Когда поднял нос из опилок, взору моему предстала моя левая рука. Тыльная часть ладони неестественно почти лежала на предплечье. Первая осознанная мысль: "Идиот! Умудрился сломать левую руку и правую ногу. Как же я ходить-то буду?" Но с ногой оказалось все в порядке или почти все сильный ушиб надкостницы о бортик ямы, а вот рука - перелом обеих костей, как принято говорить, в типичном месте.
      Набежавшие ребята с помощью носовых платков привязали мою руку к какой-то подвернувшейся грязной дощечке и повели меня было в медпункт. Но прибежавший "разведчик" доложил, что в медпункте никого нет. Все ушли на фронт или еще куда... короче, никого!
      Задействовали чью-то частную машину и отвезли меня в Нарофоминский госпиталь. Дежурный врач - майор, на орденской планке висящего на спинке стула кителя - орден Красной Звезды, медаль "За отвагу" и нашивка за легкое ранение (свой, значит, брат, афганец), был в состоянии подпития средней степени тяжести. Брезгливо посмотрев на мою (почему мою?) грязную дощечку, повел меня на рентген. Получив еще влажный снимок и внимательно всмотревшись в него, констатировал факт: "Обе, в типичном!"
      - Тебе повезло, - сказал он. - Я хирург... и не просто хирург, а... он поднял палец, - впрочем, это не важно. Поднаркозом с 50-процентной гарантией, без наркоза - со 100-процентной. Выбирай!
      - Конечно, со стопроцентной!
      - Ну смотри, я тебя предупредил?
      Довольно бесцеремонно отвязал дощечку и платки, выбросил все это в урну и брякнул моей, какой-то ставшей очень отдельной, кистью о стол. Меня передернуло. Он долго и тщательно мыл руки. Вытер их и закурил.
      - Дай и мне!
      Мы с ним покурили. Во время перекура я присматривался к нему, оценивая степень его "ужаленности" и прикидывая в связи с этим возможные последствия для моей и без того несчастной кисти.
      А он, как скульптор, вознамерившийся отсечь от булыжника все лишнее и явить миру шедевр, вприщур смотрел на мою руку.
      Он потушил сигарету, я потушил сигарету.
      - Начнем?
      - Начнем!..
      Он совмещал мне кости, гипсовал и вообще работал 40 минут. Я эти 40 минут, как принято говорить в таких случаях, не забуду никогда. У него была оригинальная методика. Правильность своих действий он проверял по моей реакции. Как только он составлял обломки костей и меня передергивало, майор удовлетворенно бормотал: "Хорошо, хорошо..." Поэтому ему был не нужен наркоз.
      Первые минут десять я молчал, покрываясь холодным потом. Еще примерно такое же количество времени я мычал. Потом перешел на рычание вперемешку с невнятными ругательствами, К тому времени пот почему-то высох. Примерно к 30-й минуте я ощутил непреодолимо страстное желание дать ему в ухо! Внутренний голос говорил, что этого не следует делать. Ну, очень хотелось! Я мысленно прикинул, куда он покатится, решил сосчитать до десяти и воплотить свое желание в жизнь.
      - Маша, - вдруг услышал я, - заверника-ка ему правую, он сейчас мне врежет.
      Сказано это было очень спокойно, но сестра (крупная пожилая женщина) вцепилась в мою правую мгновенно. Я обмяк. Он меня очаровал. Мне даже стало не так больно.
      Доктор был психолог. То ли его раньше в аналогичных случаях судьба не уберегла, то ли все было написано у меня на лице - не знаю. Но он отдал соответствующее распоряжение исключительно вовремя. Он поймал момент. За это его нельзя было не уважать. Да и работу свою он в скорости закончил, облепив руку гипсом и прихватив бинтом, повесил ее на косынку.
      Мы выкурили с ним еще по сигарете. Пока мы курили, я сказал ему, что он сволочь и садист. Это фабула, говорил я значительно больше и цветистее.
