Потом перешли в кабинет, где, уже сидя на ковре, допивали третью, из бара.
– Жалко Ритку, – икая, подытожил Игорек.
– А че не женился, если жалко, – спросил Витька, глупо и пьяно улыбаясь.
– А ты че не женился, засранец? – переспросил Игорь, откидываясь на стянутую с дивана подушку.
– Давай за нее, чтоб у нее все получилось, – предложил Семин.
– Давай, братан, давай!
Семин криво усмехнулся. Вспомнил, что когда увидал их вместе на гонках в Монлери, не мог избавиться от искушения – мысленно представить себе их в постели. Риту и этого presque nabot (Сноска: Почти лилипут (карлик).) – мужа ее…
Во-первых…
Во-первых, эффект интереса к подробностям этого их марьяж-мезальянса вспыхнул в голове и в сердце у гонщика Витьки хотя бы потому, потому что Ритка по-прежнему волновала его. Не он бросил ее, наигравшись в любовь, а она ушла от него к Игорю Сохальскому. И как-то Витька то ли сам по пьяной голове додумался до сентенции, ставшей потом сакральной для него, то ли Антошка ему сказал, даже неважно кто, но замечательная суть сказанного была в том, что от таких женщин, как Ритка, мужчины сами не уходят…
Да, не уходят.
А значит, получается, что Сохальский не мужчина? Он-то как раз от Ритки ушел – бросил ее! Но Сохальский мог быть тем исключением из правила, что подтверждало само правило.
А Ритка никогда не переставала волновать Семина. И избавление от донимавших его мечтаний он всегда находил в Риткиной сопернице – в скорости. В единении ревущего мотора с бешеным вращением колес, едва-едва балансирующих на грани потери сцепления с крутой и опасной дорогой.
И выматывание нервов скоростью, опасностью и риском было хорошим лекарством от любви.
Женщин у Семина было предостаточно.
Красивых, длинноногих и даже иногда неглупых.
Но такой, как Ритка, не было.
И поэтому – накатывало.
Накатывала порою на сердце давящей волной тоска.
Тогда, на втором, на третьем курсе, отпустил Ритку к Сохальскому, не стал биться с Игорьком в бессмысленной драке… Именно потому что в бессмысленной, и именно потому и отпустил. Это был ЕЕ, Ритки, выбор. И ни кулаками, ни какми завоеванными кубками гран-при всего мира нельзя было ее тогда удержать в ЕЕ выборе. Потому что полюбила она.
А когда Сохальский ее бросил, взять ее снова… Подобрать Ритку, как объедки с барского стола, Витька не мог в силу своей не поддающейся его воле гордости. Так и обречены они оба были на то, что не связалось у них. У Ритки и у Семина.
И жил Семин с болью в груди. То затихающей, то снова накатывающей и давящей сердце.
Так что, когда он увидел ее мужа, этого мосье Эро, Семин пришел в состояние необычайного сексуального волнения. И причиной этого волнения был тот сексуальный мезальянс, что со всей очевидностью являла эта пара. Красавица Ритка – тонкая, стройная, гибкая, высокая, длинноногая, с русой косой до пояса, и этот… карлик – ниже Дэнни де Вито на пятнадцать сантиметров.
И глядя на этот мезальянс, на эту несовместимую, по его мнению, супружескую парочку, Виктор стал ловить себя на том, что в голову к нему лезут всякие непристойности.
Так, первым делом, пожимая Гийому руку и говоря свое дежурное "аншанте", Витька вспомнил школьный анекдот про Вовочку… И едва не хихикнул, с трудом совладав с собой.
Карлик!
Карлик!
Карлик…
Анекдот был смешным.
А суть анекдота обостряется тогда, когда он кстати рассказан. Или просто вспомнен.
Учительница в первом классе просит детей назвать слово на букву…
На букву "Х"…
Вовочка тянет руку…
Нет, думает учительница, нельзя Вовочке позволить говорить, непристойность матерную скажет обязательно, и дает слово Леночке, и та кричит: – ХВОРОСТ,
ХВОРОСТ…
Правильно, Леночка,- радуется учительница.
