В центре совершенно пустой, но ярко освещенной станции стояли трое.
      Двое мужчин и одна женщина.
      Сердце сжалось в груди.
      Неужели?
      Неужели теперь вот, сейчас вот, он увидит Риту?
      Ноги словно онемели. В те места, где должны были бы быть мышцы, кто-то словно ваты напихал. И коленки непроизвольно стали подкашиваться, подгибаться.
      Антон звучно ступал по гулкому черному габбро, по белому мрамору, по красному отполированному граниту мозаичного пола подземного дворца, ступал, с каждым шагом приближаясь к повернутой к нему лицами группе людей, и не узнавал своих чувств. Он словно закаменел в своих чувствах – он глядел на молодую стройную женщину, стоявшую между мужчинами, и она вроде бы тоже смотрела на него, на Антона.
      Но до них – до Риты, Игоря и Витьки было еще так далеко! И лиц и глаз еще нельзя было разглядеть.
      Из проема между двумя пилонами толкаемый каким-то татарином, тоже в железнодорожной фуражке, вдруг выехал наперерез Антону синий пылесос для уборки станций.
      Антон, едва не столкнувшись с этим пылесосом, все глядел вперед – на Риту. Она?
      Она это? Неужели она?
      – Пекарь, ну-ка брысь отседова покуда! – грозно прикрикнул на татарина метрополитеновский чиновник, и пылесос тут же шарахнулся в сторону, освобождая Антону его дальнейший путь.
      Его путь к Ритке.
      Не доходя метров, может, двадцати, Атоха уже стал различать не только застывшие улыбки на лицах старых друзей, но даже и блеск в их глазах.
      – Ну, вот и Антон, слава Богу, – сказала Рита, осторожно протягивая Антону руку, не уверенная в том, станет ли он с нею целоваться или ограничится простым рукопожатием.
      Антон как-то неловко захватил кончики ее пальцев, подержал какое-то мгновенье со смущенной улыбкой, а потом, совсем стушевавшись, вдруг запоздало попытался поцеловать Ритке руку, но, позабыв, что на голове у него была совершенно идиотская бейсболка, вместо губ, уткнулся в Риткино запястье ее длинным козырьком.
      Ритка засмеялась: – Ну такой же увалень, время тебя не меняет, Антон.
      Игорь с Витькой тоже поспешили замять неловкость встречи, похлопывая по плечу да приговаривая: – Ну, здоров, здоров, приятель! Сколько лет, сколько зим…
      Метрополитеновский чиновник все это время стоял поодаль и улыбался.
      – Ну, Ираклий Авессаломыч, как там у тебя, все ли готово? – спросил Сохальский метрополитеновского, когда с церемонией принятия Антона в компанию все было закончено.
      – Не извольте беспокоиться, – откликнулся метрополитеновский, – все в лучшем виде, как вы заказывали.
      – А как ты заказывал? – весело и даже задорно спросила Ритка.
      – Вагон с номером четыре семерки я заказывал, – ответил Игорек, – и стол с портвейном три семерки, как было двенадцать лет назад в том самом трамвае.
      – Стола там тогда не было, – заметила Ритка.
      – Правильно, не было, – согласился Игорь, – но ведь и мы тогда были моложе и не в чинах.
      Антон любовался Риткой.
      Снова, как и тогда. Как всегда. Он навеки обречен только глазами ласкать и гладить ее.
      Лук, бат доунт тач.
      Иным можно, но не ему.
      Что позволено Юпитеру, то не позволено быку.
      А он, а он даже и не бык.
      Он всего лишь Антоха – принеси сигареты, сбегай за пивом.
      Он всю жизнь любил эту девушку, а спали с нею эти – Витька и потом Сохальский.
      Он, Антоха, – чернь, недостойный леди Гадайвы простолюдин.
      Он может любить ее только глазами.
      Они могут руками и губами, потому что они аристократы, а он, а он может только глазами и мечтами.
      – Господа, просим, просим, вагон подан к левой платформе, – снова запричитал метрополитеновский.
