Типа Пролога Вы верите в Судьбу?
      Мне почему-то кажется, что даже если вы и ответите отрицательно – мол, не верю! – это будет неискренний ответ. Ответ, продиктованный либо необдуманной бравадой, либо желанием просто порисоваться.
      Ну хорошо, если не в саму Судьбу, то в магию чисел, в мистику проклятий и пророчеств верите?
      Редкий, редкий человек, получив какую-либо бумажку или документ с проставленным на них номером, не обратит внимания на цифры, проявит индифферентность к явлению нумерологического тестирования своей Судьбы – "счастливый" билетик попался или "несчастливый".
      Ведь даже у неодушевленных машин – у механических и электронных – есть свои "счастливые" и "несчастливые" дни, часы, разы, тесты, запуски, прогоны и километры, когда они либо ломаются, либо отказывают, либо сгорают. А уж у человека… У человека, который под Богом ходит…
      Или под чертом?
      Ну это кто как сам выбрал для себя – под кем ему ходить.
      Я, литературный критик Александр Евгеньевич Баринов, в Судьбу верю.
      И в "счастливые" и "несчастливые" билетики тоже верю.
      Вот в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году в апреле месяце ехал я на работу в троллейбусе. И попался мне билет, как сейчас помню, номер 987789…
      Я его взял да и проглотил, загадав при этом, чтобы мне просто вот – повезло.
      Ничего конкретного не загадывал: ни выздоровления чудесного (молодой был – здоровый тогда!), ни денег, ни лотерейного билета выигрышного не попросил у Судьбы, а просто загадал – пусть мне повезет!
      И что?
      Именно в тот день в обед пришел ко мне в редакцию старый мой приятель – хиппан, музыкант и редкий ловелас Гунька Лушин… А с ним две девушки притащились. Две Оли. Одна была его, Гуньки, девушкой, а другая – просто подружкой, что зашла без дела, просто так, заодно, от нечего делать.
      Так вот, не было у меня за три или даже за все пять лет большего везения, чем в тот день! Потому что влюбился я в эту Олю, что пришла заодно с подружкой, влюбился на целых три года вперед, да так сильно, что себя потом перестал узнавать – стихи начал писать (в двадцать-то семь лет!), на звезды начал по ночам заглядываться, даже подумывал потом, не жениться ли?
      Так что…
      Верю я в "счастливые" билетики.
      Верю.
      А еще…
      Самыми любимыми сказками в детстве были те, в которых рассказывалось про чудесное исполнение желаний.
      Про Золотую Рыбку, про Цветик-Семицветик, про палочку волшебную.
      А самыми страшными сказками, от которых ужас охватывал и после чтения которых ни за что не хотелось идти по темному коридору в туалет, были те, где про жуткие проклятия, про злых волшебников, про злую Судьбу… В общем, про все то, что маленькие француженки характеризуют одним словом "mechante".
      Помните прекрасный американский фильм про седьмое путешествие Синдбада?
      Вот-вот!
      Злой рок.
      Злая Судьба.
      Злое проклятие.
      Как бы ни хорохорились современные люди – дети нашего просвещенного века, – все они в той или иной степени страшатся злой Судьбы.
      А ведь в Средние века того, кто насылал на кого-либо проклятие, кто занимался черной магией и колдовством, судили и отправляли на смертную казнь. То есть общество защищалось…
      А что теперь?
      Мы продолжаем бояться, но в сводах уголовных законов наших преследования за проклятие не предусмотрены… Почему? Бояться мы не перестали, а защищаться прекратили.
      Но, чтобы не впадать в скучное назидательное многословие, я отправлю вас к самому роману.
      История эта, реально произошедшая со знакомыми мне людьми, скажет сама за себя.
      И ваше дело потом – верить или не верить в Судьбу. В злые проклятия и в наказания, которые настигают проклинающего.
      А, кстати говоря, историю эту поведал мне один мой знакомый – высокопоставленный чиновник государственного финансового учреждения, то есть, как принято теперь говорить, человек "конкретный", живущий в окружении реперов РЕАЛЬНОГО МИРА, далекий от каких-либо пещерных суеверий…
      Мы познакомились с ним в Италии, в Милане.
