Домик и вправду оказался неплох.
Каменный, старинный. Построенный еще при Людовике Пятнадцатом, но сохраненный в идеальном состоянии и напичканный всеми чудесами современной электроники.
Дом стоял на участке земли, тоже принадлежавшем Гийому. Здесь был плодовый сад и большая лужайка, постоянно орошаемая автоматической дождевальней.
– Вам надо обязательно кухню осмотреть, – сказал Гийом, – кухня сохранена почти в том самом первозданном виде со всей посудой, печью и плитой.
Кухня и вправду ослепила.
Ослепила белизной почти музейно-антикварного фаянса и красным сверканием начищенной меди бесчисленных кастрюль.
– Глядя на эту красную медь, понимаешь смысл английской поговорки bold as brass, – сказал Гийом, улыбаясь.
Рита давно уже заметила, что вопреки бытующим суждениям, будто французы не любят английской речи, где бы она ни бывала здесь, во Франции, большинство молодых людей радовалось любому случаю блеснуть своими познаниями в английском.
Но Гаранс спешила в Париж и от предложенного им кофе пришлось отказаться.
– А это вам сувенир на память об Иври, – сказал Гийом, уже на пороге суя в Риткины руки какую-то фаянсовую посудину.
– Спасибо, – дежурно сказала Рита, – вы такой любезный!
– Там внутри вы найдете письмо, – сказал Гийом как-то странно улыбаясь.
Он вообще – такой странный…
– А чего это он такой странный, этот твой дядя? – спросила Рита уже в машине.
– Гийом? – переспросила Гаранс. – По-моему, он сексуально озабочен. Кажется, он на тебя запал. Давай прочитаем, что он там тебе написал?
– Нет, – вздрогнув ответила Рита, – я сперва сама прочту, а потом, может, и тебе расскажу.
– Ладно, – сняв с руля руку и махнув ею, сказала Гаранс, – я догадываюсь, что он написал. А потом вдруг добавила: – Знаешь, у него в школе проблемы были из-за порнографии. Его из одной школы выгнали даже.
А Рита помолчала и спросила:
– А дом этот, он его?
– Его собственный, – подтвердила Гаранс, – и у него еще что-то там есть на юге, вроде как в Анесси домик в горах. Он меня туда как-то звал даже.
Письмо Рита распечатала сразу же, как приехала к себе в гостиницу.
Дорогая Рита!
Я выбрал этот несколько старомодный способ объяснения не потому, что не умею разговаривать с девушками, а потому, что написанное можно перечитать несколько раз, чтобы лучше понять смысл, скрытый за простым порядком слов… Можно вернуться назад и вновь прочитать отдельные строчки, если не понял чего-то, можно, перескочив сразу вниз, узнать итог высказывания… А вложив в устную форму, быть может, самое главное в своей жизни объяснение, рискуешь оказаться непонятым. А это уже преступление против себя самого, против собственной жизни и судьбы, выраженное в небрежном обращении с самым судьбоносным моментом в собственной биографии. И поэтому я не мог доверить свое признание, свое предложение, обращенное к вам, простой устной речи. Ведь вы бы могли просто оборвать меня, не дослушав до конца, или нам мог бы кто-то помешать, какая-то случайность могла бы прервать мое объяснение, и после этого уже трудно было бы искать другие слова и другой случай для того, чтобы вновь начать это нелегкое для меня дело.
Я начну с конца.
Я хочу предложить вам стать моей женой.
Это суть моего предложения.
А теперь, когда я сказал главное, я могу спокойно перейти к деталям и объяснить вам как мои резоны, так и предлагаемые мною кондиции нашего возможного конкордата об альянсе.
Прежде всего, чтобы быть понятным вам, я скажу, что, будучи нормальным мужчиной (ах, абстрагируйтесь, пожалуйста, от предубеждений и условностей внешнего порядка, смотрите в суть!), я нуждаюсь в женщине. Это так естественно, не правда ли?