      Он не обиделся. Выпил принесенную медсестрой мензурочку спирта, выдохнул, глубоко затянулся, выпустил дым театрально развел руками: "Ну, что делать, сволочь так сволочь! Работа такая".
      Расстались вежливо, но несколько прохладно.
      Я вернулся в лагерь, собрал вещички и, отпущенный "папой", покатил в Москву на каком-то попутном автобусе.
      Как всегда в таких случаях, дорога была удивительно неровная. Пальцы опухали прямо на глазах. Пока я добрался до Москвы, они превратились в какие-то багрово-сине-зеленоватые сардельки.
      Женщина - дежурный врач в медпункте академии, испуганно взглянув на мою руку, сказала, что она терапевт, что делать с такой рукой - не знает, и порекомендовала обратиться в травмпункт.
      - А где травмпункт?
      - Не знаю!
      - Ну хотя бы примерно?
      - Не знаю!
      Было уже темно и достаточно поздно. Злой, как черт, я вышел на улицу. Произвел опрос прохожих. Кто-то вспомнил, что если сесть на такой-то автобус, проехать четыре остановки, то будет травмпункт. Я поехал, пугая пассажиров скорбной миной и чудовищной рукой. Травмпункт оказался на месте, но детский.
      - Так вы, может быть, сделаете что-нибудь? - спросил я.
      - Нет, у нас детский, а вы... извините, никак!
      Я действительно никак на дитятю не походил.
      - А где взрослый травмпункт?
      Тут, спасибо, подробно все рассказали. Добрался! А там, о счастье, точно такой же бухарик, как в госпитале. И, наверное, по этой причине предельно лаконичный.
      - Косынку сымай!
      Снял. Он взял ножницы и красивым широким движением взрезал бинты. Крякнув, раздвинул гипс и потом снова его сжал.
      - Теперь легше?
      По пальцам почти мгновенно "побежали иголочки".
      - Теперь легче.
      Он прихватил гипс бинтом.
      - Ну, будь здоров!
      - Спасибо.
      Рука срослась исключительно правильно.
      Поэтому мне остается только принести тому "садисту и сволочи", который ее тогда собрал, свои искренние, хотя и запоздалые, извинения за нанесенные оскорбления. Честно, по-офицерски, по-мужски выразить свою благодарность за профессионализм.
      Случались и курьезы. Сдан последний экзамен, окончен первый курс. В аудиториях царит веселое оживление. Впереди отпуск. Остались мелочи рассчитаться с библиотеками, делопроизводством, все закрыть, опечатать, дождаться вожделенной команды: "Свободны. Сбор во столько-то, тогда-то" и... убыть.
      У нас в группе все расчеты были произведены загодя, поэтому мы сидели в классе и зубоскалили в ожидании... Как-то спонтанно рождается идея отметить окончание первого курса. Сказано - сделано. Посланные гонцы принесли 4 бутылки водки, батон вареной колбасы, две буханки хлеба. Выпили, закусили, ликвидировали последствия. Тут появился дежурный по курсу.
      - Построение через 10 минут в коридоре. "Папа" намерен напутственное слово сказать.
      Черт бы побрал напутственное слово "папы", но деваться некуда. Мы строимся.
      Александр Васильевич ускоренным шагом проходит вдоль строя и вдруг резко останавливается и замирает против нашей группы. Всматривается в лица. Я стою лицом к строю и вижу, как наливаются краснотой лица - группа не дышит.
      Полковник Романов резко поворачивается ко мне:
      - Прикажи им дышать. Сам после построения зайдешь ко мне.
      Народ задышал - чего уж теперь сделаешь. Захожу после построения. Лучшая защита - нападение. Начинаю: "Товарищ полковник... Кончили первый курс... Не маленькие, по пятнадцать капель, почти культурно".
      - Вот именно, почти. Подумать только, командир группы, старший офицер, организовывает пьянку и где?.. В академии!..