      Современные русские люди, оказавшись в Европах, знакомиться не любят, внутренне полагая, что приехали сюда, в цивилизацию, отдыхать от русского хамства. Но нас с Владиславом Борисовичем, так звали моего нового знакомого, сблизило то обстоятельство, что мы оба путешествовали с дочерьми примерно одного подросткового возраста. Девчонки наши нас, папаш, и познакомили. Однажды в гостинице, где по утрам был "шведский стол", мы уселись рядом, и дочки наши как-то сразу снюхались: ухмылочками, гримасками, одним им – их юному поколению – известными штучками-дрючками и знаками дав понять друг дружке, что они одного поля ягодки. Пришлось и нам – степенно чурающимся и по-русски высокомерно дичащимся друг друга отцам семейств – познакомиться.
      Мы сговорились сходить вместе в оперу.
      Давали "Дона Карлоса".
      И пока наши девчонки, сидя в арендованной нами ложе, заглушали музыку Верди шуршанием конфетных бумажек, мы с Владиславом Борисовичем сидели в баре, где он и поведал мне эту историю.
      Сам Владислав Борисович родился в Ленинграде, закончил питерский университет, что во многом и запрограммировало его на последующий переезд в Москву в составе новомодного веяния – ПИТЕРСКОЙ ОККУПАЦИИ столицы и ее рублево-успенских окрестностей.
      С персонажами нашего последующего повествования Владислав Борисович вместе учился. Были они его однокашниками и приятелями. Словом, историю, рассказанную им, не подслушал и не выдумал.
      Вообще, сложно себе представить, чтобы такой человек, которого теперь характеризуют модным словечком "реальный", такой человек, который причастен к оперированию совершенно материальными финансовыми ресурсами "реального" государства, вдруг опустился бы до банальной мистики, достойной разве что полуобразованных богатых бездельниц – завсегдатаек массажных и косметических салонов.
      Тем-то и привлекла меня эта история, что рассказала ее не праздная восторженно-экзальтированная кумушка из нынешних почитательниц Кастанеды и Блавацкой, а, как теперь говорится,
      "человек конкретный", "реальный человек".
      Потому и рассказываю ее теперь вам, не боясь показаться пустым и дешевым идеалистом.
      История эта настолько захватила меня, что, едва согласившись проманкировать второй акт оперы и посидеть с Владиславом Борисовичем в баре за стаканчиком доброго "Баллантайна", я потом уже сам предложил ему не ходить и на третий акт, настолько был захвачен рассказом. И слушал, слушал эту жуткую историю. И не было у меня никаких оснований не верить человеку, чье лицо нередко мелькало в "Новостях" Первого телеканала, когда дикторы рассказывали про бюджет, про курсы валют, про внешние государственные займы…
      Их было трое. Три друга. Они учились в питерском университете на экономическом факультете. И все трое (с разными успехами и надеждами на перспективы) были влюблены в первую красавицу их факультета.
      И случилось так, что в ночь под Старый Новый год они все четверо ехали с какой-то пьяной вечеринки из одной студенческой общаги в другую. Ехали чуть ли не под утро не то на последнем ночном, не то на первом утреннем трамвае. И, представьте, был у них на четверых всего один талончик. И тут кто-то из друзей заметил, что талончик тот – "счастливый". Даже очень "счастливый" – все шесть цифр в нем были семерки. А когда стали возбужденно обсуждать, как и кому желание загадывать, кто-то из ребят обратил внимание друзей на то, что и номер трамвая – его инвентарный номер, который красной краской пишется внутри салона рядом с кабиной вагоновожатого, – тоже оказался непростой: четыре семерки!
      Тут-то ребята и разгулялись в своих мечтаниях!
      Решили, что разорвут "счастливый" талончик на четыре части и что каждый загадает свое самое сокровенное желание.
      Ну, оригинальностью никто тогда не отличился!
