толстой – начинаешь вдруг со всей отчетливостью понимать, почему женщины вяжут крючком или на спицах, а мужчины – нет.
      Когда я учился в университете, – вставил Летягин,, нам на лекциях по психологии говорили, что женщины более предрасположены к однообразной рутинной работе, при которой можно не думать.
      Баринов обрадовался, – верно Вот-вот, Толстая со своей Дуней как раз из таких, пишут, совершенно отключая мыслительный аппарат, полагая что долбление Клавы пальчиками, как рутинное, не требующее напряжений полушариями.
      Им принесли колеты.
      Еда была вкусная.
      И Баринов был в ударе…
      Вот читая "Кысь", говорил он, проникаешься, с каким бабским упрямством можно четыре года без устали вязать крючком в псевдо-старорусском стиле сказки-лубка… экая трудоёмкость! и чего ради? чтобы сделать всего лишь плохую копию "Улитки" Стругацких…
      – Она что, четыре года писала? – недоверчиво переспросил Летягин.
      – Там в конце даты стоят,- ответил Баринов, жуя, – но неважно, В книге рекордов Гиннеса зафиксировано много чудаков и чудачек, которые тратили годы, чтобы из спичек или из зубочисток выложить модель храма "Нотр Дам де Пари" или моста "Ватерлоо"…
      Но ведь истинный оригинал все равно лучше. И стоило четыре года вязать…писать… эту "хрень"? Ну ладно Орвелл и Стругацкие, они делали фантастику средством политического памфлета. Нашей читающей интеллигенции это нравилось, она балдела, принимая миражи собственных аллюзий за авторские намёки… За БОЛОТОМ всем мерещился тогдашний СССР, а за обитателями БОЛОТА – интеллигенция и сотрудники
 

 
      – Все креативные интеллигенты склонны к паранойе, – вставил Летягин подслушанную где то мысль…
      – Правильно, – кивнул Баринов, вот поэтому тогда при коммунистах и процветал жанр политического памфлета, Евгений Шварц, Джордж Оруэлл, те же Стругацкие… А нынче то зачем? К чему сливать коктейль "рыбка" из "киндзадзы" и "Гадких лебедей"? К чему теперь вязать крючком эзоповского языка, если вокруг пальмою расцветает либерально-буржуазная свобода слова?
      – Потому что нас тянет в нашу молодость, потому что при обилии хороших ресторанов и отличной первоклассной выпивки, нам психологически хочется вернуть то время, когда мы хлебали дешевый портвейн "солнцедар" на подоконнике в парадной, отчего то радостно предположил Летягин. Он сам вдруг обрадовался своей удачной мысли. Ведь его визави был сам Баринов!…
      – Поэтому и пожилую писательницу тянет написать что-то похожее на то, от чего все балдели в те годы, когда она была еще чуточку привлекательна, – заключил он свою мысль..
      – Помнишь, у Ницше? – МОЛОДА – ЦВЕТУЩИЙ ГРОТ, А СТАРА – ДРАКОН ИЗ ГРОТА ВЫЛЕТАЕТ, – спросил Баринов.
      Летягин не помнил.
      Но кивнул, де читал.
      Теперь труднее стать ГЕНИАЛЬНЫМ, – сказал Баринов, задумчиво глядя в окно на Невскую гладь, – Раньше для этого было достаточно простой безрассудности. Напиши роман про зверства КПСС – и ты гениальный нобелевский лауреат…
      Летягину оставалось только вздохнуть.
      Он был почти счастлив. …
      В кабинете бюро ГИПов их сидело трое.
      ГИП по областным проектам, ГИП по заграницам, в смысле – заграницей для них были Белоруссия, Казахстан, Молдавия и другие республики бывшей страны Советов, которые не имея своей проектно-изыскательской базы были теперь частыми клиентами их УралСтройПроекта, и был еще ГИП по внеклассному проектированию. Этим последним и был Вадим Столбов.
      При двух своих коллегах лазать в Интернет за справками о раке поджелудочной и раке печени, Столбов не хотел. Хоть и мала была вероятность того, что сунут нос через плечо, да подглядят, но все равно при коллегах Столбов раскрываться не хотел.
      Да еще Столбов смутно подозревал, что их системный администратор длинноволосый и субтильный Алёша Шевальин – делает для кого-то там отчеты о том, что и как смотрят в Интернете сотрудники их института.
      Поэтому, про свою несчастную болячку Столбов решил справиться из домашних средств доступа. А таковые имелись у них только на дочкиной половине. В Лёлечкиных апартаментах.
      В городе Столбовы имели две квартирки. Трехкомнатную в сталинском доме, где жил сам Вадим Игнатьевич Столбов со своей хозяюшкой Анной Михайловной Столбовой, и двухкомнатную, что мало того что была в том же самом доме, но находилась еще и на той же лестничной площадке. В этой двушечке и жила их с Аней дочурка – Лёлечка. Много трудов стоило Столбовым выкупить квартиру у соседей. Но зато, какое счастье для родителей. С одной стороны, вроде как и вместе, а с другой стороны, вроде как и врозь… Идеальный вариант.
      Хорошо, что Анна Михайловна в городской администрации работала, там немного помогли, посодействовали через агентства недвижимости… И вот как раз к окончанию Лёлечкой университета, сделали ей папа с мамой подарок. Выкупили соседнюю квартиру, переселили счастливых дураков-соседей в гораздо большую по размерам квартиру в Сиреневой Тишани, отремонтировали для Лёлечки ее будуар и гостиную, обставили мебелью… Живи, дочка, выходи замуж за хорошего человека, рожай нам внуков…
      Только вот теперь он – Вадим Столбов уж не увидит этих внуков.
      Такова печальная селяви.
      Лифт не работал.
      Поднялся пешком на третий этаж и на всякий случай позвонил в обе квартиры.
      У Лёли за стальной, обитой деревяшками дверью – тишина.
      За такой же дверью "родительской", как Лёля называла соседнюю квартиру, послышались шаги, и голос Ани, – Вадим, это ты? Чего, ключи что-ли потерял?
      – Да не потерял, – громко снимая ботинки, прокряхтел Столбов, – Лёля не знаешь где?
      – Работы у нее теперь много, допоздна у Богуша твоего в тресте просиживает.
      Второй комплект ключей от дочкиных апартаментов лежал в шкафу на кухне, на той полке, где стояли баночки с любимыми зеленым чаем и кофе. Аня пила чай с лепестками лотоса и с жасмином, а Вадим Игнатьевич больше ударял по кофе с цикорием.
      Второй комплект ключей лежал позади баночек. Но ходить в дочкины апартаменты без спросу было не в правилах Вадима. Это только Аня могла себе позволить – потому как у нее и формальный повод был, де она уборку у дочки делает иногда, да еду ей в холодильник подбрасывает.
      В общем, в Интернет сегодня залезть не получалось.
      Вадим покряхтел, переоделся в домашнее – в мягкие с начесом треники и просторную теплую фланелевую рубаху.
      – Есть будешь? – поинтересовалась из кухни верная Анечка.
      – Попозже, – отозвался Вадим.
      Он прошел к себе в кабинет, где до переезда в соседнюю квартиру была Лёлечкина девичья комната, взял перьевую ручку "паркер", что на сорок пять лет подарил ему Мишка Летягин, подарил со словами, – де, на пенсии будешь мемуары писать… Ха-ха…
      Доживет ли Столбов не то что до пенсии – до следующего Первомая доживет ли теперь?
      Взял паркер, взял лист бумаги и написал:
      "Лёлька, бесстыдница, придешь домой, стукни в стенку отцу – дело есть…" Сложил бумажку вчетверо, на цыпочках вышел на лестничную площадку, чтобы Аня не услыхала, всунул сложенный лист в щелку между деревянными панелями обивки и тихонько затворив дверь, так же на цыпочках вернулся к себе в кабинет.
      Что Лёля?
      Взрослая девушка.
      Женщина уже.
      Столбов вспомнил, как однажды, когда ей было четырнадцать, Леля вернулась из летнего спортивного лагеря домой и он – папа не узнал ее.
      Провожал в июне угловатую плоскогрудую худенькую девочку, а получил назад – долговязую загорелую девушку со всеми признаками женственности – с грудью и с характерным очертанием перехода бедро-талия-талия-бедро…
      Взрослая девушка.
      С высшим образованием.
      Слеза вдруг подло накатилась, и ком к горлу подступил.
      Вот, блин!
      Как все быстро прошло.
      И жизнь теперь без него дальше покатится.
      Аня поплачет-поплачет…
      Поносит черную газовую косынку, как пол-года носила, когда тесть помер. Поставит Вадимов фото-портрет с черной ленточкой в сервант на видное место…
      А потом…
      А потом через годик начнет себе потихоньку подыскивать какого-нибудь пенсионера.
      Из военных, как тесть его был – подполковника шпалоракетных войск.
      А Лёлька…
      А Лёлька поплачет.
      Вспомнит, как с папкой ездили везде – и в Сочи, и в Болгарию…
      Мало он все же с нею был.
      Мало.
      И что это за идиотская грузинская присказка, де мужчина должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына?
      Какой кретин в грузинской кепке это придумал?
      По проектам Вадима сто домов построено.
      И деревьев на даче – он целый сад высадил. Одних только яблонь десять штук. А сливы, а вишни, а декоративные туи?
      А сына вот не родил.
      И не вырастил соответственно.
      Что же?
      Жизнь не удалась?
      Лёля…
      Как у нее сложится?
      Богуш на какую-то хреновину намекал в прошлый раз, де – приглядывай, папаша за красивой дочкой, увезут!
      Что он имел ввиду?
      Нет.
      Однозначно он должен до того как умрет – он должен сделать дочери состояние.
      Не квартиру, не машину – это все ерунда – замшелый комплект из набора советской мечты…
      Дача тоже Аньке останется.
      А вот Лёлечке – ей он должен оставить миллионы…
      Должен. …
      К Летягину, как всегда без стука, вошел Добкин.
      – Что сидим, главный редактор? – бесцеремонно хватая со стола летягинские сладкие сухарики, спросил Добкин, осклабился небритой мордой и плюхнулся в кресло.
      Добкин хрустел сухариками и выжидал, покуда до Летягина дойдет, что к нему в кабинет прилетел гений.
      – Я тебе материал страшный написал, – вымолвил Добкин, проглатывая очередной сухарик, – про твоих однокашников, про Богуша с Антоновым.
      – Про что материал? – придвигаясь к столу, спросил Летягин, – в чем суть?
      Опять все наврал?
      – Не, не наврал, – ничуть не обидевшись ответил Добкин, – у меня в городском правительстве информаторы есть, ты же знаешь.
      – Знаю, – с тяжелым вздохом подтвердил свое знание Летягин. Ему было тошно от того, что Добкин втягивает его в новую авантюру, которые, может отзовутся еще худшими последствиями, чем та статья Умной Маши Бордовских о рабочих таджиках.
      – А знаешь, в Питере сейчас очень популярен ансамбль, который называется Таджикская Девочка, – сказал Летягин.
      – Это все фигня, – махнул рукой Добкин, протягиваясь за очередным сухариком, – тут я в ментовской в РУВД в Сиреневой Тишани у знакомого майора был, коньяк с ним пил, он мне рассказал, что к ним в уголовный розыск баба одна пришла с заявой, де у нее муж пропал. Ну, эка невидаль, муж пропал, но ты же знаешь, после того убийства, по которому московские прокуроры приезжали, Кучаев ментам велел все заявления принимать и строго-настрого покуда московская проверка не уедет все заявления граждан рассматривать… Ну, начальник уголовного розыска у этой бабы заявление по всей форме принял, и спрашивает ее, дескать, а какие особые приметы у вашего мужа, есть такие? Имеются? А она засмущалась сперва легонечко, да и говорит, имеются особые приметы, член у моего мужа тридцать пять сантиметров в лежачем и сорок восемь сантиметров в стоячем, а стоит не ложась, два часа к ряду каждый день… Майор крякнул, тоже засмущался… А тут, я забыл сказать, при разговоре при этом две бабенки ментовские присутствовали – следачки из уголовного розыска, одна лейтенант, а другая практикантка с четвертого курса юрфака из Екатеринбурга. Девки как про такое услыхали, хвать из рук майора эту заяву и айда дело регистрировать, да на себя в розыск его записывать.
      – И что, нашли? – поинтересовался Летягин.
      – Говорят, нашли, но не сразу жене отдали, – ответил Добкин, – говорят, допрашивали мужика трое суток, вешали на него убийства какие-то, грабежи, кражи квартирные.
      – Ну и что? Сознался? – спросил Летягин.
      – Отпустили они его, – сказал Добкин, – но обещали что возьмут его теперь под особый надзор, как подозрительного.
      – Ну, и какая мораль? – спросил Летягин.
      – А мораль такая, – осклабясь небритой харей, ответил Добкин, – ищут только очень нужных людей, а ненужные они на хрен никому не нужны…
      Когда Добкин ушел, Летягин достал из стола томик очерков Панаева и с тихой улыбкой принялся восхищаться устройством старых провинциальных вечеров, когда не было телевидения и когда интеллигентные люди собирались для того, чтобы пообщаться.
      Вот собирались приятные воспитанные люди у кого-нибудь на квартире, музицировали, а потом устраивали разные игры. Не карточные, не в лото, а в разные рассказы, в выдумки, в откровения… Кстати, вспомнилось Летягину, что у Лескова в Зачарованном страннике, там ведь тоже господа-попутчики рассказывали по очереди всякие истории вроде игры…
      Ну…В одном очерке описано, как в одном благородном доме господа и дамы принялись играть в откровение-за-откровение… Рассказывали друг за дружкой сперва про самый счастливый в своей жизни день, а потом про самый несчастный. И так каждый из десяти собравшихся. Сколько серий сериала! Это получше любого десятипрограммного кабельного телевизора будет.
      А я бы что рассказал? – подумал Летягин.
      И вспомнил вдруг свою бабушку – Софью Васильевну, как она всегда приговаривала, – какие детки все хорошенькие, когда маленькие!
      Вот права была бабушка.
      Ведь и этот Добкин, когда маленький был – тоже, наверное, хорошеньким был.
      Вот кабы теперь устраивали бы такие вечеринки с играми, – подумал Летягин, – предложил бы я Богушу, да Антонову рассказать, какой день в их жизни был самым радостным? А какой самым стыдным?
      Сам-то ответил бы на эти вопросы.
      Рассказал бы, что самый радостный и самый счастливый день в его жизни, был день, когда его приняли в институт.
      А про самый стыдный – пока, наверное не стал бы рассказывать никому. Рано еще.
      Время не пришло. …
      У Минаева с детства был принцип, который помогал ему жить:
      Стыдно, у кого видно…
      Минаев не рассказывал никому про то, что сидел.
      И откуда об этом узнала Грэйс?
      А когда ему стало ясно, что она знает, ему стало так стыдно, как если бы в детстве ему перед всем классом пришлось бы снять с себя трусы.
      На вечеринке в "Плаза" кто-то из лойеров в кипах проболтался Грэйс о том, что пять лет назад Минаев, попав под очередную кампанию борьбы федерального правительства с нелегальной иммиграцией, угодил в Бостоне под суд. Ему предъявили обвинение по трем статьям, – организация незаконного въезда нелегалов с предоставлением поддельных документов, использование наемного труда нелегалов и уклонение от уплаты налогов. Минаев сильно перепугался – ему за его невинные, как ему тогда казалось, шалости, грозило восемь лет тюрьмы без права подачи на апелляцию о досрочном освобождении.
      А ведь когда живя в Бостоне через подставную фирмочку дяди Севы он делал все эти фиктивные вызовы программистам из Ленинграда и Новосибирска, когда он брал их на работу и платил им шестую часть от реальной зарплаты, сам себе он казался орлом…
      Лихим бизнесменом Дима Минаев себе казался тогда. Ему казалось, что Америка это настоящий рай для таких умных и смелых парней, как он… Но когда федералы из ФБР взяли его за мягкое место, после трех часов жесткого допроса спесь и самоуверенное бахвальство мигом слетели с чела великого предпринимателя. Он сразу перестал мыслить себя ловким и умным, а Америку в один момент перестал рассматривать как рай для предприимчивых людей, теперь Дима только трясся и молил Бога, чтобы тот дал ему шанс что-либо придумать такое, чтобы не садиться в тюрьму к неграм.
      А следователи из ФБР так ему прямым текстом и вещали, чтобы сразу доходило до Митиного сознания…
      – Тебя в тюряге негры с радостью воспримут, ведь такие изнеженные, мягкие белые мальчики как ты, там у них в тюрьме в большой цене, так что скучать тебе там не придется и внимание мужчин тебе будет обеспечено.
      Диму трясло. Мозг его лихорадочно работал, словно ракетный двигатель на форсаже, сжигая гигокалории сахара и приводя извилины в ощутимое движение… Так быстро Дима никогда не думал, даже на сеансах одновременной игры в шахматы, которые он как перворазрядник проводил порою у себя в сороковой школе города Краснокаменска.
      И неизвестно, кто Диму надоумил – чёрт или агент ФБР, что собственно говоря одно и тоже, но Диме дали тогда всего один год… Потому что в зачет ему поставили активное сотрудничество с федеральными службами.
      У ФБРовцев тоже был свой план по посадкам. И не надо думать, что по плану жили тогда и работали только в СССР… План и нормы выработки производятся и спускаются вниз к исполнителям во всех спецслужбах мира, особенно в таких больших, как русские и американские…
      Пришлось Диме расширить поле своей деятельности и вовлечь в работу пару помощников из числа так называемых бывших русских. Дима убедил своих новых бостонских знакомых – Светлану Кац, Лену Гурвиц и Ольгу Розен за деньги сделать через их родственников несколько подставных вызовов… У ФБР тоже были свои принципы эффективной работы. Чем ловить – легче спровоцировать. Поймали одного Митю Минаева, так давай для плана, за его же Мити деньги, спровоцируем троих, а то и четверых организаторов въезда нелегалов! Он сам теперь паровозом выполнит все показатели роста раскрываемости.
      Сдал Дима девчонок, получил свой год… И переехал потом из Бостона в Кливленд, где принялся заниматься тем же самым, чем занимался до того… Ведь по иному вести бизнес Дима и не умел.
      Только был у него теперь оперативный псевдоним.
      "Белочка"… Сквырыл – по английски.
      Но как и от кого Грэйси узнала про все это?
      Минаев ума не мог приложить.
      – Грэйси, у меня скоро будет много денег и ты про меня вспомнишь и еще пожалеешь о том, что не согласилась, – сказал Минаев.
      Он понимал, что фраза эта в его устах теперь звучала жалко и что выглядел он теперь не самым лучшим образом.
      Сколько мужчин, получая от женщин отказ, говорят им – ты еще пожалеешь, я буду крут, вот увидишь, придет мое время смеяться.
      Но женщины, даже и не очень умные и образованные, нутром женским чуют, что настоящий мужчина, который истинно имеет потенцию стать богатым, то есть развернуть скрытую свою внутреннюю пружинку, освободить энергию этой скрытой до поры пружинки и истинно стать крутым, такой мужчина по натуре своей никогда не станет грозить девушке тем, что она пожалеет о своем отказе. Такой мужчина промолчит…
      Но и девушка не станет отказывать мужчине, у которого есть внутри скрытая пружинка. Девушка по каким-то особым только женщинам понятным признакам обычно отгадывает такого.
      А вот в Минаеве Грэйс внутренней пружины не почувствовала.
      – Ну, желаю тебе разбогатеть, – с улыбкой сказала она.
      – Грэйс, – цепляясь за последние секунды разговора, еще раз позвал Минаев, – Грэйс, подумай, может все же переедешь ко мне? Я получил большой контракт в Сибири, я…
      – Это снова такая же афера, как с теми программистами в Бостоне, которых ты подставил, – с улыбкой сказала Грэйс, – это такая же афера, только с большим количеством нулей, а соответственно и срок теперь будет больше, или ты снова сдашь своих партнеров ФБРовцам? А? Сквырыл?
      И Грэйс закрыла дверь у него перед носом.
      И Минаеву стало стыдно.
      Так стыдно, как будто у него было видно.
      Как в детстве. …
      Валид Валидович сильно простыл.
      У него была температура.
      Неужели воспаление лёгких? – думал он, но идти по врачам, бегать делать эти флюорографии – ему было некогда. И тем более валяться в гостинице, или не приведи Аллах, попасть в больницу, Валид Валидович себе не мог позволить.
      Попросил шофера Ноиля, чтобы тот по пути заехал в аптеку и купил каких-нибудь сильных антибиотиков в таблетках. И чтобы обязательно привез бы ему Машу Бордовских.
      Прикипело сердце Валида к этой девушке.
      Хотя времени на личную жизнь у Валида Валидовича совершенно не было. Работа по расследованию злоупотреблений местной строительной мафии переходила в самую интересную фазу.
      Из Москвы ФСБ-эшники прислали оперативную информацию на сынка Игоря Александровича Богуша, которую Валид Валидович запрашивал неделю тому назад.
      Евгений Богуш отчислен из университета за неуспеваемость, лишился отсрочки, уклоняется от призыва в армию, не явился по повестке в военкомат, скрывается от сотрудников военного комиссариата на квартирах у друзей. Подрабатывает диск-жокеем в ночных клубах, принимает наркотики, гомосексуалист. Сожительствует с доцентом университета Вячеславом Аркадьевичем Затонским.
      – Почему ты берешь меня только сзади? – спросила Маша Бордовских, поочередно надевая трусики, колготки и джинсики…
      – Потому что я конь, – сказал Валид Валидович, – я чувствую запах степей.
      – А мне кажется, потому что ты ненавидишь женщин, – сказала Умная Маша.
      – Не только женщин, – поправил ее Валид Валидович, – я всех ненавижу.
      – Почему? – спросила Маша. И тут же устыдилась своего глупого вопроса.
      Валид Валидович и правда происходил от степного скакуна.
      Но теперь потомок монгольской лошади был очень болен.
      – У тебя повысилась чувствительность, – сказала Маша, – ты быстро кончил.
      – Я больше не занимаюсь мастурбациями, – сказал Валид Валидович.
      – Почему? – спросила Умная Маша.
      – По той же причине, по которой я ненавижу весь людской род, – ответил Валид Валидович, – воры и пидарасы… И хоть дрочить это не такой уж большой грех по сравнению с их грехами, я не хочу им уподобляться даже в малом…
      – Бедненький, – сказала Маша и погладила жесткий бобрик волос Валида Валидовича.
 

