Эрод понятия не имел, как идут дела в поместье, потому что распоряжались в нем надсмотрщики. Он тоже находился на положении заключенного. И жил в окружении своих экранов, поглощенный мечтами и видениями.
      Бабушки и остальные обитатели поселения провели всю ночь за составлением планов, как сплотить наших людей, чтобы те могли защищаться. Утром, когда пришли мы с матерью, мужчины, обзаведясь оружием, сделанным из сельскохозяйственного инвентаря, охраняли поселение. Бабушки и «укороченные» собрались провести выборы главы общины, которым должен был стать сильный и всеми уважаемый работник с полей. Таким путем они надеялись привлечь молодежь.
      Но к полудню всем надеждам пришел конец. Молодежь словно взбесилась и ринулась в Дом грабить. Надсмотрщики открыли огонь из окон и многих убили, остальные убежали. Надсмотрщики забаррикадировались в доме и принялись пить вино из подвалов Шомеке. Владельцы окружающих плантаций, по воздуху стали подбрасывать им подкрепление. Мы слышали, как приземлялись их флайеры, один за другим. И женщинам, которые остались в Доме, теперь оставалось надеяться лишь на милосердие.
      Что же до нас в поселении, то ворота снова закрылись. Мы переместили мощные запоры с внешней стороны ворот на внутреннюю и решили, что по крайней мере до утра в безопасности. Но к полуночи к поселению подогнали тяжелые тракторы, проломили стену, и в дыру вломилось больше ста человек — наши надсмотрщики и владельцы всех плантаций в округе. Они были вооружены винтовками. А мы дрались лопатами и палками. Один или два из нападавших были убиты или ранены. Они же перебили столько людей, сколько хотели, а затем начали насиловать нас. Это продолжалось всю ночь.
      Группа налетчиков собрала стариков и старух и каждому из них всадила пулю меж глаз, как скотине. Одной из них была моя бабушка. Я так и не узнала, что случилось с матерью. Когда утром меня уводили, я не видела живым никого из крепостных. Мне бросились в глаза окровавленные бумаги, валявшиеся на земле. Документы свободы.
      Нас, несколько девушек и молодых женщин, оставшихся в живых, запихали в кузов машины и доставили в аэропорт. Подталкивая и подгоняя дубинками, нас заставили погрузиться во флайер, который вскоре взмыл в воздух. Я была не в себе и ничего не соображала. Лишь потом, с чужих слов, я узнала, что произошло.
      Мы оказались в поселении, которое как две капли воды походило на наше. Мне даже показалось, что нас вернули домой. Уже занималось утро, и все ушли на работу; в поселении оставались только бабушки, малыши и старики. Бабушки встретили нас с откровенной неприязнью. Сначала я не могла понять, почему все они кажутся мне чужими. Я искала свою бабушку.
      Мы вызывали у обитателей поселения страх, потому что нас приняли за беглецов: в последние годы случалось, что рабы убегали с плантаций, стремясь добраться до городов. И местные жители решили, что наша непокорность доставит им неприятности. Но все же помогли нам помыться и привести себя в порядок, после чего отвели нам место рядом с башней. Свободных хижин не имеется, сказали нам. Мы узнали, что находимся в поместье Зескра. Никто не хотел и слышать о том, что случилось в Шомеке. Им было не нужно наше присутствие. Наши беды их не волновали.
      Мы легли спать прямо на земле, без крыши над головой. Некоторые крепостные ночью перебирались через канаву и насиловали нас, и мы не могли защититься, ибо ни для кого не представляли ценности. Кроме того, мы были слишком слабы и измучены, чтобы сопротивляться. Одна из нас, девочка Абайе, попыталась отстоять себя. Но насильник безжалостно избил ее. Утром она не могла подняться, не могла произнести ни слова. Когда пришли надсмотрщики и увели нас, она так и осталась лежать. Осталась еще одна, крупная и высокая, с большим белым шрамом на голове, уходившим в копну волос. Когда нас уводили, я глянула на нее и узнала Валсу, бывшую мою подругу. Она сидела в грязи, свесив голову.
      Пятерых из нас отправили из поселения в Большой Дом Зескры, на женскую половину. Во мне затеплилась было надежда, потому что я хорошо знала, как вести дом. Но я еще не представляла, как Зескра отличается от Шомеке. Дом в Зескре был полон людей, владельцев и хозяев. Здесь жила большая семья, и если раньше я знала единственного лорда Шомеке, то тут кишели десятки людей со своими вассалами, прислугой и гостями, так что случалось, на мужской половине обитало тридцать-сорок человек и столько же женщин в безе, не говоря уж, что обслуга Дома составляла человек пятьдесят, а то и больше. Нас доставили сюда не в качестве домашних слуг, а как «расхожих женщин».
      После того как мы помылись, нас оставили в большой комнате, где негде было укрыться. Тут уже располагалось больше десятка «расхожих женщин». Те из них, которым нравились эти обязанности, встретили нас без особой радости, восприняв как соперниц, но другие обрадовались нашему появлению, надеясь, что мы заменим их и позволим им вернуться в ряды простых слуг. Все же никто нас не обижал, а кое-кто проявил и заботу о нас, найдя одежду, ибо все это время мы были голыми, и утешив самую юную из нас, Мио, девочку десяти или одиннадцати лет, чье хрупкое белое тело покрывали синевато-коричневые синяки.
      Одной из тех, кто встретил нас, была высокая женщина по имени Сези-Туал. Она с ироническим выражением лица уставилась на меня, и в моей душе что-то ворохнулась.
      — Ты не из «пыльных», — сказала она. — Ты такая же черная, как сам старый черт, лорд Зескры. Малышка, да ты никак важная персона?
      — Нет, мэм, — сказала я. — Я дитя лорда. И ребенок Владыки. Меня зовут Ракам.
      — В последнее время твой дедушка обращался с тобой не лучшим образом, — сказала она. — Может, тебе стоит возносить моления леди Туал Милосердной?
      — Я не ищу милосердия, — ответила я. После этих слов Сези-Туал полюбила меня и взяла под защиту, в которой я так нуждалась.
      Почти каждую ночь нас отсылали на мужскую половину. Когда после обеда леди покидали зал, туда впускали нас, и мы рассаживались на коленях у мужчин и пили с ними вино. Затем они пользовались нами — или тут же, на диванах, или уводили в свои помещения. Мужчины в Зескре не были жестокими. Правда, кое-кому нравилось грубое насилие, но большинство предпочитало думать, что мы получаем наслаждение и хотим того же, чего желают они. И тех и других нетрудно было ублажить, ибо перед одними надо было демонстрировать страх и покорность, а под другими стонать от наслаждения. Но кое-кто из гостей относился совсем к другому типу мужчин.
      Не было ни законов, ни правил, запрещающих уродовать или убивать «расхожих женщин». Хозяину это могло не нравиться, но чувство гордости не позволяло ему противиться прихоти гостя, тем более что у него имелось так много «имущества», что потеря части его не имела значения. Так что мужчины, которые испытывали удовольствие от мучения женщин, охотно приезжали в гостеприимную Зескру. Сези-Туал, любимица старого лорда, могла протестовать и делала это, после чего таких гостей больше не приглашали. Но пока я была в Зескре, Мио, та маленькая девочка из Шомеке, была убита одним из гостей. Он привязал ее к кровати и так сильно затянул узел на шее, что девочка задохнулась.
      Я больше не буду рассказывать о таких вещах. Мне объяснили, что я должна поведать обо всем. Но есть такие истины, которые не приносят никакой пользы. Каждому знанию найдется свое место, сказал мой друг. Но в таком случае что толку в знании того, как этому ребенку пришлось встретить смерть? Не в том ли истина, что она не должна была так умирать?
      Меня часто брал лорд Ясео, мужчина средних лет, которому нравилась моя темная кожа. Он называл меня «миледи». И еще «бунтовщица», потому что события в Шомеке считались бунтом рабов. В те ночи, когда за мной не посылали, я обслуживала всех, кто пожелает.
      Так прошли два года моего пребывания в Зескре, и как-то рано утром ко мне подошла Сези-Туал. Я лишь глубокой ночью покинула постель лорда Ясео. В комнате почти никого не было, потому что ночью шла большая пьянка и почти все девушки присутствовали на ней. Сези-Туал разбудила меня. У нее была странная прическа — густые, как кустарник, кудряшки. Я помню, как надо мной склонилось ее лицо, на которое падали завитки волос.
      — Ракам, — шепнула она, — прошлой ночью ко мне обратился слуга одного из гостей и дал мне вот это. И сказал, что его зовут Сухейм.
      — Сухейм, — повторила я. Мною владело сонное забытье. Я посмотрела на предмет, что она мне протягивала, — какая-то грязная скомканная бумага. — Я не умею читать! — нетерпеливо буркнула я, зевая.
      Но, приглядевшись, я вспомнила, о чем говорилось в этой бумажонке. О свободе. Я видела, как лорд Эрод писал на ней мое имя. Каждый раз, выводя чье-то имя, он громко произносил его, чтобы мы могли знать, на кого выписывается документ. Я запомнила размашистый росчерк первых букв моих имени и фамилии: Радоссе Ракам. Я дрожащими руками взяла бумагу и прошептала:
      — Откуда она взялась?
      — Об этом лучше спроси у Сухейма, — сказала Сези-Туал.
      И тут я поняла, что означает это имя. «Из Хейма». Имя служило паролем. Сези-Туал тоже это знала. Не сводя с меня глаз, она внезапно наклонилась и прижалась лбом к моему лицу, обдавая дыханием шею.
      — Если удастся, я помогу, — прошептала она. Я встретилась с «Сухеймом» в одной из кладовок. И узнала его с первого взгляда: Ахас, который вместе с Геу всегда находился рядом с лордом Эродом. Стройный молчаливый юноша с пыльной пепельной кожей, он никогда не привлекал моего внимания. Разговаривая с Геу, я думала, что, глядя на нас, Ахас таит какие-то нехорошие намерения. И теперь, когда он смотрел на меня, у него тоже было какое-то странное выражение лица — внимательное и бесстрастное.
      — Как ты очутился здесь с лордом Боэбой? — спросила я. — Разве ты не свободен?
      — Я свободен так же, как и ты, — сказал Ахас.
      Я не поняла его.