      Войдя в проем между отделанными цветным стеклом и хрусталем пилонами, Антон увидал короткий поезд, состоящий из одного привычного голубого вагона, прицепленного к оранжевой дизельной мотрисе.
      – Ток в тоннеле на контактном рельсе отключен, – пояснил метрополитеновский, – но вы и не заметите разницы, я вам обещаю.
      Войдя вагон, Антон первым делом бросил взгляд на табличку с номером.
      И верно, не наврал метрополитеновский, четыре семерки, все сходится, все как в тот самый раз.
      – О-о-о! – запел Витька, подхватывая Риту за талию и увлекая ее в вагон. – Семьдесят семь поцелуев мне!
      – И еще семьдесят семь напополам Игорю с Антошкой, – хохотала Ритка, усаживаясь на коричневый диван, напротив которого был накрыт банкетный стол, и даже с цветами.
      "Вот и дожил, – подумал про себя Антон, – вот и сподобился, что Ритка хоть и на словах, хоть и в шутку, но вспомнила про меня как про объект возможного целования".
      – Ну что? Приступим? – предложил Витька, хватая со стола самую высокую бутылку и свинчивая ей металлическую голову-пробку.
      Антон сел рядом с Игорем прямо напротив Ритки.
      Теперь он мог ее рассмотреть.
      Да!
      К таким холеным, к таким ухоженным женщинам он на версту не подходит.
      Да его и не подпустят на версту к подобной женщине. Ее охранники да службы безопасности отелей "люкс" в Питере не подпустят – а где еще он может увидать таких женщин, которые только на макияж, только на массаж лица тратят в неделю столько, сколько он, Антон, зарабатывает за год!
      – Ну что? Я постарела, Антоша? – спросила Рита, заметив пристальный Антонов взгляд.
      – Ты? Да что ты! Ты просто похорошела, ты… – забормотал Антон, тушуясь.
      – А ведь это Антоха придумал нам здесь встретиться! – закричал вдруг Витька, наливая всем уже по второй.
      – Антошка? – изумилась Рита. – Антошка устроил нам это волшебное катание?
      – Ну, допустим, устроил не Антошка, а я, – вальяжно поправил Риту Сохальский. – Воспользовался случаем, чтобы проинспектировать, что ли, как московские метрополитеновские наши деньги осваивают, ну и совместить так сказать эту инспекцию служебную с приятным времяпровождением.
      – Да-да, – закивал колобкообразный метрополитеновский, снова оказавшийся рядом – неподалеку.
      Ему тоже налили, и он, опрокинув коньяк в рот, будто это был не "Реми Мартан", а водка плохого ингушского разлива, тут же поставил пустую рюмку на стол и поспешно отошел на два шага, чтобы не мешать компании.
      – А куда мы едем? – поинтересовалась Рита.
      – Ну. Ожидается что-то вроде экскурсии московских диггеров, – сказал Сохальский со своей привычной студенческой, исполненной иронии усмешкой.
      – И еще ожидается какое-то необычайное сообщение, которое приготовил для нас Антон, – добавил Витька.
      – Пра-а-а-вда? Как-а-а-ак интересно! – воскликнула Рита.
      Она была в пике своей сексуальности.
      Если бы ему, Антону, теперь предложили поцеловать даже ожившую Венеру Милосскую или Афродиту с картины Семирадского, что он так вожделел, будучи школьником и ходя с мамой в Русский музей или хоть самую записную красавицу Голливуда, Антона стошнило бы – все они меркли по сравнению с Риткой. Она, она была его воплощенной мечтой.
      Лук, бат доунт тач!
      Юпитер и бык.
      Мечты и живая Рита.
      Поезд вдруг стал.
      – Где это мы? – поинтересовался Сохальский.
      – Станция "Предконцовая", – с услужливой готовностью ответил метрополитеновский.
      – "Предконцовая"? – удивилась Рита. – Не слыхала такой.
      – Да ты просто давно в Москве не была! – воскликнул Витька.
      – Все больше Лондон да Париж, – добавил Сохальский.
      – Нету такой станции, – сказал вдруг Антон, глядя на схему московского метро, висевшую здесь же, в вагоне, – мы по Кольцевой ведь ехали? Так? – спросил он метрополитеновского. – А на Кольцевой нету такой станции.