 
      Кучаев принимал гостей из Москвы.
      Депутата Государственной Думы и члена комитета по государственным инвестициям Ваграна Гамаровича – маленького, щуплого лысого нацмена лет шестидесяти и с ним Владимира Борисовича – молодого, высокого, лощеного мужчину плотного телосложения лет тридцати пяти. Владимир Борисович был человеком от московских денег. Должности у него никакой не было, но Вагран Гамарович при всех его должностях и будучи вдвое старше Владимира Борисовича, держался с ним крайне уважительно.
      Сидели в губернаторской резиденции "Каменка".
      Много пили но о делах почему-то покуда не говорили.
      Это было нехорошим знаком.
      Кучаев знал, что в администрации Президента сейчас затеяна большая интрига против него, и что вопрос – будет ли Кучаев губернатором во многом решится теперь.
      Если получат сейчас Кучаев и его команда деньги на тоннель и обводную дорогу, то это верный признак того, что московские деньги поддерживают именно его – Кучаева…
      А если Вагран Гамарович скажет, что решение отложено, значит они там решили не в пользу Кучаева и ему пора собирать чемоданы… А деньги на строительство пилить будут уже с новым губернатором.
      – Эй, Але-малё, биксу эту поторопи, – сказал Вагран Гамарович, отодвигая тарелку с фирменным Краснокаменским судаком и кивая в сторону стоявших поодаль официанток, – хренли она там базлает, ряженки пусть плеснет.
      Кучаев, как принимающая сторона был напряжен.
      Три часа уже, как он встретил Ваграна с Володей в аэропорту, а о деле еще не было сказано ни слова. Но он понимал, что в этом есть какая то скрытая тактика, какая-то часть игры. Возможно гости тоже ждали какого то сигнала.
      И правда, в кармане у Владимира Борисовича мелодичным "Владимирским Централом" зазвонил телефон.
      Кучаев вздрогнул.
      И покуда Владимир Борисович безмолвно выслушивал, что ему там говорили с того конца эфира, сидел напрягшись, потея, как всегда потел в таких случаях его вице-губернатор по строительству Антонов.
      – Вагран, ты внатуре базарить, – сказал Владимир Петрович, складывая свою трубочку, – смотри, губернатор наш надулся, как хер на бритву!
      Вагран Гамарович засмеялся.
      Нервно захихикал и Кучаев.
      Официантка в черной мини-юбочке тем временем наполнила рюмки и снова отошла на почтительное расстояние.
      – Вобщем, кореш, понтуй, – Владимир Борисович подытожил некий разрешившийся вдруг критический момент, – рамсы такие, что ставим на тебя, прорюхаешь?
      – Понимаю, – сглотнув слюну, нервно кивнул Кучаев.
      – Но секи, на жопу забожись, кинут нас через карталыгу твои корешки, обидим по серьезному, – пригрозил Вагран Гамарович, но пригрозил как бы так, для порядка, вполне даже добродушно пригрозил.
      – Ладно, лавэ пилить, не мудню дрочить, – махнул рукой Владимир Борисович, – мы парафин отольем на любого, ты знаешь, – сказал он прямо глядя Кучаеву в глаза, – на пёрышко сажать не будем, а на кичу пойдешь, и кореша твои на кичу двинутся, парафину отлитого на всех хватит.
      – Я понимаю, – закивал Кучаев, – вы только не извольте беспокоиться, у меня все люди тысячу раз проверенные.
      – На коричневое пятно их сам проверял? – подмигивая Ваграну Гамаровичу, хохотнул Владимир Борисович.
      – А попутаешь рамсы, умняк, – жестко поглядев в глаза Кучаеву, сказал вдруг Вагран Гамарович, – если вальты накроют от таких лавэ, если зехер зашпилят твои кореша-подельники, матку выворачивать детям будем, рюхай!
      Кучаев снова сглотнул слюну и кивнул.
      – А слыхал, Вагран, у этого Богуша ихнего сын педрило обиженное, – вальяжно откинувшись на диване, сказал Владимир Борисович, – на жуки-пуки в Питере зависал и опидарасился.
      – Вот-вот, – кивнул Вагран Гамарович, – если нас через карталыгу кинуть кто задрючится, сидеть тому на киче в петушатнике, пока не сдохнет и всей семье его кукареку кричать.
      На том и порешили.
      И в тот же вечер Кучаев поставил свою утверждающую подпись на протоколах тендерной комиссии.
      Тендер на строительство тоннеля выиграла совместная Российско-американская компания Эм-Пи Сивилл Инжениринг – УНИВЕРСАЛ. …
      – Написать что ли Отцов и детей? – подумал Летягин, когда Маша по секрету сказала ему, что у Богуша большие проблемы с сыном.
      Ничего себе, наркоман, да еще и голубой, и это Гоши Богуша сын!
      Ивану Сергеевичу Тургеневу, когда он писал про конфликт поколений, такое даже не могло придти в голову.
      И вообще нестыковка получалась.
      Евгений то Базаров своего то папашу уважал…
      А Женька Богуш своего отца боится и ненавидит.
      Может потому стал гомосексуалистом?
      – А знаешь, – сказала Маша, – на Москве многие мужики объявляют себя голубыми только для того, чтобы не прослыть импотентами.
      – Как это? – спросил Летягин.
      – Выбирают то, что менее стыдно, – пояснила Маша, – быть "Ий" или голубым?
      Многие называют себя гомосексуалистами, чтобы от них отстали глупые бабы. Тем более, что быть гомосексуалистом это как бы даже хороший пи-ар…
      – Но он то уж вряд ли "Йи"? – усомнился Летягин, – парень наш, уральский, да и молодой еще.
      – Ничего не значит, – хмыкнула Маша, – сейчас и в семнадцать лет полных импо навалом. Общая аура теперь такая.
      А вообще, решение печатать или не печатать скандальную статью Добкина Летягин принял после случайно услышанного им обрывка разговора. Даже не обрывка разговора, а обрывка услышанной фразы, которая могла иметь отношение к нему – к Летягину, а могла относиться вообще к кому угодно. Но Летягин воспринял услышанное, как относящееся персонально к нему. Как задевающее его – Летягина мужское самолюбие.
      Разговаривали выпускающий редактор Ирина Дробыш и Маша Бордовских.
      Вообще, ситуация была очень мягко говоря неловкая.
      Стеснялся Летягин подслушивать – стыдился и даже боялся этого. Ведь, застань его кто в таких обстоятельствах, всем станет противно, а Летягин очень не любил таких моментов жизни, когда между людьми не почве неловкости возникала внезапная неприязнь.
      Но тут была такая ситуация, что просто некуда было деваться.
      Мужской туалет в их редакции с утра закрыли по причине засора и покуда ждали вызванного сантехника, мужчинам было предложено бегать на первый этаж, к соседям, где располагалась объединенная бухгалтерия горкомхоза. А тут случилась у Летягина беда с желудком. Как назло. Всегда так бывает – одно к одному. Так что на первый этаж бежать, да при острых позывах, да с перспективой того, что у соседей внизу туалет занят, было очень и очень рискованно.
      И когда в животе у Летягина в очередной раз сильно крутануло руля, шеф газеты со страдальческой гримасой на лице засеменил по коридору к женскому редакционному туалету. Приоткрыл дверь, сунул туда нос, слава Богу, в предбаннике, где были две раковины, сушилка и большое зеркало, и где так обожали курить их редакционные красавицы, было пусто. И обе кабинки тоже на радость Летягина тоже оказались свободны.
      Летягин быстренько затворился в той, где унитаз был поновее, предварительно прикнопив к дверце заранее заготовленную бумажку с надписью "ремонт".
      Заперся на задвижку… И тут в предбанник вошли.
      По голосам Летягин узнал Ирину Дробыш и Машу Бордовских.
      – Вот блин, и здесь ремонт, – сказала Маша.
      – А здесь кабинка работает, – послышался голос Ирины Дробыш.
      – Дай зажигалку, – попросила Маша.
      Летягин сидел ни жив ни мертв.
      Громко пукать и подавать иные признаки жизни он теперь очень сильно стеснялся.
      – Придется теперь ждать, покуда эти задрыги накурятся, – подумал он, готовя себя к тому, что сидеть на чужом унитазе придется теперь минут десять, не меньше.
      – Представляешь, он меня четверть часа трахал, я даже устала раком стоять, на коленках и на локтях мозоли уже трудовые образовались, – сказала Маша.
      – Радуйся, счастливая, – отозвался голос Ирины Дробыш, – сейчас среди парней каждый второй либо вообще импотент, либо кончает на первой же минуте, а на второй раз мощности у них не хватает.
      – Я и радуюсь, – хмыкнула Маша.
      – И вообще, – запнувшись на глубокой затяжке сигаретным дымком, Ирина продолжила свою мысль о мужской силе, – и вообще, импотенция у мужиков массово прогрессирует не только в половом смысле, но и во всех остальных сферах.
      – Ты о чем? – спросила Маша.
      – А вон, трусы они все, на поступки не способные, взять хоть наш давешный разговор про главного…
      Тут Летягин совсем замер не дыша.
      Главный, это, наверное, он…
      Это про него, вероятнее всего речь идет…
      – Вот только твой Игнатьев мужик настоящий, дал тому американцу по башке.
      – Да нет, – хмыкнув, ответила Маша, – руки распускать он умеет, а в остальном слабак. Плачет в телефонную трубку теперь, Ма-а-а-шенька, верни-и-и-ись… А когда я у него денег просила на платный факультет, хрен он мне дал… Жмот.
      Открылся кран, в раковину потекла вода.
      Потом зажужжала электросушилка…
      – Слабаки они все, импотенты, – сказала снова Ира Дробыш, – не могут главного, решений принимать, так, плывут по течению, авось куда вынесет. Гедоники – гедонисты вшивые. И даже те, кто вроде как успеха добился, денег хапнул, и те слабаки, потому как дальше ничего не могут, не могут ничего придумать, как накупить себе японских УАЗиков, да настроить себе двухэтажных крестьянских хат из кирпича и называть их коттеджами… ха-ха…
      Послышался звук открываемой двери.
      Девушки вышли.
      – Слава тебе, Господи!
      Летягин быстро подтянул штаны и не дожидаясь, покуда кто-нибудь из сотрудниц снова заберется в туалет, вышмыгнул в коридор…
      – Это что же они имели ввиду, когда говорили про то, что главный у них слабак?
      И про то, что мужчины не умеют принимать решений?
      Летягин уселся за свой редакторский стол, и взгляд его тут же упал на голубую папочку с материалом Добкина.
      – Не могу принять решения? – спросил Летягин сам себя, – а почему же я такой трус в конце-то концов?
      В приоткрытую дверь кабинета Летягин увидал мелькнувший в коридоре приметный шарфик своего выпускающего секретаря.
      – Ирина, зайди, – крикнул Летягин.
      – Что? – спросила Ирина, просунув в кабинет свое гибкое и соблазнительное тельце.
      – Передачи в тюрьму будешь своему главному редактору носить, если мы тираж вдвое поднимем? – улыбнувшись спросил Летягин.
      – Я тогда такого главного поцелую в сахарные уста, – сказала Иринка и тоже улыбнулась. ….
      Брусилов разыскал Женьку на концерте ансамбля "Таджикская девочка".
      Подошел сзади, двумя пальцами больно взял его за ухо и оттянув бархатисто-красный Женькин хрящик, громко и отчетливо сказал в него, – ну, хватит, погулял, пацаненок, поучился в Ленинграде, а теперь поехали домой, к папе, в Сибирь…
      – Вы что себе позволяете, гражданин! – вскрикнул было стоявший рядом и подергивавшийся в такт музыке Вячеслав Аркадьевич, – как вы смеете так…
      Но осекся, получив сильный удар в область паха…
      – Уй, уй, уй, уй, – завыл Вячеслав Аркадьевич, сгибаясь пополам.
      – Ща еще получишь, пидарас старый, – прошипел Брусилов не оборачиваясь на скорчившегося доцента.
      Брусилов быстрыми шагами разрезал приплясывающую толпу пьяных подростков, за ухо таща за собой уже покорившееся ему тело расслабленного Женьки.
      На улице их ждала машина.
      – В аэропорт, – приказал Брусилов шоферу.
      – А как же, а домой, а за вещами, – беспомощно забормотал Женька – Насрать мне на твои педерастические вещи, – с брезгливой неприязнью сказал Брусилов.
      От клуба "Метро", где был концерт "Таджикской девочки", машина резво рванула сперва в сторону Московского вокзала, но у Транспортного переулка развернулась обратно по Лиговке и устремилась к Витебскому проспекту.
      – Я не поеду домой, – всхлипнул Женька.
      Он пытался сказать эту фразу как можно жестче, но у него не получилось. Фраза прозвучала не как ультиматум, а как детский каприз.
      – Как миленький поедешь, – хмыкнул Брусилов, – куда ты говнюк денешься!
 

 
      Минаев и Столбов занимались делами.
      Они считали деньги.
      Сидели в проектном институте Уралстройпроект в кабинете ГИПов и щелкали клавишами калькулятора КАССИО.
      – Вадик, нас с тобой в данной ситуации интересует первый транш, а это транш на закупку оборудования, – сказал Минаев.
      Дима понимал, что на данном этапе очень многое зависит от проектировщика, от Столбова, сколько тот заложит в смету, столько на основании этой сметы москвичи и переведут из Государственного бюджета Российской Федерации на счета Эм-Пи Сивилл инжениринг Универсал. А значит, столько денег Минаев и снимет там в Америке, чтобы какую-то часть денег сразу перевести на личные счета Ваграна Гамаровича и Владимира Борисовича, а на оставшиеся деньги закупить оборудование для горнопроходческих работ по сооружению подводного тоннеля, не забыв при этом и про себя и про друзей, про их процент интереса – Богуша, Кучаева, Антонова, Столбова…
      – Я закладываю два горнопроходческих комплекса, по технологии щиты пойдут навстречу друг дружке, как при строительстве тоннеля под Ла-Маншем, а ты закупишь один, так мы сэкономим, – сказал Столбов, – это… – он пощелкал по клавишам, – это примерно семь миллионов.
      – Но тогда сорвутся сроки, если проходка пойдет одним щитом, – возразил Минаев.
      – А тебя это сильно колышит? – удивленно подняв глаза на своего приятеля, спросил Столбов.
      – Мы же Антонова с Кучаевым тогда подставляем.
      – Отобъются, – отрезал Столбов, – не за хрен же собачий они свою долю получают аж по десять лимонов, пусть тоже рискуют, как и мы.
      Столбов не хотел раскрывать Минаеву свои карты… Что ему эти сроки, когда жить ему осталось год или и того меньше? Ему нужны были деньги именно теперь.
      – Потом вот еще на чем сэкономим, – сказал Столбов, – щит вы закупите не новый и не в Штатах, а старый в Северо-Байкальске, фирмы Робинсон – тот, которым Северо-Байкальский тоннель на БАМе проходили, он там теперь без дела лежит и Бамтоннельстрой тебе его продаст за бесценок по цене черного металлолома. И это еще восемь миллионов.
      – Но старый Робинсон уже израсходовал весь свой рабочий ресурс, – снова усомнился Минаев, – там все рабочие органы, вся гидравлика ни к черту. Мы же Богуша подставим.
      – Не ссы, шофер, – старой институтской поговоркой Столбов оборвал Минаева, – Богуш тоже должен потрудиться, восемь миллионов на дороге не валяются, я ведь тоже подставляюсь, приедет Счетная палата, посмотрит сметы и проект, с кого спросят? С меня спросят. Почему вы гражданин Столбов заложили в проект тюбинги из чистого серебра, скрепляемые золотыми и платиновыми болтами?
      – Так Счетная палата и Богуша потом спросит, почему он отклонился от проекта и вместо золотых болтов использовал простые стальные, а вместо серебряных тюбингов – простые чугунные? – хмыкнул Минаев.
      – Правильно, – кивнул Столбов, – у каждого своя мера ответственности, у каждого свой участок работы.
      Да…
      У каждого из товарищей был свой участок работы.
      Столбов с Минаевым теперь вот определяли порядок и график траншей…
      Столбов делал смету, Антонов ее утверждал, а Минаев ехал в Америку и там на основании этой сметы получал первый транш из Москвы…
      – Мне Антонов сказал, что москвичи залог для гарантии берут, – сказал Минаев, – только он мне по охрененному секрету это сказал, чтобы я ни тебе, ни Богушу, никому…
      – Что? Прямо в зиндан что ли заложников сажать будут что ли? – спросил Столбов.
      – Они будут отслеживать, чтобы не весь комплект близких родственников у главных действующих лиц одномоментно не оказался бы за границей, – сказал Минаев многозначительно поглядев на Столбова.
      – Понятно, – хмыкнул Столбов, – а как же ты?
      – А я в этот перечень как бы под гарантии Богуша вхожу, он за меня ответчик, и в залоге его семья, сынок его непутевый.
      – Понял, не дурак, – кивнул Столбов, и тут же развив тему, поинтересовался, – а у самих этих, у москвичей, у Ваграна с Вольдемаром, у них тоже ответственность?
      – А ты думал! – прицокнув языком и повращав для выразительности глазами, ответил Минаев.
      – Надо срочно вывезти Лёлечку заграницу, – подумал Столбов… …
      – Ты там с кем разговариваешь? – Богуш через дверь спросил своего сына.
      – С друзьями, – так же через дверь крикнул отцу Жека.
      – У тебя нет и не должно быть друзей кроме тех, на которых укажу тебе я, – снова через дверь крикнул отец.
      А говорил Жека с Питером. С Вячеславом Аркадьевичем.
      – Чем заняты твои мысли, друг мой? – спрашивал Вячеслав Аркадьевич, – мы так давно с тобой не разговаривали, я скучаю, я думаю о тебе, какие книги ты читаешь ? Чем ты теперь увлечен?
      – Пытаюсь читать твою любимую, – ответил Жека далекому голосу из трубки, – Стругацких читаю, Трудно быть Богом, про которую ты мне все рассказывал.
      – Они лжецы эти Стругацкие, – сходу подхватив тему и сразу входя в любимое русло привычных рассуждений, начал свою волынку Вячеслав Аркадьевич, – с одной стороны они боялись полиции и государства, а с другой стороны заигрывали с этим государством… Ха-ха, с какой планеты прилетели те, кому трудно было быть Богом?
      То-то – с коммунистической Земли прилетели, и в этом было пресмыкание Стругацких перед режимом. У них все положительные герои были убежденными коммуняками – и Дауге, и все иные…
      У Жеки от этих умных речей Вячеслава Аркадьевича всегда теперь случалась эрекция…
      – Да и сам эффект любви к фантастике у нас, – это чисто советский, совковый эффект, – продолжал мяукать любимый голос, – На Западе к фантастике относились чисто как к развлекательной литературе. А в Советской России – нет. Здесь ловили аллюзию, намёк. И Стругацкие были королями этой аллюзии. У нас из-за этой мастурбативной любви к аллюзиям – что сродни любви не к реальной жизни, а к глянцевой фотографии, интеллигенция еще и театр любила. Любила так, как нигде во всем мире его никто никогда не любил. Ходили в Театр На Таганке, чтобы описаться от восторга от смелости режиссера, который позволил себе какой-то двойственно толкуемый невинный намек… Не понимая, что намек для режима – это комариный укус. Это фига в кармане.
      Слушая Вячеслава Аркадьевича, его журчащий мелодичный котовий мяв, Жека испытал эрекцию и полез рукою в джинсы, потеребить свой истосковавшийся по ласке розовый краешек организма.
      За этим тереблением и застал его внезапный, словно порыв ветра, отец.
      – Какая же ты гадина, – сказал старший Богуш, потирая подвывихнутую от удара кисть правой руки.
      На диване лежал расплющенный от удара телефончик.
      А из того места, где было Жекино ухо, обильно текла черная венозная кровь.
      – Какая же ты гадина…
      Потом Брусилов самолично накладывал Жеке повязку.
      – Не надо в травмотологическое ехать, – сказал он, успокаивающе, – что там запишут? Какова причина травмы? В суд на компанию Эриксон подавать, что трубки хрупкие делают? Папка ударил, трубка раскололась и пол-уха отрезала… Ну, ничего, будешь теперь, как Ван-Гог. Все лучше, если бы тебе батька хрен твой оторвал…
      – Хотя надо было бы и оторвать, – уже выходя из Жекиной комнаты, пробурчал Брусилов. …
      Оформлять визы и покупать билеты Богуш поручил Чувакову.
      Пускай юридическая служба этим занимается.
      Интересная компания вылетала теперь в Америку:
      Лёля Столбова, юрист Чуваков и Лёлечкин папа.
 