      "Папа" поднял на меня скорбный взор и палец кверху: "Тебе за организацию пьянки - выговор". "Тебе" - это хорошо. На ты "папа" разговаривает с хорошими людьми или по крайней мере с подающими надежду. Если "вы" - значит, ты уже отпетый, ни одного светлого пятна.
      - Поносишь отпуск, подумаешь, а потом я посмотрю.
      - Товарищ полковник, первое место вроде заняли, и выговор!
      - Вот именно! Первое место, потому и выговор. Было б не первое, был бы строгий выговор. Иди!
      Ни я, ни "папа" позже о выговоре не вспоминали.
      На втором курсе запомнились мне командно-штабные учения. На первом этапе я - член Военного совета, начальник политотдела армии. От подобного рода должностей я старался всегда увернуться, но тут как-то попался. С другой стороны: неплохо: за все болеешь - ни за что не отвечаешь, рот закрыл - убрал рабочее место. Но тут я не угадал. Откуда-то в качестве наставника появился новый, никому доселе неведомый полковник с волчьей хваткой матерого начальника политотдела Дивизии и насел на меня довольно-таки основательно. Проклиная все на свете и чертыхаясь, я кропал целую кучу даром мне не нужных бумажек. К концу этапа "шеф" выразил пожелание, чтобы я выпустил боевой листок, в котором бы нашли отражение все достоинства и недостатки каждого участника командно-штабных учений.
      Я пытался ему, на мой взгляд, резонно доказать, что подобного рода работа начальнику политотдела армии не по чину, но он был неумолим: боевой листок на бочку! Я разозлился, хотя для меня проблемы не было. Прокомандовал восемь лет курсантами - боевых листков передо мной прошла тьма. Разозлившись, я взял бланк и в течение часа высокохудожественно оформил боевой листок, состоящий из заметок, смысл которых сводился к тому, что майоры X, Y, Z в ходе первого этапа показали себя как молодцы, а капитан D как бяка, и понес свое творение на кафедру, чтобы получить свою оценку за этап.
      Полковник встретил меня вполне доброжелательно:
      - Ну вот, видите, товарищ майор, оказывается, можете. А пререкались. Нехорошо. Положите на стол, идите!
      Я вышел. Что я у него забыл спросить, уже не помню. Факт тот, что я тут же вернулся. Полковник, слегка примяв, запихивал плоды трудов моих в урну. У меня на лице он прочитал, по-видимому, что-то такое, что опустил глаза и покраснел. И то слава Богу, не конченый, значит, человек.
      В связи с этим хочется коснуться еще одной истории, свидетелем которой я стал случайно, через жену, которая работала машинисткой на кафедре истории КПСС и партийно-политической работы.
      В 1982 году кафедра на своем партийном собрании постановила: каждый преподаватель должен быть кандидатом каких-нибудь наук. И облекла это все в форму повышенных соцобязательств. На кафедре долгие годы трудился преподавателем полковник по имени Михаил Васильевич. Я не хочу называть его фамилию, он был хороший, душевный человек и преподаватель очень хороший. Полноватый, лысоватый, занятия он вел весело и непринужденно, не забывая периодически напоминать нам, что сущность партийно-политической работы сводится к трем О: кино, вино и домино! Короче - прекрасный человек Михаил Васильевич - только ученый никакой! Да и на тот период ППР для научной деятельности была та же пустыня Гоби - никакой надежды на всходы. Михаилу Васильевичу было 47 лет, три года до пенсии, уважаемый человек. А тут на тебе - такое решение партийной организации, да на такой кафедре. Не выполнишь - вышибут ведь без выходного пособия.
      Михаил Васильевич начал творить. В конечном итоге проект кандидатской диссертации попал на перепечатку к моей жене, как побочная работа, с условием печатать только дома и никому не показывать.
      "Научный труд" представлял собой ну о-че-нь пухлую здоровенную зеленую тетрадь, в которую были вклеены огромные, иногда до полустраницы величиной, цитаты, вырезанные ножницами из произведений Леонида Ильича Брежнева, учебников ППР, журнала "Коммунист" и других тому подобных изданий. Чтобы придать этому бредовому набору хоть какую-то стройность, печатные цитаты были соединены между собою двумя-тремя предложениями, написанными от руки и от души соответственно. Соотношение печатного текста к рукописному - девять к одному.
