Так за что винить девушку?! Что она с отчаяния на чужбину рванулась?
      За что?
      Сыктым-сыктым!
      От и до тебя дурака убивать надо! – кричал пекарь, он же тракторист. – Зачем хороший люди проклял?
 

***

 
      – Ну, как настроение? – бодренько спросил Александр Евгеньевич, подсаживаясь к компании со своим подносом набранной на шведском столе утренней еды.
      Шел пятый день заезда, и все русские уже перезнакомились в этом маленьком греческом отеле на берегу Эгейского моря.
      – Что вы все всегда про настроение? – с показным, деланным недовольством буркнул Метрополитеновский, – другие про здоровье спрашивают, или про погоду…
      – Настроение – это питательный раствор, в котором выращивается кристалл шедевра, – весело сверкнув добрыми глазами, сказал Баринов, – настроение для литератора, оно важнее здоровья и погоды.
      – Ну-ну! – неодобрительно качнул головой Метрополитеновский, вытирая салфеткой жирные губы, – вы тут можете о своей литературе разговаривать, но без меня, потому что мне погода и пляж на отдыхе по мне так важнее всего.
      Метрополитеновский поднялся из-за стола и двинулся к выходу.
      – Никогда подноса не унесет! – заметила Ольга Петровна, докторица из Петербурга, которой все пять дней заезда их группы, Александр Евгеньевич оказывал максимум симпатии и внимания. И даже, можно сказать, по-старому – ухаживал.
      – Ну, а что вы ожидаете от мужчины с такой фамилией! – заметила Рая, товарка Ольги Петровны, делившая с нею двухместный номер, – это где же фамилии такие давали? Метрополитеновский!
      – Фамилии всякие бывают, – заметил Баринов, с робким вожделением поглядывая на предмет своей пятидневной страсти.
      – Мужчины разные бывают! – резко возразила Рая, – одному сразу хочется отдаться, как только увидишь, а другой год вокруг тебя виться будет, и только раздражает, как муха осенняя.
      – Почему осенняя? – поинтересовался Баринов.
      – А потому что мужества ноль, а только докучает жужжанием и кусается, как муха в сентябре, – внимательно вскинув на Баринова взгляд с утра погуще накрашенных своих глазок, сказала Рая., и тут же переменила тему, спросив, – вы сегодня с нами на пляж, или один?
      Но Баринов, как бы не расслышав вопроса, вдруг ухватился за тему мужества.
      – Мужество, Раечка дорогая, оно тоже разное бывает, потому как только в первобытном обществе женщину привлекали исключительно мышцы и размеры, пардон, гениталиев своего соплеменника, а с развитием специализации, с разделением труда, когда не все мужчины стали охотниками и воинами, мужество тоже трансформировалось, так же как трансформировались и признаки этого мужества.
      Разве ученый, Нобелевский лауреат – не так же мужественен, как и тарзаноподобный охотник или похожий на Сталлоне солдат? Или конструктор космического корабля?
      Или литературный критик, вроде меня?
      Баринов с улыбкой поглядел на Ольгу Петровну.
      – Мужество для меня выражается в благородстве, с ним в первую очередь ассоциируется – скромно потупив глаза, тихо сказала питерская докторица.
      – А-а-а! Вот! – радостно подхватил Баринов, – хорошая тема, только вот я должен заметить вам, что мужество с благородством не обязательно ходят парой, как любовь с женитьбой в английской поговорке. – a love and marriage – like a horse and carriage…
      – Вечно вы по иностранному загнете, – Рая махнула на Баринова рукой, – скажите лучше, отвезете нас с Оленькой сегодня на остров, как обещали?
      – Если обещал, то непременно отвезу, – сказал Баринов снова украдкой поглядывая в смелый вырез Ольги Петровны сарафанчика, – потому как искомое вами женщинами благородство, оно как раз выражается в способности больше делать, и меньше болтать.