А теперь, дети, назовите слово на букву "П"…
Вовочка снова тянет руку…
Нет, нельзя ему, думает учительница и вызывает Оленьку. "ПТИЧКА, ПТИЧКА", – кричит Оленька.
Правильно, – радуется учительница…
Но надо бы и Вовочку спросить – отметок у него в журнале мало положительных.
Ну, набрала учительница воздуха в легкие и говорит: "Давай, Вовочка, назови нам слово на букву… На букву "К"!" И сама думает: "Нету на эту букву матерных слов!" А Вовочка радостный встает и кричит:
КАРЛИК! И выдержав паузу, добавляет: Во-о-от с таким вот здоровенным членом!
Витька вспомнил это свое первое впечатление от встречи с Гийомом и угрюмо усмехнулся…
И снова поймал себя на мысли, что ему все же интересно – а как там у них ЭТО?
Это самое? И неужели, неужели она любит ЭТО с ним?
Недаром, недаром мудрые и искушенные в вопросах силы образного возбуждающего воздействия на страсти человеческие – древние греки придумали Минотавра, которому бросали на растерзание самых красивых девушек… Ведь не возбуждает с такой же силой картина обычного соития красивого юноши с красивой девушкой, как возбуждает картинка обладания нежным женским телом какого-нибудь чудовища!
Возбуждение – через возмущение.
Возбуждение через протест сознания, что так не должно быть.
А еще, а еще сила эффекта возбуждения, что вызывает мезальянс, состоит в том, что изначально мужчина представляет себе акт обладания женщиной как акт подчинения ее себе, сопровождаемый и унижением, и причинением ей боли.
Это пришло от тех времен, когда штурмом взятая крепость или город на три дня отдавались солдатам на разграбление. А может, и с еще более ранних времен, когда, чтобы продолжить свой род, мужчины одного племени дикарей набрасывались на мужчин другого племени и насиловали самок прямо на трупах их соплеменников. Где уж там до нежных любовных ласк, когда пятеро солдат хватали женщину за волосы и волокли ее на сеновал! Но это приводило всех свидетелей происходившего в небывалое возбуждение! И это факт.
Оттуда этот теперешний накат возбуждающей волны? Когда видишь в порножурнале картинки белокурой девушки в мускулистых лапах двух, а то и трех негров?
Витька задумался над этим.
Задумался, потому что ЕМУ БЫЛО ИНТЕРЕСНО, КАК ТАМ У НИХ В ПОСТЕЛИ – У РИТКИ С
ГИЙОМОМ?
У некогда бывшей его Ритки?
И Виктор даже попытался представить себе, а как бы было ему самому: плохо ли – хорошо ли, случись ему улечься с девушкой из баскетбольной суперлиги?
И какую музыку они врубают, когда трахаются?
Французские группы? "Телефон" и Риту Митцуко? Или Патрисию Каас с Аленом Сушоном и Милен Фармер?
Сохальский вот любил Дэвида Бауи, Лу Рида, Йес и Кинг Кримсон.
А Витька Семин любил музыку попроще, от которой Сохальский кривил кислую рожу – мол, примитив! А Витька, наоборот, уверенно полагал, что простая и оттого лучше ложащаяся на душу музыка "Скорпов" и "Модерн Токинг" – более искренняя и потому более честная. Он тоже кривил рожу, когда Игореша подсовывал наивной Ритке очередную кассету с Лу Ридом.
– Чего девчонке голову морочишь своей заумью? – говорил он Игорю. И, уже обращаясь к Ритке, добавлял: – Выбрось ты эту муру претенциозную, возьми лучше Криса Нормана послушай.
Но Ритка…
Девчонки вообще, когда хотят парню понравиться, подстраиваются под его вкусы.