      – Так-то оно так, да не совсем так, – хохотнул метрополитеновский и тут же предложил: – Может, выйдете, полюбопытствуете? Вы же, господин министр, вы же с инспекцией, Тэсэзэть!
      Вышли.
      Под ногами мрамор и габбро.
      Хрустальные колонны, как на станции "Автово" в Питере.
      Только станция шире – в четыре ряда хрустальных колонн – и длиннее, чем "Автово", раза в два, а то и в три.
      – Слушай, – возбужденно крикнул Витька Сохальскому, – а ведь я слыхал у вас в правительстве свое метро еще при Брежневе сделано было, чтобы прямо из Цэ-Ка на Старой площади вниз спускаться в случае войны или революции и в вагончике аж на сто первый километр из столицы! Я слыхал, что метро это аж до самого Серпухова? – спросил Витька, глядя на метрополитеновского.
      – Не знаю, не знаю, – с улыбчивой неопределенностью ответил чиновник, – мне про это ничего не известно.
      – Да ладно уж кокетничать с секретами! – крикнул Витька. – Мы тут все допущенные!
      Правда ведь, скажи, Сохальский!
      Между тем метрополитеновский остановился возле большого мозаичного панно, выполненного в стиле помпезного сталинского классицизма.
      – Вот, полюбопытствуйте, дамы и господа, – сказал метрополитеновский. – Мозаичное панно, изображающее Геракла, проклинающего Геру и Зевса за то, что те не дали ему совокупиться с Афродитой.
      – Интересно, что-то я не помню такого мифа, – сказал Сохальский, с сомнением качая головой.
      – Да ты и позабыл, поди, всю мифологию свою за этими, за темпами инфляции, да за курсом доллара, да за ценами на нефть? – Витька хлопнул Игоря по плечу.
      – А там другое панно, господа, – продолжил экскурсию метрополитеновский. – Вот, обратите внимание, мозаичное панно: сын Петра Первого Алексей на пытке у графа Толстого проклинает своего отца и весь его род, предрекая крах династии Романовых.
      – Ну, это что-то тоже из области каких-то домыслов желтой прессы, – с сомнением протянул Сохальский.
      – Что, министр? Не на то денежки твои метростроители потратили? – съехидничал Витька.
      – А там, в торце, – сказал метрополитеновский, – еще одно панно: Курбский проклинает Ивана Четвертого Грозного и…
      – Хватит, хватит, ребята! – воскликнул вдруг Антон. – Я должен вам признаться, я должен сделать вам одно важное, нет, важнейшее заявление.
      Антон был бледен.
      Он был словно мрамор, которым были выложены стены и пол блистательного подземного дворца.
      – Что за заявление? – вскинул брови Сохальский.
      – Чего ты там навыдумывал. Антоша? – почти ласково спросила Рита.
      – И ничего я не навыдумывал, – угрюмо глядя поверх голов товарищей, ответил Антон. – Вы просто выслушать меня должны, вы просто должны меня выслушать, а то…
      А то плохо всем будет…
      И вдруг синий станционный пылесос, толкаемый каким-то татарином в форменной фуражке, снова выскочил из-за колонны и едва не сшиб Антона с ног.
      – Пекарь, я кому сказал: брысь покуда! – прикрикнул на нерадивого работника метрополитеновский. – Чтоб я тебя!
      – Ну, давай, Антошка, говори-рассказывай, – сказала Ритка, склоняя головку набочок, – нам всем теперь интересно стало, заинтриговал!
      – Давай-давай, а то я не понял, кому и почему будет плохо? – добавил Сохальский.
      – Может, в вагон вернемся? За стол? – спросил Семин.
      – А может, и вернемся, – кивнул Сохальский, по-прежнему полагая себя здесь хозяином.
      – А поезд-то уехал! – заметила Ритка.
      – Куда поезд-то угнали? – возмущенно спросил Витька, сердито поглядев на метрополитеновского. – Смотрите, попадет вам от министра, ой попадет!