      — Лорд Эрод не смог защитить даже тебя?
      — Смог, — ответил он. — Я свободный человек. — Лицо его оживилось, теряя мертвенную неподвижность. — Леди Боэба — член Общины. Я работаю для Хейма. Пытаюсь разыскать людей из Шомеке. Мы услышали, что тут живет несколько наших женщин. Живы ли остальные, Ракам?
      У него был тихий, мягкий голос, и, когда он произнес мое имя, у меня перехватило дыхание и в горле встал комок. Я тоже произнесла его имя и приникла к нему.
      — Ратуал, Рамайо, Кео тоже здесь, — сказала я. Ахас осторожно обнял меня. — Валсу в поселении, — продолжала я, — если еще жива. — И заплакала. После смерти Мио я знала, что такое слезы. Ахас тоже плакал.
      Мы говорили с ним, и тогда, и потом. Он объяснил, что по закону мы в самом деле обрели свободу, но в поместьях закон ровно ничего не значит. Правительство не вмешивается в отношения между владельцами и теми, кто считается их «имуществом». Если мы заявим о своих правах, в Зескре нас скорее всего убьют, ибо считают нас украденным «имуществом» и не хотят подвергаться осуждению. Нам остается лишь бежать или дожидаться, пока нас похитят, после чего добираться до города, до столицы. Только там мы сможем обрести безопасность.
      Действовать мы должны лишь в полной уверенности, что никто из рабов Зескры не предаст нас из ревности или из желания выслужиться. Сези-Туал была единственной, кому я могла довериться полностью.
      С ее помощью Ахас и организовал наше бегство. Я не раз уговаривала ее присоединиться к нам, но она решила, что, не имея документов, будет вынуждена постоянно прятаться, а это куда хуже жизни в Зескре.
      — Ты можешь попасть на Йеове, — сказала я.
      Сези-Туал засмеялась:
      — О Йеове я знаю лишь, что оттуда никто не возвращается. Так стоит ли бежать из одной преисподней в другую?
      Отказалась бежать с нами и Ратуал; она стала фавориткой одного из молодых лордов и решила оставаться ею. Рамайо, самая старшая из нас, и Кео, которой только что минуло пятнадцать, захотели присоединиться к нам. Сези-Туал зашла в поселение и выяснила, что Валсу еще жива и продолжает работать на полях. Организовать ее бегство оказалось куда труднее, чем наше. Скрыться из поселения было невозможно. Валсу могла уйти только днем, прямо с поля, на глазах у надсмотрщиков. Даже переговорить с ней оказалось нелегко, ибо бабушки были очень подозрительны. Но Сези-Туал справилась с этой задачей, и Валсу сказала, что готова на что угодно, «лишь бы снова увидеть свою бумагу».
      Флайер леди Боэбы ждал нас на краю огромного поля геде, с которого только что убрали урожай. Стояли последние дни лета. Рано утром Рамайо, Кео и я, каждая сама по себе, вышли из Дома. Никто не обратил на нас внимания, поскольку считалось, что идти нам некуда. Зескру окружали огромные угодья других поместий, в которых у беглого раба на сотни миль вокруг не имелось ни одного друга. Одна за одной, разными путями, минуя поля и лесные посадки, мы крадучись добрались до флайера, в котором ждал Ахас. У меня так колотилось сердце, что я с трудом дышала. Мы стали ждать Валсу.
      — Вот она! — сказала Кео, стоявшая на крыле флайера, и показала на широкое скошенное поле.
      На дальнем конце его из-за деревьев показалась Валсу. Она бежала тяжело, но уверенно, словно ей нечего было бояться. Внезапно она остановилась и повернулась. В первую секунду мы не поняли, что произошло. Затем увидели двух мужчин, которые, выскочив из лесной тени, преследовали ее.
      Она не стала убегать, понимая, что таким образом приведет их к нам. А, развернувшись, двинулась в сторону преследователей и бросилась на них, как дикая кошка. Раздался выстрел. Падая, Валсу сбила с ног одного из мужчин и придавила его своим телом. Другой изрешетил ее пулями.
      — По местам, — сказал Ахас. — Взлетаем. — Мы вскарабкались во флайер, и машина прыгнула в воздух, как нам показалось, так же стремительно, как Валсу кинулась на преследователей, и мы знали, что она тоже взлетела в небо — навстречу своей смерти, которая принесла ей свободу.

      Я сложила свою вольную и все время, пока мы находились в воздухе, и пока приземлялись, и пока машина везла нас по улицам города, не выпускала документ из рук. Увидев, как я прижимаю бумагу к груди, Ахас сказал, что теперь мне не о чем беспокоиться. Все данные о нашем освобождении внесены в файлы правительства и здесь, в городе, никто не посмеет усомниться в правильности этих данных.
      — Мы свободные люди, — сказал он. — Мы гареоты, то есть владельцы, у которых нет имущества. Такие же, как лорд Эрод.
      Эти слова ни о чем мне не говорили. Мне предстояло усвоить много понятий. А бумагу я буду держать при себе, пока не найду места, куда можно ее спрятать.
      Мы прошли по улицам, и Ахас привел нас к одному из больших домов, которые бок о бок стояли вдоль тротуара. Он назвал его «компаундом», но мы решили, что это, должно быть, хозяйское здание. Нас приветливо встретила женщина средних лет. Она была белокожей, но говорила и вела себя как владелица, так что я не поняла, кто она такая. Она назвалась Ресс и объяснила, что является арендницей и домоправительницей этого строения.
      Арендники были «имуществом», которое владельцы сдавали напрокат компаниям. Если их нанимала большая компания, то предоставляла им жилье в своих «компаундах». В городе проживало очень много арендников, которые работали в небольших компаниях или сами вели бизнес; они обитали в доходных домах, которые назывались «общими компаундами». Жильцы их были обязаны соблюдать комендантский час, и на ночь двери запирались, но других ограничений не имелось; в доме существовало самоуправление, которое получало поддержку от коммуны. Часть жильцов принадлежала к арендникам, но многие, подобно нам, были гареотами, недавними рабами. В сорока квартирах тут ютилось около ста человек. За порядком следили несколько женщин, которых я называла бабушками, но сами себя они считали домоправительницами.
      В поместьях, расположенных в глубине страны, где жили по законам далекого прошлого и существование которых оберегалось милями пространства и столетними обычаями, любое «имущество» целиком и полностью зависело от милости хозяина. И из этих заброшенных мест мы попали в огромное двухмиллионное скопление народа, где никто не был защищен от случайности или стечения обстоятельств и где нам следовало как можно скорее усвоить науку выживания, тем более что наше существование теперь зависело только от нас самих.
      Никогда раньше я не видела улиц. Не прочитала ни слова. Мне многому предстояло научиться.
      Присутствие Ресс сразу же внесло ясность. Она была типичной городской женщиной — быстро соображала и быстро говорила; нетерпеливая, напористая и впечатлительная. Я долго не понимала Ресс и не испытывала к ней симпатии. В ее присутствии я чувствовала себя глупой неповоротливой деревенщиной. И часто злилась на нее.
      Точнее, я постоянно находилась в этом состоянии. Живя в Зескре, я не знала, что такое гнев. Не могла его себе позволить. Он бы сгрыз меня. Нынешняя жизнь давала много оснований для него, но я поняла, что от этих страстей немного толку. И молча таила их при себе.
      Кео и Рамайо жили вместе в большой комнате, а я занимала комнатку поменьше рядом с ними. Раньше у меня никогда не было своей комнаты. На первых порах в ней я чувствовала себя неуютно и боялась одна, но вскоре мне стало это нравиться. И первое, что я сделала по своей воле, как свободная женщина, — это закрыла за собой дверь.
      Вечерами я могла, сидя за закрытой дверью, учиться. День начинался с того, что с утра нас готовили к какой-нибудь работе, а к полудню мы занимали места в классах, где учились чтению и письму, арифметике и истории. Рабочие навыки я осваивала в маленькой мастерской, где из бумаги и тонких деревянных пластин делали шкатулки для хранения косметики, печенья, украшений и тому подобных мелочей. Я училась всем тонкостям ремесла — и делать коробки, и украшать их, стараясь изо всех сил, потому что в городе было много хороших художников.
      Мастерская принадлежала члену Общины. Рабочие постарше были арендниками. Когда моя учеба подойдет к концу, я тоже буду получать деньги.
      Пока же меня, как Кео с Рамайо и остальных обитателей поместья Шомеке, которые жили в разных местах, поддерживал лорд Эрод. Он никогда не появлялся в нашем доме. Я думаю, он не хотел встречаться ни с кем из тех, кого столь неудачно освободил. Ахас и Геу рассказывали, что он продал большую часть земель в Шомеке, часть денег отдал Общине, а часть решил употребить на то, чтобы проложить себе путь в политику, ибо теперь существовала Радикальная партия, которая ратовала за освобождение.
      Несколько раз меня навещал Геу. Он стал настоящим городским жителем, щеголеватым и уверенным. Я чувствовала, что, глядя на меня, он думает, как я была «расхожей женщиной» в Зескре, и мне не хотелось видеться с ним.
      Теперь я искренне восхищалась Ахасом, на которого в былые времена не обращала внимания, но теперь видела, насколько он смел, решителен и добр. Это он искал нас, нашел и спас. Давали деньги хозяева, но все заботы легли на плечи Ахаса. Он часто заходил повидаться с нами. Он оставался единственной связующей нитью с моим детством.
      Он приходил как друг, как товарищ, ничем не напоминая о моем прошлом рабыни. Я злилась на каждого мужчину, который смотрел на меня как на женщину. Я злилась на женщин, которые видели во мне чувственную сексуальность. Леди Тазеу было нужно лишь мое тело. И в Зескре было нужно только оно. Даже лорд Эрод, который так и не прикоснулся ко мне, видел лишь мое тело. Плоть, которая, ласкаешь ты ее или нет, всегда к твоим услугам. Можешь брать ее, а можешь и воздержаться — как захочется. Я ненавидела в себе все, что имело отношение к сексу — свои гениталии и груди, округлости бедер и живота. Еще в бытность свою ребенком я носила свободные легкие одежды, скрывающие чувственность женского тела. Когда мне начали платить и я смогла покупать или сама шить себе одежду, я предпочитала, чтобы она была из грубых, тяжелых тканей. Больше всего мне нравились в себе руки, которые умело справлялись с работой, и голова, пусть пока и не очень толковая, но я продолжала учиться, не считаясь со временем.