      – Ах, как вы сами себе противоречите, – заметила Ольга Петровна, допивая свой кофе, – как же вы, литератор, критик и вдруг меньше болтать?
      – Нет в этом никакого противоречия, – слегка как бы обидевшись, отвечал Баринов, – продукт моей работы выражается в словах, в этом особенность моей профессии.
      Вот вы, например, вы смотрите на голых людей, которые перед вами, врачами не стесняются своей наготы, и в этом ведь особенность вашей profession de foi…
      Вот вы о мужестве и об особенности мужественного человека меньше болтать и больше делать, правильно изволили заметить, так можно явам по этому поводу расскажу одну историю?
      – Вот на остров нас на катере отвезете, тогда и расскажете! – отрезав, поймала Барнинова Раечка, – мы с Ольгой Петровной собираться идем, а вы нас в холле ждите, хорошо?
      – Хорошо, – прошептал про себя Баринов, глядя на ладные стройные ножки питерской докторицы, удаляющейся к себе в кулуары, – хорошо, хорошо! А лучше, если бы… И усмехнулся, припомнив детскую дурацкую приговорку, – ах, эти бы ножки, да мне на плечи! …
      До острова Гедос было полтора часа ходу на катере.
      За полтора часа можно любую историю рассказать.
      Если уметь рассказывать.
      А Баринов слыл рассказчиком неплохим.
      Барышни уютно расположились в шезлонгах под брезентовым тентом на корме и потягивали свою пурпурную сангрию с кусочками льда и ломтиками лимона.
      – Витя Семин был мужественным в вашем понятии человеком? – риторически спрашивал Баринов. И сам тут же отвечал, – да, в вашем понятии, и мужественным и благородным, потому что по вашему, Ольга Петровна. Определению, он не распространялся как некоторые мужчины это любят делать, о своих сердечных делах, когда это касалось чести дамы.
      – Ах, что вы такое говорите, – всплеснула руками Рая, – честь дамы! Да если бы этот ваш Витя Семин и стал бы трепать имя Риты, этот Сохальский, разве бы он вызвал на дуэль? Да что там дуэль! Просто даже по морде надавать за свою девушку у него бы ни духа, ни воспитания бы не хватило.
      – И вы правы, – согласился Баринов, лаская взглядом загорелое тельце своей симпатии, – Сохальский бы не стал лезть в драку, прикрывая свою слабость химерами псевдо-интеллигентских принципов и приоритетов, но Семин то все же молодец, никогда не болтал о том, как он расстался с Ритой.
      – А как он расстался? – спросила Ольга Петровна и с таким ждущим выражением посмотрела на рассказчика, что у того мурашки пробежали по спине и он вдруг поверил, что скоро-скоро… Что скоро-скоро сбудутся мечты.
 

***

 
      Семин расстался с Риткой внешне легко и просто.
      Взял да и сказал ей, – иди, я тебя не держу!
      А она – тоже гордая.
      Если ее на коленях не стали умолять, – останься, останься, я умру без тебя, – то значит назло всем и себе и ему – надо уходить.
      И люди, делая какой-то шаг назло себе и назло кому-то, порой не задумываются, что неверный, ошибочный поступок, может стать как тот камешек на горной осыпи, что незаметным на первый взгляд движением своим может вызвать разрушительное и страшное движение многотонной массы нижележащих камней, что только и ждут, когда чей-то грех выведет их из неустойчивого равновесия и обрушит, и обрушит, и обрушит…
      Так и Ритка с Семиным.
      Не они ли, расставшись в конце второго курса, не они ли вызвали потом тот камнепад страстей в неустойчивой душе их однокурсника – ревнивца Антошки Добровольских, приведший потом к тому, что он проклял их? … Это была ложная тревога. Ну, случаются у женщин задержки и сбивки в биологическом цикле. Только опытные взрослые женщины – они к этому относятся спокойно, а девушка, восемнадцати лет, когда у нее первый в ее жизни мужчина – она не может спокойно. Она сразу начинает думать о том, что хотела бы услыхать из уст любимого слова о его желании видеть в ней невесту и жену. И мать их общих детей.