А еще, будучи мужчиной с амбициями, подтвержденными некоторой собственностью и средствами, в выборе моей женщины я руководствуюсь вкусом и моими представлениями о красоте, поступаться которыми я никогда не собирался, не взирая ни на какие суждения окружающих.
Здесь я должен перейти к признанию:
Вы – мой идеал.
Вы – квинтэссенция моего представления о красоте, мечта моих детских снов и фантазий.
Увидев вас, я мгновенно понял, что готов пожертвовать очень многим в этой жизни ради того, чтобы вы были моей.
И думаете, я не знаю, что вся эта свора бесстыдно-распущенных знакомых и родственников буквально затаскивала вас в постель, рассматривая вас как доступный объект удовлетворения своих похотей? Они не умеют держать язык за зубами и даже заключают на вас пари между собой – кто скорее и за какую сумму уложит вас в постель!
Но я смотрю на вас не с вожделением. Я смотрю на вас с восхищением.
Я вижу в вас не сексуальную рабыню, не игрушку, полученную за деньги, но вижу равную себе и свободную в своем выборе женщину. Вижу в вас человека.
Поэтому, говоря о готовности жертвовать ради того, чтобы быть с вами рядом, я отдаю себе отчет в том, что жертвенность эта потребует от меня не только материального, затронет не только вопросы отношения к моей собственности, к моим деньгам, но и к моей свободе, к тому духовному, чем я располагаю. И я готов поделиться с вами. Я готов…
И начнем с того, что я готов сделать вас француженкой.
Мне известны законы Пятой республики, и я точно знаю, что наш марьяж даст вам право претендовать на получение гражданства. И я готов помочь вам в этом. Готов помочь, рассчитывая и на вашу встречную помощь. Надеясь, что и вы поможете мне в том, чтобы сделать меня счастливым.
Дорогая Рита, я обещаю вам тот уровень жизни, какого вы никогда не видели и не сможете увидеть у себя, в вашей стране. Став гражданкой Франции, вы сможете свободно перемещаться по всему миру. Мы вместе с вами как муж и жена не реже двух раз в год будем совершать путешествия – и первое, на ваш выбор, мы могли бы совершить уже нынче, еще до Рождества – слово за вами.
Мы жили бы в моем доме в Иври. Вы только что могли осмотреть его. Тут без тесноты поместимся не только мы с вами, но и наши дети, сколько бы их у нас с вами ни было. Но кроме того, у меня есть два дома в Испании и еще дом во Французских Альпах. Я далеко не бедный человек. И живи вы со мной, вы никогда бы не стесняли себя в средствах, даже если бы и не стали работать – чему я не стал бы препятствовать – будь на то ваша и моя воля мужа и жены!
Сразу после нашей свадьбы я куплю вам машину. Она нужна, если жить в пригороде Парижа. Машину в ценовой группе до ста тысяч франков, что соответствует нашему (или пока еще только моему) статусу верхней части среднего класса. Я куплю вам бижутерии (Сноска: Бижутерия (фр.) – драгоценности.), я буду одевать вас по моде, вы не будете знать отказа в карманных расходах.
Вы будете довольны мной, потому как я буду самым заботливым мужем на свете.
Но дорогая Рита, если только вы решитесь и дадите мне знать об этом по телефону, указанному на моей визитке, то мы поедем к моему адвокату, и он покажет вам проект нашего брачного контракта.