      Мне нравилась история. Я выросла, не имея о ней представления. И Шомеке, и Зескра жили сами по себе, довольствуясь раз и навсегда заведенным образом жизни. О тех временах, когда существовал иной порядок вещей, никто не знал ровно ничего. Никто не догадывался, что есть места, где жизнь течет по-другому. Мы были в рабских оковах лишь настоящего времени.
      Да, конечно, Эрод говорил о переменах, но сотворить их предстояло владельцам. Нас ждали перемены, мы будем свободными, однако нас продолжали воспринимать как чью-то собственность. А из истории я поняла, что свободу не ждут, ее творят сами.
      Первой книгой, которую я одолела самостоятельно, была история Йеове, написанная просто и ясно. Она рассказывала о днях колонии, о четырех корпорациях, об ужасах первого столетия, когда корабли доставляли на Йеове рабов и забирали драгоценную руду. Рабы были столь дешевы, что когда, отработав несколько лет в шахтах, они умирали, корабли безостановочно подвозили новые партии. «О, о, Йеове, никто не возвращается назад». Затем корпорации начали отправлять женщин-рабынь, чтобы те работали и размножались, и по прошествии лет «имущество» выплеснулось за пределы поселений и создало города — такие большие, как тот, в котором я сейчас обитала. Но распоряжались в них не владельцы или надсмотрщики. Города находились под началом тех, кто считался «имуществом», так же, как наш Дом.
      На Йеове все «имущество» принадлежало корпорациям. Рабы получали свободу во временное пользование, выплачивая корпорациям часть своего жалованья, так же, как в некоторых местах на Вое Део издольщики платят своим хозяевам. На Йеове таких называли вольноотпущенниками. Не свободными людьми, а лишь пользующимися свободой. И тогда, как повествовала история, которую я читала, они стали задумываться: почему же мы не свободные люди? И они совершили революцию, Освобождение. Началась она в Надами, откуда распространилась дальше. Тридцать лет они дрались за свою свободу. И всего три года назад одержали победу в этой войне: изгнали из своего мира корпорации, хозяев и надсмотрщиков. Они танцевали и пели на улицах — свобода, свобода! Книга, которую я читала (пусть медленно, но все же я читала ее!), была напечатана там — на Йеове, в Свободном Мире. Ее доставили на Уэрел. И для меня она стала святой книгой.
      Я спросила у Ахаса, как сейчас обстоят дела на Йеове, и он рассказал, что там создано свое правительство и написана великая Конституция, согласно которой все люди равны перед законом.
      По телесети, в сводках новостей говорилось, что на Йеове все передрались между собой, что там вообще нет никакого правительства, люди голодают, а в городах, не считаясь ни с законом, ни с порядком, свирепствуют шайки дикарей из глубинных районов страны и молодежные банды. Говорилось, что в этом обреченном умирающем мире правят бал коррупция и невежество.
      Ахас рассказал, Что правительство на Вое Део, которое вело войну против Йеове и проиграло ее, теперь боится, что Освобождение придет и на Уэрел.
      — Не верь никаким новостям, — дал он мне совет. — Особенно тем, которые якобы поступают с мест. Даже не слушай и не смотри их. В них столько же вранья, сколько и во всем остальном, но если ты смотришь и чувствуешь, то сможешь поверить. Они это знают. А если они владеют нашими мозгами, то могут обойтись без оружия. У владельцев нет ни камер, ни репортеров на Йеове, «новости» свои они просто выдумывают и используют актеров. Допуск на Йеове имеют только кое-какие чужаки из Экумены; да и то жители Йеове обсуждают, не стоит ли выслать их, чтобы мир, который они завоевали, принадлежал только им.
      — Но как же в таком случае быть с нами? — спросила я, потому что уже стала мечтать, как отправлюсь туда, в Свободный Мир, когда Хейм соберет чартерный рейс и увезет людей.
      — Некоторые из жителей Йеове считают, что «имущество» может высадиться. Другие говорят, что не прокормят такое количество ртов, и вообще боятся перенаселения. Обсуждают они эту проблему вполне демократически. Скоро она будет решена в ходе первых выборов на Йеове.
      Ахас тоже мечтал отправиться на Йеове. Мы обсуждали наши планы с пылом влюбленных, говорящих о любви.
      Но пока корабли на Йеове не ходили. Хейм не мог действовать открыто, а Общине было запрещено выступать от его имени. Экумена предложила доставлять на своих кораблях всех, кто пожелает отправиться в путь, но правительство Вое Део отказало ей в праве пользоваться своими космопортами. Пускай доставляют только своих. Никто из жителей Уэрела не мог покинуть свою родину.
      Ведь всего сорок лет назад Уэрел разрешил чужакам совершать посадку на своей территории и установил с ними дипломатические отношения. Я продолжала изучать историю и постепенно стала разбираться в сущности тех, кто господствовал на Уэреле. Та чернокожая раса, которая сначала завоевала народы Великого континента, а потом и весь мир, которая стала называть себя хозяевами, существовала в убеждении, что таков единственный и неизменный порядок вещей. Они считали, что являют собой образец человечества, что их поступки не подлежат сомнению и что им открыты все истины. Все остальные народы Уэрела, даже сопротивляясь новоявленным хозяевам, подражали им, старались стать такими же, как они, и вести такой же образ жизни. Но когда с неба спустились другие люди, которые и выглядели по-другому, и вели себя необычно, и обладали иными знаниями, и не позволили ни завоевать себя, ни обратить в рабство, раса хозяев отказалась иметь с ними дело. Им потребовалось четыреста лет, дабы признать, что те, другие, во всем равны им.
      Я стояла в толпе на митинге Радикальной партии, где выступал Эрод; он был, как всегда, прекрасен. Я обратила внимание на женщину, которая тоже внимательно слушала его. У нее была странная коричневато-оранжевая кожа, как кожура пини, и даже в уголках глаз виднелись белки. Я было подумала, что она больна и ее грызет гнойный червь, как лорда Шомеке, у которого изменился цвет кожи и от глаз остались одни белки. Передернувшись, я отодвинулась от нее. Глянув на меня, она улыбнулась и снова стала слушать оратора. Волосы ее клубились густым облаком, как у Сези-Туал. На ней было изящное платье, хотя и странного покроя. До меня далеко не сразу дошло, кто она такая и что эта женщина явилась сюда из невообразимо далекого мира. И самое удивительное заключалось в том, что, несмотря на странную кожу, глаза и волосы, она все-таки была таким же человеком, как и я, в чем я не сомневалась. Потому что чувствовала это. На мгновение меня охватило глубокое беспокойство. Затем оно перестало меня тревожить, уступив место неодолимому любопытству, почти томлению сблизиться с ней. Я хотела познакомиться с ней, узнать то, что было ей известно.
      Душа расы хозяев боролась во мне с душой свободного человека. И от этого мне не избавиться всю жизнь.
      Научившись читать, писать и пользоваться калькулятором, Кео и Рамайо перестали ходить в школу, но я продолжала учиться. Когда в школе, которую содержал Хейм, не осталось курсов, которые я могла бы посещать, учителя помогли мне сориентироваться в телесети. Хотя правительство контролировало такие курсы, на них преподавали прекрасные учителя, которые вели группы со всего света, рассказывая о литературе, истории, науках и искусстве. Я всегда старалась как можно больше узнать об истории.
      Ресс, которая была членом Хейма, первым делом отвела меня в библиотеку Вое Део. Поскольку она была открыта только для хозяев, то там не существовало цензуры правительства. Но библиотекари под тем или иным предлогом старались не иметь дела со светлокожими, пусть даже те и считались свободными. Я же обладала темной кожей, и город научил меня держаться с гордой независимостью, которая избавляла от многих неприятностей и оскорблений.
      Ресс подсказала, что я должна войти в библиотеку с таким видом, словно она принадлежит мне. Так я и поступила и без всяких вопросов получила все права и привилегии читателя. Я начала читать взахлеб, все, что мне хотелось, в этом огромном книжном собрании, каждую книгу, которая попадала мне в руки. Чтение стало моей радостью. В нем состояли суть и смысл моей свободы.
      Кроме приятной работы в картонажной мастерской, которая хорошо оплачивалась и позволяла проводить время в симпатичном обществе, кроме учебы и чтения, в моей жизни больше ничего не существовало. Да я и сама не хотела ничего иного. Я была одинока, но не считала, что одиночество слишком тягостно, коль скоро у меня имелось то, чего я хотела.
      Ресс, которую я недолюбливала, считалась моей подругой. Я ходила с ней на собрания Хейма и посещала развлечения, в которых без ее подсказок ничего бы не поняла.
      — Старайся, деревенщина, — могла сказать она мне. — Будешь обучать молодую поросль на плантациях.
      Она таскала меня в театр макилов и в танцзал, где исполняли хорошую музыку. Ей постоянно хотелось танцевать. Я позволяла ей учить себя, но танцы не доставляли мне особого удовольствия. Как-то вечером, когда мы танцевали «медленную поступь», она стала прижиматься ко мне, и, посмотрев ей в лицо, я увидела на нем откровенное и недвусмысленное чувственное желание. Я отпрянула от нее.
      — Не хочу танцевать, — сказала я.
      Мы пошли домой. Дойдя до дверей моей комнаты, Ресс попыталась меня поцеловать. Меня замутило от ярости.
      — Не хочу!
      — Прости, Ракам, — сказала она. Такого тихого и покорного голоса я у нее никогда не слышала. — Я понимаю, что ты должна сейчас чувствовать. Но тебе придется пройти через это, у тебя должна быть своя жизнь. Да, я не мужчина, но я очень хочу тебя.
      Я оборвала ее:
      — Меня использовала женщина еще до того, как ко мне прикоснулся мужчина. Тебя интересует, хочу ли я этого? Никто и никогда больше не будет пользоваться мною!
      Ярость и ненависть хлестали из меня ядовитым фонтаном, как гной из раны. Если бы Ресс снова попыталась прикоснуться ко мне, я могла ее изуродовать. Я захлопнула дверь у нее перед носом. Потом, вся дрожа, добралась до стола, села и стала читать книгу, что лежала, открытая, передо мной.