      – Ничего, – сказал метрополитеновский, – мы люди, ко всему привычные. И к орденам, и к тумакам по загривку нам не привыкать, а поезд я послал по кругу развернуться, его через полчаса для вас с той стороны платформы подадут, пока вы тут объясняться и секретничать будете…
      И вдруг исчез.
      Будто растворился в воздухе.
      – Я отойду, чтоб вам не мешать, – высунулся он вдруг из-за дальней колонны, – у вас тут интимные студенческие воспоминания грядут. Зачем мне, постороннему человеку, это слышать? Позовете потом, если что…
      – А он не слишком себе позволяет? – спросил Витька Сохальского. – Что-то не нравится мне этот твой начальник метро.
      – Да Бог с ним! – воскликнула Ритка. – Нам Антоша сказать что-то хотел!
      Все посмотрели на Антона.
      Он стоял ни жив, ни мертв.
      Белый весь – в лице ни кровиночки.
      – Антошка, тебе нехорошо? – участливо спросила Рита.
      – Мне давно, очень давно нехорошо, ребята, – сказал Антон и вдруг заплакал.
      Заплакал, не утирая слез, лившихся из глаз. Заплакал, скривя рот в капризном оскале, как это делают маленькие дети.
      – Антошка, Антошка, да что ты? – Ритка принялась оглаживать Антона по спине, но тот движением плеча стряхнул ее руку.
      – Вы ничего, ничего не знаете про меня, вы тогда в трамвае, в том трамвае, вы даже и не поинтересовались, а что такое я-то загадал? Сами друг дружку выслушали, небось, расхвастались друг перед дружкой. Де, я министром буду, а я гонщиком, – ерничая, Антон принялся передразнивать интонации, с какими якобы хвастались тогда ребята своими мечтами, – а я во Францию, герцогиней или графиней уеду…
      Все молча смотрели на Антона.
      И тишина стояла на огромной пустынной станции, как будто тройня милиционеров родилась.
      – Ну и что? – вдруг сурово спросил Игорь. – Ну и что из этого?
      – А то, что все это сбылось! И ровно через двенадцать лет сбылось, – крикнул Антон, безумно расширив глаза, – а вы даже не поинтересовались, а что я-то загадал? А я-то что?
      – Ну, не тяни, Антош! Говори! – сказала Ритка, снова кладя свою узкую ладошку ему на плечо.
      – А то, что я всех вас черту за-ка-зал! Вот! Черту – киллеру всех вас заказал, чтоб сдохли вы все со всем вашим счастьем-пересчастьем, вот что! – закричал Антон. – Проклял я всех вас, проклял, чтобы подохли, чтобы умерли вы все трое в жутких корчах и судорогах и помучились бы!
      – За что? – ахнула Ритка, отшатнувшись.
      – Ты? – стиснув зубы, переспросил Сохальский. – Ты нам смерти пожелал?
      И только Витька не переспросил.
      Он, наоборот, вдруг, полуобняв Антона и обращаясь к Сохальскому, сказал: – А я на Антоху зла не держу, я бывало по-свински с ним обращался и теперь готов прощения у него попросить.
      – Ты у него? – возмутился Сохальский. – Ты у него?
      – А что? – хмыкнул Витька. – Думаешь, ты Антохе всегда только положительные эмоции приносил? Думаешь, ты ему только приятно и по шерстке делал всегда.
      Ритка вдруг схватила себя за вмиг ставшие пунцовыми щеки.
      – Антошка, Антошка, прости, если можешь, я ведь тоже тебе…
      И Антон вдруг издал крик.
      Он рухнул сперва на колени.
      А потом упал лицом на белый мрамор и, дергаясь всем телом, как в приступе эпилепсии, стал кричать: – Гвоздь, гвоздь выньте, гвоздь, гвоздь из головы, гвоздь!
      "Поезд от станции "Предконцевая", следующий до станции "Конец", отправляется от левой платформы", – прозвучало в динамиках, скрытых где-то в капителях колонн.
      "Повторяем. Поезд от станции "Предконцевая", следующий до станции "Конец", отправляется от левой платформы".
      Антошка затих, лежа на полу.