Прежде, чем вы примете решение, я хочу, чтобы вы знали основные кондиции этого конкордата…
Если вы согласитесь стать моей женой, то вам следует знать, что в течение четырех лет вы будете жить по вашему русскому паспорту, имея для проживания во Франции так называемый карт де сежур – вид на жительство. С этим документом вы можете свободно перемещаться по стране и за ее пределами по всей Европе, США и Канаде. Вы можете получать водительские права, получать постоянную работу в частных и государственных учреждениях, можете учиться во французских университетах и получать дипломы. Паспорт и гражданство вы получите после слушания нашего дела в суде – через четыре года нашего марьяжа, то есть вашего замужества. При условии, если я подтвержу под присягой, что не имею сомнений в том, что вы вышли за меня только с целью ускорить процесс получения французского гражданства, и я буду должен подтвердить под присягой, что вы все четыре года были безупречной женой во всех… я повторяю, ВО ВСЕХ отношениях безупречной. И кроме того, даже после получения вами паспорта гражданки Республики Франция в течение двух лет я буду иметь право опротестовать в суде ваше гражданство.
Я хочу, чтобы вы, давая мне обещание, знали всю правду.
А правда в том, что я хочу, чтобы вы были моей женой.
Хочу, чтоб были моей женой как можно скорее.
Спасибо вам за то, что вы терпеливо дочитали это письмо до конца.
Теперь в радостном ожидании ответа, ваш Гийом Эро де Бэнер Рита прочитала письмо и задумалась.
Неужели все так просто?
Помолилась святой Магдалине – и шмяк!
И сразу получила письмо с предложением стать француженкой.
И даже с приставкой "дю"…
Может, мало помолилась?
Может, не там помолилась?
А если бы съездила в православную церковь в Сен-Женевьев дю Буа?
Тем более, что это совсем рядышком с Иври?
Может, тогда бы и жених повыше ростом выпал бы в раскладе?
Недаром свечки у них в церквах такие низенькие? Такие малорослые…
А время пребывания на стажировке сжималось, как Шагреневая кожа…
Тик-так – отсчитывал секунды внутренний таймер.
Надо решаться.
Надо решаться.
А что?
Через шесть лет ей будет только двадцать девять.
Но шесть лет это шесть лет. А в компании Гийома эти шесть лет сойдут за шестьдесят. Теория относительности гениального Эйнштейна. Пять минут с Сохальским это мало, а пять минут со страшным французским карликом… Шесть лет!
Из записок А.Е. Баринова:
Коммерческая литература и телевидение раздражают ту область мозга собаки Павлова, куда вживлен электрод, ту область мозга, что отвечает за активное выделение слюны. Зажигается лампочка, в мозг подается ток. The dog – salivates!
Потребитель – покупает!
Но чем это кончается для собаки?
Собаке Павлова хотя бы памятник поставили!
А поставят ли потом благодарные потомки памятник массовому потребителю коммерческой литературы?
Тому потребителю, который на зажженную лампочку с надписями "секс", "бандитские приключения", "любовный роман" выделял слюньку и покупал, покупал, покупал…
А ведь ощущения у потребителя, которого дергают за одни и те же нервные окончания, притупляются. И для того чтобы добиться прежнего результата, надо постоянно усиливать напряжение, надо постоянно увеличивать силу воздействия.
И кончаются эксперименты с любителями коммерческих развлечений одним и тем же.
Как и все наркоманы, потребители "остренького" наращивают дозу и умирают.
Это как с тем сластолюбцем, что, пресытившись созерцанием традиционных прелестей в том их объеме, который дает, к примеру, танец живота, переходит далее к потреблению продукции в жанре жесткой порнографии и далее, и далее, не возбуждаясь уже от вида группы совокупляющихся мужчин и женщин, хочет видеть сцены с насилием, сцены с развращением малолетних и так до самого изощренного – до картинок, где женщин отдают на растерзание ослам и гориллам и где в конце совокупления участников блуда кидают в камнедробилку.
Нет предела совершенству!
Телевидение, катящееся таким Макаром, рано или поздно докатится и до реалити-шоу, где снедаемые алчностью участники станут сводить друг друга с ума, убивать, насиловать, сажать на иглу… А телезрители, подключенные на так называемую интерактивную обратную связь, при стремительно развивающихся технологиях телекоммуникаций и не заметят, как сами станут… убитыми и изнасилованными.
Но нас, литературоведов, интересует литература.