      Пока моя милая женушка все это печатала, она не раз рыдала от смеха, акцентируя вечерами мое внимание на особо выдающихся местах. Название этому труду было одно - галиматья. Научная ценность определялась весом тетради как макулатуры. Но, к моему глубочайшему удивлению, труд был рассмотрен на Научном совете. Михаил Васильевич получил положительную рецензию и ходил гордым, ощущая себя без пяти минут кандидатом околовсяческих наук. Но тут судьба-злодейка нанесла по нему первый страшный удар - умер Леонид Ильич, умер в данном случае удивительно некстати. Работа мгновенно утратила актуальность и остроту.
      Михаил Васильевич спал с лица, но устоял. Собрал волю в кулак и на скудном материале из статей, выступлений и единственной книги Ю. В. Андропова, с использованием журналов "Коммунист", "Коммунист вооруженных сил" и тех же учебников ППР родил новый опус. Метода изготовления была прежней, только по объему труд получился раз в пять худее прежнего.
      Надо думать, что Михаил Васильевич прекрасно отдавал себе отчет, какова цена его кандидатской диссертации. Потому что работа опять попала на перепечатку к моей жене, переговоры велись с глазу на глаз, с самым заговорщицким и таинственным видом с многочисленными наставлениями: никому не показывать и печатать только дома.
      Есть все основания полагать, что происков ЦРУ Михаил Васильевич не опасался, хотя для "цэрэушников" стянуть сей труд было бы смертельно опасным. Не менее половины из них, прочитав, умерла бы от смеха. Работа адова была перепечатана, опять получила положительную рецензию, но... судьба... судьба... Умер и Юрий Владимирович! Этого уже Михаил Васильевич не снес. Злые языки рассказывали, что он ревел, как раненный в ягодицу медведь, и поклялся на самом пухлом учебнике ППР никогда и ни за какие коврижки близко не подходить к научной деятельности. Это нахальное заявление было встречено спокойно. Кафедральный порыв как-то незаметно сошел на нет. Можно предположить, что остальные соискатели кропали свои труды каким-то аналогичным образом, и как только один за другим угасли два источника вдохновения, иссяк и энтузиазм. Думать одно, творить другое, делать третье в условиях, когда Генсеки меняются с калейдоскопической быстротой, - задача невыполнимая.
      Завершающий год обучения в академии был ознаменован известным решением Политбюро ЦК КПСС, согласно которому мы, грешные, до 15 мая 1985 года все пили, а 16-го с утра, не опохмелившись - бросили!
      Так не бывает, но это неважно. ЦК решил! Исполнительные олухи с радостным воем вырубали виноградники и били бутылки на ликеро-водочных заводах, торопясь доложить, что вот уже... уже... Выполнено! Отдельные нахальные партийные организации рапортовали об окончательной и бесповоротной победе, одержанной над "зеленым змием". Первым завязал, естественно, секретарь. Появилась у некоторых крупных начальников потребность при любом удобном случае сделать глубокий выдох в сторону аудитории: мол, знай наших, ни росинки, ни капельки, ни-Ни, выхлоп не загазованный! Бугры всех мастей, рангов и калибров наверху блажили. А внизу? А внизу советский народ, в котором давным-давно было исключительно высоко развито чувство противоречия, насмерть, втихую пил. Пить начали даже те, кто вообще никогда не пил. Раньше водка стояла в магазине: хочу - куплю, хочу - не буду. Теперь тебе дают талон - две бутылки в месяц. Ну как тут не отстоять дурную очередь, схлопотать пару раз в ухо, отоварить вожделенный талон и не напиться? Святое дело! Если и раньше бутылка водки была во многих случаях эквивалентом какой-то разовой сделанной работе, то теперь она приобрела твердость доллара, чем больше вводилось квот, лимитирующих потребление спиртного на