      "Повторяем информацию, – сказали в динамиках, – поезд до станции "Конец", отправляется от левой платформы".
      – Это для меня, – сказал Антон, поднимаясь, – это по мою душу. Мне пора, а вас всех прошу, простите меня, ребята, если можете…
      – Вот те на, – сказал Игорь, – надо этого Ираклия Авессаломовича что ли позвать, может, доктора с нашатырем надо?
      – Не надо доктора с нашатырем, – возразил Антон, вытирая рукавом слезы. – Вы меня только простите, ладно? Зря я вас проклял, вы же хорошие!
 

***

 
      – Чем же это мы хорошие? – спросил Витька, когда отъехала "скорая".
      – Может, мне следовало все же с ним в больницу поехать? – с сомнением в голосе произнесла Ритка.
      – Да куда тебе с ним в дурдом? – хлопнул себя по бокам Сохальский. – Не переживай, жене его сообщат, я уже распорядился.
      Они сидели в машине Сохальского: Виктор – на заднем диване, рядом с хозяином, а Рита – на откидном кресле напротив, спиной к шоферу и телохранителю министра, отделенным от друзей-приятелей толстым звуконепроницаемым стеклом.
      – Ну что, ко мне поедем? – спросил Сохальский.
      – А может, ко мне в гостиницу? – предложила Рита.
      Мужчины снова ревновали ее.
      И она это чувствовала.
      Но ревность порождает зло.
      Зло и проклятие.
      Один из их компании уже доревновался до ручки. И что из этого вышло?
      – А как вы думаете, это проклятие его, оно действует? – спросил Сохальский.
      – Что, министр, страшно, если подстрелят? – хихикнул Витька. – Я вот из группы повышенного риска, на скоростях за триста гоняюсь, а и ничего! Живу вот проклятый!
      – Перестаньте вы! – прикрикнула на мужчин Рита. – Антоху вон жалко, заболел совсем!
      – Это ты его довела, красавица, между нами, девочками, говоря! – ерничая, съязвил Игорь.
      – А что я должна была ему от жалости отдаться? – спросила Рита, округлив глаза.
      – Проблема безответной любви неразрешима до скончания веков, и даже идеологи коммунистов, и те не обещали счастья в светлом будущем для тех, кто безответно влюблен.
      – А вот и неправда ваша! – воскликнул Игорь как-то даже обрадовано, что поймал подругу на необразованности. – Были коммунисты-утописты, которые предлагали сделать красивых женщин всеобщим достоянием и давать передовым членам общества талоны на ночь с самыми красивыми коммунарками.
      – Да, я читал, – согласился Виктор, – были еще и проекты делать один день в месяц днем свободной любви, когда любой коммунист мог бы потребовать от любой комсомолочки быть с ним, как с любимым мужем.
      – Было много разных идей, – подвел итог Игорь, – но наш Антон сошел с ума.
      – Сошел с ума от любви к Рите, – уточнил Виктор.
      – Ритка, гордись, – воскликнул Игорь, – теперь можешь всем западным корреспондентам – папарацци говорить, что от твоей красоты люди сходили с ума.
      – Не буду я хлестать тебя по твоей роже, Игорек, – сказала Рита устало и холодно.
      – Прикажи лучше своим орлам отвезти меня в гостиницу, поздно уже…
      – Да не поздно, – возразил Виктор, выглядывая из окна лимузина, – раннее утро на дворе, ребята. Утро красит нежным светом, как в песне пелось…
      ТИПА ЭПИЛОГа (или)
      Плод ЖЕЛАНИЙ В том месте, где раньше в мозгу у Антона был большой ржавый гвоздь, после выемки его образовалась пустота. Небольшое пространство. Это пространство было теперь как комнатка. Ведь гвоздь оказался таким большим! Размером с железнодорожный костыль, который вбивают в деревянную шпалу.
      Но природа не терпит пустоты. И теперь в комнатке этой, что была в мозгу Антона, стали постоянно бывать какие-то люди. Знакомые и незнакомые. Приятные и не очень.