      Девчонка-раскрасавица, та от обиды загадала выйти замуж за богатого француза, иметь большой дом во Франции и счет в швейцарском банке.
      Ее первый кавалер – самый удачливый и самый перспективный из их студенческой компании – сказал, что хочет стать министром финансов…
      Второй кавалер тоже пожелал сделать большую карьеру, присовокупив еще что-то такое по тем временам экзотическое, вроде как участвовать в автогонках типа "Формулы-1"…
      А третьего кавалера – неудачника, таскавшегося за их компанией на правах всеми принижаемого "унтерменьша" – "сбегай за бутылкой водки, принеси сигареты", – никто и слушать не стал, чего он хочет. Потому как им это неинтересно было.
      Никто из друзей так и не узнал, что их приятель загадал?
      И потом минуло двенадцать лет.
      Девчонка та стала дамой. Вышла замуж за вице-председателя крупнейшей финансовой группы Франции. Поселилась в собственном шато.
      Один из парней стал вице-премьером правительства России, вслед за командой так называемых "питерских" приехал ЗАВОЕВЫВАТЬ Москву…
      Другой стал удачливым банкиром, купил себе крутую машину и обгонял всех на "Формуле".
      А судьба третьего друга, как говорится, не удалась. Работал он бухгалтером в какой-то задрипанной питерской фирмочке "купи-продай".
      И все у него в жизни было наперекосяк.
      Но подкатывал срок…
      И должно было сбыться задуманное-загаданное им.
      То, о чем никто из его друзей и не догадывался.
      Не догадывались они, что ненавидел он их всех за удачливость, за ту легкость, с которой все им доставалось… И еще, за ту удачливость в любви, которой не было у него. Ведь девушка их была ласкова с первыми двумя и совершенно недостижима, совершенно недосягаема для него – для неудачника, которого держали в компании для того, чтобы было кого послать за водкой и сигаретами.
      В общем, подкатывал срок, когда должно было сбыться, все задуманное.
      А загадал он им всем троим – смерть.
      Страшную, мучительную и позорную.
 

 
      Сердца четырех
      "Не видно даже брюк на них
      Одна девчонка на троих
      И шорты, брат, и шорты, брат, и шорты…" (из старой Студенческой песенки)
 

 
      Исполнение желаний.
      Хлопнула входная дверь, и в ту же секунду над ухом, как сумасшедший, надрывно зазвенел будильник. Ровно восемь утра.
      Неохотно достав из-под одеяла руку, Антон нашарил в темноте пластмассовую кнопку.
      Звенящее чудовище, издав металлический лязг, дернулось и замолкло.
      Антон решительно отбросил одеяло, встал и, как был, в одних трусах, подошел к окну. На подоконнике валялась открытая пачка сигарет "Союз-Аполлон". Вытряхнув из нее сигарету, Антон нашел за цветочным горшком зажигалку и закурил, жадно и глубоко затягиваясь. Чувствовал себя как будто с похмелья. На стене, сбоку от окна, висел нелепый календарь, с которого на Антона тупо смотрело целое стадо белых кудрявых баранов с черными невыразительными мордами. Подумав, он передвинул красный квадратик с воскресенья на понедельник и тихонько, как заклинание, проговорил: "Понедельник, семнадцатое января, 2005 год".
      Вот уже почти три недели, с самого Нового года, на улице была отвратительная слякоть, от которой моментально промокали, да к тому же еще и покрывались белым налетом ботинки. Сегодняшнее утро явно не было исключением. Антон с тоской смотрел на месиво, которое покрывало асфальтовую дорожку, тянущуюся от подъезда дома, мимо помойки и двух ларьков к метро.
      Вот тебе и русская матушка-зима!
      Есть хороший рецепт для неудачников – лузеров, таких, как он, – напоминать себе, что есть люди, которым гораздо хуже. Вон сосед-инвалид ковыляет на костылях – попал по пьяни под машину. А если войну вспомнить, блокаду и голод, можно вообще почувствовать себя на седьмом небе от счастья! Только вот почему-то не получается! "Лузер – в лузу!" – сказал он себе. Загнал тебя кто-то в нее хорошим ударом. Вот только кто?!