Ходила с Витькой Семиным – млела у него в машине от Тома Андерсена с Дитером Болиным, млела, аж глазки кверху закатывала так, что зрачков уже не видно было – одни белки с красными прожилками да дыхание прерывистое. Особенно, когда Витька разгонял машину по нижнему Выборгскому шоссе и, правя одной левой рукой, правую руку свою пускал гулять по Риткиному телу – то отправлял свою шершавую ладонь к ней под юбку, то просовывал в вырез ее кофты.
А стала с Игорем Сохальским встречаться, так и полетели в мусорное ведро кассеты со "Смоуками" да "Скорпионз". А вообще, девчонки всегда были готовы добросовестно полюбить всякую музыкальную белиберду, лишь бы она нравилась их корешам-бойфрэндам.
Девчонки на второй день знакомства так и говорили: – Дай мне что-нибудь хорошее послушать… И им давали, насилуя их несчастные ушки, непостижимого Кинг Кримсона и запавшего в заумь Вэйкмана, а девчонки добросовестно слушали, качая головками в такт и не в такт сильной доле… Когда с этим мальчиком дорожки расходились, кассеты с Вэйкманом и Робертом Фрипом летели в мусор – ou pubelle – в трэш-бокс летели все эти Роберты Фрипы и Кинг Кримсоны, вместе с памятью о смятых под звуки этих фрипов и кримсонов кофточках, о порванных под эти звуки колготках и сломанных застежках лифчиков…
Глава вторая
Продажа желаний Как высокопарно написали бы в старину, "пробуждение его было безрадостным".
Впрочем, как всегда.
– Где деньги? Где деньги? Где деньги?
От этого рефрена в ушах стоял звон, как если бы на голову ему надели чугун и ударили по нему деревянной киянкой.
Казалось бы, когда жизнь становится невыносимой, естественный выход – уйди от этой жизни. Устранись от нее. Сделай, как знаменитый эскейпист Гудинни…Как делает любой кот, когда ему не по душе ласки хозяина. Или его неласки.
Уйди!
Но Анька правильно все рассчитала.
От больного ребенка Антон уйти не сможет никогда.
И Антошке порою даже начинало казаться, что это она специально во время беременности съела чего-нибудь такое, чтобы ребенок родился больным. Чтобы Антона через это навеки повязать. Сделать его рабом. Как джинна делали рабом лампы. Как галерного раба привязывали к веслу. Как японского солдата-штрафника приковывали цепью к пулемету…
Был выходной, Антон ехал к матери в дурдом. Навестить.
До Сенной добирался на метро. В вагоне закрыл глаза и в который раз уже думал о первородном грехе.
О том грехе, за который занижением собственной самооценки была наказана его мать.
О том грехе, за который был теперь наказан и он сам. Еще не успев пожить… О Боже! Еще не успев пожить, едва погуляв пару лет после института, да и разве можно назвать "гулянкой" эти два жалких годочка, когда он пытался пожить в свое удовольствие на те скромные средства, что давала должность помощника главного бухгалтера! И тем не менее, в самом начале жизни он попал в западню, и эта самая жизнь кончилась.
"Ведь счастье – это не когда у тебя все есть, – думал Антон, не открывая глаз и раскачиваясь в ритме раскачивающегося в тоннеле вагона, – счастье – это когда есть ожидание изменения к лучшему, когда есть свобода выбора, когда вообще есть какие-то перспективы, гарантированные той же пресловутой свободой. Антон даже вспомнил, как называется такая парадигма – апологетикой императива свободы она называется.
А теперь вот никакой свободы у него уже не было.
Он, как шар, вброшенный в поле китайского бильярда под названием "пин-бол", наткнулся на штырь, исчерпал всю свою потенциальную энергию в самом начале своего жизненного пути и встал… Встал без перспективы.
Теперь остается только одно: до-жи-вать…
Именно поэтому-то и не хотел он поддаваться на провоцирующую долбежку ненавистной жены: где деньги-где деньги?
Антон предпочитал теперь плыть по течению: – А пошла она на!..