      Но разве дождешься таких слов от студента второкурсника!
      Тем более – от веселого и красивого повесы – первого факультетского плейбоя с гитарой, гонщика в душе и по жизни…
      – А если у нас будет ребенок? – спросила Рита.
      – Зачем ребенок? – переспросил Виктор, поднимаясь с дивана за сигаретами.
      – Ну, если будет, – настойчиво повторила Рита, – что тогда?
      – Не надо допускать до этого и ты за этим должна следить, не я же! – сказал Виктор досадливо морщась.
      – А тебя это разве не касается? – искренне обидевшись спросила Рита.
      – Меня? – переспросил Виктор, – если на трассе машина ломается, ее надо чинить, а не подстраиваться под обстоятельства, де так получилось, я ведь не спрашиваю тренера, а что будет если на трассе карбюратор засорится!
      – Меня тоже надо чинить? – сморщив личико спросила Рита, – я тоже сломалась? Я как твоя машина?
      И нет бы ему тогда покаяться, да броситься к ней в ноги с объятиями, да поцелуями, да с заверениями в любви.
      А он возьми, да и ляпни, мол, – везде есть свои правила. И в отношениях тоже. И каждый должен их соблюдать.
      Как легко порой рушатся связи.
      Был у Ритки пресловутый "запасной вариант".
      Был у нее давний соперник ее Витьки Семина – ухажер и соискатель Игорь Сохальский.
      А и плохо, что был.
      Не было бы – не перебежала бы с такой легкостью. Подумала бы. Одумалась бы. Не повела бы "на принцип", тем более с таким гордым и тоже обидчивым парнем, как ее Виктор.
      Но то, что жизнь – это вечный поиск компромиссов и искусство жить – это искусство улаживать и сглаживать конфликты, красивые женщины понимают только после того, как эта самая жизнь хорошенько их потрясет. Годам этак к сорока начинает слетать с них спесивость. А с иных и к сорока пяти.
      – Не надо было Ритке от Семина уходить? – спросила Рая.
      – Не надо было проклинать, – голосом Метрополитеновского сказал кто-то невидимый.
      – Что? – переспросил Баринов – Хорошо бы всю эту историю теперь прочитать, говорю, – отозвалась Ольга Петровна.
      Нет проблем, мадмуазель, – сказал Баринов, – я в Питере вам эту книжку привезу к вам в вашу поликлинику…
      И Баринов, поглядев на молодую красивую женщину грустно подумал, что осталось только два дня, а там в Питере – жизнь совсем-совсем иная. И еще неизвестно, не проклял ли кто его за какие-то его старые грехи? И еще предстоит этот вечно неприятный перелет на самолете, которых Баринов всегда так боялся. А вдруг, в самолете соберется полный комплект проклятых?
      А там – а там и до беды недалеко.
      Антон открыл глаза. Вынырнул с тысячекилометровой глубины, где провел, наверное, не меньше тысячи лет. Сейчас он все мерил на тысячи, ничего меньше тысячи и представить себе не мог. Свет резал глаза, он хотел прикрыть их рукой. Руки часто не слушались его – были связаны. Лишнее доказательство того, что он и правда оказался в преисподней.
      – По-моему, сегодня он выглядит вполне ничего!
      – "Вполне ничего" – это такой медицинский термин?! Где этот, как его… "бюллетень"?
      Он должен где-то здесь лежать или висеть…
      – Где ты такое видела, родная? Во Франции?!
      – Клиника высшего разряду, между прочим!
      – Знаешь, матери пока ни о чем не говорили!
      – Правильно, ни к чему! Впрочем, в ее состоянии ей должно быть все равно!