      На следующий день мы обе испытывали смущение и держались друг с другом жестко и напряженно. Но кроме той грубоватости, которой наделил ее город, Ресс было свойственно и терпение. Она больше не пыталась проявлять любовных чувств и наконец завоевала мое доверие, и я стала рассказывать ей то, о чем никому не говорила. Она внимательно слушала, а потом выложила то, о чем думала.
      — Деревенщина, — сказала она, — все ты делаешь неправильно. И нечему тут удивляться. Ты и не могла вести себя по-другому. Ты считаешь, что секс — это то, что делают с тобой. Все не так. Делать должна ты. С кем-то другим. И не для него. Ты вообще еще не знаешь, что такое секс. Ты знакома только с насилием.
      — Давным-давно лорд Эрод все это говорил мне, — ответила я с горечью. — Мне безразлично, как это называется. Я сыта по горло. На всю оставшуюся жизнь. И могу только радоваться, что у меня никого нет.
      Ресс скорчила гримасу:
      — В двадцать два года? Может, на какое-то время тебе и хватит. Если тебя это устроит, будь счастлива. Но подумай над моими словами. Ты лишаешься немалой части бытия.
      — Когда мне понадобится секс, я и сама смогу доставить себе удовольствие, — сказала я, не заботясь, что мои слова могут обидеть ее. — Любовь не имеет с ним ничего общего.
      — Вот тут ты ошибаешься, — возразила Ресс, но я не слушала ее. Я получила знания от учителей и из книг, которые сама выбирала, и не нуждалась в советах, о которых не просила. Я отказывалась слушать, когда мне указывали, что делать и как думать. Если я свободна, то до мозга костей. Я напоминала ребенка, который начинает ходить.
      Ахас тоже давал мне советы. Он сказал, что дальше продолжать образование глупо.
      — Сколько бы ты ни читала, тебе уже не извлечь из книг ничего полезного, — сказал он. — Это самообман. А нам нужны руководители и члены организации, обладающие практическими навыками.
      — Нам нужны учителя!
      — Да, — согласился он, — но уже год назад ты знала достаточно, чтобы учить других. Что толку в древней истории, в рассказах о других мирах? Нам предстоит делать революцию!
      Я не могла расстаться с книгами, но стала испытывать чувство вины. Я стала преподавать в школе Хейма, обучая неграмотное «имущество» чтению и письму — точно так же, как три года назад учили меня. То была нелегкая работа. Взрослому человеку трудно научиться читать, когда этим приходится заниматься по вечерам, после тяжелой работы. Куда проще, когда телесеть вбивает тебе в голову все, что необходимо.
      Про себя я продолжала спорить с Ахасом и как-то спросила у него:
      — Есть ли библиотека на Йеове?
      — Не знаю.
      — Тебе известно, что ее нет. Корпорации не оставили по себе никаких библиотек. Они им были не нужны. Их руководители были невежественными людьми, которых не интересовало ничего, кроме дохода. Знание само по себе несет добро. И я продолжаю учиться, чтобы принести знания на Йеове. Будь я в силах, то притащила бы им всю здешнюю библиотеку!
      Он уставился на меня.
      — Что думают владельцы, что они делают — вот о чем рассказывают все их книги. И на Йеове они не нужны.
      — Еще как нужны, — ответила я, не сомневаясь, что он ошибается, хотя опять не могла объяснить почему.
      Вскоре меня пригласили преподавать историю, так как один из учителей покинул школу. Эти уроки проходили как нельзя лучше. Я старательно готовилась к ним. Меня попросили проводить занятия с наиболее успевающими учениками, и с этим заданием я тоже справилась. Слушателям были интересны идеи, которые я извлекала из хода истории, и те сравнения, что приходили мне на ум при сравнении нашего мира с другими. Я изучала, как разные народы воспитывают своих детей, кто несет за них ответственность и как надо понимать ее, ибо мне казалось, что именно так люди обретают свободу или ввергают себя в рабство.
      Один из разговоров на эту тему состоялся с человеком из посольства Экумены. Я испугалась, увидев в аудитории чужое лицо. Еще больше я перепугалась, когда узнала его. Он вел начальный курс истории Экумены, которую я изучала по телесети. Я слушала его, затаив дыхание, хотя никогда не участвовала в дискуссиях. Знания, которые я обрела, оказали на меня большое воздействие. Мне почудилось, что он сочтет меня самонадеянной, если я начну говорить о вещах, доподлинно известных ему, и с трудом, запинаясь, провела урок, стараясь не глядеть на его лицо с глазами почти без белков.
      После занятий он подошел ко мне, вежливо представился, похвалил мою лекцию и спросил, читала ли я такие-то книги. Он говорил со мной так доверительно и открыто, что я не могла не проникнуться доверием к нему. Скоро он полностью завоевал его. Я нуждалась в его советах и руководстве, ибо даже умные люди написали и произнесли массу глупостей об отношениях между мужчиной и женщиной, от чего зависела жизнь детей и ценность полученного ими образования. Он знал, какие книги стоит читать, и после знакомства с ними я уже могла идти дальше сама.
      Его имя было Эсдардон Айя. Он занимал какой-то высокий пост в посольстве, я не знала точно, какой именно. Родился он на Хайне, в Старом Мире, колыбели человечества, откуда вышли все наши предки.
      Порой я думала: как странно, что я знаю о таких вещах, о столь древних и далеких материях, я, которая до шести лет не подозревала о существовании мира за стенами поселения, а до восемнадцати понятия не имела, как называется страна, в которой мне довелось жить! Когда я только осваивалась в городе, кто-то упомянул Вое Део, а я спросила: «Где это?» Все так и уставились на меня. Женщина, старая арендница с грубым голосом, сказала: «Да здесь, пыльная моя. Здесь и есть Вое Део. Моя и твоя страна!»
      Я рассказала об этом Эсдардону Айе. Он не засмеялся.
      — Страна, люди? — сказал он. — Какие странные и трудные для восприятия идеи.
      — Я родом из рабства, — сказала я, и он кивнул.
      Теперь я редко виделась с Ахасом. Мне не хватало его дружбы, но отношения наши уже не были столь теплыми.
      — Ты стала такой самодовольной, все время на людях, публикуешься, выступаешь перед аудиторией, — заметил он как-то раз. — Ты занята только собой, а не нашим делом.
      — Но я говорю с людьми в Хейме, — возразила я. — Пишу о том, что нам надо знать. Все, что я делаю, служит делу свободы.
      — Общину не устраивают твои памфлеты, — серьезно сказал он с таким видом, словно сообщал тайну, которую мне необходимо было знать. — Меня попросили передать тебе, чтобы впредь до публикации ты представляла свои сочинения на рассмотрение комитета. Прессой руководят слишком горячие головы, и из-за них у наших кандидатов от Хейма масса хлопот и неприятностей.
      — У наших кандидатов! — взорвалась я. — Никто из хозяев не будет моим кандидатом! Или ты снова получаешь указания от молодого хозяина?
      Мои слова ошеломили его.
      — Если ты ставишь себя во главу угла и отказываешься сотрудничать, то навлекаешь опасность на нас всех.
      — Я не ставлю себя во главу угла — это свойственно политикам и капиталистам. Во главу угла я ставлю свободу. Так почему ты не можешь сотрудничать со мной? Наши пути расходятся, Ахас!
      Разозлившись, он ушел, оставив меня в таком же состоянии.
      Думаю, Ахаса расстроило, что я перестаю зависеть от него. А может, он ревновал к моей независимости, поскольку оставался при лорде Эроде. Ему была свойственна преданность. Ссора нам обоим причинила боль. И мне бы хотелось знать, какая судьба постигла его в те нелегкие времена, которые обрушились на нас.
      В его обвинениях была и доля правды. Я обнаружила, что способна говорить и писать такие вещи, которые глубоко трогали сердца и мысли людей. Никто не дал мне понять, что опасность, которую несет в себе такой дар, соизмерима с его силой. Ахас сказал, что я ставлю себя во главу угла, но я-то знала, что он не прав. Я целиком и полностью отдавала себя служению лишь истине и свободе. Никто не объяснил мне, что цель не может оправдывать средства, а конечную цель знал только великий Камье. Бабушка могла поведать мне о ней. Могли бы напомнить строки «Аркамье», но я нечасто заглядывала в них, а в городе не было стариков, которые вечерами «пели» бы эти слова. Впрочем, я бы все равно не расслышала их из-за отчетливого звучания моего прекрасного голоса, который излагал прекрасные истины.
      Я была уверена, что никому не приношу вреда, если не считать, что вся наша деятельность привлекала внимание правителей Вое Део, давая им понять, что Хейм растет, а Радикальная партия становится все сильнее — и рано или поздно они должны были выступить против нас.
      Мало-помалу среди нас начались распри. В «общих компаундах», кроме мужской и женской половин, появились и несколько квартир для пар. Это было кардинальным нововведением. Любого рода браки в среде «имущества» считались незаконными. Парами позволялось жить только с разрешения владельца. Закон предписывал «имуществу» хранить верность и проявлять преданность только по отношению к своему владельцу. Дети принадлежали не матери, а хозяину. Но поскольку гареоты жили рядом с «имуществом», которое кому-то принадлежало, на их семейные апартаменты не обращали внимания или просто терпели. А тут внезапно закон решительно изменили, пары подверглись аресту, были оштрафованы, если они являлись налогоплательщиками, разделены и отправлены в дома, находящиеся под управлением корпораций. Ресс и другие наши домоправительницы были оштрафованы и предупреждены, что, если подобные «аморальные проявления» снова будут иметь место, их привлекут к ответственности и отправят в рабочие лагеря. Двое малышей одной из пар не были внесены в правительственные списки и, когда забрали их родителей, оказались брошенными на произвол судьбы. Кео и Рамайо взяли детей к себе и стали их опекунами на женской половине, ибо так всегда полагалось поступать с сиротами в поселениях.