Вот только ребенок. Весомый аргумент. Не сам Юрка, а болезнь его, будь она проклята вместе со всем прочим!
"Don"t worry, be happy!" – старая песенка, услышанная этим утром по радио, теперь навязчиво крутилась в голове.
"Счастье, счастье, счастье", – думал Антон.
А есть оно вообще?
В смысле, когда женишься на любимой, на красивой, и с нею с одной потом всю жизнь… Ни с кем ей не изменяя. Причем не оттого, что себя будешь принудительно контролировать, как монах – де, не гляди на иных женщин, а просто жена у тебя будет такая, что и не захочешь на иных глядеть!
Бывает такое счастье?
Вот если бы произошло чудо. Тогда, на первом курсе, когда он только познакомился с Риткой, с Виктором, с Игорьком, и вот тогда произошло бы чудо – Ритка выбрала бы не Витю Семина с его машиной, а приняла бы Антошкин букет, когда он полтора часа поджидал ее возле бассейна, и пошла бы не с Витькой, наплевав на его "девятку", а с Антошкой. И не просто бы пошла – в кино или на дискотеку, а стала бы его девушкой. Его женщиной… Или, как киришские, вроде его Аньки, говорят: "стала бы с ним ходить" и "у них бы все было хорошо"…
А?
Что бы тогда?
Был бы Антоха счастлив?
А если бы и Ритка стала долбить его, как Анька долбит?
Антон попытался представить себе картину:
Он приходит с работы в их коммуналку… В комнате – Ритка… В незастегнутом розовом фланелевом халате… И тоже, как Анька, с порога ему: – Где деньги?
Нет!
Совсем не то!
Совсем не так, как с Анькой.
Да Ритку бы он первым же делом повалил бы на диван…
На ковер…
На стол бы ее завалил…
И не отрывался бы от нее, и не отлеплялся бы от нее до полной диффузии…
"А еще, – подумал Антон, – для Ритки я денег добыл бы…" Наверное.
Наверное, добыл бы.
А то как же иначе?
И еще…
И еще одно важное обстоятельство.
Это чудо, если бы оно и произошло, оно должно бы было произойти именно на первом курсе.
Именно на первом, еще до того, как она была с Виктором, и до того, как была с Игорьком.
Антоха наверняка не смог бы с нею жить, вернее не с нею, а с ревностью к ее прошлому, к тому ее танцу на столе, когда Игорек со своей кривой ухмылочкой так по-хозяйски осматривал ее живот, низ ее живота, когда она так бесстыже танцевала для него под Дитера Болина на их новогоднем столе.
И Антохе вдруг пришло в голову: "А может, она потому за Игоря и не вышла, что до него была с Семиным? Может, Игорь тоже не взял ее из-за ревности к ее прошлому?" Ему вдруг в голову пришел сюжет…
Сюжетик для пьески.
Живут три парня, три приятеля.
Двое – Игорь и Витя – по очереди сожительствуют с красавицей Ритой. Она у них вроде переходящего приза: кто сильнее отличится, кто круче другого по жизни чего-то добьется, с тем она и сожительствует… Переходит, как знамя, от одного к другому и обратно.
Но настало ей время замуж выходить да детей рожать. А парни эти – Витя с Игорем – Риту замуж не берут – из ревности. Из ревности к ее прошлому и к ее будущему.
И тогда они решают выдать Риту за Антошку-неудачника.
Гуляют у них с Риткой на свадьбе… И по очереди потом становятся ее, Риткиными, любовниками. А она – замужняя женщина, уважаемая дама.
И Антоху-неудачника к делу Игорь с Витькой пристраивают, чтобы на такую раскрасавицу жену ДЕНЕГ бы смог заработать…
Интересно, а согласился бы Антоха на такое счастье?
Подписался бы?
Объявили его остановку.
Антон вышел.
Встал на движущуюся ленту эскалатора.
– Держитесь за поручень, не бегите по эскалатору, – крикнула в микрофон дежурная.