      – О чем ты?! Думаешь, все вот такими становятся. Она все понимает, да и вообще скоро должны ее выписать!
      – Что-то странное происходит, не находишь?
      – Если ты про мать, то ничего странного – из психушек, знаешь, иногда выпускают.
      А вот с ребенком и правда что-то непонятное… Впрочем, вот Каррерас тоже был с лейкемией и ничего – исцелился!
      – Да, но не так быстро. Может, все-таки с диагнозом вначале была ошибка…
      – Тоже исключено стопудово!
      Стали говорить тише, удаляясь.
      Антон напрягся. Что за ребенок?! И правда, был какой-то ребенок. Его ребенок?!
      Он хотел позвать их, но голоса совсем затихли. Голоса казались знакомыми.
      Морочат голову, оборотни. И сочувствие их тоже сплошное притворство, чтобы сбить его с толку, заставить поверить в их обман.
      – Антон! Антон!!!
      Кто-то звал его или ему это казалось?
      Последнее время он провел в одиночестве, даже эти, из комнатки, перестали навещать. Впрочем, это только радовало. Он устал от обвинений, он все признал и хотел тишины. Иногда плакал, и слезы обжигали щеки. А ведь никогда раньше не плакал. Может, потому что не было причин Иногда из рядом появлялся другой – молчаливый и сильный. Антон так и называл его "другой". Его собственный словарный запас сократился, как сократился весь мир вокруг него до видимых пределов. И так было проще, так было лучше.
      Другой. Небольшой семантический анализ – другой, друг! Почему никто этого не понял раньше! Открытие радовало. И настоящим другом был этот другой, потому что приносил успокоение. Пахло спиртом, быстрый укол в руку, и наступает блаженная тишина, в которой нет ни голосов, ни теней, ни всяких самозваных прокуроров в черных мундирах.
      Сейчас руки были свободны, он поднес их к лицу и рассмотрел. Худые пальцы, ногти грязные. Прикрыл слезящиеся глаза ладонями. Люди или черти, которые стояли поодаль, расплывались в мутной дымке.
      – Посмотри, Юра! – знакомый голос резанул по нервам.
      Мучительница! Она тоже здесь, в этом кошмаре?! По идее он должен был испытывать радость. Но почему-то не испытывал.
      – Здравствуй, папа! – сказал мальчик.
      Светловолосый, в аккуратненькой такой рубашечке. Кого, интересно, он называет папой? Да, у него был сын, но это было давно и с ним что-то случилось. Болен был очень. А если не сын, то кто же? Может быть, призрак? Антон думал об этом спокойно, как о чем-то вполне реальном. А почему бы и нет? Теперь все можно. Вот и призраки пошли по земле. Так и должно быть в смутное время.
      И мальчики кровавые в глазах! А почему, почему ему не сказали, что с ним случилось? Забыли, как всегда. И эти его вечные посетители в мундирах и без.
      Могли и сбросить весточку. По Интернету. А может, и сбросили, да у него нету доступа к компьютеру. Полная изоляция.
      – Что ты хочешь сказать папе? – продолжила супруга.
      На лице ребенка отразилось замешательство. Конечно, трудно было поверить, что этот страшный человек с бледным изможденным лицом – его отец. Скорее, персонаж из фильма ужасов. Но приходилось верить.
      Когда Антон поднял тонкую руку, украшенную следами от ремней, которыми еще недавно привязывали его во время горячечного бреда, за спиной у малыша появилась тень в черном мундире. Антон показал на нее Юрке.
      – Вот его берегись! – сказал он. – Хитрый очень!
      – Кто? – не понял ребенок.
      – Неважно!
      Метрополитеновец уже спрятался за шторой. Полоний недоделанный. Метнуть бы в тебя лихо шпажонкой, по-мушкетерски. Последний из мушкетеров. Дворянин-деревенщина.
      Аристократа духа из тебя не вышло, зато выйдет аристократ-дух. Вот так каламбурчик.