душу населения, тем больше сатанели советские люди. Они демонстративно начали пить все подряд: одеколон, денатурат, политуру... Они смели с прилавков аптек все спиртовые настойки, занялись самым черным самогоноварением. Материалом для него могло стать все, что угодно. Особенным почетом пользовалась "семитабуретовка". Ну, нельзя же так, товарищи начальники. Надо хоть немного, хоть чуть-чуть знать менталитет подчиненного вам населения. Надо же было действовать совершенно, диаметрально противоположно. Возвести памятники алкашам, безвременно сгоревшим от избытка спиртного, обратиться к населению с призывом: "Дай Бог вам подохнуть с перепою самое позднее через три дня!" Организовать социалистическое соревнование между сменами, цехами и целыми предприятиями под девизом: "Чьи алкаши перемрут быстрее!" Вторгнуться в область спорта, проводить соревнования "Кто больше выпьет", но обязательно с летальным исходом. Победит еле и хоронить как национальных героев. Учредить звание - Почетный бормотолог СССР", ну и так далее. Идеологический аппарат в ЦК был силен, и получи он своевременно задачу... Глядишь, мужики сами бы погромы винных магазинов учинили и виноградники добровольно повырубили. Но - увы! Все было сделано так, как и сделано.
      А офицеры что, не народ? Народ! А раз так, то и менталитет тот же. Всеми нами в июне 1985 года, при выпуске, овладел странный зуд. Группа, честно говоря, употреблением спиртного никогда не грешила. Так, по случаю, чисто символически. Но тут все единодушно решили, что плевать мы хотели на эти дурацкие указивки, и мы пойдем куда-нибудь в самый центр Москвы и "нарежемся"... И выпьем столько, сколько мы сочтем необходимым, а не сколько нам указали, а тем более запретили вообще. И мы пошли... В "Славянский базар"... И мы нарезались вместе с нашими глубоко уважаемыми и почитаемыми учителями полковниками Николаем Николаевичем Кузнецовым и Алексеем Петровичем Лушниковым. И вышедши из ресторана, решили, что этого мало. Мы обязательно должны сходить на Красную площадь и спеть там что-нибудь теплое, душевное, российское - хором. И мы пошли... с песнями...
      - Товарищи офицеры, здравия желаю! - Милицейский сержант, высокий, стройный, затянутый в "бутылочку", стал перед нами.
      - У нас на Красной площади петь не принято! - И он вежливо посторонился, уступая нам дорогу. В глазах его читалось: "Я вас, мужики, предупредил, вы все старше по званию, вас много, думайте, решайте!"
      Если бы он не посторонился, мы бы его, конечно, подвинули. Но он был изысканно вежлив. Он был при исполнении. Он поступил как мужчина и джентльмен. И мы дружно, не сговариваясь, повернули в другую сторону, решив не петь на Красной площади. Может быть, оно и к лучшему.
      Парады и будни
      Летом 1985 года я успешно закончил обучение в академии имени М. В. Фрунзе. Восьмая группа, которой я имел честь командовать, завершила учебу блестяще. Впервые в истории академии (по крайней мере, по словам начальника курса), в одной группе из 16 человек было два золотых медалиста - майоры Ю. Ю. Попов, В. В. Гайдукевич и пять слушателей закончили Академию с отличием. Забегая вперед, можно сказать, что это не были дутые, липовые отличники. На сегодняшний день шестеро из семи являются генералами - это генерал-майоры А. П. Колмаков, Ю. Ю. Попов, И. И. Бабичев, В. В. Гайдукевич, генерал-лейтенант В. А. Востротин и я. В резерве еще И. Г. Комар. При этом трое из шести командиры дивизий, один - слушатель академии генерального штаба, один командующий армией, один - заместитель министра по чрезвычайным ситуациям. Группа является предметом моей гордости. Три года моего командирского труда на должности заместителя командира взвода без прав не прошли даром.