 

АФЕРА.

 
      Не так дыряв, утратив дно, ушат,
      Как здесь нутро у одного зияло
      От самых губ, дотуда, где смердят:
      Копна кишок между колен свисала,
      Виднелось сердце с мерзостной мошной,
      Где съеденное переходит в кало,
      Несчастный взглядом встретившись со мной, Разверз руками грудь, от крови влажен, И молвил так, "Смотри на образ мой!" Данте Алигьери БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ
 

 
      Появление статьи Добкина предварял материал, подготовленный самим Летягиным.
      Как редактор популярного городского издания, он был аккредитован в городском правительстве и из политических соображений – чтобы про него не забыли, чтобы завязать в тусовке какие-то нужные связи, Летягин не пропускал важных пресс-конференций и ходил на них сам, а не посылал туда Иру или Машу… Или, Боже упаси – Добкина с его то рожей!
      Да еще памятно было то время, когда был в стране не то чтобы голод, но была какая-то обидная полу-нищета, и вечно голодные журналисты не манкировали фуршетными столами, которыми всегда сопровождались городские пресс-конференции.
      Взяточники из городской управы и жирные коты из бензиновой мафии тогда высокомерно посмеивались, глядя как журналисты нажимают на дармовые бутерброды, норовя на один съеденный, два припрятать в карман…
      Было такое, никуда от этого не денешься.
      А на два-три эпизода вырабатывается привычка… Устойчивый условный рефлекс.
      Вот и у Летягина – большая пресс-конференция в городском правительстве тоже ассоциировалась теперь с благородной, радующей глаз краснотой бутербродов с норвежской семгой…
      Пресс-конференция проходила в большом фойе.
      Пресс-атташе мэрии Таня Балкина – бывшая ведущая их Краснокаменского телевидения – по слухам, заработавшая это место предоставлением сексуальных услуг одному из вице-губернаторов, представила собравшимся высокого московского гостя – заместителя председателя думского комитета по инвестициям Ваграна Гамаровича Аванэсова. По другую сторону от Тани Балкиной за столом сидел и вице-губернатор по строительству Антонов. Летягин подал ему приветственный знак, но Антонов сделал вид, что не заметил Летягина.
      Таня Балкина сказала, что вся суть события, ставшего поводом для конференции, изложена в розданном журналистам пресс-релизе.
      Потом во всем блеске казенного косноязычия выступил Антонов.
      Сказал, что городу нужны тоннель и окружная обводная автодорога, и что Москва не забывает каменчан и дает на эту дорогу денег.
      При этом, говоря про Москву, Антонов со сладким подобострастием несколько раз показывал обеими руками на Ваграна Гамаровича, будто тот был самим воплощением этой Москвы, ее частичкой, ее, если угодно – иммоментной реинкорнацией.
      А вот когда слово предоставили господину Аванэсову, тот в отличие от Антонова, пролил на уши собравшихся журналистов поток прекрасно поставленной высоколитературной речи, изобилующей красочными сравнениями, умными к месту цитатами и хорошим, отнюдь не аншлаговским – юморком.
      – Вот все в российской глубинке привыкли считать Москву и москвичей некими баловнями шальных нефтяных денег, узурпировавших все налоговые потоки, – начал Вагран Гамарович, – де вот Москва развивается, Москва такая-сякая строится, а в провинции ей хоть трава не расти!
      Вагран Гамарович усмехнулся и сделав паузу, обвел собравшихся взглядом насмешливых глаз.
      – Но это не так. Москва, правительство Российской Федерации, Государственная Дума и Администрация Президента, не забывают о российской провинции.
      Конечно же, Москва тоже должна развиваться, ведь столица это лицо страны, это сердце государства и она не может и не должна быть бедной, когда экономика страны испытывает такой значительный подъем. Все мы с детства помним строки великого поэта – Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалась…
      Вагран Гамарович улыбнулся и снова сделал паузу.
      – Но обратите внимание, поэт не сказал, что в звуке Москва для сердца русского слилось всё.
      Вагран Гамарович указательным пальцем показал на свое сердце.
      – Поэт сказал много, но не сказал все. Поэтому, мы в Думском комитете и в правительстве приняли решение открыть финансирование строительства автомобильного тоннеля под рекой Каменкой и окружной обводной дороги со сдачей объектов в эксплуатацию в течение трех лет.
      Ваграну Гамаровичу хлопали.
      Потом задавали какие-то вопросы.
      Будет ли Президент избираться на третий срок?
      Будет ли правительство финансировать поворот сибирских рек?
      Финансирует ли правительство поиски Тунгусского метеорита?
      А редактор молодежной газеты "Краснокаменский Рок" спросил, – Будет ли в Краснокаменске концерт Мадонны с оркестром?
      Отметился своим вопросиком и Летягин.
      Он поднял вверх палец и дождавшись, покуда Таня Балкина заметила его и сказала,
      – Газета Вечерний Краснокаменск, пожалуйста, встал и… забыл чем хотел поинтересоваться..
      Природное озорство подсказывало Летягину спросить, – а сколько денег будет украдено? И какие нынче проценты откатов?
      Но он крякнул, нервно откашлялся и спросил, – а когда в нашем городе будут строить метро?
      Спросил и покраснел от смущения, с такой высокомерной укоризной поглядел на него Антонов, просто мысленно с грязью его смешал!
      – Видите ли, – потирая руки, начал свой ответ Вагран Гамарович, – строительство метрополитена рационально начинать в городах, население которых превышает полтора миллиона, а население Краснокаменска, как известно из последней переписи, составляет покуда миллион сто тысяч…
      Потом Антонов с Гамарычем откланялись.
      Кто-то из активных журналюг бросился поймать их за фалды, дабы получить какой-то эксклюзив, но дежурные администраторы мэрии были строги, и начальство исчезло так же быстро, как исчезают юношеские иллюзии мирового совершенства…
      Потом был фуршет, и вместо разговора с Антоновым Летягин довольствовался пятью минутами общения с Таней Балкиной.
      Летягин ел бутерброд с семгой и прихватывая свободной рукою Таню за ее шелковое плечико, говорил ей, – может как-нибудь встретимся? Я теперь один живу…
      – Ты вообще адекватен, милый? – брезгливо высвобождая шелковое плечико, отвечала Таня Балкина, – не забывайся вообще то!
      А ведь у них было…
      Пять лет тому назад.
      Было-было!
      И этого не вычеркнешь.
      Но женщины меняются.
      Близость власти и денег портят их. …
      – Ты уверена в том, что будешь счастлива с этим? – спросил Столбов, глядя на дочь сквозь невольно накатившиеся слезы.
      Ради тех денег, что он переводил на ее счета, он подставлял людей.
      И возможно обрекал их и их родственников на страдания или даже на самую смерть.
      Но родная дочка, ее счастье – ближе сердцу, чем мнимые страдания далёких теперь людей.
      Разве они помогут раку его поджелудочной?
      – Да, папа, я люблю его, – кивнула Лёлечка.
      – Только ни в коем случае не переводи денег со своих счетов на его счета, – с горячими предыханиями, страстно проговорил Столбов, сжимая тонкие дочкины пальчики в своих холодных ладонях, – ни при каких обстоятельствах не переводи ему своих денег, слышишь?
      – Ладно, папа, чего ты так беспокоишься, как будто кто-то помирает или кто-то кого то готов уже убить.
      – Ты всего не знаешь, доча, – вздохнув, сказал Столбов, – и это даже хорошо, что не знаешь.
      Вторую неделю они были в Бостоне.
      Столбову стоило большого труда убедить Богуша в том, что им обоим надо позаботиться об открытии счетов именно здесь – в Америке. И чтобы он, Богуш отпустил бы Лёлечку, как владеющего английским языком юриста, зарегистрировать в Бостоне фирмочку и открыть счета… На Богуша и на Столбова.
      Но хорош бы был Богуш, если бы он на все сто процентов доверял всей туфте, что наговорил ему Вадик.
      Начиная от того, что не надо ставить в известность Антонова и Минаева, и кончая тем, что единственно кому Богуш может верить – это он – Вадик Столбов.
      Богуш послал в Америку и Чувакова, чтобы тот проконтролировал, какие счета, какая фирма, на кого записана…
      А еще, Богуш отправил в Бостон и Брусилова.
      Пускай прокатится – поглядит, посмотрит…
      Только ни Чуваков, ни Лёлечка Столбова, ни ее отец – не знали, что Брусилов теперь тоже в Америке.
      Начальник службы безопасности треста Универсал вылетел в Штаты через три дня, как туда убыли отец и дочь Столбовы… и жених Чуваков…
      – И это у них в Америке называется рестораном? – хмыкнул Столбов, присаживаясь на диванчик, типа кухонного уголка, символизирующего тихий уют малогабаритной кухни – этакой среднестатистической мечты о счастье бедной инженерки с толстой талией, которая живет в общежитии и которую замуж никто не берет.
      – Папа, у них есть офигенно дорогие клубные рестораны, где официанты выучены говорить по французски, – со снисходительной улыбкой выговорила Лёля своему игнорантному папашке, – знаешь, мы гордились тем, что у нас аристократия в девятнадцатом веке по французски говорила, а между прочим, теперь богатые американцы все сплошь своим дочкам гувернанток и гувернеров из Парижа выписывают.
      – Мосье Трике француз убогий, – вспомнил – таки Столбов и загордился перед дочкой, тем что вспомнил…
      – Вот-вот, – кивнула Лёля и принялась щурить свои близорукие глазки, дабы получше разглядеть списки "Goals for today" и "Duty meals", что висели над стойкой бара, заменяя более привычные для россиян картонные меню.
      Она щурилась, а папа снова готов был слабодушно заплакать, глядя на своё любимое чадо.
      – Вот помру, – думал теперь Столбов, – а этот Чуваков или Чувяков, как его там, бросит ее, или обидит… А она такая беззащитная.
      – Ну что там есть пожрать то? – спросил он выражая нетерпеливость, дабы за этой нетерпеливостью скрыть нахлынувшую слабость свою.
      – Пицца, гамбургеры, омлет, мясной пирог, пирог с яблоками, – читала и сразу переводила Лёля.
      – А творога или овощей тушеных у них нет?
      – Нет, есть цыплята, чикен и пюре…
      Столбов стеснялся при дочке доставать таблетки.
      Не хотелось, чтобы она начала расспрашивать, зачем, да почему, да что за лекарства он принимает… Поэтому, дабы заглотить пару капсул "панкреофлата", Столбов отпросился у Лёлечки в туалет.
      В туалете – лицом к лицу столкнулся с негром.
      – Хай, Мэн, – улыбнулся негр, заметив некое замешательство на лице белого мужчины.
      – Здравствуйте, – машинально ответил Столбов.
      В туалете был фонтанчик для питья.
      Столбов помнил такие были в России его детства.
      Достал панкреофлат, выдавил из обертки две капсюлы, положил в рот, прильнул к фонтанчику, запил…
      Когда вернулся к столику, нашел свою Лёлю в компании двух военных моряков в белых пилотках.
      – Что, басурмане шапки то не снимаете за столом? – сделав грозное лицо, спросил Столбов.
      Моряки что то быстро-быстро сказали Лёле по английски и уважительно поглядев на Столбова, вразвалочку продефилировали к выходу.
      – Что? Клеились? – спросил Столбов.
      – А! – пренебрежительно махнула рукой Лёлечка, – предлагали быстрый секс по-матросски.
      – Что это такое? – удивился Столбов.
      – Либо в их машине на заднем сиденье, либо в мотеле, но уже мотель за мой счет.
      – Вот негодяи! – воскликнул Столбов.
      – Не гоношись, папуля, – мягко положив свою ладошку поверх отцовской руки, сказала Лёля, – здесь так принято, здесь другая страна. Я отказала и они ушли.
      Другую мамочку себе найдут.
      – Мамочку? – переспросил Столбов.
      – У них девушки под тридцать, это уже мом… То есть, мамочки. …
      Мысль о том, что на следующей неделе уже можно будет получить деньги и уже на следующей неделе можно будет их тратить, будоражила мозг.
      – Ах, скорее бы, – думал Минаев.
      Он выписал каталоги недвижимости и вечером, перед тем как лечь спать, пролистывал глянцевые буклеты, разглядывая фасады, планы и интерьеры жилищ стоимостью в три, пять и даже восемь миллионов долларов.
      Особенно ему понравилось бунгало в Палм Бич за три миллиона. С гаражом на три машины, с двумя бассейнами, с оранжереей, с пятью ванными комнатами и с холлом, где можно было устроить вечеринку, пригласив сразу сто гостей… И еще там была лужайка для барбекю и площадка для игры в мини-гольф…
      Минаев думал, что купив такой дом в Майами, он сможет сделать Грэйс предложение.
      А на период ураганов, осенью они будут переезжать в Нью-Йорк, где Минаев купит квартиру в районе Сентрал Парк. Двухэтажную квартиру за три миллиона.
      И Грэйс не откажет ему.
      И ее разговоры о том, что она что-то слышала про ту грязную историю с нелегальными иммигрантами в которую угодил когда-то Минаев, эти ее разговоры уже ничего не будут стоить.
      Женщины любят, когда у мужчины много домов и много дорогих машин.
      Это аксиома.
      И вот-вот…
      Скоро уже.
      Всего одна неделька осталась.
      Надо бы позвонить Поллаку.
      Бенжамину Поллаку – его партнеру.
      Ведь подписи под бухгалтерскими бумагами они ставят оба, а Эм-Пи Сивилл Инжениринг Универсал скоро получит из Москвы перевод на сто пятьдесят миллионов.
      – Но почему так много людей, с которыми необходимо делиться? – раздраженно подумал Минаев, – какое свинство! И Беня Поллак, и эти – целая свора Краснокаменских уродов – Столбов, Богуш, Антонов… А за ними еще целая свора:
      Кучаев, Вагран, потом какой-то Владимир Борисович…
      А если убрать Поллака?
      То по уставу компании, покуда наследники Бени не назначат доверенного лица, подписывать бумаги будет он – Дима Минаев.
 

 
      И что тогда?
      А тогда можно будет перевести все деньги из первого транша на подставную фирму, созданную на его же Димы имя, а московской и Краснокаменской мафиям показать эти отчеты, как перевод средств под поставку горнопроходческого щита…
      На подготовку подобного оборудования любая уважающая себя фирма берет от трех месяцев до полу-года.
      Так что, забрав все деньги, Дима сможет смыться с ними и ничего не отдавать всей московско-Краснокаменской банде, имея в запасе три месяца на то, чтобы замести все следы.
      Но тогда, как же дом в Майами?
      Как же квартира в Нью-Йорке?
      Если пойти на такое, придется уйти на нелегальное положение, придется менять имя, покупать новый паспорт, уезжать либо в Перу, либо в Панаму, либо в Мексику…
      А поедет ли с ним Грэйс?
      Дима отбросил в сторону глянцевый каталог недвижимости и придвинув к дивану столик с ноутбуком, включил на компьютере режим калькулятора.
      Его обговоренный с партнерами процент с первого транша составит четыре с половиной миллиона…
      Это крайне мало.
      Это только вилла в Майами.
      А ведь такая покупка сразу потянет за собой другие расходы – минимум на два миллиона. Это обстановка, электронная начинка, новые автомобили, страховка…
      А где деньги на Нью-Йоркскую квартиру?
      Минаев задумался.
      Но если убрать Беню, если отодвинуть Поллака.
      Ну, не убивать его, а сделать его недееспособным?
      Тогда можно присвоить себе его долю.
      А это как раз недостающие три миллиона. …
      – Хай, Сквырыл.
      Дима вздрогнул.
      Он их сразу узнал.
      Это были те два агента ФБР, которые тогда, четыре года назад вербовали его в Бостоне. Люис Бэрроу и Тимоти Хэндермит – Ты знаешь, что твой партнер Столбов, этот русский, он очень опасен? – спросил Бэрроу.
      – Почему опасен? – переспросил Минаев.
      – Потому что он неизлечимо болен, у него рак третьей степени, – ответил за товарища Тимоти Хэндермит.
      – Он ничего мне не говорил.
      – И не удивительно, – хмыкнул Бэрроу, – он не говорил, потому что тогда станет ясно, что ему нечего терять.
      – В чем терять? Что терять? – спросил Минаев и вдруг пот страха прошиб его.
      Они все-все про него знают.
      Они даже знают о том, что он собирается кинуть своих партнеров.
      – Не надо верить Столбову, – сказал Хэндермит, – он опасен, он захочет взять все деньги себе.
      – А кому мне верить?
      – Нам, – согласованным дуэтом ответили Бэрроу и Хэндермит.
      – А сколько будет стоить это доверие? – поинтересовался Минаев.
      – Вот это уже деловой разговор, – хлопнув себя по коленке воскликнул Бэрроу.
      – Это в любом случае будет дешевле, чем делиться с Поллаком, – весело подмигнув, сказал Хэндермит.
      – Вы что? – разыграл удивление Минаев, – вы призываете меня предать партнера?
      – А зачем он нам нужен? – перемигнувшись, снова дуэтом пропели Бэррроу и Хэндермит.
      Договорились, что Поллака ФБРовцы берут на себя.
      Всего за полтора миллиона.
      Но что же Столбов? ….
      – Ты правда болен? – напряжно глядя в глаза спросил Минаев.
      – Кто тебе сказал? – переспросил Столбов.
      – Это неважно, люди сказали.
      – Ага, Богуш с Антоновым разведали, они там в Краснокаменске следили за мной.
      – Значит это правда.
      – Да, болен.
      – Мне еще сказали, что в такой ситуации ты пойдешь на крайний риск.
      – Трепачи…
 