Антон обернулся поглядеть, кто это там такой бежит.
– А не надо было себя проклинать, – крикнула в микрофон дежурная.
Антон сперва не понял.
В голове как-то глухо шумело, как бывает, когда перекупаешься в речке и не успеешь еще вытряхнуть воду из ушей – прыгаешь, прыгаешь на одной ножке, а она все никак не выливается. А в голове шумит.
– Не надо было себя проклинать, – повторил Антон, шевеля губами.
Повторил и воровато обернулся, не заметил ли кто, что это сказали ИМЕННО ЕМУ.
Ему, а никому другому.
Дальше ехал, трясся в трамвае. На Пряжку неудобно ездить – нету прямого метро.
От Площади Мира – от Сенной на трамвае, а там пешком. Маята!
Автоматически поглядел сперва на инвентарный номер вагона и, разочаровавшись отсутствием четырех семерок, ехал, предаваясь неуправляемому течению мыслей.
– Я мать свою зарезал, отца я зарубил, сестренку-гимназистку в уборной утопил, – повторял и повторял Антоха рефрен старой детской непристойности, подхваченной где-то в пионерском лагере, как потом, когда становятся более взрослыми, подхватывают в иных местах дрянные венерические болезни.
Да…
Мать свою он хоть и не зарезал, но ненавидел до ножа!
Неудачница.
Сама неудачница и его неудачником сделала.
"Лузерство" (Сноска: От loser (англ.) – неудачник, тот, кто всегда проигрывает.) – оно как генетическая, передаваемая по наследству болезнь.
– Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский нож…
Не носил Антоха ни соломенной шляпы, ни клешеных джинсов. Мать вообще его более чем скромно одевала. Когда он в школе учился, говорила что все деньги на репетиторов уходят, а когда поступил на дневное, говорила, что модно одеваться – это грех и суета и что лучше в театр лишний раз сходить или на выставку.
Театры-шмятры!
Затрахала она его этими театрами.
Игорек Сохальский, кривя губы в своей вечно иронической улыбке, говорил по этому поводу, что опера – это истинное "эскюйство"…
Он так и говорил – "эскюйство", подчеркивая этим то ли свою пресыщенную утонченность, то ли свое презрительное отношение – его, аристократа духа, – ко всей нижележащей черни…
– Опера – это истинный театр. Там, по крайней мере, артисты ноты знают и учатся пятнадцать лет музыке. Да и какой музыке! Вагнер, Верди, Россини, да и наш Пиотр Ильич, который всех немцев один стоит… А драмтеатр… – здесь Игорь морщил лицо, – драмтеатр это зрелище для черни, ошибочно возомнившей, что имеет духовные запросы.
Игорь хитро улыбался… Так, как только один он и умел улыбаться…
– Они ошибочно полагают, будто послеобеденное желание "чего-то такого" и есть те самые духовные запросы. Это как у Стругацких, кадавр номер два, когда селедочные головы из корыта жрал. Он ножкой в такт репродуктору подстукивал, а профессор Выбегало говорил, что это косвенное доказательство кадавровой духовности.
И Антоха, завороженно слушая, мечтал о тех временах, когда и сам научится так же излагать. И он так был благодарен Игорьку за то, что тот нисходит до него, разговаривает с ним, что даже прощал ему его явные оскорбления. А ведь когда Игорь говорил о том, что вся эта чернь, которая обожает драмтеатры, в основном представлена полуобразованными инженерками-конструкторшами, которых в Питере пруд-пруди, когда он это говорил, он прекрасно знал, что у Антохи мать как раз и есть… Инженер-конструктор…
– Они любят песни про туманы и про запахи тайги и Боярского с Мигицко обожают, – усмехался Игорь, усмехался, глядя прямо Антохе в глаза.
Садист?
Да…
Своего рода садист.
Но ведь Антохе нравилось слушать его.
Даже когда это касалось его матери.