      На встречах Хейма и Общины шли жаркие дебаты о том, что произошло. Некоторые утверждали, что Радикальная партия должна решительно поддержать право «имущества» жить семьями и воспитывать детей. Это не несет в себе прямой угрозы хозяевам и соответствует естественным инстинктам многих рабов, особенно женщин, которые, хотя не имеют права голоса, все же являются ценными союзниками. Другие же считали, что все проявления личной жизни должны уступить место преданности делу свободы и отойти на второй план, когда предстоит великое дело освобождения. На встрече об этом говорил лорд Эрод. Я поднялась, чтобы ответить ему. Не может быть свободы без права на свободу сексуальную, сказала я, и пока женщинам не позволят, а мужчины не изъявят желания нести ответственность за своих детей — не может быть и речи о свободе для женщины, относится ли она к владельцам или входит в состав «имущества».
      — Мужчины должны нести ответственность за окружающий мир, за тот огромный мир, в который предстоит войти детям; женщины отвечают за существование в стенах дома, за моральное и физическое здоровье и воспитание детей. Это разделение установлено Богом и природой, — ответил Эрод.
      — Означает ли в таком случае раскрепощение женщины, что она вольна удалиться в безу и закрыться у себя на женской половине?
      — Конечно, нет, — начал он, но я прервала его, боясь, что Эрод пустит в ход свой язык златоуста:
      — Что же тогда означает свобода для женщины? Значит, она отличается от свободы мужчины? Или от права свободного человека ощущать себя таковым.
      Ведущий собрание, разгневавшись, дал понять, чтобы мне заткнули рот, но часть женщин поддержала меня.
      — Когда же Радикальная партия выступит в нашу защиту? — закричали они, а одна пожилая женщина вопросила: — Где же ваши женщины, именно ваши, хозяева, которые хотят покончить с рабством? Почему их нет здесь? Вы не выпускаете их из безы?
      Председатель заколотил по столу, и наконец ему удалось восстановить порядок. Мне было и радостно и грустно. Я видела, что Эрод и другие его сподвижники по Хейму теперь смотрели на меня как на явную возмутительницу спокойствия. И в самом деле — мои слова провели водораздел между нами. Но разве и раньше мы не были разделены?
      Мы, группа женщин, направились домой, громко обсуждая наши проблемы. Теперь это были мои улицы, с их движением, с их огнями и бедами, с кишевшей на них жизнью. Я стала женщиной города, свободной женщиной. Город принадлежал мне. У меня было будущее.
      Споры продолжались. Меня то и дело просили выступать в самых разных местах. Когда я покидала одну такую встречу, ко мне подошел Эсдардон Айя, человек с Хайна и, делая вид, что обсуждает мою речь, походя бросил:
      — Ракам, тебе угрожает опасность ареста. Я не поняла его. Он отвел меня в сторону и продолжил:
      — В посольстве ходят слухи? Правительство Вое Део собирается изменить статус вольноотпущенного «имущества». Вас больше не будут считать гареотами. Каждому придется иметь хозяина, который станет содержать вас.
      То была плохая новость, но, обдумав ее, я сказала:
      — Думаю, что смогу найти такого. Может быть, лорда Боэбу.
      — Спонсору-хозяину придется получить одобрение правительства? Что приведет к ослаблению Общины, ибо между «имуществом» и владельцами начнутся раздоры. С их стороны, это довольно умный шаг, — сказал Эсдардон Айя.
      — Что будет с теми из нас, кто не сможет найти себе такого спонсора?
      — Вас будут считать беглецами.
      А это означало либо смерть, либо рабочий лагерь, либо продажу с аукциона.
      — О Камье всемогущий, — простонала я, ухватив Эсдардона Айю за руку, потому что у меня потемнело в глазах.
      Мы двинулись дальше по улице. Когда в голове у меня прояснилось, я увидела высокие здания города, залитые светом, и улицы, которые, как мне еще недавно казалось, были моими.
      — У меня есть друзья, — сказал человек с Хайна, что шел рядом со мной, — которые собираются отправиться в королевство Бамбур.
      Помолчав, я спросила:
      — А что мне там делать?
      —  — Оттуда отправляются корабли на Йеове.
      — На Йеове, — повторила я.
      — Так я слышал. — Тон у Эсдардона был такой, словно мы обсуждали маршрут городского такси. — Я предполагаю, что через несколько лет рейсы на Йеове начнутся и из Вое Део. С ними будут отправлять неисправимых бунтовщиков, возмутителей спокойствия, членов Хейма. Но это предполагает признание Йеове как независимого государства, на что пока еще не могут пойти. Тем не менее Вое Део закрывает глаза на некоторые полузаконные торговые сделки, которые позволяют себе зависимые от него страны? Пару лет назад король Бамбура купил один из старых кораблей корпораций, «Колониальный торговец». Король предполагал, что ему понравится летать на луны Уэрела. Но, как выяснилось, эти луны наводят на него тоску. И он сдал корабль в аренду консорциуму ученых из университета Бамбура и группе столичных бизнесменов. Некоторые промышленники в Бамбуре поддерживают небольшую торговлю с Йеове, и в то же время исследователи из университета организуют туда научные экспедиции. Конечно, каждый полет обходится очень недешево, так что они до отказа набивают корабль учеными, куда бы те ни отправлялись.
      Я слушала и как бы не слышала его, но тем не менее мне все было ясно.
      — Вот таким образом, — сказал он, — они нашли выход из положения.
      Как всегда, Эсдардон говорил тихо и спокойно, с легким юмором, но без тени превосходства.
      — А знает ли Община об этом корабле? — спросила я.
      — Я уверен, что кое-кто из ее членов, конечно, знает. И люди из Хейма. Но это знание довольно опасно. Если Вое Део убедится, что вассальное государство экспортирует ценное имущество? Откровенно говоря, мы предполагаем, что они кое о чем догадываются. Но такого рода решение принять нелегко. Оно опасно, и после него уже нет пути назад. Именно из-за этой опасности я и медлил с нашим разговором. Я настолько оттянул его, что тебе необходимо принимать решение как можно быстрее. Ракам. В сущности, уже сегодня вечером.
      Сквозь слепящую пелену городских огней я уставилась в небо, которое скрывалось за ними.
      — Улетаю, — сказала я. В памяти у меня всплыл облик Валсу.
      — Хорошо, — сказал Эсдардон.
      На следующем углу он резко сменил направление, и мы двинулись в другую сторону от моего дома, по направлению к посольству Экумены.
      Я никогда не пыталась понять, почему Айя это для меня сделал. Он был закрытый человек, обладавший тайной властью, но всегда говорил только правду и, думаю, следовал путями сердца, когда мог себе это позволить.
      Когда мы оказались на территории посольства, в большом парке, пространство которого было подсвечено утопленными в земле зимними фонариками, я остановилась.
      — Мои книги, — сказала я.
      Эсдардон вопросительно посмотрел на меня.
      — Я хочу взять на Йеове свои книги, — повторила я. Голос мой дрожал от сдерживаемых слез, словно все, что я оставляла, не стоило моих книг. — Думаю, на Йеове нужны книги, — объяснила я.
      Помолчав, Айя ответил:
      — Я постараюсь выслать их со следующим рейсом. А теперь я должен посадить тебя на корабль. — И понизив голос, добавил: — Конечно же, Экумена не может открыто помогать беглым рабам?
      Повернувшись, я взяла его за руку и на мгновение приложила ее ко лбу — единственный раз в жизни, когда мне захотелось это сделать.
      Эсдардон удивился.
      — Пошли, пошли, — сказал он и торопливо повлек меня за собой.
      Посольство охраняли наемные стражники с Уэрела, главным образом веоты, представители древней воинской касты. Один из них, серьезный, вежливый и предельно молчаливый человек, проводил меня к флайеру из Бамбура, островного королевства к востоку от Великого континента. У него были с собой все необходимые для меня документы. Он доставил меня из аэропорта к королевскому космопорту, который король возвел для своего корабля. Там меня без промедления подняли на борт судна, которое, готовое к взлету, уже стояло на огромной стартовой площадке.
      Я представляла себе, что, когда король отправлялся полюбоваться лунами, в его распоряжении были удобные апартаменты в носовой части. Но корпус корабля, который принадлежал Сельскохозяйственной корпорации, состоял из огромных трюмов, в которые в свое -время грузилась продукция колонии. В четырех грузовых емкостях, куда когда-то засыпали зерно с Йеове, сейчас хранились сельскохозяйственные машины, что производились на Бамбуре. Пятый трюм был пассажирским.
      Сидений в грузовых трюмах не было. На полу валялись матрацы, и мы расположились на них, подобно грузу раскрепившись между стойками и опорами трюма. Вместе со мной летело еще примерно пятьдесят «ученых». Я последняя поднялась на борт, и мне помогли застегнуть ремни безопасности.
      Члены команды, нервничая, носились сломя голову и говорили только на языке Бамбура. Я не могла понять почти ни одного слова из указаний, которые они нам давали. Мне понадобилось срочно облегчить мочевой пузырь, но они кричали «Нет времени, нет времени!» Так что мне пришлось изо всех сил сдерживаться, пока задраивали огромные двери трюма, которые заставили меня вспомнить ворота поселения в Шомеке. Спутники вокруг переговаривались на своем языке. Плакал ребенок. Я понимала их язык. Затем где-то внизу, под нами, раздался ужасный грохот. Я почувствовала, как мое тело распластывается на полу, будто меня придавила огромная мягкая нога, пока лопатки не впечатались в матрац, а язык запал во рту, словно стремился задушить меня: и тут, мучительно содрогнувшись, мочевой пузырь изверг свое горячее содержимое.
      Затем мы оказались в невесомости, плавая в паутине наших пут. Верх и низ поменялись местами, и невозможно было определить, где пол, а где потолок. Я слышала, как вокруг меня опять все стали переговариваться, называя друг друга по именам и говоря то, что и следовало произносить в такой ситуации: «Ты в порядке? — Да, со мной все хорошо». Ребенок беспрестанно кричал, издавая истошные вопли. Женщина рядом со мной села и стала растирать руки и грудь в тех местах, где тело перехватывали пристежные ремни. Я решила было последовать ее примеру, но тут из динамиков раздался громкий хриплый голос, повторивший приказ на языке Бамбура, а потом на наречии Вое Део:
      — Не отстегивать ремни! Не сходить с мест! Корабль подвергся нападению! Он в исключительно опасном положении!
      И я осталась лежать, окруженная туманным облачком моей распыленной мочи, слушая незнакомые разговоры и ничего не понимая. Положение мое было предельно унизительным, но страха я не испытывала. Я была свободна от всех забот. Как перед смертью. И глупо было бы в минуту гибели беспокоиться о чем-то.