И вот вопрос намбер уан: а если мы имеем дело с любителем "умненького" чтива? То это тоже порождает эскалацию? Ему подавай все умнее и умнее?
Наверное, все же в будущем мы будем иметь дело с еще большим расслоением нашего читательского общества. Умные станут еще умнее, богатые станут еще богаче, образованные станут еще образованнее, развратные станут еще развратнее, а глупые оглупятся до состояния совершенной глупости. Собственно, иллюстрациями к двум последним позициям могут послужить первые страницы некоторых еженедельных газет и содержание иных телепрограмм. Если в первые годы вседозволенности на заманивающих покупателя обложках размещались робко обозначенные женские груди по соседству с небольшим количеством кровавых топоров, ножей, пистолетов и пачек с долларами, что должно было будоражить те центры в мозгах покупателей, что отвечают у них за распоряжение кошельками, то в дальнейшем – с годами, груди на первых страницах еженедельников увеличивались в размерах, а предметы, что, по мнению не шибко изощряющихся в разнообразии дизайнеров, олицетворяют зло, тоже увеличивались и росли, как объект при нажатии кнопки "zoom" – и рядом с грудастыми барышнями стали появляться людоеды, убийцы с топорами и фиолетовые кадавры вроде Фредди Крюгера. Это как по закону Ломоносова-Лавуазье – о сохранении серединного значения массы и энергии – если прибавляется в объеме сисек на обложке, то это свидетельствует об убавлении объема мозгов у потенциального потребителя.
Что же до воплощенной эссенцированной глупости, то она уже проявилась в своих формах. Ее пришествие свершилось! Можно с полной уверенностью утверждать, что она более всего похожа на мужчину, переодетого женщиной, или на двух мужчин, переодетых старушками.
Но все же нас интересует перспектива умного чтения.
Будет оно?
И если в шестидесятые и семидесятые ХХ века элитарным чтением были Кафка, Камю, Маркузе и Юнг, то что будет в шестидесятые ХХI века?
И имеет ли место эффект перехода и замещения?
Когда элитарное становится нормой?
Кто победит?
Переодетые женщинами мужчины?
Или…
Глава пятая
Декларирование желаний В тоннельных недрах метро Антон закрывал глаза и, когерентно отдаваясь резонансу вибраций вагона, думал о… Нет, не о ребенке и деньгах, которые он должен был достать. О себе несчастненьком думал. Об Игоре Сохальском, который теперь министр. О Ритке, которую тот поматросил и бросил с уверенностью человека, который знает, что будет у него еще тысяча и одна такая красавица.
Однолюбство, оно от слабости? – спрашивал Антон сам себя.
Ведь бабничество – это удел сильных! Невозможно себе представить быка-чемпиона-рекордиста однолюбом. Случись такое – вымерли бы млекопитающие, подобно динозаврам. Все попросту остановилось бы, если бы породистые – умные и сильные, чемпионы по боксу и по шахматам – перестали шариться по девчонкам, а уткнулись в свои семейные углы.
Ведь правильные девчонки, если и захотят родить, то родить всенепременно от незаурядного… Не от такого, как он, Антошка, запрограммированного середнячка.
Им подавай ярких личностей с правильными генами. Таких, как Семин или аристократ Сохальский. Истинный аристократ.
И если отбросить всю порожденную старой ревностью ненависть к Игорю, что невыносимой кислотой жгла-выжигала нутро, то Антон любил Игоря… Любил за то, что именно у него и нахватался за пять лет учебы какого-то приобретенного остроумия. Не врожденного, как у Игорька, а именно приобретенного – наработанного, как у юмористов-одесситов, у которых шуточки – профессия.
Ах.