Получалось, что он, слушая и соглашаясь с утверждениями Игорька, как бы отказывался, открещивался, отрекался от инженерской полуобразованности, от того, присущего черни круга интересов, и тем самым как бы говорил: – Да, я теперь выше…
Я теперь выпрыгнул… Я теперь тоже вроде как аристократ…
Игорь дал Антохе почитать Зиновьева – "Зияющие высоты".
И ногтем отчеркнул те места, где про "Театр на Ибанке", куда экзальтированные ибанки (жительницы города Ибанска) ходили, затая дыхание от собственной духовной храбрости, содрогаясь от рыданий, восторга, ходили ловить те аллюзии, которых не было ни в тексте автора (неадекватного страдающего манией величия алкоголика), ни в задумке режиссера (безмозглого и крайне порочного), ни в нюансах игры актеришек (бездарных и развратных)…
И когда, хохоча до упаду, Антоха три, даже четыре раза перечитал те места, где прям про его мамашу и ее глупое увлечение театром, он пошел на кухню и выложил все ей… А мать не поняла. Сказала: – ЕРУНДА КАКАЯ-ТО!
Тогда он понял и решил для себя, что он отрезанный ломоть. И что родственная их связь с матерью – чистая формальность.
Игорь-садист был ему ближе…
***
Мать в одном ему угодила…
Вернее, не ему, а Аньке… Киришской жене его угодила. Тем, что, переехав в дурдом, освободила комнату в коммуналке, и теперь их у Аньки стало две… Антон-то думал, что ему под кабинет мамашина комната будет… Но, как говорится, – по одному месту мешалкой! Анька в одной комнате сына разместила, а в другой поместилась сама. Антоха теперь вроде как ЖИЛЕЦ был…
Смешное слово, однако!
Жилец…
Приличное? Пристойное слово?
Антохе оно почему-то казалось таким же неприличным, как в детстве неприличными казались ему слова АБОРТ или ПРОСТИТУТКА.
– И бились волны аборт корабля…
Жилец-нежилец…
Товарищи жильцы, домоуправление приглашает вас на встречу с депутатом Загорулькиным…
Товарищи нежильцы, домоуправление доводит до вашего сведения, что депутат Загорулькин сказал, что все вы уже не жильцы…
Трамвай стал… Но не на остановке стал.
Вагоновожатая – лихого вида пэтэушница, небось, такая же киришская блядь, как и его жена Анька, – открыла переднюю дверь, и пассажиры помоложе, которым еще было куда по жизни торопиться, начали потихоньку покидать вагон.
Лишь бабки, которым уже разве что только на кладбище или в собес надо было спешить, с пустой беспристрастностью в по-детски голубых глазенках оставались сидеть…
Антоха тоже вышел.
Впереди штук восемь трамваев стояло. Ток что ли отключили?
Придется топать теперь…
В воздухе противно пахло горелой электроизоляцией.
Что там?
Трамвай горит впереди?
Антоха ускорил шаг.
Любопытство – это косвенный признак того, что ты еще не помер.
Ведь именно кьюриосити киллд зэ Кэт, как любил говаривать ироничный Игорек, когда напоминал расшалившейся Ритке об истории жен Синей Бороды.
Любопытство толкало Антона вперед, туда, где в голове колонны замерших трамваев, из которых глупо глядели глупые старушки, глупо надеясь на то, что их сегодня еще куда-то повезут и довезут, что-то явно горело, дымило и толпливостью зевак, косвенно обещало поспешавшему Антохе какое-то неординарное зрелище.
И точно.
Горел трамвай.
Горел, как швед под Полтавой.
Электромоторы, что были снизу, под днищем, дымили иссиня-черными хлопьями удушливой изоляции. И уже желто-красные языки лизали борта электрического вагона…
Желто-красные, как на плакате из детства – БЕРЕГИТЕ ЛЕС ОТ ПОЖАРА!
Беспомощная вагоновожатая в оранжевом жилете поверх джинсовой куртки металась вокруг и просила у зевак дать ей позвонить по мобильному телефону.