 
      Валиду Валидровичу приснилось, что он конь.
      Гладкий гнедой конь.
      Валид Валидович даже явственно почувствовал свои жесткие, гладкие и маслянистые ухоженные бока, в которые вонзала свои шпоры его лихая наездница.
      Наездницей была Маша Бордовских.
      Валид Валидович не мог видеть ее, так как она сидела у него на спине, но он знал, что она совершенно голая, но в кавалерийских сапогах с серебряными шпорами.
      Они скакали по ковыльной степи, где еще не выгоревшая майская трава была человеку по грудь, а ему – горячему скакуну – эти травы, этот ковыль доставал до разгоряченных страстью чресел, когда они с Машей неслись и неслись, а травы нежно и возбуждающе терлись мятликовыми ворсинками своих окончаний о восставший гениталий гнедого коня.
      Валид Валидович хотел сбросить Машу со спины.
      Он вставал на дыбки, ржал, роняя с губ белые хлопья пены, косил огромным влажным глазом себе за спину, пытаясь разглядеть голую бесстыдницу, Леди Гадиву, но та, умело и ловко натягивая поводья, направляла морду гнедого зверя вперед… Вперед в ковыльную степь.
      И они снова неслись.
      Неслись и неслись, покуда изможденный, Валид не перешел сперва с галопа на рысь, а потом и вовсе встал посреди трав.
      И тогда она спрыгнула с него, подошла спереди и прижала его горячую морду к своей мягкой трепетной груди.
      И он заржал.
      А она встала на четвереньки.
      Встала и приподняв кругленькую попочку, голову же наоборот опустила к самой земле, лукаво прикусив губку, выглядывая из под мышки, оборачиваясь назад, на своего коня…
      – Ну что? Я ехала на тебе, а теперь ты, прокатись на мне, мой милый!
      И когда Валид приблизился к ней, когда кончик его разгоряченного гениталия коснулся ее тела, он проснулся.
      Вот, незадача.
      Что?
      Почему он так плохо спал?
      И Валид Валидович вспомнил причину своего душевного смятения.
      Шофер Ноиль вчера рассказал ему, что Машу Бордовских возили на губернаторскую дачу "Каменка". К этим московским гостям ее возили.
      К Ваграну Аванэсову.
      – У-у-у, черт нерусский! – выругался Валид Валидович.
      Ревность сдавила его сердце.
      Он представил себе, как этот малорослый старикашка Вагран лапает юное тело его Маши, как он растопырив толстые волосатые пальцы, мнет ее большую грудь, как щерит и лыбит свой отвратительный рот, вытягивая свои губы к ее розовым соскам.
      Валида Валидовича бесило его бессилие.
      Материалы на Ваграна и его товарищей никогда не пойдут в прокуратуру.
      Никогда.
      И от этого Валида Валидовича било и трясло хуже, чем от самой страшной и неприятной болезни.
      Но можно было уколоть Ваграна и по другому.
      Можно было сбросить материалы в прессу.
      Пусть это не так сильно, как если бы вызвать Ваграна на допрос, но все же это удар.
      Пусть не крушащий зубодробительный оперкот, а всего лишь пощечина, но все же удар.
      И Валид Валидович решил, что сольёт компромат в газету.
      – Отвези эту папку в редакцию Вечернего Краснокаменска и отдай ее лично журналисту Добкину, – сказал Валид Валидович, протягивая папку шоферу Ноилю.
      – Отвезу, не беспокойтесь, – ответил Ноиль.
      Валиду Валидовичу хотелось быть не конём, а леопардом.
      Как на картине Руссо – Леопард пожирающий армянина. ….
      Бенджамин Поллак ехал в своем "мустанге" и слушал радио. Методистский священник читал утреннюю проповедь, лейтмотивом которой было то, что Господь всегда, в каждый момент находится с каждым человеком, который готов принять Господа.
      Священник сказал, что надо прислать десять долларов на счет методистской церкви Кливленда и тогда Господь будет с этим человеком всегда.
      Бенджамин Поллак усмехнулся и переключил волну на радио, передающее музыку "кантри".
      Приятно попискивала гавайская гитара и девушка со среднего запада пела под это приятное попискивание про то, что ее парень ушел от нее к другой девчонке.
      Было отличное утро.
      Мустанг делал разрешенные на хайвее шестьдесят миль и Поллак ощущал себя стопроцентным американцем. Вполне успешным парнем с восточного побережья, у которого есть деньги, семья, дом, автомобиль и молодая любовница.
      Раздражал только трейлер, болтавшийся впереди из левого ряда в правый и обратно.
      – Что он там? Обкурился марихуаны что ли? – недовольно пробурчал Поллак, пытаясь перестроиться в левый ряд и обогнать длинную фуру.
      Но трейлер-дальнобой снова замигал поворотником и осторожный Поллак не стал рисковать, смирившись с тем, что придется тащиться позади этой громадины.
      Трейлер показал поворотником, что готов уйти направо, на однополосный "Райт тёрн драйв", ведущий на федеральную дорогу сорок четыре.
      Поллаку тоже надо было именно туда.
      – Вот черт, не удалось обогнать этого монстра, теперь придется тащиться за ним, – ругнулся Поллак.
      А монстр и вовсе затух. Мигнул яркими стоп-сигналами и встал по тормозам.
      И что теперь?
      Не объехать его ни слева – ни справа.
      Драйв однополосный – слева и справа бетонное ограждение.
      Поллак в раздражении ударил обеими руками по рулю.
      – Что он там, совсем ополоумел этот дальнобой? Заснул что ли за рулем?
      Вдруг, в зеркало заднего вида Поллак заметил быстро-быстро увеличивающееся в размерах, приближающее, растущее нечто.
      Он даже и испугаться не успел.
      Это был огромный тягач "МАК" с длинным капотом, для жесткости укрепленным спереди еще и большим хромированным кенгурятником.
      На огромной скорости, не тормозя, тягач ударил "мустанг" Поллака и бросил его на стоящий впереди прицеп.
      Хруст и звон разлетающихся калёных стекол.
      Скрежет разрываемой жести и алюминия…
      – Классно провернули, – сказал Бэрроу, глядя на фотографию искореженного автомобиля.
      – Как товарища Машерова под городом Минском, – сказал Хендермит, – хорошая школа. …
      Лёля совсем заплыла на своем Чувакове.
      Он такой сильный.
      Он такой опытный.
      Он такой страстный.
      Он такой нежный.
      Он такой умный, наконец.
      И даже красивый.
      Да-да.
      Красивый.
      Ведь и лысоватые пожилые мужчины могут быть очень красивыми.
      В Лёле проснулась страстная любовница.
      Любовница, в которой одновременно уживалась заботливая и нежная жена, думающая о своем муже, о своем мужчине как о приоритете, которому нужно сделать хорошо даже за счет своего нехорошо.
      Страсть женщины мазохистична.
      Женщина хочет страдать.
      И Лёля, не давая себе отчета в том, что и как делает, хотела только одного, чтобы ее Чуваков был теперь счастлив.
      – У нас очень много денег, – сказала Лёля, лучезарно улыбаясь своему солнышку.
      Солнышко, откинувшись на подушках, лежало в постели и курило французский галуаз.
      – А где сейчас твой отец? – спросило солнышко.
      – Папа улетел, – ответила Лёля и личико ее слегка омрачилось тенью мимолетной грусти, – папа заболел, он улетел в Калифорнию, там есть хорошая клиника и есть хорошие врачи.
      – Я надеюсь, что у твоего папы все будет хорошо, – сказало солнышко, и протянув лучи-руки, солнышко властно коснулось Лёлечкиной груди.
      – Иди ко мне, – велело солнышко.
      И Лёля пала на своё солнце, не думая о том, что может сгореть. ….
      Минаев заметался.
      Из ста пятидесяти миллионов первого транша семьдесят он перевел Столбову на счет фирмы, зарегистрированной на его дочь. И пять миллионов Столбов взял себе.
      Перевел на счет открытых в Чейз-Манхэттен банке кредитных карточек.
      После этого они распрощались. Столбов улетел в Калифорнию, и наверное – навсегда.
      Пять миллионов Минаев снял наличными и в двух спортивных сумках передал их Хэндермиту и Бэрроу.
      С ними тоже распрощался в большой надежде на то, что больше с ними никогда не увидится.
      Свои семьдесят миллионов тоже перегнал на счета в Чейз Манхэттен. Но перегнав, давал себе отчет в том, что когда денег хватятся, когда московские ребята через Интерпол заявят в ФБР, счета эти могут быть арестованы.
      Надо было рвать когти.
      Минаев вспомнил это забавное выражение, так смешно звучавшее в устах артиста Папанова, игравшего нестрашного бандита Лёлика, говорившего с каким-то непонятно откуда взявшемся белорусским акцентом… Надо рвать когти…
      Надо рвать…
      А захочет ли рвать когти Грэйс?
      Захочет ли она рвать свои нежные коготки? …
      – У нас проблема, – начал Антонов, когда Брусилов с егерем слегка поотстали.
      Они с Богушом снова были на охоте в Николиной пустыни.
      Только осенний опавший лист теперь шуршал под ногами.
      И небо открылось в оголенных кронах деревьев.
      – Проблема у нас, кинули нас Столбов с Минаевым, и так кинули, что хоть застрелись теперь из этого ружья, – сказал Антонов и для наглядности потряс в руках своей ЗАУЭРСКОЙ двустволкой.
      Богуш молчал.
      Он знал уже.
      – Они даже москвичам отката не перевели, просто хапнули весь транш и убежали, ищи-свищи теперь.
      Снова помолчали.
      Прошли несколько сот шагов, потом Антонов заговорил.
      – Надо что-то делать, Игорь, иначе нас просто в лучшем случае поубивают, ты понимаешь?
      – Понимаю, – кивнул Богуш.
      – Так думай, ты же у нас голова, – нервно вскинулся Антонов, – меня же сперва Кучаев на куски порвет, а потом и московские накинутся, кому тендер отдавал?
      Где откаты? Где тоннель?
      – Не пыли, – спокойно сказал Богуш, – тоннель мы построим, даром что ли перезаклад в смете в два с половиной раза, а хапнули то только первый транш…
      Так что ты давай объясни Кучаеву, чтобы второй транш от москвичей пролоббировал, с него и московским откатим, и тоннель построим, ну а уж себе любименьким и Кучаеву придется откаты урезать…
      – А верняк построим? – недоверчиво спросил Антонов, – ведь если и со вторым траншем облом получится, то нас с тобой на лоскутки Вагран Аванэсов порежет, и никакой твой Брусилов тебя не спасет.
      – Не ссы, построим, – сказал Богуш, – мы и так собирались щит Робинсон у Бамтоннельстроя за бесценок покупать, как лом чермета. Этим щитом и построим.
      – Ну, Богуш, на тебя вся надежда, – сказал Антонов, – но если что, то смотри, меня убьют, но и тебе живу не быть, и сыночку твоему тоже, московские таких шуток не прощают.
      – Я то не подведу, – сказал Богуш, – а вот этих наших однокашничков из Америки пускай сами московские отлавливают, у них руки длинные, они своего отката не упустят.
      А потом была баня.
      И в этой баньке, захмелевший от Русского Стандарта, Богуш стал жаловаться егерю – Максиму Анатольевичу на сына.
      Урод…
      Компьютеры, дискотеки, джуки-пуки…
      И, видать, в больную точку попал.
      Умного Максима Анатольевича тоже понесло:
      – Эти с компьютерами – уроды! – говорил он, – Наше поколение было с портвейном и с Дип-Папл.
      Я гляжу теперь на утих деградантов и ужасаюсь.
      Уроды.
      Сравнить разве можно с их сверстниками с Запада?
      Те веселы и раскрепощены – забыли про свои детские увлечения.
      А эти – наши, как Мальчиш Кибальчиш своим мальчишам, как Павка Корчагин своему комсомолу до сей поры верны Дип Папл и портвейну – а от того и рожи их угрюмы, потому как обман это был. И Западные ребята врубились в суть обмана, а наши идиоты в силу генетической верности своей – врубиться не могут. Сами Дип-Паплисты уже в рокенролл не верят, а эти старые… угрюмые с морщинистыми изможденными портвейном харями и с жалкими жидкими волосенками – все упорно верят, верят, верят… Страшно ходить на эти концерты, где вся эта жалкая тварь сорокалетних уродов собирается. Инженерики – бывшие студиозы инженерных факультетов – фанаты хард рок и хэви метал.
      А вот нынешние – эти не на усилителях БРИГ и колонках С-90 зависают, эти торчат от компьютеров и от Интернета. От процессоров и от сетевых игрушек. И думают в наивности своей, что ушли дальше родителей своих.
      Кретины!
      Не понимают, что и дип-папл с портвейном это не реальная жизнь, и что Интернет с компьютерами тоже ничуть не лучше и не ближе к реальной жизни!
      Это Западные хозяева жизни, тот же Билл Гейтс прекрасно понимают.
      Они понимают, что сидеть в джакузи с двумя реальными красотками в обнимку и пить коктейли – лучше, чем наевшись синтетической бурды, дрочить гениталий на картинки этих красоток.
      Нынешние наши уроды думают, что у них жизнь, что они такие умные, продвинутые и оригинальные, что они лучше своих отцов, которые зависали на Блэк Саббат, насилуя усилители Бриг на их форсаже, под дешевый фиолетовый портвейн. А на самом деле – что те копеечные идиоты, то и эти копеечные мудаки. Не понимают, что жизнь не рок с портвейном и не Интернет с геймами. Что жизнь – это джакузи с девочками и дом в Майами. А не картинка в Интернете.
      Вот и будут они через двадцать лет ползать по городу – морщинистые изможденные духи… А их детки найдут себе новое пристанище, новый духовный шелтер своим убогим душонкам… Вернее не они найдут, а новый Билл Гейтс им найдет. …
      Назад в Краснокаменск ехали молча.
      Ноиль вел УАЗик, Богуш с Антоновым дремали на заднем сиденье. А Брусилов все курил и глядел на набегавшую под капот дорогу.
      Брусилов был в курсе всего.
      Он понимал, что теперь прибавится ему работенки.
      Ох, прибавится. …
 