      Но вернемся к завершению учебы. Как и на всяком порядочном выпуске, особенно если этот выпуск был предрешен как успешный, царило радостное оживление и суматоха. Застоявшиеся, хорошо подготовленные офицеры рвались в войска. Радостное настроение не испортило ни Постановление ЦК КПСС о борьбе с пьянством и алкоголизмом, ни обещанные, но не присвоенные звания "подполковник" досрочно.
      Несколько омрачило настроение другое: полная кадровая неразбериха, а с ней и неопределенность. Что это значит, поясню на собственном примере. Из беседы с начальником отдела кадров ВДВ я уяснил, что поеду заместителем командира полка во Псков. Первый заместитель командующего ВДВ генерал-лейтенант В. Н. Костылев Псков категорически отверг и не терпящим возражения тоном объявил, что я буду начальником штаба полка в Алитусе. Командующий ВДВ генерал армии Д. С. Сухоруков в присущей ему корректной манере довел до меня, что я поеду заместителем командира полка в Тулу, а когда я за день до выпуска получил наконец предписание, выяснилось, что я заместитель командира полка, но в Рязани. Такой подход лишал возможности настроиться на определенный регион и подготовиться к убытию в него. А поскольку игра велась "втемную", она откровенно действовала на нервы. Ехать в Афганистан, в Гянджу или в Прибалтику - это совершенно разная подготовительная работа, и постановка перед фактом здесь, на мой взгляд, недопустима. Нужно дать офицеру возможность решить свои семейные дела, тогда по прибытии в часть он начинает заниматься службой, а не размышлениями на тему, как там себя чувствует брошенная второпях жена с детьми, где они живут и как они живут. Но всему приходит конец, все утряслось. Перед убытием в отпуск мы с Иваном Бабичевым, назначенным в этот же полк командиром батальона, решили заехать в будущую родную часть и представиться командиру полка.
      Командира полка на месте не оказалось, он находился в отпуске, а нас ждал "приятный сюрприз". Первым, кого мы встретили, был заместитель командира полка подполковник Виктор Иванович Миронов. Я оказался вторым заместителем полка на одной должности. Да и командир второго батальона, на место которого был назначен Иван, по словам Миронова, никуда не собирался. Мы плюнули и уехали в отпуск.
      Когда мы вернулись, почти ничего не изменилось. Заместитель командира полка и комбат-2 уже куда-то собирались, но куда и когда - было неясно, смутно и непринятие. В первый день службы я прибыл в полк в половине шестого утра, имея целью посмотреть подъем, физическую зарядку, утренний осмотр и составить, таким образом, представление об организации, куда я попал. Но и тут меня ждала неожиданность. Оказалось, что ночью в полк для внезапной проверки прибыла весьма представительная комиссия штаба Воздушно-десантных войск. Я наспех успел представиться командиру полка и "с марша вступил в бой". Никого не волновало, что я в должности был два часа, никого не трогало, что я был заместителем командира полка № 2. С разных концов полка неслось: "Заместитель командира полка, почему ободрана трибуна, почему она засыпана листьями, почему скверно и нечетко разлинеен плац? Стройте офицеров на физическую подготовку!" Оправдываться не имело смысла, я улыбался и говорил: "Есть!" Заставлял скрести, мести. Строил, вел. Все сдавал лично. В общем-то, этой проверке можно сказать большое спасибо: она сразу поставила меня на боевой взвод и создала определенный задел уважения ко мне со стороны проверяющих офицеров и генералов за то, что я не скулил и не ныл, а делал дело. На третий день проверки, когда управление полка десантировалось на начавшихся командно-штабных учениях, на полигоне полка состоялся разговор с командиром дивизии полковником Ф. И. Сердечным. Лично я проверку сдал не ниже "хорошо" по всем показателям. Это командиру дивизии, судя по всему, понравилось, и он начал расспрашивать меня о прохождении службы. Послужной список мой ему не понравился. В самом деле: командир курсантского взвода, роты, сразу - комбат-скороспелка (правда, воевавший), потом академия. Какие выводы сделал командир дивизии, точно не знаю, по-видимому, положительные, потому что вскоре состоялся приказ о назначении меня командиром 331-го парашютно-десантного полка в город Кострому. И вот, не пробыв заместителем командира полка и двух месяцев, 11 сентября 1985 года на самолете АН-2 вместе с летевшим представлять меня комдивом я убыл в Кострому.