– Куда уж звонить-то! – отвечали ей. – Теперь уж сами приедут…
И вдруг как толкнуло Антоху.
Номер…
Номер трамвая…
7777
Точно?
Нет, уже одну цифру – последнюю желто-красным языком подлизало.
Семь? Или единица?
Антон решил обойти трамвай спереди и посмотреть, какой номер написан там…
131313…
Что за черт?
Или у него уже глюки?
Но черный дым, вырывающийся из-под днища трамвая, уже застил – и стало не видно…
Какой номер?
Что за цифры?
Антон решительными шагами подошел к беспомощно расслабленной в своей растерянности вагоновожатой – в оранжевом жилете…
– Оранжевая мама оранжевым ребя-я-я-я-ятам оранжевую песню оранжево поет…
Антон открыл рот…
И постояв так с открытым ртом, вдруг спросил: – А какой инвентарный номер у вашего вагона?
– Чиго? – переспросила оранжевая.
– Номер вагона какой? – грозно насупив брови, повторил Антоха.
И вдруг услыхал в ответ.
– К матери, небось, в сумасшедшую больницу тебе надо, так ты и иди, и не стой…
Антон аж поперхнулся, остолбенев.
– А не надо было себя проклинать, милок… – с ласковой участливостью сказала оранжевая, – тогда бы и не маялся…
***
Нашатырь…
Ему явно совали нашатырь под нос.
Антон раскрыл глаза.
Он лежал на узенькой коечке в салоне медицинского микроавтобуса "скорой помощи" и медсестра совала ему под нос ватку с нашатырем.
– Что со мной? – спросил Антоха.
– Дыму ты наглотался, лежи, – шикнула на него толстая медсестра, – приехали на пожар, а ты единственный пострадавший, теперь тебя по "скорой" в дежурную везем.
– Не надо меня в дежурную, – резко возразил Антоха, пытаясь встать.
– Да лежи уж, коли к нам попался, – оскалилась медсестрица и легонько ткнула Антона в лоб.
– Да, не надо было себя проклинать, – повторил он, засыпая…
У Игоря тоже была такая привычка – тыкать открытой ладонью в лоб.
Не больно, но слегка унизительно.
Назидательно-покровительствующим манером.
– Вот так-то, Антоха, тумкать надо головой, книжки умные читать, – приговаривал Игорешка.
Когда он тыкал ему в лоб без свидетелей, Антон сносил это с легкостью, и даже рад был, что Игорь неравнодушен к нему, что переживает из-за его, Антошки, необразованности, но, тем не менее, общается с ним, почти на равных общается, разговаривает, делится мыслями.
Но когда Игорь делал тычок в Антохин лоб при Рите… Да еще и приговаривал: де, не знать, кто такой Шинкель (Сноска: Шинкель – архитектор, построивший дворец Сан-Суси в Потсдаме.), это игнорантность (Сноска: Инорантность – от англ. ignorance – невежество непростительного свойства.), мон шер.
Тогда, в такие моменты, Антон был готов Игоря убить.
А Игорь, будто читая эту решимость в Антоновых глазах, кривил губки в своей коронной ироничной улыбочке и пел, подражая какому-то оперному певцу:
– Не убивай меня без ну$жды!
Антоху это так раздражало!
Так раздражало, что он как-то и матери своей пропел на Игорев манер:
– Не убивай меня без ну$жды!
Пропел ей, когда она рассердилась на него за какую-то мелочь, а она тут же и поправила: – Надо петь "не искушай", а ты поешь "не убивай", и это неправильно.
Она вообще такая правильная вся, мамаша его.
– Так чего ж она тогда такая неудачница, если такая умная и правильная? – хотелось крикнуть Антохе…
А он ее спросил тогда: – Что значит "не искушай без ну$жды"? Значит, если у мужика есть нужда, он может искушать? Имеет право искушать, оправдываясь наличием у себя этой "ну$жды"? И не имеет такого права, если нужды у него в этой женщине нет? Так это смешно! Зачем тогда вообще кого-то искушать, если в человеке нет нужды?