 
      Для убогого провинциала, каким перед лицом блестящего Баринова Летягин всегда покорно и даже радостно сам себя признавал, очередной приезд в Питер был истинным праздником души.
      Величественные просторы Невской дельты, наполненные архитектурными ансамблями, достойными соперничества с Лондоном и Римом будоражили душу. А тут еще и друг Баринов – этот дежурный питерский умник, который своими комментариями доводил и без того впечатлительную Летягинскую натуру до совершенных исступления и восторга.
      – Как широко, как красиво, – невольно улыбаясь, сказал Летягин, когда они вышли из плавучего ресторана на набережную, – европейская столица, прямо-таки, куда там Москве!
      Сравнением с Москвой Летягин специально хотел потрафить Баринову.
      – Ваш Питер, это истинная интеллигентная столица, – добавил Летягин, ожидая от своего друга какой-то благодушной реакции.
      Но тот неожиданно повернул все иначе.
      На Баринова вообще иногда накатывало.
      – Интеллигентная, говоришь? – иронически поджав губы, переспросил он Баринов. И тут его понесло.
      А Летягину, ему страсть как нравилось, когда Баринова несло.
      Что там в далеком Краснокаменске ему перепадало из умного и вечного? Разве что передачи по Радио Свобода? А тут живой Баринов ему сам вещал. Да еще и на фоне невских вод и гранитных, еще помнивших Пушкина парапетов.
      – Интеллигентная, говоришь? Ты, брат, там в своих провинциях интеллигенцию представляешь по агитпроповскому стереотипному образу… А то, что этот образ классического русского интеллигента, тщательно выписываемый в свое время режиссерами Александровым и Ко были на самом деле не Юнговским архетипом, а некой карикатурой, где профессор и академик представлялись этакими полу-карикатурными ебанько в своих вечных pence-neze и каких то совершенно нелепых камилавках, а их жены, преимущественно в исполнении великолепной Фаины Раневской – подавались как некие инфантильные полу-идиотки с неистрибимыми старорежимными замашками, выражавшимися, в основном, в этаком манЭрном произнесении советских неологизмов, типа "дЭтали", "диЭта" и тому подобное, так что вообще, глядя на эту лажу, на эти карикатуры, выдаваемые агитпропом за твердую монету архетипа, пролетариат должен был радоваться, до чего же эта ПРОСЛОЙКА смешна и нелепа! И никто ведь не удосужился задуматься при этом, что если интеллигенция с такими ПРИВЕТАМИ в голове, то как вообще эти карикатурные ебанько-академики справляются с советской наукой?
      Баринов не без высокомерного торжества поглядел на Летягина.
      А Летягину нравилась этот Бариновский нигилизм.
      – Я готов слушать тебя всю мою биографию, – с улыбкой сказал Летягин.
      И поощренный Летягинской улыбкой, Баринов продолжал говорить, – последним последователем Александрова и Ко был их достойный ученик – Михаил Казаков с фильмом Покровские ворота, где в качестве образцово-показательного архетипичного интеллигентского придурка был выставлен ученый филолог в бесподобном исполнении артиста Равиковича. Вот уж где пролетариат в лице точильщика – гравера Саввы возрадовался, дорвавшись и до святая-святых интеллигентского блага – до его женки… Не даром тут вспоминается и та незамысловатая мечта черни, прекрасно выраженная в балалаечной частушке, исполненной Полиграфом Шариковым (арт.
      Толоконников) в телефильме Собачье Сердце… А вот барышня идет – кожа белая – кожа белая – шуба ценная – если дашь чего – будешь целая…
      Но времена той классовой зависти канули в лету.
      И пришли другие, как правильно это заметил (тоже кстати – академик) Владимир Познер. И теперь, как показывает практика, тип интеллигента совсем не тот, какам его выставлял сталинский агитпроп.
      На самом то деле – российский интеллигент – не падает в обморок от прочитанного на заборе великого русского слова из трех букв… и кстати говоря, американизация общества уже настолько вытеснила не только русское ОЙ, заменив его на ВАУ и У-УПС, что и слово на букву Х уже редко где встретишь – и даже в лифтах, где провожая вечером девушку, раньше можно было точно узнать о ее нравственном облике, прочитав например графити типа – Наташа – б…, то теперь, кроме бесчисленных рэп-зон, хард-кор-зон и прочей белиберды на латиннице – и не прочитаешь!
      Они дошли до большого моста и Баринов остановился в некой задумчивости, куда свернуть? Налево через мост в сторону Невского проспекта, или направо на Петроградскую?
      – Так вот, настоящее, реальное, не картонно-деланное лицо российского интеллигента – проявилось теперь на телевидении в программе "В нашу гавань заходили корабли", где кстати говоря – действительно собирается практически весь цвет столиченой как теперь принято говорить – креативной – интеллигенции. И что?
      А то, что на самом деле – она, в смысле интеллигенция – эстетствует не наигрывая на клавикордах пассажи из Шумана или Шопена, а распевая матерные частушки. Вот в чем оказывается – отттяг русской интеллигенции!
      Столичная интеллигенция теперь с большим удовольствием поет не романсы Булахова, а вместо "Утра туманного – утра седого", забацывает под блатную восьмерочку на гитарке – куплет про то, что мол "мама – я доктора люблю, мама – я за доктора пойду – доктор делает аборты – отправляет на курорты – мама, я за доктора пойду"…
      Летягин заслушался и задумался.
      По Неве плыл прогулочный пароходик.
      Так холодно, а по Неве прогулочные пароходики плавают, интересно!
      – Давай, зайдем тут к одной даме, – преодолев некое сомнение, сказал Баринов, – она тут неподалеку, на улице Куйбышева живет.
      – А что за дама? – встревожился Летягин.
      Предложение застало его врасплох, он пребывал в растерянности, чувствуя себя не готовым к визитам. А тем более, к даме.
      – Брось стесняться, – мгновенно оценив Летягинское смятение, сказал Баринов и для убедительности похлопал своего провинциального приятеля по плечу, – сейчас зайдем в гастроном, в бывший Петровский, возьмем водки, закуски, а ты ей цветочков, если есть желание, купи…
      – А она, дама эта, красивая? – поинтересовался Летягин.
      – Тебе понравится, – заверил друга Баринов.
      Летягин и в Краснокаменске своем робел красивых женщин, а тут красивая, да еще и столичная штучка…
      – Не дрейфь. Летягин, она водку любит, а значит и тебя полюбит, – сказал Баринов и как-то похотливо засмеялся.
      Вход к даме был со двора.
      Мусорные баки.
      Какой-то бездомный, длинной палкой ковырявшийся в этих баках.
      А лестница была ужасающе страшной. На некогда белых плитах межэтажных перекрытий чернели пятнами копоти обугленные остовы неизвестно как приклеенных и сгоревших там, на потолке спичек. На стенах везде вкривь и вкось этаким словесным тетрисом громоздились матерные и нематерные граффити.
      – Вот тебе интеллигенция, – прокомментировал Баринов, тяжело дыша на четвертом этаже.
      – Ну это же не она сама писала, – думая о прекрасной даме, с сомнением сказал Летягин.
      – Не знаю, с нее станется, – как то неопределенно и загадочно ответил Баринов.
      Открыла сама.
      Ее звали Оля.
      Она была миленькая.
      На вид – лет тридцать пять.
      Кругленькая попочка обтянутая джинсами, уверенная грудь, очевидность которой трудно было замаскировать даже и безразмерностью домашнего свитера.
      И глаза.
      Умные и веселые.
      – Баринов! Ты, мой свет! – хозяйка громко расцеловала Летягинского приятеля – А это мой зять Межуев, – сказал Баринов, ладонью показывая на Летягина.
      Летягин растерялся и даже тотчас позабыл, откуда была цитата.
      Оля ему и правда, сразу понравилась.
      Квартира была коммунальной.
      Длинный темный коридор. Налево большая кухня с двумя газовыми плитами и любопытной старухой.
      – К Ольге опять хахали притащились, – прошамкала старуха вместо приветствия.
      – Не обращайте внимания, – сказала Ольга, – и обувь не снимайте, так проходите.
      В комнате стояло большое черное пианино "Беккер", висели старинные фотографические портреты усатых мужчин и дам в шляпках.
      – У меня не убрано, извините, – с улыбкой сказала Оля, быстро подхватывая со стульев какие-то свои тряпочки.
      – Что читаем? – по хозяйски беря со стола книгу, спросил Баринов.
      – А! Улицкую мучаю, – из-за двери шкафа-шифоньера откликнулась хозяйка.
      А Баринову только положи в рот палец, он сразу руку откусит!
      И покуда Оля расставляла рюмки и резала принесенные гостями колбасу и сыр, критик Баринов вдохновенно наводил критику.
      – Я тоже помучился, – сказал он с тонкой улыбкой, – и одолев этот неодолеваемый "Казус Кукоцкого" пера Людмилы Евгеньевны Улицкой, пребывал потом в ощущении некого легкого головокружения, сравнимого с состоянием гроги, как от несильного удара пыльным мешком.
      – Ха-ха, – откликнулась Оля, жуя маленький обрезочек сервелата.
      – Ну, и я задался двумя вопросами, – сказал, поощренный Олиным смехом Баринов, – первым, сформулированном еще неподражаемым Борисом Парамоновым, что более необходимо нынешней женщине, – mammae или musculus pectoralis?
      Услышав слово "грудь", произнесенное пусть даже и на латыни, Летягин вперился в Оленькины достоинства. Вперился и подумал, что наверное бы мечтал, обнять эту женщину как свою собственную. Обнять. Запустить свои лапы к ней под ее домотканый свитер и потрогать ее груди. Эти как сказал Баринов – mammae…
      – И в след за Парамоновым, за этим нью-йоркским затворником склонился я к мысли, что у современной женщины более проявлена нужда в развитости последних, то биш musculus pectoralis.
      Баринов победно оглядел свою аудиторию, оценивая, какое впечатление он произвел.
      И найдя, что впечатление он произвел вполне положительное, принялся нагнетать далее, – - И над вторым вопросом я задумался, почитав твою Улицкую, более прилежащим к литературе, чем к социальной жизненной составляющей.
      – Она не моя, – отпарировала Оля.
      – Не важно, – отмахнулся Баринов, – я задумался, какой путь выбирать современному писателю, когда перед ним не три дороги, как на полотне Васнецова, а триста тридцать три… во всем многообразии литературного опыта, накопленного за полтора тысячелетия Западных литератур и почти семь веков отечественной – русской?
      – Ну, ты даешь, – покачала головой Оля и жестом обеих рук пригласила гостей к столу.
      Летягин откупорил бутылкуводки и поощряемый Олечкиным взглядом, налил ей, Баринову и себе.
      Выпили.
      Баринов поморщился, закусил ветчиной и продолжил, – - Отвечая на вопрос первый, что и зачем пишут нынешние наследницы первой кавалерист-девицы, затесавшейся в чистый было мужской клуб литературного творчества, обязательно параллельно отвечаем на вопрос, – а что вообще происходит с женщинами в нынешнем обществе второго пост-индустриального перехода?
      – И верно, что с ними происходит? – задорно сверкнув глазками, переспросила Оля.
      – Женщинами-космонавтками, равно как и женщинами премьер-министрами теперь никого не удивишь, – сказал Баринов, – прошло первое недоумение и по поводу появления в программах международных соревнований таких видов спорта, как женский бокс и женское карате.
      В Америке женщин давно принимают в морскую пехоту и спецназ, а на британских Ее Величества фрегатах, ужо четверть матросов сверхсрочной службы зовут Мэри, Джейн, Анна, Луиза и так далее.
      И что же? И вот, мы видим, как твоя Людмила Евгеньевна Улицкая огородами пробирается в тот заповедный уголок человеческой активности, быть в котором по природному мужскому высокомерию, всегда полагалось прерогативой "d homme masculin". Я имею в виду клуб элитарно-интеллектуальной прозы, потому как на ниве любовного романа, детектива, драматургии, женщина беллетрист давно доказала свои права, как некогда Сабина Шпильрейн доказала свои права в психоанализе.
      – Во первых, она не моя, – хмыкнула Оля, – а во-вторых, зачам всё это?
      – Зачем? – переспросил Баринов, – а вот существует ли такая вещь, как половой признак по взаимоотношению: производитель продукта – потребитель?
      Спросил, и сам принялся отвечать, – - Собственно, на романах Франсуазы Саган и Юлии Поляковой такая прочная взаимосвязь просматривалась вполне. Но делались и прорывы, как не вспомнить здесь милейшую Агашу Кристи!
      – Ну, ты загнул. – округлив глазки, и показывая Летягину. Чтобы тот наливал, сказала Оля.
      – А что я загнул? – переспросил Баринов и тут же продолжил гнать волну, – - – Сделала ли Улицкая подобный прорыв?
      Если и сделала, то социальное значение этого события только в приближении того дня, когда женщины окончательно объявят о полной ненужности мужской половины народонаселения.
      Это при том, что по мнению все увеличивающегося поголовья поклонниц лесбиянства, в предвзятом сравнении masculin-feminan мужчины, как любовники – сильно проигрывают – "a bas les hommes!".
      А Летягин тем временем любовался Олечкиным лицом и по-детски мечтал о любви. Как школьник, любуясь взрослыми достоинствами своей красивой учительницы безнадежно, но с настойчивым рвением предаётся плотским и вместе с тем – невинным мечтам.
      Мечтам, как он бы ее раздел, и как бы зацеловал. Голую. В грудь. В обе её роскошные груди.
      – Я не говорю, что своей книгой и своим Букером Улицкая доказала, что может обойтись и без мужа, – продолжал фоном шуметь Баринов, – художника, но то, что она приблизила раздвоение человечества по еще одному признаку (нам мало золотого миллиарда и бедных, или противостояния muslim – christian) -теперь, с новой провокации Улицкой, неисчерпаемый по Ленину электрон грозит своей дуальностью перейти в состояние дробной частицы и утащить общество в бездну новых, неведомых еще потрясений. Хочется по Салтыковски воскликнуть – "куда мы идем!" и "пора перестать расшатывать основы!" Однако, если пренебречь всеми этими jolis caprices de femme, нам надлежит вернуться к вопросу второму, более прилежащему к литературе, нежели социальной компоненте.
      Захмелевший после трех рюмок, нагулявшийся по Питеру, Летягин умильно любовался Олечкой. Любовался, забыв, что пялиться, тем более в упор, просто неприлично.
      А Олечка, подперши подбородок кулачком, как бы и не замечала того, что провинциальный Летягин так и ест ее глазами.
      – Итак, литератор, имеет он системное образование, или нет – хоть бы и из чисто практического читательского опыта своего, полагает, что писать нынче можно и, главное, модно, – продолжал чревовещать критик Баринов, – в эклектическом смешении стилей, что самиздатовский культуролог Шленский рассматривает под понятием некоего "постъ-модернизьма". Живой классик Битов по поводу этого постъ-модернизьма говорил, что сие есть химера, как химерично его определение этого явления, подобно метафизике Платона (все что не физика), так и у Битова, когда он читал лекции в Массачуссетсе: "постмодернизм – это те формы, к которым ранее в литературе не прибегали"…
      Итак, роман Улицкой – это явное новомодное смешение стилей, и как сказал один известный московский критик,
      " в "Казусе Кукоцкого" это сильно ощущается то, что по специальности своей, Улицкая – генетик.. Роман получился странным гибридом, скрещением каких-нибудь мутировавших "Будденброков" чуть ли не с Пелевиным.
      Когда принесенную водку выпили, Оля достала из старинного буфета еще фиолетовый графинчик с какой-то домашней настойкой.
      – Ну, я вижу, вы тут снюхались, – сказал вдруг Баринов и засобирался.
      – Я тоже пойду, – сказал было Летягин.
      – Куда ты пойдешь! – одернул его Баринов, и обращаясь к хозяйке, сказал, – Ольга, приюти этого жалкого бездомного провинциала, плиз. …
      Эта ночь была самой лучшей в жизни Летягина.
      И даже то обстоятельство, что под утро ему очень хотелось в туалет, но он стеснялся пойти по длинному коридору коммуналки, опасаясь столкнуться там с соседями Ольги, даже это обстоятельство не могло испортить этой ночи.
      Именно из таких лоскутков складывается жизнь, думал Летягин, трясясь в купейном вагоне поезда Петербург-Красноярск.
      Оля пошла провожать его.
      Они постояли на перроне.
      Она дежурно поцеловала его мягкими губами и сказала, – звони. …. … ….
      Мэлс Хамданов теперь был бригадиром проходчиков.
      Его смена – Аба Елеусизов, Бэн Алишеров, Хамзан Дехканов, все кто работал на строительстве дома номер сорок по Сиреневой Тишани, теперь стали проходчиками. И брат Исы Шевлохова – Ахмед из Пянджа приехал. Тоже был теперь в их бригаде.
      Работа по сравнению с той, что была на строительстве дома – более грязная.
      Но денежная.
      А это было важнее.
      В глубоком котловане, отгороженном от нависшего над ним грунта стеною из стальных шпунтин, механики собирали теперь огромный цилиндр горнопроходческого щита.
      Вот соберут, и двинется этот щит вперед, вгрызаясь в породу, отталкиваясь домкратами от бетонных тюбингов. А Мэлс и его люди будут там – внутри этого щита – двигаться вперед метр за метром вгрызаясь в дно реки Каменки, покуда не выйдут на той стороне точно в таком же котловане.
      – А вода не прорвет? – с опаской глядя на котлован и на широкую реку, что была буквально в ста шагах, спросил Алишеров.
      – Нет, не прорвет, они весь грунт вокруг котлована жидким азотом проморозили, там не земля теперь, а лёд, – пояснил бригадир.
      – А когда под дном реки будем, не прорвет? – опасливо поинтересовался Декханов.
      – Нет, не прорвет, – успокоил земляков Мэлс, – мы под давлением сжатого воздуха работать будем, это называется проходка под кессоном.
      – А это не вредно? – спросил Алишеров, – какое давление там?
      – Давление до двух атмосфер, – сказал Мэлс, – и если правильно соблюдать меры безопасности, если сразу не раскессониваться, то никакого вреда.
      – А я слыхал, после этого кессона кости все ломает, – сказал Деккханов.
      – Правильно, белый человек на такой работа не пойдет, – вздохнув, сказал Елеусизов, – наш брат черножопый на такой работа идет.
      – Кому не нравится, тот может домой ехать, – оборвал разговоры Мэлс, – мы и тут найдем с кем бригаду сколотить, только свистни… …
      В бригаду пришел работать и белый человек.
      И не просто белый человек.
      Сын управляющего трестом Универсал – Евгений Игоревич Богуш.
      А просто – Жека.
      Жеку поставили на самую простую работу – откатчиком. На электровоз.
      Но зато и на самую вредную.
      Почему самую вредную?
      Потому что приходилось порой за смену несколько раз шлюзоваться.
      Вся то бригада вместе с Мэлсом один раз проходила шлюзовую туда – на щит, и потом один раз обратно – "на гора".
      А откатчику иногда приходилось делать это и по нескольку раз.
      Давление в кессоне было вообще то не ахти каким и большим, покуда не дошли до середины дна реки, манометры в шлюзовой показывали "полторашку". Но тем не менее, по технике безопасности, закессониванеие и раскессонивание людей в шлюзовой должно было занимать не менее сорока минут. Однако Мэлс, который обычно становился к вентилям, не давал своим работягам особо расслабляться, и едва те успевали выкурить по сигарете, пшикал воздухом высокого давления, либо стравливая его при выходе из кессона, либо нагнетая, если бригада выходила на дневную поверхность. Бывало Мэлс как пшикнет вентилем, и только туман встает…
      Красота! И в ушах звон и ничего не слыхать.
      Мэлс говорил, – нечего рассиживаться попусту, айда на щит, работать надо. Вот и успевали в раскессонке только по сигаретке выкурить вместо сорока положенных минут. А сигарета под высоким давлением горела как порохом начиненная. В три затяжки улетала. Про то, что потом это аукнется болезнями позвоночника, суставов и страшными головными болями, никто не думал. Но то были ребята со щита, которые проходили шлюзовую камеру только два раза за смену. А вот откатчику на электровозе – иной раз приходилось всю смену шлюзоваться туда и обратно.
      По технике безопасности электровозников-откатчиков было два.
      Один загонял состав с вагонетеками в шлюз с одной стороны, закрывал затворы и ждал, покуда с другой стороны шлюза его коллега выкатит состав с породой и закатит другой с порожняком.
      Таким образом, в шлюзе происходил обмен составами вагонеток и перепады давления испытывали только железки. Люде же, оставались каждый со своей стороны – один откатчик на стороне высокого давления, другой со стороны низкого… Но так было на бумаге. А на самом деле случалось, что вместо двух электровозников на смену выходил один…
      И что тогда?
      Работу щита останавливать?
      Нет…
      Тогда откатчику то и приходилось шлюзоваться вместе с железными вагонетками – туда и сюда по восемь, а то и по десять раз за смену.
      Шесть составов породы со щита на гора, и шесть составов порожняка на щит… И это еще не все… Потом два полных кольца железобетонных тюбингов, это еще четыре состава… Да три или четыре вагонетки с бетоном на всякую ерунду, да еще пиломатериалы, да еще цемент для нагнетания за тюбинговую обделку… Вот, бывало что и все шестнадцать ходок за смену получались.
      Башка трещала, уши ломило от перепадов давления. Глаза болели и кровью наливались.
      Но что поделаешь!
      Мэлс был жесток.
      Чуть что – в зубы.
      Как говорил сам бригадир, – Аллах высоко, Богуш далеко, а папа- Мэлс тут под землей, с шайтаном рядом.
      Вот папашей Жеки Богуша теперь на какое то время и стал не биологический его отец – управляющий треста Универсал, а простой как три рубля жестокий таджик.
      Водку в бригаде не пили.
      Жевали вместо водки насвай, да еще курили дурь.
      Травы было предостаточно, больше чем в иных питерских дискотеках.
      Дурь с насваем привозили из дому вновь прибывавшие на стройку рабочие, или те, кто ездил домой на побывку. Или родственники иногда приезжали навестить – к кому жена, к кому старый бабай – отец.
      Жека много узнал за эти пол-года, что проработал здесь на тоннеле.
      Больше, чем за полтора года в Питере.
      Жизнь здесь, среди работяг, конечно самым сильным образом отличалась от той – богемной университетско-клубной ночной дискотечной жизни. Но Жека не мог определенно сказать, что эта жизнь теперь была хуже той. И тем более не стал бы грешить перед истиной в том её аспекте, что по жизненной ценности, та школа, что он теперь прошел здесь среди рабочих, была в тысячу раз ценнее той, что осталась в далеком холодном Сенкт-Петербурге.
      Заводили здесь разговоры и о самом щекотливом.
      – А что, Жека, правда говорят, будто в Питере все артисты и вообще все богатые мужики педерасты? – заговорщицки подмигивая своим товарищам, спрашивал бородатый Аба Елеусизов.
      Жека давно усвоил, что высокомерное отношение к товарищам здесь не проходило.
      Если хочешь быть принятым в число своих, значит надо отвечать на шутки шутками и не заноситься.
      А быть чужим среди товарищей по работе, тем более, по такой тяжелой и опасной работе – было недопустимо.
      – Ну, не все, но многие, – отвечал Жека.
      – А этот, а Валерий Леонтьев, ты его видал там? Он тоже, говорят, мальчиков обожает? – допытывался Хамзан Дехканов.
      – Не видал, – качал головой Жека, – но слыхал, говорили, что вроде как правда.
      Тут же Жека узнал от своих новых товарищей, что на Востоке вообще к этому всему относятся гораздо легче и терпимее.
      Мэлс тот вообще два года в Китае прожил. Рассказывал, что там, с той поры, как правительство принялось активно сдерживать рост населения, гомосексуальные связи стали чуть едва ли не общественно поощряемыми.
      – Там в дискотеках я сам видал, – говорил Мэлс, – на медленный танец мужики мужиков открыто приглашают…
      И вообще, Жека был приятно удивлен тем, что работяги, которых в первые дни он боялся как огня, оказались совсем не такими тупыми и примитивными, как первоначально говорил ему стереотип мышления.
      Елеусизов, например, имел высшее образование и до перестройки работал учителем в школе. А Алишеров окончил Ашхабадский фармацевтический техникум и мог бы работать провизором в аптеке…
      А что до дружбы народов?
      Жеку поразило, что те таджики, кому по возрасту довелось послужить в той, Советской еще армии, ужасно гордились этой страницей своей биографии.
      – Вы же там чурками ёбанными были, – смеясь, удивлялся Жека той гордости, с которой Хамзан Дехканов и Аба Елеусизов рассказывали о службе в армии.
      – Сперва чуркой был, когда духом был, – соглашался Дехканов, – а как дедушкой стал, так меня чуркой уже никто не называл, я младшим сержантом был, командиром отделения…
      А Мэлс, он хоть и помалкивал, но про него все знали, что он в Афгане служил.
      Правда, шутили иногда у него за спиной, приговаривая, – дескать, неизвестно на чьей стороне он там воевал, но что воевал, это точно! …
      Очень нравилась Жеке маркшейдерша Надя.
      Вообще щит шел по лазерному лучу и контроль за его координатами относительно проектных отметок велся автоматически.
      Но тем не менее, каждую смену через шлюз проходили маркшейдер участка Боря Штейн и его помощница Наденька.
      Боря нес теодолид, а Надя несла рейку и треногу от теодолида.
      И проезжая мимо этой в новеньких, не замаранных как у него хэ-бэшках и касках парочки, Жека всегда засматривался на Наденьку.
      Засматривался и отчего то не решался ничего такого остроумного сказать. И Надя, ловя Жекины взгляды, смущалась и даже, как ему порою казалось, краснела чуть-чуть…
      А работяги, те замечали эту игру в переглядки и подбадривали Жеку выкриками, типа и вроде таких, де, – нука, Жека, не робей, возьми кА Надьку за сиськи, гляди, какой баба вкусный-сочный, сам бы эбал, да времени нет!
      А Жека еше более смущался от подобных выкриков.
      – Вот, дураки!
      Дикари, да и только!!!
      Хотя с другой стороны – когда бывало в часы простоев щита – а такое случалось, когда ломалась гидравлика, или перегорала электрическая часть, Жека вступал с таджиками в самые что ни на есть ученые философские беседы. И тот же Мэлс, например, рассказывал про Китай, про две их официальные религии, про Дзен-Буддизм и про Конфуцианство, про традиции гомосексуализма в китайской культуре, про шестого патриарха Хэй-Нэна, про Шаолинь и про этику монашества, тогда – никаким дикарством от этих таджиков и не пахло… Умные все они ребята были, не глупее иных русских.
      – Опять этот щит ёбанный сломался, – сказал Аба Елеусизов, – сэкономили, купили на БАМе металлолом, опять будем смену стоять, ждать механиков, пока новые насосы не поставят.
      Был вынужденный перекур.
      Гидравлика в который уже раз отказала и щит не мог оттолкнуться домкратами от тюбингов, чтобы передвинуться на метр вперед – глубже под дно реки Каменки.
      Жеку удивляла осведомленность рабочих.
      – Это начальство оно там в Америке деньги украло и убежало, а нам вместо нового щита старое говно на БАМе купили, – сказал Дехканов.
      – У них вообще по проекту два щита должны были работать, – встрял Елеусизов, – два щита должны были навстречу друг другу идти, а мы это уже из экономии одним идем…
      – Кто это тебе рассказал? – поинтересовался Мэлс, который во время вынужденного простоя из погоняльщика превращался в такого же как все праздного болтуна.
      – А я в газете Вечерний Краснокаменск читал, – сказал Елеусизов, – там написано, что все разворовали, а на остатки денег купили металлолом, который у нас теперь и ломается каждую смену.
      Тихо пришли маркшейдеры.
      Самый критический момент – Жеке, хоть из забоя убегай!
      Обычно работяги заняты делом, когда щит работает, Мэлс за пультом управляет рабочим режущим органом, остальные – кто вагонетки под погрузку подгоняет, кто цемент в нагнетательную машину насыпает, кто клинья деревянные подает, кто кувалдой по засахарившемуся домкрату лупит – все при деле. И когда в такие рабочие моменты приходят маркшейдеры, никто на них особенно внимания не обращает.
      Каждый при своем деле. Мэлс и его ребята вгрызаются в дно реки, а Боря Штейн в Наденькой – глядят в свой нивелир или в теодолит, да записи какие-то таинственные в журнал заносят.
      А тут, когда щит простаивает, когда бригада сидит и курит – все внимание на маркшейдеров. Правильно немцы говорят, что нет в жизни интереснее занятия, глядеть, как работают другие… И как тут не позлословить, как удержаться и не поиздеваться над Женькиной любовью!
      – Эй, Женька, гляди, Наденька твоя сегодня какая красивая! – завел свою песню Елеусизов.
      – Это она специально для нашего Женьки принарядилась, – стал подпевать товарищу Дехканов, – гляди, какая косыночка нарядная, и кеды новенькие, прямо для дискотеки кеды, а не для забоя.
      И верно подметили, сволочи!
      С той поры, как между Надей и Жекой началась эта игра в переглядки, Надя перестала ходить в забой в положенных по спецодежде резиновых сапогах.
      – А что это Надя на каске себе такое написала? – заметил молчавший до этого Мэлс.
      – По иностранному что-то, – ответил маленький Гамши Бабаёров.
      Жека, напрягшийся от ожидаемых насмешек, тоже поглядел на Надю.
      Белой краской, которой маркшейдеры метят репера, по красной пластмассе защитной каски, у Нади было написано – "Love is all Around" – Что там такое написано, Жека, а ну-ка нам переведи, – скомандовал Мэлс.
      – Любовь вокруг нас, – нехотя и с показной притворной ленцой перевел Жека.
      – Любовь? Ха-ха, это она тебе намеки делает, – сказал Нурбаши Абазов.
      – Нет, это она мне намек делает, – сказал маленький Бабаёров и засмеявшись, крикнул, – эй, Надька, приходи ко мне в общага сегодня, выебу!
      Жеке было противно.
      Он не мог поднять на Надю глаз…
      Но что делать?
      Que fair – как говорил в таких случаях Вячеслав Аркадьевич. ….
      Добкина пригласили выступить по местному телевидению.
      Вернее, не его одного, а вместе с руководителем пресс-службы губернатора Таней Балкиной и еще тремя редакторами местных газетенок.
      – Слухи о том, что все разворовано более чем сильно преувеличены, – улыбаясь в телекамеру, сказала Таня Балкина, – я беседовала с заместителем председателя комитета Думы по инвестициям с Ваграном Гамаровичем Аванэсовыым, он говорит, что финансирование строительства идет по плану.
      – Ну, бля и дура же! – хлопнув себя по колену, не удержался от крепкого выражения Антонов.
      Он смотрел передачу, сидя у себя на даче в поселке Высокая Горка, где строились самые престижные и самые дорогие коттеджи краснокаменских горожан.
      – А что скажет журналист Добкин? – задал вопрос ведущий передачи, – нам известно, что обозреватель Вечерки имеет какое-то свое мнение на счет развернувшегося в нашем городе скандального строительства.
      – В мои руки попала папочка с очень интересными материалами, – начал Добкин, – как известно, год назад в нашем городе потерпел аварию самолет из первого авиаотряда Россия, то есть по сути дела – президентский самолет. Тогда в город прибыла комиссия во главе со следователем Генпрокуратуры по особо важным делам.
      Мне удалось познакомиться с результатами расследований, проведенных комиссией.
      – Блядь, дура, что она там сидит, клуша разъёбанная, – в поисках мобильного телефона Антонов заметался по огромному холлу первого этажа, – надо чтобы эту мудню срочно остановили…
      – Дайте мне дежурного, – наконец то найдя телефон и набрав необходимый номер, проговорил Антонов, – вы там телик смотрите? – крикнул он дежурившему по администрации, – быстро связывайтесь с телецентром, пускай на мою ответственность срочно меняют картинку… Как всегда, поменяют на Бриллиантовую руку или на Иронию Судьбы с лёгким паром и скажут там, что по техническим причинам, в первый раз что ли?
      Отдав распоряжение, Антонов вернулся к телевизору.
      Небритый Добкин продолжал возводить клевету на городское правительство.
      – Случаев коррупции, случаев организованного воровства в строительстве объектов города выявлено достаточно для того, чтобы делать обобщающие выводы. Так только на строительстве Ледового дворца спорта было украдено свыше семи миллионов долларов, на строительстве нового микрорайона Сирениевые Тишани по самым скромным оценкам в результате организованных злоупотреблений строителей, проектировщиков и заказчиков из мэрии, было украдено десять миллионов долларов, на строительстве взлетно-посадочной полосы…
      Сперва по экрану пошла снежная рябь, а потом, через секунду, безо всякого пояснения или объявления в эфир пошел Иван Васильевич меняет профессию. И даже не с первого кадра, а с полу-оборванной реплики Куравлёва – где на квартире у зубного техника Шпака, он произносит свою знаменитую фразу – это я хорошо зашел…
      – Молодцы, – хлопнув себя по колену, отметил Антонов, – а эту блядь, эту дуру ёбанную, Таню Балкину надо гнать… Тоже мне, пресс-атташе правительства! ….
      Лёля с Чуваковым имели сексуальные сношения.
      Для этой цели они взяли на прокат машину и сняли номер в мотеле Вундед Элбоу.
      Но сперва умная Лёлечка залезла в Интернет и прочитала там советы русского туриста:
      "Стоимость проката машины в США, зависит от срока на который Вы хотите эту машину взять. Цены немножко ниже чем в Европе, и зависят также от класса автомобиля. Если Вы собираетесь брать небольшой автомобиль на 2-3 недели, то это примерно 250 долларов в день. Только не забывайте, что расстояния в Америке, под стать Российским. Я вот недавно во Флориду ездил на машине, это 2 тысячи километров из Нью-Йорка, в одну сторону. Для Вас, конечно же ближе прилететь на Западное побережье. А там самые выдающиеся места, это Сан-Франциско и Лос-Анджелес.
      Они довольно близко друг от друга, кроме того, оттуда ближе и до Великого Каньона, и до Лас Вегаса. Цена на бензин, сейчас опять выросла и составляет около 3 долларов за галлон. То есть где то центов 70 за литр. Дизельных легковушек я здесь на прокат не видел. Ещё есть интересный способ путешествия по стране – такой как Амтрак, это железная дорога. Вагоны специально оснащены верхней палубой для обзора. У них есть туры по стране. Цена на придорожный мотель, от 40 до 60 долларов, в зависимости от сезона. Гостиница- 100 и выше.
      Покушать в придорожном дайнере- примерно 7 долларов завтрак и 15 долларов обед, на человека. Так что если не роскошествовать, то получается- примерно 1000 долларов в неделю, с машиной и ночёвками. Главное, не пускать жену играть в Лас Вегасе в казино. Я как раз, осенью ездил с женой в Канаду, на машине, примерно так и получалось. Правда, по моим наблюдениям, в Канаде всё значительно дороже, хотя Канадцы это отрицают" едва.
      – Может, поедем Амтраком в Калифорнию? – спросила Лёлечка, прижимаясь голыми титечками к волосатой груди своего любовника, – или в Лас-Вегас, поиграем и заодно поженимся, я слыхала, там расписывают в две минуты.
      – И в одну минуту разводят, – отвечал Чуваков.
      Она звала его Чувачок
      А он ее звал – Лёлик.
      Когда он вышел пописать, Лёля взяла мобильный Чувакова и просто так, для интереса, посмотрела список его SMS сообщений. Последние три не были стерты. Они пришли буквально пять минут назад, когда они с Чувачком занимались сексом.
      Предавались половым сношениям.
      Первое странное сообщение гласило.
      "Сообщи маршрут вашего следования"
      Второе было еще более странным.
      "Постарайся найти предлог и перегони деньги на свои счета" От чтения третьего Лёлю бросило в дрожь.
      "Когда все сделаешь, устрани девчонку, она нам не нужна" Лёля посмотрела на номер отправителя.
      Он показался ей знакомым.
      В Краснокаменском отделении "Мегафона" такие номера назывались золотыми и стоили на триста долларов дороже обычных.
      Лёле хватило ума не звонить со своего мобильного.
      Она сняла трубку обычного городского телефона, что был у них в номере и набрала код России. Потом набрала номер мегафона…
      – Слушаю, Брусилов, послышалось в трубке…
      Лёля положила трубочку на место как раз в тот момент когда Чувачок вышел из туалета.
      – Ты чем то расстроена, дорогая? – спросил Чуваков.
      – Папу вспомнила, – сказала Лёля грустным голосом, – у него рак, он умирает, а мы тут предаемся половым сношениям.
      – Живые должны жить, – сказал Чкваков, пытаясь таким образом обнять Лёлечку, чтобы в его ладони попали бы сразу обе трепетные титечки, – именно так завещал нам великий Винету вождь апачей.
      – Я не могу заниматься половыми сношениями, думая о том, как где-то там умирает мой отец, – сказала Лёлечка, движением плеч, высвобождаясь из Чуваковских объятий.
      – Так забудься и не думай, – сказал Чуваков, протягивая руку за бутылкой дорогого Бурбона, что они купили по дороге в мотель Вундед Элбоу.
      – Я хочу есть, – сказала Лёля.
      – Давай закажем пиццу, – предложил Чуваков.
      – Сделай милость, закажи, потренируй свой английский, – кивнула Лёля на телефон.
      И потянулась к своей сумочке.
      Она ужасно боялась летать.
      И поэтому всегда брала с собой массу всяких таблеток – от простых элениума и димедрола до самых сложных и последних новшеств фармакологии – бабуртана с цаллутином.
      Порывшись в сумочке, Лёля достала бабуртан. Две пластинки по десять капсул в каждой.
      Сходила в туалет, расщепила все двадцать капсул, ссыпала их порошкообразное содержимое в пластмассовый стаканчик для полоскания рта. Набрала в стаканчик немного воды, ручкой зубной щетки размешала раствор…
      Чувачок сидел к ней спиною и на ломаном английском пытался заказать пиццу с сыром и пиццу с ветчиной и майонезом.
      Лёля взяла бутылку Бурбона, свинтила ей горлышко и влила туда пол-стаканчика раствора бабуртана.
      – Надо говорить не "бринг", а "диливер", – сказала Лёля, ставя бутылку на место.
      – Вот и заказывала бы сама, – отмахнулся Чуваков.
      Ему никогда не нравилась критика.
      А английским она владела в сто раз лучше. ….
      Лёля едва не сделала ошибку, когда выходила к машине с большой дорожной сумкой.
      Администраторша мотеля тревожно высунулась и спросила:
      – Lady, you go, you leavin'* – No I just wanna make a short ride – ответила Лёля, радушно улыбаясь – Just wanna go to the local drugstore bye some pills I have menstruation and terrific headache**- нашлась Лёля в уверенности, что женщина администратор ее поймет и посочувствует ей.
      – Men they never understand***, – согласилась успокоенная администраторша.
      Через пять минут Лёля уже неслась, обгоняя трейлеры дальнобоев и автобусы Грэйхаунд, неслась по сорок шестой федеральной автодороге…
      И выброшенный ею в окно мобильный телефон Чувакова – упал на бетон и был тут же раздавлен колесами набегавшего сзади грузовика. …
      Леди, вы уезжаете?* Нет, я только отъеду ненадолго, мне надо купить в аптеке таблетки, у меня сильная головная боль, связанная с менструациями** Ах, эти мужчины, они никогда не понимают женщин*** …
 