      Он тяжело вздохнул, поежился, затушил о цветочный горшок сигарету, сунул в блюдце окурок, взял со спинки стула халат жены и отправился в ванную.
      День за днем – похожи, как близнецы. День за днем Антон прихлопывает ладонью нервно орущий будильник, дрожа выбирается из-под теплого одеяла в промерзшую темноту комнаты, бредет в ванную.
      Потом на кухне здоровается с соседом – этот, конечно, выполз из своей конуры ни свет ни заря, не спится ему, видите ли, когда людям надо уходить по делу! Сам-то он на работу не ходит, и не надо бы ему вставать в восемь, так нет же, каждое утро тут как тут, заседает на кухне, топчется в прихожей… Надоел до чертиков.
      Антон мечтал о тех неясно-расплывчатых временах, когда каким-то чудесным образом он вдруг перестанет жить в коммунальной квартире и заживет в своей собственной, в отдельной.
      Особенно тоска по индивидуальному жилищу охватывала его по утрам, когда надо было бриться и завтракать. И когда глядя по телевизору какой-нибудь там фильм или сериал, где мужчины завтракали со своими женами на кухне, а не в комнате, где еще спал ребенок и где повсюду, даже на обеденном столе, лежали элементы жениного туалета, сердце Антона сжималось тоской от обиды на ту жизненную несправедливость, что вот даже элементарного он лишен – лишен возможности посидеть на кухне по-простому, в майке и трусах, и пожрать обычную, заурядную, вульгарную яичницу на своей собственной кухне, чтобы тут не мельтешили соседи, постоянно хлопая дверцами своих идиотских разнокалиберных холодильников, постоянно кося любопытный глаз в его тарелку.
      Яичница была бездарно пережарена. Анька совершенно не умела готовить. Один желток растекся по сковороде, а второй высох и утратил первозданную яркую оранжевость, которая контрастом с белым окружием своим должна была бы радовать по утру глаз, задавать утреннее настроение на день. А эта нынешняя яичница не имела ни вида, ни вкуса. И зачем Анька накрывает ее крышкой, когда жарит? Чтобы соседка Вера Федоровна в сковородку не проплюнула, когда Анька отвернется?
      Грызя подгорело-хрусткие края яишни, Антон вдруг вспомнил, как Игорек Сохальский некогда подсунул ему почитать книгу Ницше "По ту сторону добра и зла". И как по молодости восторженный в восприятии он, Антошка, радовался, будоражимый парадоксальной логикой вечно модного усатого немца.
      – Слышь, Анюта, – нарушил молчание Антон, – я когда-то у Ницше читал про женщин и про их умение готовить…
      Анька не удостоила мужа ответом. Шуршала, мелькала по комнате, всем своим видом изображая гораздо большую собственную важность и значимость, чем жующий ее стряпню муж Антон.
      – Ницше пишет, что если даже предположить невозможное, то есть представить, что женщина есть мыслящее существо, то как тогда объяснить тот факт, что за тысячелетия нахождения у семейного очага женщины так и не сумели познать секретов пищеварения и продолжают кормить своих мужчин пищей, приносящей вред их желудкам?
      – Ты все сказал? – строго спросила Анька.
      – А че? – испуганно напрягся Антон, боясь, что перешел за грань дозволенного.
      Анька вообще плохо понимала юмор. Особенно по утрам.
      – А то, что доедай и вали на работу, – шикнула Анька розовой недотыкомкой проносясь по комнате.
      "И почему на столе рядом с чайником обязательно должна лежать ее ночная рубашка? – думал Антон. – Разве в этом заключается сакральный смысл семейной жизни?
      Игорек Сохальский уж точно съязвил бы по этому поводу, как всегда скривив губки в своей коронной ироничной улыбочке.
      "…на пост министра финансов Российской Федерации, возможно, будет назначен еще один из так называемых "питерских", и им, вероятно, станет Игорь Сохальский, нынешний управляющий финансовой группы Пром-Инвест…" Вилка выпала из руки у Антона.