      Кострома встретила пронизывающим холодным ветром и мелким дождем. На маленькой, скверно асфальтированной площадке, которая почему-то звалась плацем, был выстроен полк. Командир дивизии представил меня, сказал запомнившиеся на всю жизнь слова: "Десять секунд времени на уяснение того, что ты командир полка!" И... улетел!
      То, что полк сыпался по всем показателям, мне было известно. То, что меня послали затыкать эту дыру по жестокой методике обучения плаванию: бросить в глубокое место, выберешься - честь тебе и хвала, а не выплывешь... - что тогда, мне тоже было известно. Радужных картин я себе не рисовал. Но действительность превзошла мои ожидания. Проводив командира дивизии, мы с моим предшественником, подполковником Н. В. Вашкевичем, вернулись в полк,
      взошли на крыльцо штаба. Он немного подумал, потом показал пальцем: "Вот это - казарма первого и второго батальонов, вот это - третьего и спецов, вот то - парк, вот там - отсюда не видно - склады. Ну, бывай!" И вот, таким оригинальным образом сдав дела и должность, сел в машину и уехал... А я пошел осматривать теперь уже мое хозяйство. Самый поверхностный осмотр дал самые плачевные результаты. Все в полку поражало серостью, убогостью. Самому юному зданию на вид было никак не менее 40 лет, территория полка захламлена. Это неудивительно, так как мне не удалось обнаружить ни одной урны, ни одного мусоросборника. В парке сгрудившиеся по какому-то совершенно дикому плану металлические хранилища со сплошь и рядом битыми, причем довольно изрядно, воротами, кривые навесы, стоящие в грязи машины. Территория складов в диком бурьяне. Особенно поражала внутренняя убогость казарм. Казарм в полку всего две, а на потрясающую скученность людей (что было в какой-то степени объективно) накладывалось самое хамское отношение к содержанию казарм. Достаточно сказать, что во всех ротах без исключения не было ни сушилок, ни бытовых комнат. Туалеты, умывальники представляли собой потрясающее зрелище развала. Разбитые бачки, раковины, свернутые краны (кое-как действовала 1/4 часть), по стенам слизь и плесень, все плывет, течет, воняет. В спальном помещении панели покрашены или ядовито-голубой, или темно-зеленой краской, той, что красят боевые машины, а выше "побелено" цементом. Тумбочки, табуретки побиты, ободраны. На все спальное помещение в заросших пылью плафонах горит 2 - 3 лампочки. Старший призыв спит как положено, остальные - как придется. Кто-то - на матраце, матрацем укрывается. У кого-то одеяло без простыни. Ни тебе ковриков, ни тебе тапочек, ни тебе какого-то яркого, радующего глаз пятна на стене. Серо, убого, удручающе. Тоска и безысходность, удушье, желание сделать ближнему своему что-то скверное, подлое, жестокое осязаемо висело в воздухе, в атмосфере этих казарм. Это были казармы в самом гнусном смысле этого слова, всякий попавший в них чувствовал себя просто обязанным совершить что-нибудь преступное. Поэтому неудивительно, что из 55 преступлений и происшествий в дивизии 27 приходились на несчастный Костромской полк. В общем, - старое деревенское кладбище с покосившимися крестами, как сказал однажды Дмитрий Семенович Сухоруков. Особенно все это резало глаз на фоне того, что полк-то был парадный, солдаты в него подбирались рослые, видные, красивые парни. Редко встретишь солдата ростом 180 см, основная масса в интервале от 185 см до двух метров. И вот то, что могло и должно было быть лицом воздушно-десантных войск и действительно таковым являлось, когда прибывало на парадную площадку, в повседневной жизни жило в самых хамских, нечеловеческих, потрясающих своим бесстыдством и безответственностью условиях. Взгляды у солдат, да и у офицеров, угрюмые, недоверчивые, смотрели все одинаково, без огонька и блеска. Нечто подобное можно наблюдать в передвижных зоопарках, где обитают в клетках очень скверно содержащиеся волки, и некогда могучий, сильный и гордый зверь превращается в жалкое подобие особи, едва волочащей ноги.