 
      Жека все-ж таки объяснился с Наденькой.
      А произошло это так.
      Обычно, когда Жека встречал Надю в тоннеле, когда он ехал на своем электровозе, а она шла всегда с Борей Штейном, неся треногу от теодолита, Жека только кивком как бы приветствовал сразу обоих маркшейдеров, не персонифицируя своего развязного питерского "хэллоу"…
      А тут, а в этот день она шла по тоннелю одна.
      Штейн бюллетенил, и Надя, дабы заняться чем-либо полезным, ходила по тоннелю и краской обновляла метки на реперах.
      На ее каске тем временем появилась и новая надпись:
 

"HELLO, EUGENNI"

 
      Сперва Жека проехал было мимо.
      Состав грохочет, вагонетки с породой дрыгаются на узкоколейных рельсах – это вам не гладкий бархатный путь скоростной дороги Москва-Петербург. Вагонетки дрыгаются, грохочут, да еще грохот этот, многократно усиленным гулом отдается в замкнутом пространстве тоннеля, так что приветствия, особенно если оно произнесено негромко – тут и не расслышишь.
      Вот, Жека сперва и проехал мимо.
      Только напрягшись и вцепившись в рукоять контроллера, пытался тем временем придать лицу смешанное выражение приветливой индифферентности.
      Но проехав уже метров сорок, он вдруг тормознул состав, спрыгнул с электровоза и побежал назад, громко бухая своими резиновыми сапожищами.
      Надя стояла с баночкой краски в руках и широко раскрытыми глазами глядела на Жеку.
      – Я хотел сказать, здравствуй, – вымучивая улыбку, сказал Жека.
      – Здравствуй, – сказала Надя и вся засветилась самой радостной приветливостью.
      Теперь он впервые смог разглядеть ее.
      Раньше, до этого случая, Жека глядел на Надю лишь урывками, боясь подолгу задерживать на ее лице свой взгляд.
      Потому что во-первых, пялиться это грубо.
      Во-вторых, Надя могла подумать, что она ему сильно нравится.
      А в третьих – это действительно было так и она ему сильно нравилась, но Жека стеснялся работяг, которые постоянно подтрунивали над его чувствами.
      – А что это у тебя написано? – спросил Жека и тут же смутился от своей глупости.
      – Написано, Хэлло, Евгений, – ответила Надя, отводя взгляд и улыбаясь той улыбкой, в которой явственно читались желание и согласие.
      Это вдруг придало Жеке уверенности.
      Он успокоился и глядя в Надино лицо, стал вдруг замечать, что она еще красивее, чем казалась, когда он смотрел на нее издали.
      Во-первых, она была старше. Издали она казалась ему совсем девочкой. Но нет, она, наверное, годочка на два была даже постарше его самого.
      И потом теперь, вблизи, лицо, глаза, улыбка ее не казались такими провинциально наивными, как издали. Она явно была и умней и ироничней той девочки, что рисовал себе в своем воображении влюбленный машинист-откатчик.
      Вторую половину смены Жека работал словно окрыленный.
      – Гляди ка, откатчик наш, прямо светится изнутри, – подмигивая остальным таджикам, шутил Елеусизов, – наверное там в шлюзовой Надьку за титьки пощупал…
      Женька даже и обижаться не стал. Только улыбался. Ведь он договорился с Надей, что они встретятся в эту субботу. А это было здорово. …
      В душевой работяги потом судачили между собою.
      – А Надька то не дура, гляди, какого парня себе присмотрела, далеко метит.
      – В невестки к управляющему треста она метит.
      – Живет-то Женька не с отцом, он отдельно живет, у него комната в коммуналке в Сиреневой тишани…
      – Женька хоть и в опале у папаши своего, но все же наследник.
      – Он его специально на правеж сюда поставил рабочим, чтобы учился уму-разуму.
      – Говорят в Питере в университете он сильно шалил, за то его папаша и наказал.
      – А я слыхал, будто это московские инвесторы условие старшему Богушу такое выкатили, мол сына чтобы на стройку определил в тоннель.
      – А для чего?
      – А для гарантии, что Богуш этот тоннель построит…
      Оставалось только удивляться – откуда только они все это знали – простые рабочие ? …
      Переводчика, которого заказал Столбов, звали Борис Хонин.
      Это был невысокого росточка лысенький еврей, выехавший из Ставрополя еще в конце семидесятых. Здесь в Америке жизнь у него, видать, не шибко заладилась, коли уж подряжался теперь переводчиком к новым русским.
      – Вы только все симптомы мои доктору верно переводите, – беспокоился Столбов, – вы термины медицинские, надеюсь, хорошо знаете?
      – Не извольте сомневаться, – сделав многозначительную мину, заверил Столбова Боря Хонин, – у моей мамы диабет, и я представьте себе давным давно выучил все эти биохимические анализы, печенки и селезенки, и потом, я же уже тридцать лет как в Америке!
      Боря на всякий случай еще рассказал Вадиму про то, как он работал переводчиком на киностудии в Голливуде, когда в разгар холодной войны там был бум на антисоветские киношки.
      – Я переводил все русские команды и надписи, – с гордостью говорил Боря, – я даже играл роль советского агента госбезопасности в Афганистане в фильме Шпионы как мы и еще играл роль матроса на подводной лодке К-19 в фильме Делатель вдов…
      – Представляю, каким клоуном ты выглядел в форме советского матроса, – подумал Столбов, но вслух не сказал, – так и создавали у простых американцев образ врага, снимали всякую падаль в ролях наших ребят…
      Однако, за неимением гербовой, пишут на простой.
      Другого переводчика у Столбова не было.
      Поэтому, когда доктор Кэмпбелл сказал Столбову, что у него просто грыжа и элементарное нервное расстройство, происходящее от вульгарной канцерофобии, Столбов не поверил.
      – Ты, наверное плохо переводишь, – закричал он на Борю.
      – Нет, нет, я все правильно перевожу, – замахал руками маленький еврей, – ноу канцер, ноу канцер, оунли нервоус брэйкдаун*…
      Боря для верности и ища поддержки поглядывал на доктора Кэмпбелла.
      – Ноу канцер, – подтвердил доктор, и добавил по русски с каким то кавказским акцентом, – нэт рак, нэрвны срыв онли… …
      Нет рака – есть только нервное расстройство* …
      В комнате у Нади над ее кроватью висела репродукция Ренуара.
      – В Питере в Эрмитаже я эту картину видел, – сказал Жека.
      Сказал и тут же вспомнил, кто водил его смотреть импрессионистов. Вячеслав Аркадьевич его водил импрессионистов смотреть.
      – Счастливый, – сказала Надя, – в Питере жил, там столько интересных и умных людей!
      – Да уж, – ответил Жека.
      – Я хотела после техникума в Питер поехать, даже написала в отдел кадров метростроя письмо, возьмут маркшейдерской рабочей или не возьмут…
      – И что ответили? – спросил Жека.
      Он любовался ее лицом, гибкой и непринужденной грацией ее тела. Любовался и думал, как изменчива жизнь. Еще пол-года назад ему казалось, что он был влюблен в пожилого мужчину. Ничего себе! Как же так? Значит, значит правы были отец с Брусиловым?
      – О чем задумался? – спросила Надя, – наливай, выпьем за твои успехи.
      Вчера приказом по сороковому строй-монтажному управлению треста Универсал Жеку Богуша назначили помощником начальника смены. Из рабочих Женю перевели в инженерно-технический состав.
      – За тебя, – сказала Надя, и легонечко чокнувшись своим бокалом о Женькин, пригубила игристого вина. Пригубила и улыбнувшись, поцеловала своего кавалера в его небритую щеку.
      – Теперь ты сменный начальник, я твоя подчиненная, можешь приказывать, – весело сказала Надя, откидываясь спиной на подушки.
      – И прикажу, – подыгрывая игривому тону своей подруги, ответил Жека, – и прикажу немедленно отдаться мне.
      Он наклонился к Лежавшей Наде и приник своими губами к ее губам.
      – А вообще, я против, чтобы ты работала в тоннеле, – сказал Жека, – работа в кессоне не для женщин.
      – А что мне прикажешь делать, начальник? – упираясь ладошками Жеке в грудь, спросила Надя.
      – Учиться надо тебе, – ответил Жека.
      – А как жить? – спросила Надя.
      – А на жизнь муж заработает.
      – А кто муж?
      – А муж – я…
      И он снова поцеловал ее.
      И теперь поцелуй был долгим-долгим.
      И очень чувственным.
      И очень страстным.
      Проникающим в самый мозг. …
      Купить мексиканский паспорт оказалось в сто раз проще, чем американский.
      По крайней мере, в сто раз дешевле.
      Теперь Минаев был не Дмитрием, а Диего… Диего Рамирез…
      Смешно.
      Мексиканец Диего Рамирез едва десяток слов говорящий по испански.
      Какой-то лже Диего.
      Лжедмитрий какой-то…
      Минаев сам засмеялся своей же шутке.
      Естественно, оставаться в Мексике с таким паспортом и с отнюдь не мексиканской рожей было опасно.
      Надо было срочно двигать куда-нибудь, причем в такое место, где можно было бы обходиться английским языком и где вероятность того, что с ним заговорят по испански будет самой минимальной.
      Гавайи и Майами отпадали сами собой.
      Испанская Майорка тоже не годилась.
      Да и Тайланд тоже был опасен – там слишком много американцев, а многие из них теперь учат испанский и горазды везде пытаться получить разговорную практику.
      Хорош он будет, если в ресторане или на пляже, представившись сеньором Рамирезом, он заполучит фразу посложнее чем "буэнос диас", или "асталависта, амиго"…
      Придется тогда выкручиваться, как дешевому шпиону из комедийного детектива.
      Минаев теперь летел в Калькутту.
      Индия, Индийский океан, это то что надо.
      Тоже мировой курорт.
      Когда прилетит, когда обживется, он, может быть даже купит себе там какую-нибудь недвижимость. Надо разузнать как устроено индийское законодательство. Может даже потом взять, да и получить индийское гражданство? Хинди-руси пхай-пхай? Хинди-Руси дружба?
      Заполучив огромные деньги, он теперь стал таким трусом!
      Так он побоялся брать билет бизнес-класса и полетел обычным экономическим.
      И двенадцать часов с тремя промежуточными посадками мучился, сидя упертыми коленками в спинку впередистоящего кресла.
      Слава Богу, соседями были не мексиканцы, а китайцы.
      Иначе пришлось бы изображать глухонемого.
      А с этими даже немного мило поболтал по английски.
      Выяснилось, что китайцы занимаются бизнесом, схожим с тем, каким он занимался в Кливленде и в Бостоне.
      Китайцы возили из Индии способных программистов. Но были немного умней Димы и возили их не в Штаты с их несгибаемой и непробиваемой иммиграционной политикой и зубодробительным рабочим законодательством, а в соседнюю Мексику.
      – Индийские программисты очень хорошие, – сказали китайцы.
      – Говорят, что русские программисты тоже очень хорошие, – осторожно подметил Дима.
      – Русские хорошие, но они теперь дороже стоят, – ответили китайцы, – в России теперь экономический бум, русские очень быстро хотят большую зарплату.
      – Да, это так, – согласился Дима и перевел разговор на тему китайской оздоровительной гимнастики. Его волновали боли в позвоночнике, геморрой и простата.
      – Приезжайте к нам в Шанхай, мы вас отведем к доктору Лю, и он вас вылечит, – сказали китайцы. …
      Индийский океан – самый теплый, самый красивый океан…
      А какие тут пляжи!
      Сказка Тысячи и одной ночи…
      Но никто не знает своего конца.
      Никто.
      Минаева укусила мурена.
      Когда он всего лишь только во второй раз пошел купаться.
      Мурена укусила Минаева в область живота.
      Он едва выбрался на пляж.
      Там упал.
      И помощь подоспела довольно быстро.
      И в госпиталь его довезли всего через пятнадцать минут.
      Но умер.
      Вот так вот бывает.
      Сик транзит глория мунди, тэсэзэть.
      И никакие миллионы спастись не помогут!
 