      – Что? – он едва не подпрыгнул на стуле.
      – На работу, говорю, проваливай, вот что! – тоже повысила голос Анюта.
      – Да нет, что сейчас по радио про Сохальского сказали? – спросил Антон, возбужденно горя глазами.
      – А я не слушаю твоего еврейского радио, – зло огрызнулась Анька, снова проносясь мимо и подхватив наконец со стола свою розовую "robe de nuit"…
      – Сохальского министром! – повторил Антон не то с восторгом, не то с завистью. – Ни фига себе, Игореху министром финансов!
      Антон встал из-за стола, бессмысленно прошелся по комнате, наткнулся на стул с брошенными на нем какими-то жениными тряпками…
      – Игорешку министром… Это как в романе про Распутина, где Гришка царю записку писал: "Милай ты энтова чоловечка менистрам фунансоф назначь… Грегорей…" Игорешка – министр ФУНАНСОФ…
      – Правильно, кого-то министром назначают, а ты все бухгалтером вшивым, – злобно шипела Анька, проносясь мимо.
      – Не бухгалтером, а заместителем директора по финансам, – поправил жену Антон и вдруг осекся, переменившись в лице… – Постой, постой, постой… А ну-ка, сколько лет-то прошло?
      И Антон принялся загибать пальцы, шепча себе под нос: "В восемьдесят восьмом мы, значит, поступили, в девяноста третьем мы окончили, а сейчас… Двенадцать лет, значит, прошло. Двенадцать лет?
 

***

 
      Антон очень радовался, когда в новостях сообщали о гибели какого-нибудь автогонщика. Или о том, что в Москве или в Питере убили очередного банкира. Или посадили в тюрьму.
      А еще ему очень нравились сообщения зарубежных журналистов о том, что какая-нибудь очередная русская барышня из выехавших "туда", влипла в пикантную историю с судебным разбирательством.
      И всякий раз он удивлялся: и как это Семину все удается гоняться-гоняться и никак себе шею не сломать? И Игорьку Сохальскому тоже – ходить по минному полю двояко толкуемого налогового законодательства, и нигде не упасть – не сорваться.
      Отчего они по жизни везунчики такие?
 

***

 
      В тот трамвай, шедший по Среднему проспекту Васильевского острова, они сели возле парка на девятнадцатой линии. Из общаги выкатились в полтретьего ночи. И теперь было не совсем понятно, то ли это первый утренний трамвай, то ли последний ночной?
      – А я хочу через десять лет стать министром финансов, – сказал Игорь.
      – Через десять не станешь, – с сомнением возразила Ритка.
      – Ну, тогда через двенадцать, – поправился Игорь и, сделав очередной глоток, передал бутылку Витьке Семину.
      – И через двенадцать не станешь, – сказала Ритка.
      – Почему? – спросил Игорь.
      – Потому что злой, – ответила Ритка и отвернулась.
      Они были в полупьяной эйфории.
      Последняя сессия была почти сдана.
      Впереди был последний, дипломный семестр.
      А на дворе был любимый русский праздник – Старый Новый год…
      – А меня ты не хочешь через десять лет? – спросила Ритка с какой-то отчаянной ноткой, которую не скрывал ее хмельной смешок.
      Наигранный смешок.
      Антон и Семин отвернулись.
      Всю последнюю неделю Игорь и Ритка только и делали, что разбирались в своих отношениях.
      – Ничего, милые бранятся, только тешатся, – хмыкал Семин.
      Но напряженность, возникшая в отношениях их блестящей пары, не была похожа на милую брань двух без ума влюбленных друг в друга молодоженов. Да и молодоженами они не были – Ритка с Игорьком. Уже три года вместе. Да и вообще – не были они расписаны.
      – Will You still need me, will You still feed me, when I m sixty fore? – пропел Семин, отвернувшись от их перманентно записных голубка и голубицы.