      Но Юрку ни к чему пугать. Сам все узнает.
      – Спроси у папы, как он себя чувствует, – подсказывала тень жены.
      – Папа, а ты себя лучше чувствуешь? Я не болею, и ты теперь выздоровеешь. Будет здорово. Пойдем куда-нибудь вместе! В кино пойдем, в зоопарк!
      Антон попытался улыбнуться – как может лучше себя чувствовать тень или призрак.
      А как он может улыбаться? Вот вопрос!
      – Я уже больше не болею! – повторил мальчик и замер, ожидая его реакции.
      – Такое бывает! – метрополитеновец, хитрый черт, сменил мундирчик на белый халат да и лицо поменял – замаскировался. Но Антон все равно его узнал – эти фокусы не проходят. – Редко, но случаются вещи, которые мы объяснить пока не в состоянии…
      Антон ревниво смотрел на то, как он держит сына за плечо. Сына! Ну да, у него есть сын. Этот мальчик – его сын. Настоящий, не призрачный. Он перехватил ребенка за руку – крепко. Желал перетянуть на свою сторону. И это ему удалось.
      Замаскированный чертяка выпустил Юрку и отошел в сторону, шептаться с остальными тенями в уголке.
      Пусть шепчутся. Мальчик посмотрел в их сторону, ища помощи.
      – Расскажи, расскажи! – попросил Антон, отвлекая сына от зловещих силуэтов.
      Сейчас ему казалось, что только здесь, рядом с ним, с его больничной кроватью, Юрка находится в безопасности. – Как это "не болеешь"?
      Что она сказала, интересно, ребенку? Что лейкемия (слово всплыло запоздало) прошла, как простуда?! Стерва, стерва! Вот подойдет поближе, можно будет и схватить. За руку. Впиться, как когтями, чтобы почувствовала, хотя бы раз в жизни, настоящую боль. Чтобы поняла…
      – Правда, Антоша! – сказал Семин, вырастая из-за спинки кровати. – Ты только не волнуйся. Тебе сейчас вредно волноваться! Как ты себя чувствуешь?
      – Легко! – сказал Антон, подумав.
      – Ну, это неудивительно! – хохотнул Виктор. – Ты же у нас несколько дней ничего не жрал – внутривенно пришлось кормить.
      Здесь еще и кормят. Внутривенно! Он посмотрел на пластырь на своей руке. Ладно, неважно все это. Потом разберемся.
      – Ну, а сейчас как? – спросил Семин, вырисовываясь за спинкой кровати. – Нормально?
      Шутит, что ли? Это прямо как в американских фильмах, будь они неладны, – все вокруг горит, горы трупов, а главный герой спрашивает у героини: "Ты в порядке?" – Лучше не бывает! – Антон попытался улыбнуться. – А тебя тоже забрали?
      Семин улыбнулся.
      – Нет, я тут в качестве гостя!
      Антон кивнул, понимая. И правда, за что их-то? Они ни в чем не виноваты. Только теперь он стал понимать это окончательно ясно. Мозги или, по крайней мере, то, что от них осталось, очистились. Стало вдруг неловко. Вот он стоит, Виктор, улыбается ему – пришел проведать. А он его проклял! Успел он сказать им об этом или нет? Кажется, да, так почему же он стоит и улыбается? Антон бы не стоял здесь и не улыбался после таких признаний. И старался бы держаться подальше.
      Верит – не верит, не в этом дело. А он стоит. Почему?
      – Так сюда теперь и посещения разрешили? – спросил он, подумав, что это действительно очень забавно.
      Кажется, раньше в преисподнюю экскурсий не устраивали. Правда, вот Данте прогулялся в свое время со стариком Вергилием под ручку. С другой стороны, в духе времени, все у нас открыто.
      – Ты стал получше себя чувствовать, вот и разрешили, – сказала вторая тень, выдвигаясь из тумана на свет божий.