      Я вернулся в штаб, мягко выражаясь, в сильно удрученном состоянии. Сел в кабинете и задумался. То, что это мое, я уже понял, то, что я не смирюсь с этим свинством, - тоже понял. То, что все это придется взломать, вздыбить и разнести - и переделать, - тоже понял. Вопрос был в том, с чего и как начать.
      Где-то очень близко послышалось не очень стройное, по всему видно, пьяное пение. "Вот черт, уже галлюцинации начались",- подумалось мне. Я тряхнул головой. Пение не исчезло. Заинтересовавшись, я спустился вниз со второго этажа, вышел на крыльцо штаба. Внизу, перед крыльцом, стояло человек двадцать офицеров, прапорщиков - сильно пьяных среди них не было, но "врезавши" были все. Вызывающе поглядывая на меня, они пели "Стеньку Разина". "Чего они ждут от меня? Ждут, что я соколом слечу с крыльца, начну махать кулаками, возмущаться?" Не-е, ребята, не угадали. С радостным видом я спустился с крыльца и вошел в толпу: "Плохо и нестройно поете, мужики! сказал я. Давайте вместе!" И подхватил. "Брови черные сошлися, надвигается гроза. Алой кровью налилися атамановы глаза". Совершенно случайно этот куплет с вполне определенным смыслом совпал с моим вступлением в хор. Последние две строчки я допевал самостоятельно. "Ну же, мужики, дальше!" Дальше не пелось. Изумление, растерянность, недоумение в не очень-то пьяных глазах. Пили, что называется, для запаха - дури своей хватало. Воспользовавшись моментом, сгреб всю эту толпу и, приговаривая: "Ну хватили лишнего, ну, бывает, ну, по домам, ну, завтра служить начнем", сопроводил их всех до КПП и выпроводил за ворота.
      Вернулся в кабинет и позвонил напрямую командующему ВДВ. Доложил: "Товарищ командующий, личным осмотром установил, что вверенный мне 331-й парашютно-десантный полк является жалкой и постыдной пародией на десантную часть. Для приведения его в порядок прошу вас предоставить мне особые полномочия по кадровым перестановкам и дополнительное финансирование". Здесь должен высказать свое мнение, и не только свое. За весь период существования ВДВ в них были два командующих - недосягаемый и великий Василий Филиппович Маргелов и мало в чем ему уступавший, разве что менее размашистый, глубокий и мудрый Дмитрий Семенович Сухоруков. Именно благодаря мудрости, за что огромное ему спасибо, командующий сразу оценил, почему стало возможным, что командир полка первого дня службы, минуя все промежуточные инстанции, вышел напрямую на него. Я получил сначала полномочия, потом деньги.
      Вывод, который я сразу сделал после разговора с командующим, пришел легко и просто. Заключался он в расхожей фразе: "Бытие определяет сознание!" Сначала надо перестроить бытие, создать людям человеческие условия, заставить их ощутить, что они - люди, а не гамадрилы, а уже потом на фоне этого и с помощью этого подтягивать сознание, ибо если человек живет, как человек, он и служит по-человечески, а если как свинья, то и все остальное по-свински...
      На фоне того, что ежеминутно резало в полку глаз, задача казалась поистине грандиозной. Но глаза страшат, а руки делают. На следующее утро, выйдя из двери полкового бассейна, где я поселился, а бассейн расположен точнехонько против штаба, я увидел галдящую толпу - человек около десяти.