      – А ты, Семин, чего хочешь через десять лет? – снимая напряженность и меняя тему спросила Ритка.
      В трамвае она сняла с головы вязаную шапочку, и ее свежевыкрашенные, вернее, свеже-обесцвеченные пергидролью волосы щедро рассыпались по плечам и спине.
      Игорю не нравилась такая вот новая Ритка.
      – Дура, под чухонку обесцветилась, нам в Питере итальянок, испанок жгучих не хватает, а она туда же!
      Семин сказал Антохе, что Ритка назло Игорьку обесцветилась. Ведь совсем недавно – перед самым Новым годом, она в парикмахерской на Невском в темную шатенку покрасилась. И вот через две недели – нате!
      – А я через десять лет хочу либо свою музыкальную радиостанцию в Питере сделать, чтобы музыку нормальную, а не эти "ша-ла-ла-лу-ла" крутить, либо трассу "Формулы-1" в Питере открыть, чтобы Сенна с Манселом здесь гонялись, – сказал Семин, передавая бутылку дальше – Антону.
      – А не хочешь стать первым спонсором наших русских кольцевых гонок на автобусах "Икарус" – на этих скотовозах, на "гармошках" с пассажирами, – и чтобы пассажиры в дверях гроздьями висели, а моторы гоночные, форсированные поставить, тысячесильные? – спросил Игорь, скривив уголки губ в своей коронной ироничной улыбке.
      – Дурак! – фыркнула Ритка. – Злой дурак.
      – А ведь раньше она все остроты Игорька первая на ура воспринимала, – толкнул Витька Антоху в бок.
      Антоха и сам заметил эту перемену. Что-то произошло.
      Что?
      То, что Игорь Ритку замуж не берет?
      Конец учебе…
      Жили-жили три года, шесть семестров, бой-гелфрэндами друг дружке, а как учебу кончать, что теперь? Пути-дорожки врозь? А Ритка ведь надеялась?
      – А ты сама, Ритуль, ты чего через десять лет? – спросил Семин.
      – Быть мадам Сохальской и старшего отводить в… – Ритка, прикрыв глаза, принялась считать, – un, deux, trois, quatre, cinq, six… старшенького отводить в третий класс гимназии, а младшенькую – в первый… И отвозить на новенькой четыреста пятой "Пежо"…
      – Dream on! – сказал Сохальский, закатывая кверху глаза. – Хотя однофамильцев у меня может быть и немало!
      Ритка, казалось, пропустила это мимо ушей.
      – Антоха, Антоха, а ты-то что загадал? – спохватился Сохальский. – Небось, джентльменский набор ленинградского обывателя? Квартирку, машинку и дачку под Выборгом на озерце?
      Но Антохе не дали сказать.
      Вернее, Ритка не дала.
      Она вдруг развела руками, отодвигая от себя сидевших подле нее кавалеров, и, сделав значительное лицо, сказала:
      – Заклинаю все небесные и подземные силы, подчиняющиеся счастливому числу семь тысяч семьсот семьдесят семь, чтобы мне через десять лет вернуться сюда, в Питер, этакой интуристкой, чтобы с французским паспортом поселиться в лучшем номере отеля "Астория", и чтобы всякие манерные мальчики с экономическими дипломами были бы у меня на посылках: "Мадам, для вас экскурсию по городу на лимузине?
      Мадам, для вас поездку в Петродворец с индивидуальным осмотром дворца "Мон-Плезир"?
      Мадам, для вас отдельную ложу в Кировском на "Лебединое озеро"? Мадам, для вас ужин при свечах в отдельном кабинете ресторана "Садко"?.." – Мадам, а не хотите пососать тепленького и солененького? – хмыкнул Сохальский, скривив губки в свой фирменной улыбочке.
      И тогда Ритка влепила ему…
      Ох, как влепила!
      И Антоха в суете так и не сказал им всем, чего он пожелал тогда, в ту новогоднюю ночь, в трамвае со счастливым инвентарным номером 77-77… Да еще и с талончиком на трамвай, что был у него одного из всех четверых. 777 777…
 

***

 
      Этот день закончился неожиданно быстро. Вот только что, кажется, Антон прихлопывает ладонью нервно орущий будильник, дрожа, выбирается из-под теплого одеяла в промерзшую темноту комнаты, бредет в ванную.