 
      В ту злополучную смену Надя вышла на работу в последний раз.
      Заявление об увольнении уже было подписано и можно было даже не отрабатывать, но какая то дурацкая обязательность подвела.
      Боре Штейну видите ли некому было помогать в переносе репера. Не успели в отделе кадров Боре новую помощницу подыскать. Щит продвинулся еще на пятьдесят метров – надо новый репер ставить, а кто поможет Боре рейку держать? И Треногу теодолитную носить?
      Смена была ночная. Она обычно поспокойней дневной и вечерней. В дневную в тоннеле весь участок – и плотники, и электрики, и механики… И опять-таки план по проходке никто не сбавляет – давай, метры, метры, метры давай! Вот в дневную в тоннеле и толчея образовывается.
      А в вечернюю и в ночную, кроме бригады проходчиков на щите – да ремонтной дежурной бригады слесарей – никого. Сменным инженерам, начальнику смены и его помощнику можно и подремать в прорабской.
      Но дремать не дали.
      Сперва из забоя позвонил Мэлс.
      – Щит опять встал, ёб его мать, гидравлика пиздом накрылась, давай ремонтников сюда…
      Сменный инженер Вася Морозов тоже в свою очередь матерно выругался и велел Жеке идти в тоннель, посмотреть что там такое…
      Спускаясь в портальную выемку Жека догнал маркшейдеров.
      Борю Штейна и свою любимую.
      – Вместе шлюзоваться будем, – с улыбкой сказал Боря. Сказал и добавил с еще более широкой улыбкой, – жених и невеста…
      До забоя на жесткой но теплой от перегретых электромоторов жести электровоза их довез вновь испеченный машинист-откатчик Аба Елеусизов.
      – Что, Аба, щит опять сломался, опять плана нет? – сочувственно спросил Жека.
      – Тебе, мастер, легко рассуждать, – ответил машинист, – у тебя теперь месячный оклад, а мы на сделке работаем, нам метры проходки давать надо, закупили вот это старое дерьмо…
      С некоторых пор упреки о закупке трестом старого щита, Жека стал воспринимать на свой счет. Когда он работал в бригаде и тоже получал от сделки, от пройденного щитом метража проходки, он как и все тоже ругал начальство, не думая о том, что его отец тоже был как бы причастен к их беде… Но теперь, став помощником сменного инженера, Жека почувствовал что отношение рабочих к нему сильно изменилось.
      – Богуш Богушу глаза не выклюет, – слышал он реплики некоторых работяг, – папаша сынка в начальники участка скоро выдвинет, а потом и в главные инженеры назначит, одна семейка…
      Надо было как-то вертеться, надо было как-то помогать решать проблемы, не быть индифферентным, таким как сменный Вася Морозов, которому день прошел – ну и ладно. Щит в его смену встал, ничего, в дневную или в вечернюю авось починят.
      Доехали до щита.
      Под погрузчиком стоял состав из шести вагонеток. Две из них были совершенно порожними.
      Щит породу больше не резал.
      Гидравлика отказала.
      Ребята давно уже простаивали.
      Опытный глаз Жеки отметил, что Мэлс, который никогда не давал своим ребятам просто так сидеть, заставил проходчиков все под щитом буквально вылизать, вся порода до последнего камешка, до последней песчинки были уже в вагонетках. Лоток выработки был вычищен под метелочку, как на передаче смены, хотя до передачи утренней смене было еще три часа…
      – Что будем делать, инженер? – спросил Мэлс.
      Все остальные сидели кто на чем, и с укором глядели на Жеку.
      В какой то момент теперь Жека – их бывший товарищ, стал вдруг воплощением начальства и стал корнем их бед.
      – А что можно со щитом сделать? – в свою очередь спросил Жека, глядя на дежурного механика.
      – Если новый вентиль врезать, если шланги высокого давления в обход этого насоса пустить, – механик сапогом пнул засахарившийся насос, – то может смену и отработаем.
      – Так врезайте, сварка есть, сварщик есть, – сказал Жека.
      – Да за сварщика я сам могу, – отмахнулся механик, – по технике безопасности в кессоне, сам знаешь, варить категорически нельзя…и тем более на баке варить нельзя, кто его знает, а то ебанёт…
      – Да не ебанёт, – встрял Мэлс, – сколько раз уже варили, ты же знаешь, и ничего.
      – Раз на раз не приходится, – с сомнением сказал механик и ища поддержки поглядел на Жеку.
      Жека понимал, что механику не хочется идти на нарушение.
      У него тоже оклад. И он с метров проходки не получает.
      И во взгляде механика Женя увидел, что тот ищет у него поддержки, мол ты начальник смены, ты можешь запретить сварку на масленом резервуаре…
      Но Жека ловил и искательный взгляд Мэлса. И взгляды работяг – вчерашних товарищей по лямке…
      Им надо чтобы щит работал.
      Им надо деньги зарабатывать.
      – Так что будем делать, начальник? – снова спросил Мэлс.
      – Давай, вари новый вентиль, ставь шланги в обход, – махнул рукой Жека.
      – А варить сам будешь? – с издевкой спросил механик, – или письменный приказ мне напишешь?
      Но тут на выручку Жеке пришли проходчики. Они зашумели, загалдели, напирая на механика.
      – А ну, давай вари, если мастер приказал, его ответственность, вари давай! ….
      Как на зло в хозяйстве у механиков еще и ацетилена не оказалось.
      – Пропаном варить? – хмыкнул дежурный механик.
      – А то мы уже не варили пропаном? – язвительно заметил Аба Елеусизов, поглядывая на нахмурившихся соплеменников.
      Бригада проходчиков в этот момент была похожа на знаменитую команду пиратов из Острова Сокровищ… Как раз в тот самый драматический момент, когда одноногому Джону Сильверу преподнесли черную метку.
      – Повзрываемся нахрен, – с сомнением сказал дежурный механик, исподлобья поглядев на Жеку Богуша.
      Но Жека уже принял решение.
      Ребятам надо было помогать.
      Ребята были ему как свои.
      Они ждали от него помощи.
      И то, что он был сыном директора треста, которого рабочие винили в покупке старого дрянного щита, только усиливало в Жеке желание помочь ребятам заработать их деньги, оживить омертвевший щит, сделать план по проходке вожделенных метров тоннеля…
      – Давай, на мою ответственность, тащи к щиту сварку, варить будем, – махнул он рукой и не без гордого торжества поглядел на приободрившихся таджиков. ….
      Рвануло так, что сперва Жеке показалось, будто разверзлась толща земли и он увидал ее внутреннее адское пламя.
      А потом, после оранжево-лиловой вспышки стало темно.
      Погас свет и стало нечем дышать.
      Объемный взрыв вмиг поглотил в тоннеле весь кислород.
      Женька подумал, надо Наденьке дать самоспасатель.
      Надо самоспасатель Наденьке дать.
      Он полз по лотку в сторону подальше от щита, на котором еще полыхала разлившаяся смесь масла…
      Кто ж его знал, что эти идиоты для разбавления туда будут лить бензин!
      Думали как лучше, а получилось как всегда…
      Думали, что гидравлика будет рабо…
      Женька задыхался.
      Рядом пулей пронесся горящий человек.
      У него полыхала спина…
      Надо Наденьке дать самоспасатель.
      Надо.
      Надо Наденьке дать.
      Надо Наденьке
      Надо На…
      На…
      До шлюзовой из забоя никто не дошел.
      Не дополз.
      А до того места, где умерла Надя, Жеке осталось доползти всего метров двенадцать…
      Или десять… ….
      Столбов бросился искать свою дочь.
      Где Лёлечку видели в последний раз?
      В последний раз ее видели в конторе Минаев и Поллак Сивилл Универсал.
      А потом ее видели в маленьком придорожном отеле Вундед Элбоу.
      И с нею был начальник юридической службы Богуша – этот никчемный, лысоватенький хер в очёчках, ее ёбаный жених… Про которого она грузила Столбову, что любит его и что готова за него замуж.
      Деньги у Столбова были, а деньги дают свободу.
      В Лос-Анжелосе он нанял себе частного детектива и переводчицу.
      – Ситуация такая, что нам лучше не искать, а ждать когда ваша дочь позвонит, – сказал частный детектив. Она не знает о вашем чудесном исцелении, и поэтому непременно станет звонить в клинику, дабы справиться о вашем здоровье. Я посажу к телефону моего помощника и он сразу засечет, откуда позвонит ваша дочь. Так мы ее найдем, а иного способа, более эффективного, мы вряд ли придумаем.
      Столбов согласился с доводами детектива и отправился в гостиницу.
      Заказал в номер бутылку водки.
      Какое счастье!
      У него всего лишь грыжа и нервное истощение…
      Теперь он снова может пить.
      Потому как по вычитанному из жонкиного медицинского журнала, Столбов знал, что нервный срыв по методу доктора Владимирова лечится небольшими дозами алкоголя.
      Водка у них была "Столичная", но неизвестно где деланная.
      Такое впечатление, что чеченцы в гаражах на Сиреневой Тишани разливали.
      Может, они и здесь разливают тоже где-нибудь в гаражах на Сан-Сет Бульвар…
      Выпил пол-стаканчика.
      Захотелось есть.
      Позвонил в службу доставки, заказал обед в номер.
      Завалился на кровать и включил телевизор.
      Принялся щелкать переключать каналы.
      Туда-сюда…
      И вдруг она…
      Лёлечкино лицо…
      И голос диктора.
      New bloody murder… Russian mafia here in Miami… young woman from Russia was found dead in a Plaza hotel last night… a girl who came to US two weeks ago was a loyer dealing in a Russian civil building business… dealing with MP Civil Engineering Universal who's general manager Mr. Pollac being killed dead in a road accident last weekend… FBI agent Mr.Barrow and Mr. Hendermith said it was absolutely for sure Russian mafia… ** новое кровавое убийство… русская мафия здесь в Майами… молодая русская женщина была найдена убитой в отеле Плаза сегодня ночью… девушка прибывшая в Штаты две недели назад занималась делами русских строительных фирм… она имела дела с МП Инжениринг Универсал, главный менеджер которой погиб в автокатастрофе неделю тому назад… Агенты ФБР Барроу и Хэндермит заявили, что это дела русской мафии…
 

 
      Такое скрыть от общественности было никак нельзя.
      В день похорон в городе был объявлен траур.
      Прощание проходило в бывшем Доме Культуры строителей, где теперь было казино…
      Летягину, как человеку по профессиональной принадлежности своей обязанному быть красноречивым, предложили сказать несколько слов.
      Но он отказался.
      А на поминках в доме Богуша напился.
      Вдрызг напился.
      Напился и сказал.
      Навис над покачивавшимся в его мутном взоре столом, и сказал…
      Жадность тебя сгубила, Богуш…
      Внука хотел?
      Вот тебе внук…
      И невестка и сын в гробу…
      И все за столом замолкли разом.
      Только жонка Богушова вдруг завыла.
      А Брусилов – этот пёс Богушовский, потащил не сопротивлявшегося Летягина из-за стола на двор, на улицу…
      – Что, снова бить будешь? – пьяно хохотал Летягин, – так ты меня уже бил…
      Рихтовал меня уже, ан без пользы кулаки на тумаки потратил. Горбатого могила исправит…
      – Правильно говоришь, могила исправит, – согласился Брусилов и кинув пьяное тело на заднее сиденье Мерседеса, приказал Ноилю, – вези эту мразь к нему домой, чтобы духа его здесь не было. …
      Кучаева услали послом в Монголию…
      А Антонова с маленьким почетом и с большим адресом от мэрии проводили на пэнзию.
      Нового губернатора Бориса Эрдановича Чувакова приехали благословлять москвичи.
      Депутат Государственной думы, зам председателя Комитета по инвестициям Вагран Гамарович Аванэсов и заместитель министра финансов Владимир Борисович Мостовых.
      Новая пресс-атташе городского правительства Маша Бордовских, которая сменила на этом посту Таню Балкину, познакомила народ с замечательной биографией нового губернатора.
      Борис Эрданович окончил юрфак Ленинградского университета, где учился вместе с одним известным в стране лицом… Потом долгое время работал руководителем отдела в тресте Универсал, а последние два года господин Чуваков занимался вопросами инвестиций в различные программы строительства города Краснокаменска…
      По новой схеме назначения губернаторов, кандидатуру главы области или края предлагает Президент… И потом его утверждает или не утверждает областное Законодательное собрание.
      Чувакова Законодательное собрание Краснокаменской области утвердило единогласно при одном воздержавшемся.
      – А губернатор то у нас холостой! – заметила на банкете новая главная редакторша городского телевидения Ирина Дробыш.
      – Это дело поправимое, – подмигнув подруге, ответила Маша Бордовских.
      Она, кстати, написала книгу -про новую генерацию НОВЫХ девушек.
      Задача НОВОЙ генерации НОВЫХ девушек была сформулирована на обложке. Она гласила:
      Если уж я не родилась парнем, надо перевернуть природу и сделать так, чтобы
 

 
      И Маше по ее жизни это удалось!
 