      Корабль следовал по какому-то странному курсу, то и дело содрогаясь, словно пытался сделать вираж. Кое-кого стало тошнить. Воздух наполнился капельками рвоты и ее едким запахом. Я высвободила руки, и шарфом, который был на мне, прикрыла лицо; концы его я подоткнула под голову.
      Теперь я не видела огромное пространство грузового трюма, который находился под или надо мной, и не могла понять, взлетаю я или падаю. От шарфа шел знакомый запах, который успокаивал меня. Я часто накидывала его, когда отправлялась на выступления; бледно-розового цвета, он был сделан из отличной кисеи с вплетенными серебряными нитями. Покупая его на рынке города на мои первые заработанные деньги, я вспомнила о красном шарфе матери, который подарила ей леди Тазеу. И решила, что этот ей понравился бы, хотя не был таким ярким. Теперь я лежала, смотрела сквозь розоватую дымку ткани на пятна светильников в трюме и вспоминала о своей матери Йове. Скорее всего ее убили в то утро в поселении. А может быть, отправили в другое поместье как «расхожую женщину»; Ахасу так и не удалось найти ее следов. Я вспоминала, как она держала голову, слегка склонив ее набок, почтительно, но с изящным достоинством. Глаза у нее были большие и блестящие, «взор, в котором стоят семь лун», как гласят слова песни. «Больше мне никогда не увидеть этих лун», — подумала я.
      Я впала в какое-то странное состояние и, чтобы успокоиться и отвлечься, уединившись в шатре из розовой кисеи, согреваемым моим дыханием, стала мурлыкать слова песни. Я напевала песни свободы, что исполнялись в Хейме, после чего перешла к песням любви, которым научила меня леди Тазеу. Наконец я запела «О, о, Йеове», сначала тихо, а потом погромче. И вдруг услышала, как чей-то голос, возникший в красноватом тумане, присоединился ко мне — мужской голос, а потом и женский. Люди с Вое Део знали слова этой песни. Мы запели ее хором. В него вплелись голоса жителей Бамбура, которые тоже знали ее и вставляли отдельные слова на своем языке, подхватив наше исполнение. Но постепенно пение сошло на нет. Только ребенок тихонько всхлипывал. Воздух был густым и спертым.
      Лишь много часов спустя, когда вентиляторы наконец погнали в трюм свежий воздух и пассажирам разрешили отстегнуть ремни, мы узнали, что корабль космического флота сил обороны Вое Део перехватил наш грузовик, едва тот вышел за пределы атмосферы, и приказал неподвижно зависнуть. Капитан предпочел проигнорировать приказ. Военный корабль открыл огонь и хотя не поразил грузовик прямым попаданием, взрыв повредил контрольную аппаратуру. Тем не менее мы продолжили путь, и военный корабль никак не давал знать о себе. Теперь мы находились примерно в одиннадцати днях пути от Йеове. Но вражеский корабль, или группа их, мог подстерегать нас на подходе к планете. Причиной, по которой грузовому кораблю было приказано остановиться, оказалось «подозрение в контрабандной торговле».
      Военный флот космических лайнеров был построен несколько столетий назад, чтобы защитить Уэрел от предполагаемого нападения империи чужаков, как тогда называли Экумену. Эта воображаемая угроза вызывала такой страх, что Уэрел бросил все силы и энергию на создание космического флота; результатом стараний стала колонизация Йеове. По прошествии четырехсот лет, в течение которых никто не угрожал нападением. Вое Део разрешил наконец Экумене открыть посольство. Флот использовался для переброски войск и оружия во время войны за Освобождение, а теперь его корабли исполняли роль гончих псов и ловчих кошек хозяев, выслеживая беглых рабов.
      В грузовом трюме я нашла еще двух выходцев с Вое Део, и, чтобы поболтать, мы сдвинули наши «лежаки». Обоих отправил в Бамбур Хейм, который и оплатил их путешествие. Мне и в голову не пришло, что за него надо платить. Я знала, кто заплатил за меня.
      — По своей воле ни за что не полетела бы на космическом корабле, — сказала женщина.
      Она была странной личностью, Настоящая ученая, без обмана. Высококвалифицированный химик, работавший по найму на компанию, она убедила Хейм послать ее на Йеове, поскольку не сомневалась, что тот нуждается в ее знаниях и навыках, которые, конечно же, будут востребованы. Жалованье она получала куда более высокое, чем многие гареоты, но не сомневалась, что на Йеове оно станет еще выше. «Я собираюсь разбогатеть», — говорила она.
      Мужчина, точнее, мальчик, подручный мельника в одном из городов на севере, просто сбежал, и ему удалось встретить людей, которые спасли его от смерти или рабочего лагеря. В свои шестнадцать лет он был невежествен, громогласен, разболтан и добродушен. Он стал всеобщим любимцем, и с ним нянчились, как с ребенком. Многие нуждались и во мне, потому что я знала историю Йеове и с помощью человека, который владел обоими языками, могла рассказать недавним жителям Бамбура о том мире, куда они направлялись, — о столетиях рабства под игом корпораций, о Надами, о войне, что завершилась Освобождением. Одни из них были арендниками из городов, другие — рабами из поместий, которых Хейм купил на аукционе за фальшивые деньги и, спешно выправив им ложные документы, отправил в это путешествие; они почти ничего не знали о том, куда лежит их путь. Тем не менее, несмотря на все ухищрения, наш полет привлек внимание Вое Део.
      Йоки, мальчишка с мельницы, бесконечно рассуждал, как жители Йеове с радостью примут нас. Он рисовал картины, которые были то ли шуткой, то ли его мечтой, и говорил об оркестрах, музыка которых встретит нас у трапа, о речах во время шикарного обеда, что будет организован специально для нас. По мере того как шло время, он все подробнее рассказывал об этом обеде. Ибо наше существование определялось длинными голодными днями, когда мы безвольно плавали в огромном пространстве грузового трюма, отмечая время лишь сумерками светильников, что наступали каждые двенадцать часов, и двумя порциями пищи в течение «дня» вместе с водой, которые приходилось выдавливать из тюбиков в рот. Я старалась не задумываться о том, что нас ждет. Кончилось одно существование и начиналось другое; я находилась между ними. Если военные корабли перехватят нас, мы скорее всего погибнем. Но если доберемся до Йеове, там начнется новая жизнь. А пока нам оставалось лишь плавать в воздухе.

      Корабль благополучно сел в космопорту Йеове. Прежде всего разгрузили контейнеры с техникой, затем остальной груз. Мы вышли, еле волоча ноги и стараясь держаться поближе друг к другу; У нас не было сил противостоять силе тяжести нового мира, которая тянула нас к центру планеты, к тому же яркое светило, висевшее прямо над головой, слепило нам глаза.
      — Сюда! Сюда! — крикнул какой-то мужчина. Я была рада услышать родной язык, но бамбурианцы продолжали растерянно оглядываться.
      Сюда — стоять здесь — построиться — ждать. Первым, что мы услышали, оказавшись в Свободном Мире, были приказы. Нам пришлось пройти обеззараживание в газовой камере, что оказалось болезненной и утомительной процедурой. Потом наступил черед медицинского осмотра. Все, что мы взяли с собой, тоже подверглось дезинфекции и учету. У меня это не отняло много времени. На мне была только одежда, выстиранная две недели назад, и я только обрадовалась санобработке. Наконец нам приказали выстроиться в шеренгу по одному в большом пустом грузовом трюме. Давняя надпись над дверями по-прежнему гласила: «СКЙ — Сельскохозяйственная корпорация Йеове». Один за другим мы двинулись к выходу.
      Мужчина, который занимался мной, был невысок, светлокож, средних лет, в очках и напоминал типичного городского клерка, но я с уважением посмотрела на него. Он был первым обитателем Йеове, с которым мне довелось заговорить. Он задал мне анкетные вопросы и записал их.
      — Умеете ли вы читать?
      — Да.
      — Профессия?
      — Преподавание? — Я запнулась. — Могу учить чтению и истории.
      Служащий так и не поднял на меня глаз.
      Я могла только радоваться, что у меня хватало терпения. В конце концов, на Йеове нас никто не приглашал. И назад нас не отослали только потому, что на родине нас ждала публичная казнь. Для Бамбура мы были выгодным грузом, но Йеове доставляли массу хлопот. Правда, многие из нас обладали профессиями, которые могли тут пригодиться, и я прониклась радостной надеждой, когда о них стали спрашивать.
      Когда формальности были закончены, нас разделили на две группы: мужчины и женщины. Йоки быстро обнял меня и направился на мужскую половину, смеясь и размахивая руками. Я осталась с женщинами. Мы смотрели, как мужчин повели на посадку в челнок, который улетал в Старую столицу. И тут мое терпение подошло к концу, а светлые надежды омрачились.
      — Господь наш Камье, — взмолилась я, — только не здесь, только не снова! — От страха я впала в гнев и, когда появился мужчина и снова стал отдавать нам приказы: пошли, двинулись, вот сюда — вскинулась: — Кто вы такой? Куда мы направляемся? Мы свободные женщины!
      Это был крупный парень с круглым светлокожим лицом и белесыми глазами. Он раздраженно посмотрел на меня сверху вниз и вдруг улыбнулся.
      — Да, сестренка, вы свободны, — сказал он. — Но мы должны всем подыскать работу, не так ли? Вы, леди, отправляетесь на юг. Там нужны люди на рисовых плантациях. Вы будете немного работать, немного зарабатывать и, главным образом, осматриваться. Идет? Если вам там не понравится, возвращайтесь. Симпатичных маленьких леди мы тут всегда можем использовать.
      Я никогда не слышала акцента, с которым на Йеове говорят в сельской местности, — мягкого и слегка певучего, с длинными отчетливыми гласными. И никогда не слышала, чтобы женщин «имущества» называли леди. Никто никогда не говорил мне «сестренка». И конечно же, в слово «использовать» он вкладывал совсем другой смысл, нежели я. Он хотел нам только добра. Растерявшись, я промолчала. Но Туалтак, женщина-химик, сказала:
      — Послушайте, я не умею работать в поле, я опытный ученый?