      Вот на кухне здоровается с соседом – этот, конечно, выполз из своей конуры ни свет ни заря, не спится ему, видите ли, когда людям надо уходить по делу! Сам-то он на работу не ходит, и не надо бы ему вставать в полвосьмого, так нет же, каждый раз, как только Антону к первой паре, этот тут как тут, заседает на кухне, топчется в прихожей… Надоел до чертиков.
      А вот уже снова темный длинный коридор родной квартиры, и до полуночи – какие-то двадцать минут. Да уж, повезло ему с квартирой! Да и не квартира это вовсе, так жилье, комната в здоровущей коммуналке. В ней Антон вырос. Давно, когда он был маленьким, комнату приходилось делить с матерью, а вскоре после того, как Антону исполнилось четырнадцать, им досталась вторая комната в этой же комуналке, и у мальчика появился собственный угол. Как же тогда Антон был счастлив!
      Сегодняшний день ничем, казалось бы, не отличался от других, таких же, серых под бесконечным осенним дождем дней, с холодными университетскими аудиториями, отсыревшей нетопленой комнатой, соседом на кухне (Господи, ну почему он все время сидит на кухне?! И чаю не выпить по-человечески!), прокуренной пивной на углу… В Университете, как обычно, Антон встретил друзей перед первой парой в курилке. Игорь Сохальский что-то внимательно изучал в собственном ежедневнике, а Витька Семин полулежал на лестничной ступеньке и ничего не изучал. Он прикрывал глаза рукой и нарочито стонал.
      – Не, мужики, сегодня науки в мою больную голову не войдут, точно знаю. Сначала – пиво, потом начнется жизнь.
      – А чего это ты, Семин, такой помятый? И морда небритая, и эта, как ты ее назвал, голова больная… Не нравишься ты мне, старина.
      – Да знаешь ли, Антошка, вчера здоровый образ жизни как-то не сложился. Прикинь, тебя зачем-то в библиотеку потянуло, а мы с Игорьком пошли гулять. А по дороге завалили в "Академкнигу" на Таможенном.
      – И что, накупили много книг и всю ночь читали?
      – Не, Антошка, книг мы не купили, мы их и не заметили, книг-то. Там была такая девушка – зашибись! Ты, дитя, и не видывал таких! А прекрасных дам истинные рыцари по пивным не водят, вот мы и пошли в ресторан.
      – Однако! Я чувствую, что после потом вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!
      – Я хочу вас попросить, чтобы это осталось между нами. – Витька состроил виноватую физиономию.
      Все как всегда. Похмелье Семина, деловитая озабоченность Сохальского, прокуренный Универ… Антону все надоело. Вчера он не пошел с друзьями гулять всего лишь потому, что у него не было денег. Дурацкая причина – понятно, что никто из ребят вежливо не обратил бы внимания на то, что Антон не скидывается вместе с ними, но ведь не в этом дело. Надоело!
      – Джентельмены, я все понял. – Игорь Сохальский продемонстрировал друзьям открытый ежедневник.
      – И что понял наш гений?
      – Гений, друг мой Виктор, он на то и гений, чтобы идти впереди эпохи.
      Элементарные арифметические подсчеты, которые я сейчас произвел, доступны и заурядному интеллекту, но только гению открывается необходимость этих подсчетов в ответственный момент истории. И тогда гении меняют мир. Смотрите внимательно, мужики! Что это?
      – Расписание на сегодня.
      – Молодцы, для вас не все потеряно. И что вы тут наблюдаете? – Витька и Антон тупо уставились в ежедневник Сохальского.
      – А фигня какая-то!
      – Правильно, Антоний! Способность к анализу выделяет тебя из серой массы посредственностей. Именно фигня. А потому мы прямо сейчас валим отсюда!