      И Антон теперь не мог точно сказать, лучше ему стало от того, что гвоздь этот вынули, или нет? Ведь раньше, до того как его вынули, гвоздь этот жег его мозг, потому как почему-то все время раскалялся от какой-то внешней высокочастотной магнитной силы, возбуждаемой его внутренними позывами к ревности… к зависти… к осуждению… и наконец, к проклятию… А когда гвоздь вынули и в пустом месте, где он раньше был, появилась обитаемая комнатка, вместо жжения, вызываемого ревностью и завистью, в ней поселились вечные грусть и стыд.
      В этой комнатке сегодня сидел начальник московского метрополитена – в черном парадном железнодорожном мундире с золотыми колесиками, крылышками и молоточками.
      Он пришел, чтобы упрекать Антона.
      Антону было стыдно. И он с покорностью принимал упреки высокопоставленного господина.
      Но вообще, метрополитеновский начальник был еще не самым нудным упрекальщиком.
      Приходили сюда, в эту его комнатку, и совсем нудные моралисты, а этот был еще веселый! Балагур.
      – Мы, метрополитеновские, мы ведь ближе всех к аду расположены, – говорил дядя в черном парадном мундире с золотыми молоточками, – нам-то лучше всех известно, что проклинать нельзя…
      – Ну вот, опять пластинку старую завели, – взгрустнул Антон, – опять про старые песни о главном: не прокляни, не осуди, не завидуй, не ревнуй…
      – Да, а ты что хотел? – вскинулся метрополитеновский. – Людей хороших проклял, а теперь тебе за это мы должны орден дать? Стыдись!
      – А я и стыжусь, – ответил Антон.
      – Да плохо ты еще стыдишься…
      Метрополитеновский поерзал на стуле, а потом, сморщив лицо, бесстыдно залез рукой к себе в брюки и почесался.
      – Плохо ты стыдишься, браток, не вижу я в тебе истинного раскаяния. Гвоздя-то мы тебе вона какого достали из башки, аж на все полкило тянул!
      Антон кивал, глядя в пол.
      – Это точно, достали.
      Метрополитеновский, кряхтя от собственной полноты, нагнулся и с превеликим трудом достал из стоявшего на полу портфеля бутылку пива "Балтика" номер три.
      – Троечки теперь хорошо, самый смак, – страстно причмокивая, пробасил метрополитеновский.
      Он приложил бутылку к краю стола и, хлопнув по горлышку ладонью, с характерным пшиком открыл свое пиво. Отскочившая жестяная пробка, невидимая под столом, покатилась по полу.
      – Хочешь? – спросил метрополитеновский, сделав глоток и протянув потом бутылку в сторону Антона.
      – Нет, не хочу, – угрюмо ответил Антон.
      – А я и не дам! – хохотнул метрополитеновский, тыльной стороной ладони вытирая пену со рта, – тебе, грешнику, и не положено.
      – А вы вон стол попортили, – заметил Антон, кивком головы показав на две зазубрины, что получились на ребре столешницы в том месте, где метрополитеновский открывал свое пиво.
      – Ладно тебе! – протянул метрополитеновский. – Ему бы, понимаешь, о спасении собственной души думать, а он все туда же! Про бревно в своем глазу-то не забыл?
      – А я и думаю о спасении, – буркнул Антон, снова уставившись в пол, – и ни про какое бревно я не забыл.
      – Вот и думай! – назидательно произнес метрополитеновский, снова прикладываясь к бутылке.
      Помолчали.
      А потом метрополитеновский не выдержал, потому как веселый общительный нрав его не позволял ему долго сердиться.
      – Знаешь, почему метро так называется? – спросил он.
      И в интонации метрополитеновского Антон почувствовал, что вопрос этот его совершенно не серьезный.
      – Не знаю, – со вздохом ответил Антон.
      Ему не хотелось продолжать такой разговор, но куда денешься?
      Раньше в мозгу был гвоздь, а теперь на его месте комната.
      А в ней посетители.
      И посетители эти приходят его укорять.
      Такова его Судьба.
      – Оно так называется, потому что все банкеты по поводу открытия новых станций подземки отмечались всегда в ресторане "Метрополь"! – ответил метрополитеновский и сам первый засмеялся своей шутке.