Ведь это именно благодаря дружбе и общению с Игорьком, он, Антоха-простачок, из простачка-маминого середнячка стал более-менее начитанным парнем. Ведь как он всегда тянулся к Игорьку, к общению с ним! Еще на первом курсе, на обязательной для абитуриентов сентябрьской картошке он сразу заметил, как тянутся самые умные и красивые ребята-девчата к Игорьку. И если у перманентно опивавшихся пивом идиотов-рабфаковцев весь юмор был замешан на матерном "ниже пояса", а в концовке всех их анекдотов либо кого-то трахали в зад, либо обмазывали фекалиями, что было АХ КАК СМЕШНО, то у Игорька юмор был совсем иного свойства. Так что…
Игорьку, по большому счету, Антоха был обязан, как отцу родному, которого, кстати говоря, и не было у Антона, выросшего подле юбки мамки-неудачницы.
Антон давал себе отчет в том, что Игорь сыграл в его жизни большую роль. Роль недостижимого идеала, образца. Ведь для того чтобы стать таким, как Игорь, надо было и родиться в семье умных талантливых родителей и вырасти в профессорской квартире среди книг и картин, а не в помойной коммуналке, где светочем познанья – выпуклый голубой экран с Петросяном…
Антоха ужасно хотел стать таким же умным, как Игорь.
Он просил у Игоря книги, и тот ему не отказывал – давал. И Камю, и Кьеркегора, и Юнга, и Сартра, и Маркузе…
Игорь был ироничен.
А еще он был как-то совершенно породист!
И эта его тонкая грустная улыбка.
Неужели? Неужели Игорь отрабатывал эту улыбку перед зеркалом? Как бы это было низко! Такая умная ироничная улыбка может органично идти только от породистости.
И у Антохи-середнячка, как он ни старайся, сколько "маркизов" да Камю не прочитай – никогда у него такой тонкой иронии не будет ни в глазах, ни в уголках слегка скривленных губ.
И Ритка целовала эти его, Игорька, уголки губ.
При всех целовала.
Потому что красавица. А красавица всегда выбирает самого-самого. Ну не Антоху же середнячка ей выбирать! Уж скорее, по логике контраста Апулеевской эротики, красавица-матрона отдастся ослу, чем середняку-студенту. Ну, с ослом это уж литературно-поэтическая гипербола, а вот с опившимся пивом фигуральным ослом – это вполне! И Ритка бы могла. Она ведь могла на Новый год на третьем курсе станцевать на столе голая – в одних только черных чулочках да на шпильках. И ни одна свинья не посмела хрюкнуть и осклабиться! Потому как это было действо великое и естественное. Потому как Ритка тогда была как бы… Как бы и Игоря, и Витьки… Между ними тогда было некое непонятное соперничество. Непонятное, непостижимое соперничество, когда двое совершенно блестящих и совершенно разных в своем блеске достойных Риткиной красоты кавалеров – не дрались… Не дрались, но как-то подспудно, не показывая никому вида, тихо соперничали, перетаскивая Ритку то в одну сторону, то в другую. Как в длинной затяжной позиционной войне – линия окопов переходит то в одни руки, то в другие. И как бы линия эта – НИЧЬЯ.
Ритка любила их обоих – и Игоря, и Витю Семина.
А Антон любил Ритку.
А ему Ритка не светила. Не светила вообще.
И что ему оставалось, Антохе-середнячку?
Только мечтать.
И онанировать ночами. Дрочить морковку. И мечтать о Ритке.
А она его даже не воспринимала как мужчину.
Спрашивала Семина: "А че ты на наши пати-суарэ один ходишь, без гелфрэнда?" А Антохе такого вопроса не задавала. Потому что у Антохи гелфрэндов отродясь с первого по пятый курс не было… А вот у Семина – вокруг него табунами девчонки ходили, роями вились. Парень с гитарой. Парень с машиной. За себя да за девчонку свою постоять умеет.
– Мне на вечеринку с девушкой? – хмыкал Семин. – Чтобы ты ее с собой сравнивала?
И мне потом бы в утешение говорила, де, молодец, Витька, и палец большой показывала и подмигивала? Для этого?