      — О, все вы тут ученые. — Парень широко улыбнулся. — Двинулись, леди!
      Он возглавил процессию, и мы последовали за ним. Туалтак продолжала что-то говорить, но вожак только улыбался и не обращал на нее внимания.
      Нас доставили в вагон, стоящий на боковых путях. Огромное яркое солнце клонилось к закату. Небо лучилось разводами оранжевого и розового цветов. На землю легли длинные тени. В горячем пыльном воздухе плыли пьянящие запахи. Пока мы стояли, ожидая своей очереди занять место в вагоне, я нагнулась и подобрала с земли маленький красноватый камешек. Круглый, с тонкими беловатыми полосками. Часть Йеове. Я держала в руках кусочек Йеове. Этот маленький камешек принадлежал мне.
      Наш вагон выкатили на основной путь и прицепили к поезду. Когда он двинулся, нам раздали обед: суп из огромных котлов, что на колесиках катили по проходу, миски вкусного крупнозернистого болотного риса и плоды пини — роскошь на Уэреле, здесь они считались обычной едой. Мы ели и ели. Я смотрела, как на длинных пологих холмах умирали последние отсветы дня. На небе высыпали звезды. Лун не было. И никогда больше не будет. На востоке восходил Уэрел: огромная сине-зеленая звезда, похожая на Йеове, каким его видят с Уэрела. Больше мне никогда не доведется увидеть, как после заката восходит Йеове. Уэрел следовал по пути солнца.
      Я жива и нахожусь тут, пришло мне в голову. Я тоже проследовала по пути солнца. Ко мне пришли мир и покой, и покачивание поезда убаюкало меня.
      На второй день пути поезд остановился в городе у большой реки Йот. Мы вышли. Нашу группу из двадцати трех женщин снова разделили, и десятерых (меня в том числе) на повозке, запряженной волами, доставили в деревушку Хагайот. В свое время она была поселением СКЙ, обитатели которого выращивали болотный рис для прокорма рабов колонии. Теперь тут находилось кооперативное поселение, выращивавшее болотный рис для «свободного народа». Нас записали в члены кооператива, который должен был обеспечивать нас всем необходимым до тех пор, пока мы не начнем зарабатывать и не сможем расплатиться.
      Это был довольно продуманный способ обращения с иммигрантами без денег, без языка и без профессии. Но я не могла понять, почему никто не принял во внимание те навыки, которыми мы обладали. Почему мужчин с плантаций Бамбура, которые знали сельскую работу, послали в город, а не сюда? Почему тут только женщины?
      И почему в деревне, где живут свободные люди, существуют мужская половина и женская, разделенные рвом?
      Я не могла понять, почему, как скоро выяснилось, все решения принимают мужчины и они же отдают приказы. Но мне стало ясно, что они опасались нас, женщин с Уэрела, которые не привыкли получать приказы от равных. Я поняла, что мне предстоит лишь выслушивать указания и не оспаривать их, даже если это придет мне в голову. Мужчины Хагайота поглядывали на нас с нескрываемым подозрением, держа наготове бичи, какие полагалось иметь каждому надсмотрщику.
      — Может, вы собираетесь объяснять здешним мужчинам, что им делать?
      — в первое же утро сказал нам на поле староста. — Так вот, тут это не пройдет. Мы свободные люди и работаем бок о бок. Кто-то из вас может возомнить себя женщиной-боссом. Здесь нет женщин-боссов.
      На женской половине жили бабушки, но они не пользовались такой властью, как наши. Первое столетие тут не существовало рабынь, но мужчины установили свою власть и свой образ жизни. И когда женщины, некогда бывшие рабынями, попадали в это королевство, где властвовали мужчины-рабы, то по сравнению с последними они не имели никакого влияния. У них не было голоса. Даже на Йеове они могли обрести право на свое мнение, лишь попав в город.
      Я училась молчать.
      Для меня и Туалтак это оказалось не так сложно, как для наших восьми спутниц с Бамбура. Мы были первыми иммигрантками, которых вообще видели жители деревни. Они знали только свой язык и считали женщин с Бамбура ведьмами, потому что те говорили «не как люди». А услышав, как пришелицы разговаривают на своем языке, избивали их бичами.
      Должна признаться, что в первый год пребывания в Свободном Мире на душе у меня было столь же паршиво, как в Зескре. Я с отвращением проводила день на рисовых плантациях, с утра до ночи стоя по щиколотку в воде. Ноги распухали, покрывались отеками, в кожу вгрызались червячки, которых каждый вечер приходилось выковыривать. Но все же мы занимались необходимой работой, которая была не так уж трудна для здоровой женщины. И не она приводила меня в уныние.
      Хагайот не был племенным поселением и не придерживался столь консервативных взглядов, как старые деревни, с которыми позже мне довелось познакомиться. Тут не было ритуального обычая насиловать девушек, и на своей половине женщины чувствовали себя в безопасности. Они «перепрыгивали канаву» только к тому мужчине, которого выбирали сами. Но если женщина отправлялась куда-то одна или просто отделялась от товарок по работе на рисовых полях, ее могли «попросить об этом» и каждый мужчина считал, что вправе принудить ее к соитию.
      У меня появились хорошие подруги среди деревенских женщин и тех, что прибыли с Бамбура. Они были не более невежественны, чем я сама несколько лет назад, а некоторые — куда умнее меня тогдашней. Обрести друзей среди мужчин, которые считали себя нашими хозяевами, никакой возможности не было. И я понятия не имела, как изменить течение здешней жизни. У меня было тяжело на сердце, и ночами, лежа среди спящих женщин и детей, я думала: стоило ли ради этого погибать Валсу?
      Когда пошел второй год моего пребывания здесь, я решила сделать все, что могу, лишь бы прекратить это унизительное существование. Одну из женщин Бамбура, тихую и туповатую, выпороли и избили за то, что она говорила на своем языке, после чего та утопилась на рисовой плантации: легла в теплую мелкую канаву — и захлебнулась. Я боялась, что меня охватит такое же желание и вода положит конец моему отчаянию. И, чтобы этого не случилось, решила припомнить старые знания и научить женщин и детей читать.
      Первым делом я вывела на рисовом полотне несколько простых слов и стала играть с детишками. Моими занятиями заинтересовались несколько девочек постарше и женщин. Некоторые из них знали, что люди в больших поселениях и городах грамотны, и воспринимали умение читать как тайну, волшебство, которое наделяет горожан огромной силой. Я не стала их разубеждать.
      Первым делом я записала по памяти несколько строф из «Аркамье», чтобы женщины могли заучить их и не ждать, пока кто-нибудь из мужчин, которых тут называли «священниками», начнет «петь слово». Затем попросила свою подругу Сеуги рассказать, как в детстве она встретилась на болотах с дикой кошкой, записала историю и, озаглавив ее «Болотный лев, сочинение Аро Сеуги», прочитала вслух в компании автора и других женщин. Те пришли в изумление и долго смеялись, а Сеуги плакала и, не находя от волнения слов, трепетно касалась пальцами написанных строк.
      Вождь деревни, его помощники, надсмотрщики и почетные сыновья относились к нашим занятиям с подозрением и недоброжелательством, однако запретить не порывались. Вскоре руководство провинции Йотеббер сообщило, что организовывает сельские школы, в которых деревенским детям предстояло проводить по полгода. Мужчины Хагайота восприняли это известие с энтузиазмом, поскольку понимали, что грамотному человеку легче найти свое место под солнцем.
      Ко мне явился Избранный сын, большой, рыхлый, бледнокожий человек, потерявший на войне один глаз. На нем был долгополый плотный сюртук, напоминавший те одеяния, что триста лет назад носили хозяева на Уэреле.
      Он сказал, что отныне я должна учить только мальчиков.
      Я ответила, что буду учить всех детей, которые изъявят желание, или никого.
      — Девочки не хотят учиться, — возразил он.
      — Хотят. В мой класс записались четырнадцать девочек. И восемь мальчиков. Ты хочешь сказать, что девочки не должны знать религию, Избранный сын?
      Наступила пауза.
      — Они должны изучать житие Туал Милосердной, — наконец ответил он.
      — Я напишу для них житие Туал, — тут же предложила я.
      И он с достоинством удалился.
      Я не испытала большого удовлетворения от этой победы. Но по крайней мере преподавание можно было продолжать.
      Туалтак постоянно уговаривала меня сбежать и отправиться в город, что стоял ниже по течению реки. Будучи непривычной к простой пище, она очень исхудала и без конца повторяла, что ненавидит свою работу и товарок.
      — Тебе хорошо, ты выросла на этих плантациях, — говорила она. — А я никогда не была такой, моя мать арендница, мы жили в прекрасной квартире на улице Хаба, и в нашей лаборатории я считалась самой способной. — Ей никак не удавалось смириться со своей потерей.
      Порой я прислушивалась к ее разговорам и пыталась припомнить, как выглядели карты Йеове в оставленных мною книгах. Я вспоминала большую реку Йот, которая брала начало в глубинах материка и через три тысячи километров впадала в Южное море. Но в какой точке ее протяженности находимся мы, как далеко от дельты расположен Йотеббер? Между Хагайотом и городом могут лежать еще сотни таких же деревень.
      — Тебя когда-нибудь насиловали? — спросила я как-то Туалтак.
      Та оскорбилась:
      — Я арендница, а не «расхожая женщина».
      — А вот я два года была «расхожей женщиной», — сказала я. — И если бы это случилось вновь, я бы убила насильника или покончила с собой. Думаю, что две одинокие уэрелианки запросто могут стать жертвами насилия. Я не могу бежать с тобой, Туалтак.
      — Здесь это невозможно! — вскричала она с таким отчаянием, что горло у меня перехватило и я сама чуть не заплакала.
      — Может быть, когда откроются школы? и тут появятся люди из города, тогда? — Все, что я могла предложить ей — да и себе тоже — это надеяться. — Если в нынешнем году будет хороший урожай, мы получим наши деньги и сможем сесть на поезд?