 
      Дух:
      Кто звал меня?
      Фауст: (отворачиваясь)
      Ужасный вид!
      Дух:
      Заклял меня своим призывом:
      Настойчивым, нетерпеливым, и вот…
      Фауст:
      Твой лик меня страшит
      Дух:
      Молил меня к нему явиться,
      Услышать ждал, увидеть,
      Я сжалился, пришел и глядь!
      В испуге вижу духовица.
      Но что ж,
      Дерзай сверхчеловек!
      Йоган Вольфганг Гёте ФАУСТ ….
      Жить в больничке хорошо
      Кормят сытно и тепло
      Суп куриный на обед
      Тут же парочка котлет Игнатьев перебирал струны, и искоса поглядывая на старшую сестру-хозяйку, продолжал мурлыкать себе под нос.
      Если думает дурак
      Что в дурдоме тоже так
      Я отвечу что вранье
      Неумелое твое.
      Старшая сестра-хозяйка – Алевтина – здоровенная сорокалетняя разводка – по слухам, водившая особо приглянувшихся ей дураков к себе в кладовую, где счастливчику перепадало и чистым медицинским спиртом причаститься и на чистых казенных простынках с нестарой еще и крепкой бабенкой покувыркаться, с улыбкой наблюдала теперь, как Игнатьев – этот небуйный дурак из вялотекущих шизофреников третирует казенную "музиму".
      – Где это ты в нынешних больницах суп куриный с котлетами видал? – спросил Игнатьева один из дураков, как раз из тех, кому по слухам доводилось ходить с Алевтиной в ее кладовую.
      – А я это так, для рифмы, – лениво ответил Игнатьев, и отбив два звучных аккорда, допел третий куплет своей шуточной песенки.
      Холод здесь как в кэ-пэ-зэ
      И обед по типу "зэ"
      Две таблетки фельдшер пень
      Даст глотать три раза в день – Махновский и Нургалиев на уколы, – возвестила толстая Аннушка. Она сегодня была на сутках.
      – А кто колоть будет? – поинтересовался Махновский, – процедурная или ты сама уколешь?
      – А тебе какой хер разница? – лениво спросила Аннушка, и вдруг лихо развернула своё стокилограммовое тело на ядреных толстых старомодных каблуках.
      Аннушка вообще одевалась по журналу мод пятидесятых годов двадцатого века.
      Босоножки с открытым большим пальцем ноги и под эти босоножки белые теннисные носочки до щиколоток… А ноги волосатые, как у мужика, и черные улики на верхней губе.
      – Это у нее гормонов мужских переизбыток, – объяснял дуракам вялотекущий шизофреник Михалыч из второй палаты.
      – Так кто колет то сегодня, я не понял? – переспросил Махновский.
      – Аннушка сама сегодня за процедурную, – недовольно протянул Нургалиев, запахивая халат и шаркая тапками, направляясь в сторону экзекуционной.
      – Опять на красивую девку не дают посмотреть, – качая головой, пожаловался Махновский.
      Махновский был из местных братков, косивший здесь в дурдоме от уголовного преследования по сто шестой.
      – Ну, чё, Игнатьев, пойдем ко мне в кладовую? – дождавшись, когда Нургалиев с Махновским скроются в коридоре, спросила Алевтина, – я тебе стошку чистенького накапаю.
      – Ну, типа я не против, – кладя гитару на казенный диван, ответил Игнатьев, – соточку под таблеточку галоперидола, самый смак перед обедом.
      – Ну, не болтай, – с нарочитой грозностью прикрикнула Алевтина, – я знаю кому галоперидол прописан, а кому нет, тебе сейчас только никотиновую кислоту и алое колют… – Алевтина прервалась, улыбнулась своим мыслям, – а от этого стоять должен по ночам, – сказала она с задумчивой мечтательностью. ….
      Алевтина была нынче добрая.
      Накапала соточку "до", и еще полташку "после".
      И покурить в кладовой разрешила, что уже само по себе было просто революцией.
      – А что ты когда меня трахал, все Машей меня называл? – спросила Алевтина.
      Она сидела за своим заваленном бланками требований столиком, подперев кулачком подбородок и глядела, как ее сумасшедший кавалер из отделения вялотекущих небуйных шизофреников, балдеет, заполучив недельную дозу удовольствий.
      Да что там недельную?
      Месячную, а то и годовую.
      Иные дураки по три года сидят ни водки ни бабского тела не понюхав.
      А этому прорабу бывшему – ему все девки на отделении давали.
      От того что орел.
      Как же, говорят что важного московского чиновника убил.
      Из ревности.
      А такая ревность, чтобы до убийства, она только от большой-пребольшой любви бывает. А какой же бабе не хочется, если не испытать такое, то хотя бы прикоснуться, хотя бы рядом полежать с такой любовью.
      Вот и дают этому сумасшедшему прорабу все бабы в клинике.
      Избаловали совсем.
      Испортят парня вконец – того и гляди разборчивым станет.
      – А ты что, из-за этой Машки что ли того московского и убил? – спросила Алевтина.
      – Накапай еще пятьдесят, скажу, – ответил Игнатьев.
      – Не, нельзя, – покачала головой Алевтина, – развезет тебя, а мне потом попадет от главного, здесь же все дураки главному стучат…
      – И на тебя стучат? – хмыкнул Игнатьев.
      – И на меня, и на тебя, и на процедурную, – кивнула Алевтина. …
      Оперативным псевдонимом Алевтины была кличка Цыпа.
      Капитан Худайбердыев встречался с Цыпой-Алевтиной раз в неделю на секретной хате ФСБ что была в блочной пятиэтажке на улице Хрустальная дом пять.
      Худайбердыев был моложе своей агентессы на целых десять лет, но это не мешало капитану каждый раз аккуратно трахать Цыпу на каждом их оперативном свидании.
      Делал он это даже и не из похотливого влечения, а просто из принципа.
      Худайбердыев на каком-то биологическом уровне понимал, что акт соития мужчины и женщины являет собой триумф превосходства первого над последней, и склоняя свою агентессу лицом в подушки, капитан как бы совершал тем самым некий акт унижения её, утверждаясь в том, что он сверху подавляет более низкое и несовершенное.
      Худайбердыев был татарином и по своему понимал Фрейда.
      – Ну что говорят? – спросил Худайбердыев, отдышавшись и натянув свои зеленые штаны.
      – Говорят разное, – глубоким меццо-сопрано отвечала Цыпа, – например, говорят, что наш город обокрали и опять сто раз обокрадут.
      Худайбердыев усмехнулся.
      В ведомости за деньги, что он получал для оплаты своих агентов-информаторов расписывались его родственники – тётя Галима Райсуловна Халилова, бабушка Каринэ Шариповна Худайбердыева, племянница Раиса Ноилевна Белелетдинова.
      А Цыпе Алевтине и еще двум десяткам помощниц – он не платил, уверенно считая, что им и так слишком хорошо. На воле ходят, да еще и его гормонами бесплатно обогащают организмы свои.
      А его гормоны – это витамин… И каждый раз, кончая в жаркие и жадные чревы своих агентесс, Худайбердыев ревниво думал, что лучше бы кончал он сам в себя, и полезные витамины бы при этом оставались в нем…
      Однако, на какую жертву не пойдешь ради службы родному ФСБ…
      – Значит, говорят, что сто раз наш город снова обокрадут? – переспросил Худайбердыев.
      – Говорят, – кивнула Цыпа.
      – Сумасшедшие, что с них взять? – с сомнением покачал головой Худайбердыев.
      – Ай, не говори так, – поджав губы возразила Цыпа, – сумасшедшие как раз самую правду и говорят.
      Хитрый капитан и сам был того же мнения. И более того, в докладах руководству он все время как раз и напирал на то, что ему в получении информации удается использовать новейшие достижения психиатрии, и работая с агентами из местного дурдома, он – капитан Худайбердыев стоит как бы на передовых рубежах научного прогресса в области оперативного искусства.
      А его начальство в свою очередь тоже докладывало наверх, де пользуется новейшими научными разработками в области оперативного применения психиатрии. И в ведомостях на научные исследования там тоже расписывались разные родственники.
      – А что говорят, как наш город обокрали? – спросил Худайбердыев.
      – Игнатьев этот, про которого я тебе рассказывала, говорит, что Богуш с Антоновым и Кучаевым три миллиарда рублей с последних городских строек попритырили, – ответила Цыпа, сунув руку в вырез платья и почесав там под правой грудью.
      – А ему откуда это стало известно? – недоверчево спросил капитан.
      – Так этот Игнатьев же сам этим Богушу, Антонову и Кучаеву особняки по берегу Каменки строил, он же прораб, цену недвижимости знает.
      Худайбердыев хмыкнул и ничего не сказал.
      Он подумал про то, что у начальников управлений МВД и ФСБ по области тоже есть особняки по берегу реки Каменки.
      – А еще Игнатьев этот по девке по своей все сохнет, – добавила вдруг Цыпа и взгляд ее при этом затуманился, а на губах появилась тонкая улыбка, – по Машке по своей сохнет, за нее и московского этого убил, точно тебе говорю.
      – Ладно, иди что ли, – сказал Худайбердыев, – мне еще доклад писать надо.
      Цыпа ушла.
      А Худайбердыев написал…
      "Считаю, что убийство следователя Генпрокуратуры Валида Нурсултанова не было связано с его профессиональной деятельностью, а явилось результатом его бытовой ссоры с прорабом Игнатьевым, ссоры, возникшей на почве ревности к Марии Бордовских, с которой у Валида Нурсултанова были половые сношения"…
      Написал и не слышал, как с крыши соседнего строящегося дома свалился очередной гостарбайтер. … …
      А Добкина едва не сняли, еле-еле отбрехался у главы администрации.
      Вызвала его к себе Маша Бордовских – новая пресс-атташе губернатора…
      Вызвала и таких киздюлей ему наваляла, думал уже Добкин, что распрощается он со своим креслом редактора.
      Но пронесло.
      И хрен то быс ним, что перепечатали они из Московских Ведомостей статью Баринова с эмоционально-философским названием: ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У РУССКОЙ БУРЖУАЗИИ? Но гнев новой начальницы вызвало соседство этой статьи с заметкой новой сотрудницы газеты Олеси Разумовской, где та писала о коттеджной застройке на берегу реки Каменки. И там еще две фотографии были, на которых явственно были различимы кирпичные дворцы местной знати с характерными башенками а-ля Нью-Москва…
      – Ты, бля, сам то читал какую хрень в твоей газете напечатали? – язвительно спросила Маша.
      Добкин с понурой головой глядел в развернутую полосу на обведенный фломастером абзац о грядущих, как писал Баринов, конфискациях нажитого новой буржуазией…
      И рядом с этой статьей были тоже обведены красным две фотографии коттеджей местной знати…
      Сама то Машка теперь ведь тоже жила в таком коттедже, кстати то говоря…
      – Так ты бля, читал?
      Добкин что-то промямлил невразумительное.
      – Так вот, в наказание, сволочь ты такая, – сказала Маша, прочитай это вслух три раза, а потом жри газету. Жри прямо тут.
      И добкин стал читать.
      А куда денешься?
      – Громче, – кричала Маша, – громче, не слышу…
      Не… Недавно…- заикался Добкин.
      – Не слышу, что бормочешь, громче, говорю 1 – Недавно во Франции праздновали двадцатипятилетие прихода к власти левых во главе с их тогдашним лидером Франсуа Миттераном. И вот прелюбопытную вещь поведал ведущий Радио Свобода Дмитрий Савицкий, тогда – в 75-ом он был в Париже и работал в газете Либерасьен. Основываясь на собственных воспоминаниях, он утверждает, что в те дни (в те стабильные и даже застойные времена процветания западных демократий) перепуганные результатами выборов буржуа – прятали жен и дочерей, и переводили деньги в Швейцарские банки.
      Вот! Нет у буржуазии покоя. Всегда ее преследует страх.
      Россия же такая страна, что в ней буржуазия уже как минимум четырежды пыталась построить свой мир… и все эти попытки с треском проваливались, в основном от того, что всякий раз новые соискатели буржуазного счастья брались за это дело не во время…
      Среди первых были знаменитые Щедринские "кадыки" – концессионеры, столбовые помещики, что после "катастрофы" 1861 года (этакий ихний дефолт) пожелали попытать счастья буржуазными средствами обогащения – выгодно поместить, вложить, заложить или перезаложить именьица в основном под строительства железных дорог.
      Они – эти воспетые Михаилом Евграфовичем отставные корнеты преклонных лет с вечно румяными щеками, в непременных фуражках с околышем – свою капиталистическую деятельность вели не шибко рьяно и умело- в основном сосредоточив ее на пожирании устриц под водочку с шампанским в ресторане Данона на Невском, где ловкие греки и евреи облапошивали неспособных к гешефтированию кадыков, задешево перекупая именьица и втюхивая им необеспеченные акции (иногда даже несуществующих) железнодорожных компаний. Теперь, по плачевному результату рывка "кадыков" в буржуи – их можно соотнести с нашей интеллигенцией начала 90-х, тоже преимущественно угодившей не в буржуа – а в лохи.
      Наша интеллигенция же – добросовестно перепутав понятия "бизнесмен" и "высокооплачиваемый наемный специалист" едва почуя запах свеженапечатанных банкнот – как и те кадыки середины Х1Х в, решила попробовать себя в сфере буржуазных способов обогащения.
      Помните все эти МММ, Властелины, Дока-Хлеб? Но ошибка интеллигенции начала 90-х была в том, что она приняла занятие бизнесом за нечто схожее с выращиванием клубники на Мшинской – де, образованный человек может в любой сфере деятельности преуспеть. Но и Щедринские кадыки и интеллигенция 90-х оказались прежде всего непригодными к капитализму в силу отсутствия необходимых для этого морально – психологических черт характера. Апологеты либерально-буржуазных реформ называют их особым складом ума – способностью к риску и тд. А простой русский человек называет вещи своими именами – жуликоватостью, склонностью к обману… как в народе говорится, – От трудов праведных – не построишь палат каменных…
      Самуил Лурье (вообще слишком много развелось лурьев – куда ни посмотришь – всюду одни только лурьи) в своей статье Идиллия капустниц правильно подметил тенденцию – в бизнес впереди других шла и идет – номенклатура. И тогда в щедринские времена была номенклатура – потому как столбовое дворянство имело все мыслимые привилегии, и теперь в главных застрельщиках крупной приватизации – впереди оказались те, кто оказался ближе к корыту и материальным ценностям… Оговорюсь, что тогдашней номенклатурой были не простые кадыки – а чиновничество из дворян – начальники департаментов, губернаторы и тд. Великая буржуазная реконкиста конца ХХ века в России и произошла то от того, что именно разложившаяся и развратившаяся партноменклатура пожелала легально обрести и право на передачу по наследству партийных дачек и право не прятать под одеялом бутерброды с икрой.
      Второй волной русской буржуазии были Тит Титычи и Сил Силычи – любовно воспетые нашими телесериалами про Угрюм – Реку. Вчерашние хлебопашцы с ухватками и замашками разбойников с большой дороги. Тит Титычи и Сил Силычи – быстро наживали, а потом, как говорит про это академик Панченко, бросались замаливать грехи в монастыри… Или запойно пили (и при этом все крушили) покуда не помирали апоплексическим ударом… Они от тоски устраивали языческие пиры с битием зеркал и раскалыванием бутылок об головы прислуги, а наутро расплачивались не считая сотенных и ехали в монастыри – грехи замаливать. Не терпела русская душа богатства. И они – эти Тит Титычи и Сил Силычи – не составили династий подобно Ротшильдам. Русская душа – она христианка по рождению!
      Совершил грех – украл, облапошил товарища, убил, ограбил – поехал в монастырь да все награбленное то и на храмы отдал.
      Третьей же волной русской буржуазии были "совбуры" – нэпманы – советские буржуи в непременных "нарымках" – коротких клетчатых брючках (что то вроде красных пиджаков начала 90-х) нарымках – от словосочетания Нарымский Край – куда их потом всех преимущественно и свозили. Совбуры пожировали неполных восемь лет… потому как опять были не во время! И самое главное – подобно нынешним буржуа недооценили привычную философию российского менталитета, которая заключается в том, что в России нет благоговения перед частной собственностью!
      Более того – В России только государство распоряжается и собственностью и судьбами людей.. Так Иван Грозный в ходе опричнины показал боярам вотчинникам, тем, кто владел землями на протяжении многих поколений и служивым людям, которые получали имения за военную службу – одним махом показал, что может все отнять, перераспределить более того -и бояр и служивых переселить, а недовольных – кого на дыбу, а кого, как Малюта Скуратов говорил – "ручным боем поучить". То же сделал с совбурами Сталин.
      Вот и теперь простые русские люди ходят гуляют вокруг загородных дворцов новых богачей и похохатывая обсуждают – где будет потом детский сад – а где дом отдыха профсоюза рабочих литейщиков. У нас нет и не может быть сочувствия к буржуазии -к ее праву на собственность. Поэтому, будет государство отнимать – никто в белую армию записываться не пойдет. Любой изрядно поживший в нашей стране человек (и не обязательно уж долгожитель) знает, что грош цена у нас всем идеологическим заклинаниям о стабильности. Уж при застойном брежневском времени – как только не писали везде и на каждом доме (как теперь про концерты Киркорова) – что коммунизм неизбежен, что социализм победит… и такой же грош цена теперь всем этим заклинаниям правых о необратимости реформ и священности приватизированного.
      Кстати и президент в послании как-то двусмысленно сказал: с одной стороны – результаты приватизации пересматриваться не будут… и тут же с другой стороны – но если происходили нарушения закона – то в соответствии с законодательством органы прокуратуры и налоговой будут… а генеральный прокурор сказал более прямо: на преступления, совершенные при приватизации – не будет срока давности!
      Вот так – трепещи буржуй до самой смерти.
      Кстати во многом виновата и сама наша новая буржуазия и сильно виновата. Как можно уважать право собственности – если они ее – свою собственность не создавали? Ведь Красноярский алюминиевый строили не на накопленное от зарплаты братьев Черных или Анатолия Быкова! И Североникель строился не на Потанинские сто двадцать в месяц! И Ханты-Мансийские буровые бурились не на вяхиревский министерский оклад! Как можно уважать теперь их право собственности, если они в философском принципе "не по праву ей владеют"!? Легче уважать не популярных в нашем народе кавказцев, которые свои московские и питерские рынки на пустырях на свои кровные понастроили!
      Поэтому – то правы теперь нео-приватизаторы начала ХХ1 века вроде Аксененко – которые говорят – давайте ка акционируем железные дороги, и весь пакет акций оставим у государства, но… назначим управляющих над этими акциями!!! Вот таких буржуев – может быть народ (и государство) и воспримут душой. И не может такого быть – чтобы инициатива Аксененко не шла мимо кремлевской администрации. Значит ли это что капитализму быть, но без буржуа? Придет время – узнаем.
      Беда же русской буржуазии ХХ1 века в том, что советский менталитет еще далеко не разъеден. Это в 17-18 и 19 веках чернь была безнадежно дремучей и с нею можно было делать все что угодно. Теперь вообще создался такой парадокс – нынешний пролетариат – почти сплошь с высшим и средним специальным образованием- полученным еще в советские времена, когда преотлично учили и всем недостаткам капиталистических отношений и теории классовых противоречий. Еще кстати первые марксисты боролись за просветительство рабочих И если приватизация и обуржуазивание нашего общества произошло при молчаливом повиновении масс, то это произошло и в силу общей привычной законопослушности народа (приватизация шла сверху – от президентов Горбачева-Ельцина и премьеров Гайдара – Чубайса) и в силу инертности народного сознания – (сроки были настолько сжатыми – бабки рубили по быстрому) – никто ничего не успел понять… но теперь! На что надеется буржуазия? На довольство масс своим бедственным положением и на смирение с безобразным разрывом в уровне жизни?
      И как бы не пытались правые воспитывать "уважение к закону и к собственности" -русский менталитет – изменить невозможно – зря в СПС мечтают о воспитании уважения к собственности – пусть они попробуют перевоспитать менталитет обитателей стран Персидского залива – и отучить шейхов от гаремов, заставить их пить виски с содой и не совершать намазов… И потом, как можно воспитать уважение к закону и собственности, когда по сути дела, сначала собственность была "неправедно приобретена", а потом под это дело приспособили закон? Что оба акта – и обретение собственности – и подгонка под это формальной законной базы были безобразно циничны и безнравственны Поэтому и будут в народе доминировать левые настроения и желания переделать все по справедливости.
      Кстати, русская буржуазия легко переживет и возможный будущий новый передел. "Easy come – easy go" Легко наживается – легко уходит. Поэтому новые переживут расставание с собственностью, как легко пережил это герой фильма "Курочка ряба" режиссера Кончаловского.
      Какой быть России в третьем тысячелетии? На этот вопрос представители разных (признанных по факту) сословий нашего классового общества – ответят по разному. Но на словах сойдутся в одном – Россия должна стать стабильной, а общество – справедливым.
      Только признав по факту наличие классов (по определению антагонистических) надо будет признать и неизбежную возможность классовой борьбы.
      Вот буквально на днях – по всем каналам показали забастовку пилотов Люфтганзы.
      Причем летчики хотели не только повышения зарплаты – НО! Участия в распределении прибылей предприятия… А это уже социализм!
      Беда СССР была в том, что он не построил (а мог) того нормального социализма с книжками для интеллигентов и колбасой для обывателей, который был в ГДР… и по которому кстати так теперь тоскуют не только бывшие функционеры из FDJ, но и многочисленная пацанва, выросшая уже в объединенной Германии без стены. Теория общества "разумного потребления" и реальной социальной защищенности, что нынче обретает на Западе черты самого натурального социализма – идут встречным течением поперек тех процессов что происходят у нас.
      Не ко времени! Русская буржуазия должна была родиться в период когда произошли буржуазные революции в Голландии и Англии. А теперь когда весь цивилизованный мир движется к социализму и не решился бы на наглый и кровавый передел – наши спохватились – устроили 18 век тогда, когда на дворе 21-ый.
      В одной полу-желтой газетенке в середине 90-х как то проявилась статья одного слывшего информированным журналиста, где он писал, что якобы у Андропова (перед самой горбачевской перестройкой) был план нового НЭПА с настоящими буржуями и приватизацией. И по этому плану предусматривалось не сколько накормить народ колбасой и одеть всех в модное – сколько до смерти запугать население УЖАСАМИ
 

 
      Следует напомнить просвещенному читателю то обстоятельство – что нынешняя команда руководителей – товарища Андропова чтит достаточно высоко.
      Теперь все же постараемся вкратце ответить на вопрос: есть ли будущее у российской буржуазии?
      У крупной – его нет. При полном и единодушном народном одобрении государство ее изведет как класс. Она – крупная буржуазия получилась как побочный и нежелательный продукт революции – она неплановое ошибочное дитя капиталистической реконкисты. От крупной буржуазии нет проку ни государству, ни народу, она – крупная буржуазия не дала примеров эффективного менеджмента – наоборот кругом одни только примеры непатриотичного вывоза капитала.
      – Всё, дочитал, собака? А теперь на четвереньки и жри свою газету. И как сожрешь. Поезжай к себе в свою вечерку, и чтобы больше, ни-ни у меня!
 

КОНЕЦ

 
      С-Петербург
      Округ Ульянка
      Октябрь 2006 года
 
 
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

06.10.2008