Витька хмыкал и красиво закруглял тему: "Нам на наших суарэ тебя одной вполне предостаточно, и мою сексуальную физиологию тащить в нашу компанию считаю необязательным. В другом месте оттянусь!" Такой вот Витька был тонкий и благородный.
Сволочь!
Поезд тряхнуло, запищали пневматические тормоза, и вагон стал посреди тоннеля.
Поезд стоял, и Антоха глядел на пыльно-серую стену тоннеля, сложенную из ребристых тюбингов…
Метро.
Каждый день половина человечества по полтора часа добровольно находится в подземелье. Рядом с чертом, рядом с лукавым.
Проходит ли это бесследно для человечества?
Вот англичане тут опубликовали свои исследования – о чем думают люди, едущие в метро?
Об однолюбстве, наверное, только он один, Антоха середнячок, думает. Грызет эту тему годами, никак не сгрызет.
Однолюбство от слабости?
А как же тогда у великих героев великого эпоса? У всех этих Зигфридов и Брунгильд-Кримхильд?
Почему он на всю свою жизнь полюбил Ритку?
Почему?
От слабости?
Или, наоборот, от избранности, от той избранности своей, которую пока только не в силах объяснить.
Просто у ОЧЕНЬ понимающих… у ОЧЕНЬ способных воспринимать красоту есть склонность к однолюбству.
А Антон мог воспринимать. А Антон имел способность.
Вот ведь у опившихся пивом ослов-рабфаковцев этой способности не было! Им Риткина красота была абсолютно до фени!
Поезд все еще продолжал стоять. Видимо, впереди другой поезд задержался с отправлением со станции.
– А как с любовью к Богу? Вот уж где однолюбство предполагается императивом!
Антоха снова усмехнулся своим мыслям. Он поймал себя на том, что Игорь бы оценил эту сентенцию. Оценил бы! И иронично усмехнулся бы уголками губ.
Уголками губ, в которые Ритка при всех целовала его в тот Новый год.
Игорь тогда сказался больным и почти не пил.
Зато Витька Семин наливал себе и Антохе подливал.
А Ритка была как егоза. Все прыгала – скакала по квартире…
Они тогда отмечали на хате у Игоря. Родители у него отправились в Москву к друзьям, оставив апартаменты на разграбление беспутной молодежи. Хотя вряд ли родители Игоря считали своего воспитанного сыночка беспутным.
Игорь был бледен. И бледность эта так шла к его тонкой и спокойной иронии.
На Ритке была короткая мини, из-под которой периодически являлись кружевные края чулочков… над которыми восхитительным контрастом ослепительно сверкали порой – и ослепляли – тугие и еще не утратившие сочинской загорелости милые места Риткиного организма.
Ритка вела себя нервно.
Она то вскакивала и начинала носиться по квартире, то прыгала на диван к Игорьку под бочок…
Гуляние по улице на этот Новый год отпадало из-за Игорева недомогания. Поэтому-то и искала выхода Риткина энергия. Так бы выпили за столом – да выбежали бы на двор, как всегда, покидаться снежками, потолкать друг-дружку в сугроб! Но Игорь температурил.
Поэтому глядели идиотский "Огонек" и по очереди комментировали номера, изощряясь в остроумии. В конце концов стали повторяться, сходясь на том, что все в телевизоре – бездарности и гомосексуалисты.
Потом телик выключили и решили, что забацают свой "Огонек", не хуже останкинского.
Первым выпало выступать Витьке Семину.
Ну, за ним никогда не пропадало.
Гитарист, певец, не хуже некоторых профессионалов.
Витька махнул очередные полстаканчика и выдал песню. Оказалось даже, что новую.
И кстати – Новогоднюю. В песне было про шампанское, про девичьи глаза. Что глаза эти, как зеленые огоньки на приборной панели машины. Когда машина мчится по свежевыпавшему снегу… И когда машину заносит на поворотах.
Игорь похлопал.