      Ангел чистой красоты. Тот, кто выведет его на свет из преисподней, как Христос.
      Ангелы, вроде, бесполы. Или нет, они, мужчины, наблудили однажды, и что-то в Библии на эту тему есть. Он об этом раньше думал. "Прельщались дщерями человеческими!" Ну и раз ангелы не устояли, то почему бы и ему было не прельститься…
      – А ты тоже пришла проведать?!
      Анька сопела в стороне, во взгляде не ревность, а скорее – зависть. Зависть к дорогим шмоткам, к шику, к шарму, ко всему тому, чем она была обделена. Вот ведь смешная, думает, дело в деньгах, а ведь совсем не в них! И ты так думал, тоже дураком был…
      Антон не злился на жену – не было у него сил на злость. Только удивляться мог – как такую толпу пропустили без конвоя.
      – Бедный Антон! – проговорила Рита. – Игорь тебе привет передает, у него сейчас дела, не может прийти.
      И повторила.
      – Бедный Антон!
      Ему показалось, или вправду глаза ее блеснули. Жалость, жалость… Как хорошо, что она его жалеет. Что там Ницше писал про жалость. Вот тут, товарищ, мы с вами расходимся принципиально. Жалость, она иногда очень приятна бывает. Как там в "Старике Хоттабыче"? Когда больного джина жалеют, он выздоравливает. И он тоже выздоровеет, если она еще задержится немного.
      Так вот, медленно, окольным путем, пришло открытие. Он болен, и он – в палате.
      Может быть, его перенесли сюда ночью из преисподней. Ну когда он спал. Вполне могли это сделать. Его сознание балансировало на грани яви и сна. А почему, почему тогда он лежит один – других больных в палате не было. Может быть, он заразный?!
      Да, конечно, он болен, он сошел с ума. А безумие, наверное, заразно – мать его заразила. Ницше ведь тоже сошел с ума. Те, кто нащупывают нити мироздания, сходят с ума, защитный механизм, предусмотренный Создателем, – чтобы человечки неразумные не совали пальцы куда не следовало. И почему они без марлевых масок, они ведь тоже могут заразиться? Хотел предупредить, но тут же забыл, о чем думал только что! Доктор, у меня провалы в памяти. Расскажите. О чем? О провалах. О каких провалах! Стал персонажем из анекдотов. Сам когда-то похихикивал над новыми русскими, зло так похихикивал. Потому что видел в них своих старых друзей…
      – Что случилось? – спросил он осторожно.
      Юрка продолжал стоять рядом с кроватью, смотрел на него, хмурился.
      Семин махнул рукой: – мол, лучше не вспоминать. Остальные тоже хранили молчание.
      – Ты вот лучше порадуйся за сына! Там ведь, и правда, как-то рассосалось! – сказал Виктор и по голосу его было ясно, что это не шутка, что он и сам безмерно удивлен. – Мы с Ритой все нарочно проверили, чтобы ошибки не было!
      Анька косилась на них неодобрительно. Она хоть и в церковь заглядывала, и к колдунье ходила этой дурацкой, а в такие радикальные чудеса не верила. Ничего ее не удивляло: чем меньше человек знает, тем меньше он удивляется – парадоксально, но факт. Вот и Анька – серая душонка – ничему не удивлялась. И изумление его друзей казалось ей преувеличенным, фальшивым.
      Друзья. И правда, они оставались его друзьями. Забавно. А он и не знал, думал, что он один на белом свете.
      – Тут прямо какое-то чудесное исцеление! – сказал Семин.
      – А я теперь в чудеса верю! – признался Антон. – Я тут говорил с одним…
      И осекся – из-за плеча Семина выглянул метрополитеновец и погрозил ему пальцем.
      Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Есть чудеса, есть. Он теперь точно знал. Поделиться ни с кем нельзя, жаль. Нет пророка… Впрочем, пьеса выйдет интересная. Очень интересная!
 

КОНЕЦ