А мать ему тогда и ответила, да так, что в самую точку, в самые печенки попала…
– А у твоей Ритки есть в тебе нужда? – спросила мать. – Зачем ей ты? А тем не менее, она тебя искушает…
И нечем было крыть. Нечем!
Что? Разве не догадывался Антон, что Ритка близка с его дружками – с Игорем и с Витькой Семиным? Разве это не могло служить основанием для того, чтобы изгнать Ритку из рая собственных грез, что был у него в голове?
На втором что ли курсе они как-то разговорились о сексе.
Ну, так, как могут разговориться двое восемнадцатилетних мальчишек…
С подробностями, с физиологией, с апелляцией к собственному выдуманному-невыдуманному опыту.
И Игорешка вдруг сказал: – Люблю, когда девушка сидит на высоком стуле, на манер тех, что в баре у стойки, или за неимением такого стула, сидит на столе, лицом ко мне, а я на нее смотрю и трахаю ее…
Игорешка не сказал, что трахает он именно Ритку…
Но Антон понял.
Понял, что он именно про Ритку говорит.
Ведь вроде и не сказал ничего такого, по чему можно бы было идентифицировать ту даму "икс", про которую Игорь сказал, что "любит на нее смотреть, как она сидит на столе лицом к нему", но Антон точно понял. На все сто процентов, что речь шла о них – об Игоре и о Рите.
Гнать, гнать ее из рая собственных грез! Ведь это его, Антошкин, рай! Он в нем хозяин! Это его голова, это его мечты!
Но не мог Антон ничего с собой поделать.
Прописалась Рита в его РАЮ его ГРЕЗ…
Как потом прописалась в его комнатах эта киришская Анька.
И не выгонишь!
Обеих.
Витька Семин никогда не трепался о своих победах на сердечном фронте.
Да чего трепаться? Весь факультет и так знал, что на первом курсе Ритка была его девчонкой. И все у них, как тогда говорилось, "было хорошо"…
Так девушки деревенские обычно говорят, когда отказывают какому-нибудь незадачливому ухажеру: "у меня есть парень, и у нас с ним все очень хорошо".
И под этим "все хорошо" подразумевается то, что с началом перестройки активно начали показывать по телевизору, то есть объятия, слияния, эякуляции, оргазмы…
Экий емкий эффемизм, однако!
"Все хорошо"… Значит – секс, любовь и все такое…
А когда в конце разговора или письма говорят: "Желаю всего хорошего!", значит, секса желают что ли?!
Антоха угрюмо усмехался собственным невеселым мыслишкам.
А что ему оставалось? Несчастному ревнивцу!
На убийство он был не способен. Но не по мягкосердию своему, а по трусости и слабоволию. И на решительный штурм Риткиного сердца – тоже был не способен.
Потому как заранее обрек себя на неудачу, оправдав свою трусость тем, что, де, где ж ему тягаться с Витькой, у которого и автомобиль, и папаша богатый, и все такое – черта в ступе… И с Игорьком ему тоже слабо$… Игорь и самый умный, и самый перспективный, и родители у него чуть ли не в правительстве…
Вот и оставалось ему, Антохе, жить с гвоздем в голове. С гвоздем в мозгу.
С гвоздем, которым была Ритка – вечная обитательница его РАЯ ГРЕЗ. Его собственного пространства в его собственных душе и голове.
***
А ненавистная Анька – та была теперь вечной обитательницей их с маменькой квадратных метров.
Антон слышал один раз, как соседка Вера Федоровна, пенсионерка, умнейшая баба, но злая-презлая, говорила другой их соседке по коммуналке: – Киришская эта поблядушка его мать в дурдом на Пряжку выселила, а потом и его самого, муженька своего тоже куда-нибудь отселит, вот увидите…
И что самое интересное!
Что интересное самое!