А Ритка, как ни странно, даже и не улыбнулась.
Хотя Антоха был уверен, что песня эта имела к Ритке самое прямое отношение.
Потом выпало представлять Антошке.
У него была "коронка". Он показывал смешные глупые фокусы с платочком, с пальцами, со шнурком от ботинок. Фокусы были совершенно идиотские, а оттого и смешные. Он так пропускал за головой свернутый в трубочку платок, что сидевшим впереди зрителям казалось, будто Антон пропустил этот платок из одного уха в другое прямо сквозь голову… При этом, дергая платок за концы и двигая его слева направо, справа налево, Антон корчил уморительно идиотские рожи, от которых Ритка искренне хохотала. И даже Игорь – и тот не мог удержаться, произнеся что-то вроде "полное кретинство!" Самого Игоря по болезни от участия в концерте освободили.
И настал Риткин черед.
Тогда-то и испытал Антоха свой величайший в жизни стыд.
Причиной которого стал именно Игорь.
– Ритуль, я тебя прошу, под мою любимую, – сказал Игорь и откинулся на диване, готовясь к самому эссенцированному зрелищу – к самому-самому. К тому, что стало гвоздем не только программы того памятного вечера, но стало потом невынимаемым гвоздем из Антохиной головы, гвоздем из Антохиного мозга…
Ритка задорно улыбнулась. Метнулась к музыкальному центру… И включила ту кассету, с "Модерн Токинг", где про братца Луи…
– Антош, убери со стола лишнее, – бросил Игорь, не отрывая глаз от Ритки.
А Ритка уже начала свой танец.
И начала освобождаться от лишнего.
И ведь правда.
Такой красавице…
Зачем на ней юбка?
Зачем на ней свитерок?
И даже лифчик с трусиками – к чему они, если есть там, под ними, такая красота!
Антоха, задыхающийся от нахлынувшего сердцебиения Антоха едва успел подхватить салатницу с парой-другой тарелок, как воздушная Ритка вспорхнула на стол.
Антоха смотрел то на Игоря, то на Витьку Семина.
А у тех, как видно, никакого сердцебиения. Им – хоть бы хны!
Витька склонил голову к гитаре и, перебирая струны, пытался подыграть Дитеру Болину – Бразер Луи-Луи-Луи…
А Игорь, он раскинул руки по спинке дивана и улыбаясь глядел на Ритку снизу.
Глядел ей прямо в низ голого живота.
Прекрасного, изящнейшего живота с круглой впадинкой загорелого в Сочи пупочка.
Один раз.
Единожды в жизни увидал Антоха обнаженную красоту.
И ничего – остался жив!
И даже не покончил жизнь самоубийством потом, после этого унижения.
Почему унижения?
Потому что Игорь потом сказал ему:
– Леди Гадайва нагая скачет по Лондону, но чернь своими похотливыми взглядами не портит ее. Потому как чернь и леди находятся в непересекающихся пространствах.
И он сказал это, глядя на Антона.
И Антоха понял, что на этой вечеринке он выполнял обязанности официанта.
Не более того.
А если официанту разрешили подглядеть какие-то шалости подгулявших господ, то господа компенсируют это, дав официантам понять, кто есть кто и что здесь кому принадлежит.
Послевкусие утра того Нового года было самым омерзительным в жизни Антона.
Он был объявлен чернью.
И проглотил это.
– Не обижайся на Игоря, – сказал потом Витька Семин, – у него температура была…
А потом Витька улыбнулся и добавил: – А Ритка – все же чертенок!
***
Стуча по клавишам, прописывая диалоги своей ПИЕСЫ, Антоха видел ту, нагую Ритку.
Ее колышущуюся в танце грудь.
С острыми, нежного розового цвета сосками.