      Антон вежливо улыбнулся и, продолжая глядеть в пол, спросил: – Вы тут сказали, что гвоздь это вы вынули, а кто это вы?
      – Мы? – переспросил метрополитеновский и, удивленно поглядев на Антона и снова сделав добрый глоток из своей бутылки, продолжил: – Знаешь такой анекдот? Один другому говорит: "на вам муха", а второй отвечает: "не на мне, а на вас", а первый переспрашивает: "на мню?"…
      Антон молча глядел в пол и носком ботинка катал пробку от пивной бутылки.
      – Мы тоже люди подневольные, – прокряхтел метрополитеновский, – нас пошлют, мы и идем… Думаешь, мне охота сидеть, тебя тут укорять и перевоспитывать? То-то! Я бы лучше в другом месте сидел, с женой своей… Или с чужой женой… Шучу!
      Метрополитеновский заржал. И, озираясь по сторонам, приговорил тихо: – Это не для протокола!
      – Ну, давайте, перевоспитывайте, – глубоко вздохнув, сказал Антон, – а то ведь потом за вами еще этот придет, пекарь с мукой, который вообще-то тракторист…
      Он тоже будет.
      Метрополитеновский кивнул понимающе.
      – Да, тракторист, он такой, он может!
      Снова помолчали.
      – У меня там, в портфеле, еще вобла и чипсы есть, – сказал метрополитеновский, примирительно, – тебе же воблу-то можно?
      – Не, я не буду, – мотнул головой Антон, – давайте лучше начинайте, а то время-то идет…
      Метрополитеновский допил пиво, снова кряхтя нагнулся, кладя пустую бутылку в портфель, распрямился и начал потихоньку.
      – Зачем хороших людей напрасно проклял, Антон? Они ведь своего в жизни добились не только благодаря счастливому билету! Ритке той чего пришлось испытать – через сколько унижений пройти, чтобы прописку свою парижскую получить! Она и так настрадалась-натерпелась и без твоих проклятьев. Стыдись!
      Антон кивал.
      Кивал и катал пробку по полу носком ботинка.
      – А Игоря зачем проклял? – продолжил метрополитеновский. – Думаешь, это министерское кресло легко ему досталось? За просто так? За счастливый билетик в трамвае желаний?
      – И ничего я не думаю! – буркнул Антон.
      – А зачем тогда проклинал? – укоризненно спросил метрополитеновский. – Ему знаешь сколько раз могли бошку отстрелить? Знаешь сколько раз он жизнью рисковал?
      То-то! Ничего за просто так не дается! У каждого человека свой путь и у каждого человека потом свой ответ за свой путь! И поэтому завидовать глупо.
      – Я знаю, что глупо, – вздохнув, сказал Антон.
      – Вот-вот… – кивнул метрополитеновский, – поэтому-то и нельзя ни завидовать, ни проклинать, потому что сказано: "Мне отмщение и аз воздам", что на современном русском языке означает…
      – Да знаю я, – сморщился Антон, – слышал уже.
      – А ты еще раз послушай, – сказал метрополитеновский, – сейчас к тебе пекарь, который тракторист, придет, он-то тебе скажет…
      Метрополитеновский оттянул рукав своего черного парадного мундира и, поглядев на старомодные часы, какие носили еще до Второй мировой войны, и покачав головой, сказал сокрушенно: – Ну, я у тебя опять задержался, попадет мне, ой попадет…
 

***

 
      Антон не знал, кто такой пекарь и почему его звали еще и трактористом?
      Про метрополитеновского-то он знал.
      Он его еще до того, как ему гвоздь вынули из головы, видел. В той еще жизни.
      А пекаря встретил только вот уже в этой.
      Когда на месте гвоздя комнатка в голове у него образовалась.
      Пекарь, он же тракторист, был плохо говорившим по-русски татарином. Он любил повторять одно словечко-"паразит", которое ему очень нравилось и которое он произносил и к месту, и не к месту. Словечко это, а вернее словосочетание, было
 

ОТ И ДО…