      – Браво, Сохатый! Ты – гений!
      – Про это, друг мой Виктор, я уже сказал. Ты, как всегда, вторичен, так сказать.
      На этот раз ребята не пошли в привычную пивную с окаменевшей солью на не очень чистых тарелках, хранящей отпечатки пальцев многочисленных даже поутру посетителей. Пиво они пили в чебуречной на Седьмой линии – там все-таки почище.
      Этот необычный для их нормальной жизни выбор определило то, что с ними была Ритка. Она и была той девушкой, с которой парни познакомились вчера в в "Академкниге", а сегодня встретили Риту рядом со входом на факультет и срочно изменили привычный маршрут. Привычный маршрут, нормальная жизнь…
      Только вот… Для Антона все кончилось в тот самый миг, когда он увидел Риту.
      Еще пять минут назад он скучал, вяло перекидываясь словами с друзьями, а сейчас…
      Может ли быть скучно человеку, когда в него попадает молния? Вряд ли. Антона ударила молния. И больше никогда он не скучал с друзьями, потому что Рита или с ними, или сейчас придет, или только что ушла, или… или… Потому что Рита была рядом всегда.
      Правда, скуку сменили другие чувства. И появились они сразу, уже в чебуречной на Седьмой линии, даже раньше, у здания филфака. Ритка захмелела после первой кружки пива, ей явно хотелось спать – она периодически зевала, и тогда напоминала котенка. А Витька Семин, наоборот, после первой кружки повеселел и даже похорошел. Он был весел и остроумен, и очевидно нравился девушке.
      Сохальский же… Сохальский с барского плеча накупил всем вкуснейших чебуреков и с аристократической небрежностью управлялся с ними. Антон вот только надкусил чебурек, и раскаленный жирный сок брызнул ему на подбородок, на свитер и, что самое ужасное, на Ритины джинсы. Ритка взвизгнула – горячо! А тут, конечно, Семин:
      – Какая неприятная оплошность! Сэр, как вы неловки! Обжечь даму! Сударыня, надо немедленно принять меры!
      И все в таком духе. И потащил девушку к раковине замывать пятно, потом засыпал ее джинсы солью, а через пятнадцать минут уже стряхивал соль, легко касаясь Ритиной ноги. Антон не мог представить, как бы он коснулся Риты.
      Особенно остро, пожалуй, впервые так остро, Антон почувствовал, что друзья ему неприятны. Он молчал, ему не хотелось принимать участие в общем трепе, ему хотелось только смотреть на Ритку, что он и делал. Парни же были так увлечены новой знакомой, что на Антона не обращали никакого внимания.
      – Сударыня, позвольте вам сказать: вы так прекрасны, что освящаете своим присутствием этот нищий приют усталых странников…
      – Благодарю вас, милый юноша! И, хоть ваша галантность смущает меня, ваше участие согревает сердце бедной девушки…
      Антон совершенно не понимал, что за радость – трепаться ни о чем, когда можно просто молчать и смотреть. Получается какое-то нелепое соревнование в остроумии!
      Тетерева на току!
      – Мальчики, а что это вы учите на своем экономическом? Мы вот в этом году политэкономию начали – тоска смертная, и ничего непонятно.
      – Что мы учим, сударыня – сие есть тайна за семью замками. И поведать эту тайну может лишь наш великий мудрец, академик оккультных наук, магистр черной магии Сохатый.
      – Ой, Игорек, а ты поможешь мне "въехать" в политэкономию, правда?
      Конечно, Игорек поможет, Антон в этом не сомневался. Сохальского хлебом не корми, дай только возможность выставить себя самым умным.
      В чебуречной они просидели полдня. А потом долго шлялись по улицам, заходя в разные симпатичные места, потом провожали Ритку… Таких прогулок будет еще множество, но эту, первую, Антон забыть не мог. Он не заметил, как пролетело время, но каждая деталь безумного дня осталась в памяти, как будто бы ее выжгли на сердце железом. Промокшая куртка (Антону, само собой, не хватило места под зонтиком), жирное пятно на свитере…