Картина вторая
Он и она Она: Я красивая и жутко сексуальная. Люблю философию экзистенциалистов, живопись импрессионистов и литературу от пост-модернистов. Играю на скрипке… когда голая… Это та-а-ак сексуально! И в третьей части дивертисмента Паганини, на двадцать шестом такте, я обычно кончаю… И громко рыдаю… просто вся содрогаюсь в рыданиях. От сексуальности своей и природной музыкальности. Я тонкая… и звонкая… Как скрипка. У меня и формы – скрипичные – талия, бедра…
Пишите мне… пишите мне те, кто ценит истинную женскую красоту и чувственность.
Я хочу найти именно такого… Я хочу найти своего черного Паганини! Чтобы он играл со мной, играл на мне, играл и играл, играл и драл… Драл… Драл…
Смычком, по-черному… А-а-а-а!!!
Он: Привет, Страдивариевна! Или, может, Аматиевна? Же не сэ па бьян – ескюзе муа, силь ву пле! Пишет тебе черный Паганини. Самый черный. Чернее не бывает. Потому что мой папа был африканский негр, а мама тогда училась с ним вместе в институте.
И когда я родился, папа как раз закончил учебу и уехал к себе в Мозамбик. А мама назвала меня Паганини, потому что хотела тогда с горя отравиться поганками, но вместо этого словила кайф и ей было видение Джими Хендрикса… И он ей сказал, что когда я стану большой… у меня будет самый большой… В общем, дорогая Амати-собака-майл-ру… Приходи ко мне со скрипкой. Я буду на тебе все рвать.
Срывать, а потом играть… Смычком… смычком… А потом ко мне придет мой друг, и будут уже два смычка… Два…
Она: Я кончила два раза, пока читала твой мэйл. Ты кайфовый. Но все же я хочу кончить не два раза, а пять раз… Так что напиши мне еще… Еще, еще и еще… И сильнее, и крепче, и глубже… И умнее. И не забывай про мой тонкий интеллект!
Истинная сексуальность в глубоком проникновении в бездны самых тонких эманаций.
А моя центральная нервная система так чувствительна и западает именно на культур-мультур…
Вот у меня был до тебя один узбек из Белоруссии. Он так возбуждал меня своими рассказами о горловом пении тувинских министров, что у меня даже шла носом кровь…
Он: Страдивариевна! Я в тебя просто влюбился. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
Потому что истинный секс может быть только с собственной женой, и те, кто этого не понимает, или полные идиоты, или латентные импотенты и скрытые орало-педерасты… предрасположенные к раннему семяизвержению и не на фэйс, а в трузер… Когда еще не только застежка лифчика не расстегнулась, но еще даже шампанское не откупорилось… Так что приходи ко мне – свадьбу репетировать вместе с первой брачной ночью.
Она: О мой Черный Паганини – повелитель моих самых стыдных сновидений! Вчера ночью мне приснился гиперсексуальный сон, где ты изнасиловал моего плюшевого мишку. Я прямо с утра, вместо занятий в музыкальной школе, пошла к доктору – сексопатологу – на консультацию. И он растолковал мне этот сон… Он так мне его растолковал… Так рас… рас… рас-толковал… Рас, потом еще раз, потом еще…
И все толковал, толко-вал. Толкал, толкал, заталкивал… И я… я… Я кончила…
Я покончила с моим непониманием. И у меня как глаза раскрылись. О эти мудрые!
Карлуша и Зигмундуша… Оказывается, то, что ты изнасиловал моего плюшевого мишку, означает, что я созрела… Что я созрела для того, чтобы расстаться с плюшевым мишкой, с которым я спала все свое невинное детство, не знавшее радостей орального и анального секса… И вот теперь настала пора спать не с плюшевым мишкой, а… а… с… Вообще-то доктор сказал, что настала пора спать с ним – с доктором сексопатологом… Но я-то хочу спать с тобой!
Он: О моя скрипка! Я твой смычок… О моя печка, я твой сверчок! Но нет, если ты печка, то я, наверное, кочерга или ухват! Захват, прихват и в три хода – мат…