      Нам в самом деле оставалось только надеяться. Проблема заключалась в том, что деньги хранились у вождя и его команды, в каменной хижине, которую те называли Банком Хагайота. У каждого из нас имелся счет, и Главный банкир аккуратно вел их реестр. Но ни женщины, ни дети не имели права снимать деньги со своего счета. Взамен мы получали нечто вроде расписок — глиняные черепки с вьщавленным росчерком Главного банкира, и с их помощью могли приобретать изделия, изготовлением которых занимались деревенские: одежду, сандалии, инструменты, бусы, рисовое пиво. Нам говорили, что наши деньги находятся в безопасности. Я вспоминала хромого старика из Шомеке, который, подпрыгивая от счастья, кричал:
      «Господи, деньги в банке! Деньги в банке!»
      Еще до нашего появления деревенские женщины возмущались существующей системой. Теперь к ним прибавились еще девять женщин.
      Как-то вечером я спросила свою подругу Сеуги, волосы которой были такими же светлыми, как и кожа:
      — Ты знаешь, что произошло в том месте, которое называлось Надами?
      — Да, — ответила она. — Женщины распахнули двери к свободе. Они поднялись против надсмотрщиков, и вслед за ними восстали и мужчины. Но им было нужно оружие. И тогда одна женщина прокралась ночью к сейфу хозяина и украла ключи, которыми открыла арсенал, где надсмотрщики хранили ружья и патроны. Вооружившись, рабы свергли власть корпораций и объявили поселение Надами свободным.
      — Эту историю рассказывают и на Уэреле, — сказала я. — Даже там женщины вспоминают Надами, где их сестры начали дело Освобождения. Говорят о ней и мужчины. А тут мужчины рассказывают о Надами? Известна ли им эта история?
      Сеуги и другие женщины закивали.
      — Если одна женщина освободила мужчин Надами, — сказал я, — то, может быть, все женщины Хагайота сумеют добраться до своих денег?
      Сеуги засмеялась и подозвала группу бабушек:
      — Послушайте, что рассказывает Ракам! Вы только послушайте ее!
      После долгих разговоров, которые длились днями и неделями, была организована делегация из тридцати женщин. Мы пересекли мостик над рвом, за которым находилась мужская территория, и почтительно попросили встречи с вождем. Нашей основной целью было воззвать к совести мужчин, заставить их устыдиться. Речь держали Сеуги и другие женщины деревни, потому что они знали, как далеко можно зайти, стыдя мужчин, и в то же время не разгневать их. Слушая их, я видела, что гордость говорит с гордостью и обе стороны полны чувства собственного достоинства. В первый раз после прибытия на Йеове я почувствовала, что стала своей среди этих женщин, что их гордость и достоинство стали моими.
      Дела в деревне вершились медленно. Но к следующему урожаю женщины Хагайота получили наличными из банка заработанную ими долю.
      — Теперь дело за правом голоса, — сказала я Сеуги, потому что в деревне не знали тайного голосования. Даже когда народ принимал Конституцию, вождь лично опрашивал мужчин и заполнял за них бюллетени. Мнением женщин даже не интересовались. Хотя они не скрывали, что хотят принять участие в голосовании.
      Но я больше не могла заниматься переустройством жизни Хагайота. Туалтак была серьезно больна и буквально сходила с ума, мечтая вырваться из этих болот и оказаться в городе. Да и я думала о том же. Поэтому, получив свои деньги, мы погрузились на повозку, запряженную волами, и Сеуги вместе с другими женщинами доставили нас на станцию. Увидев приближающийся состав, мы подняли флажок, и поезд остановился.
      Через несколько часов длинный состав с болотным рисом, который везли на мельницы Йотеббера, тронулся в путь. Мы расположились в служебном отсеке вместе с командой поезда и несколькими пассажирами, деревенскими мужчинами. Я предусмотрительно повесила на пояс большой нож, но никто из наших спутников не проявил неуважения к нам. За пределами своих поселений они были робкими и застенчивыми. Я сидела на верхней полке, наблюдая, как за окном проносятся болота, густо заросшие камышом, домики поселений, раскиданных по берегам широкой реки, и мне хотелось, чтобы поезд никогда не останавливал свой бег.
      Подо мной, содрогаясь от приступов кашля, лежала Туалтак. Когда мы прибыли в Йотеббер, она вконец расхворалась, и я решила немедленно доставить ее к врачу. Мужчина из поездной команды любезно растолковал нам, как на общественном транспорте добраться до больницы. И пока наш переполненный автобус, дребезжа рессорами, пробирался сквозь жаркий шумный город, я тем не менее испытывала радость. И ничего не могла с этим поделать.
      В больнице от нас потребовали предъявить регистрационные документы, полагающиеся всем гражданам.
      Но я никогда о них не слышала. Позже выяснилось, что наши документы были переданы вождю Хагайота, который держал их при себе, как и бумаги «своих» женщин. Но тогда я лишь изумленно смотрела на окружающих и повторяла:
      — Я ничего не знаю о регистрационных документах.
      И вдруг я услышала, как одна из женщин за конторкой сказала напарнице:
      — Господи, ну можно ли быть такой грязной? Я понимала, что, чумазые и усталые, мы производили неприятное впечатление. И знала, что кажусь невежественной дурочкой. Но, услышав слово «грязный», я ощутила, как во мне проснулась гордость и чувство собственного достоинства. Порывшись в сумке, я вытащила документ, даровавший мне свободу, — ветхую перепачканную бумажонку, исписанную почерком Эрода.
      — Вот мои документы! — крикнула я, отчего женщина подпрыгнула и повернулась ко мне. — На них кровь моей матери и бабушки. Моя подруга больна. Ей нужна помощь. Отведите нас к врачу!
      Из коридора вышла худенькая миниатюрная женщина.
      — Идите за мной, — сказала она. Одна из регистраторш открыла было рот, собираясь возразить, но маленькая женщина лишь посмотрела на нее, и возражений не последовало.
      Мы направились в приемную.
      — Я доктор Йерон, — отрекомендовалась маленькая женщина. И тут же добавила: — Но здесь работаю медсестрой. А вообще-то я врач. А вы? вы прибыли из Старого Мира? Из Уэрела? Присядьте-ка вот здесь, дети. Как долго вы находитесь здесь?
      Через четверть часа доктор Йерон поставила Туалтак диагноз и определила ее в палату, где больной предстояло отдыхать и проходить обследование. Потом она выслушала мой рассказ и, прощаясь, вручила мне записку к своей подруге, которая могла помочь мне найти жилье и работу.
      — Преподавание! — сказала доктор Йерон. — Учитель! О, женщина, ты явилась, как дождь небесный на иссохшую землю!
      И действительно, первая же школа, в которую я обратилась, сразу изъявила желание взять меня на работу и предоставила право преподавать все, что я сочту нужным. Поскольку я имела дело с капиталистами, то зашла в другую школу, узнать, не будут ли там платить мне больше. Но в конце концов вернулась в первую. Мне понравились ее люди.
      До войны за Освобождение города на Йеове давали пристанище «имуществу» корпорации, которое приобретало временное право на свободу; у них были свои больницы и школы с массой образовательных программ. В Старой столице имелся даже университет для «имущества». Корпорации, конечно, наблюдали за процессом обучения, подвергали цензуре содержание лекций и печатных трудов, стараясь, чтобы все служило единой цели — увеличению их доходов. Но в пределах этих узких рамок можно было пользоваться имеющейся информацией, как заблагорассудится.
      Горожане Йеове очень высоко ценили образование. В течение долгой тридцатилетней войны система сбора и передачи знаний была практически уничтожена. Выросло целое поколение, умеющее только нападать и отступать, знающее только болезни и несчастья.
      — Наши дети растут неграмотными и невежественными, — как-то раз сказал мне директор школы. — Стоит ли удивляться, что люди с плантаций заняли места, оставленные надсмотрщиками корпораций? Кто остановил бы их?
      Эти мужчины и женщины, собравшиеся в школьных стенах, с яростной одержимостью верили, что лишь образование может проложить путь к свободе. Они по-прежнему вели войну за Освобождение.
      Йотеббер был большим и нищим городом; его широкие улицы были застроены одноэтажными домишками, которые скрывались в тени огромных старых деревьев. Передвигались по нему главным образом пешком; среди неторопливых толп, дребезжа, сновали велосипеды, и, громыхая, прокладывал себе путь немногочисленный общественный транспорт. Под дамбами, вдоль заливных низин, где буйно шли в рост садовые посадки, на целые мили тянулись хижины и бараки. Центр города был застроен преимущественно невысокими домами, которые сменялись мельницами и складами. Деловой центр напоминал кварталы типичного города Вое Део, только более старого, запущенного и не такого мрачного. Вместо больших магазинов для хозяев улицы были заполнены открытыми лотками, где торговали всем необходимым. Здесь, на юге, климат был мягче, и легкая дымка, которую приносило в город дыхание теплого моря, была пронизана солнцем. Ощущение радости не покидало меня. Господь одарил меня способностью забывать беды и неприятности, и в городе Йотеббере я чувствовала себя счастливой.
      Туалтак оправилась от болезни и нашла хорошее место химика на предприятии. Виделась я с ней редко, ибо подружились мы в силу необходимости, а не по собственному выбору. При каждой нашей встрече она неизменно вспоминала улицу Хаба и свою лабораторию на Уэреле, а также жаловалась на работу и на коллег.
      Доктор Йерон не забыла меня. Я получила записку с просьбой навестить ее, что и сделала. Когда я рассказала ей о своих делах, она попросила меня сходить с ней на собрание просветительского общества. Как я выяснила, оно представляло собой группу демократов, главным образом учителей, которые старались противостоять автократической власти племенных и местных вождей, врученной тем новой Конституцией, боролись против явления, именуемого ими рабским мышлением, тупым женоненавистничеством, с которым я познакомилась в Хагайоте. Мой опыт оказался полезен для них, ибо все они были горожанами, которые сталкивались с рабским мышлением, лишь когда оно начинало командовать ими. Самыми неудержимыми в своем возмущении из членов группы были женщины. Освобождение почти ничего не дало им, так что терять им было нечего. Мужчины в большинстве своем являлись сторонниками постепенных перемен, женщины же стояли за революцию. Поскольку я была родом с Уэрела и плохо разбиралась в тонкостях политики на Йеове, то предпочитала слушать и помалкивать. Хотя мне было нелегко сдерживаться. По природе своей я была оратором и порой чувствовала: мне есть что сказать. Но я держала язык за зубами и слушала выступавших. Их в самом деле стоило послушать.
      Невежество яростно защищало себя, а неграмотности, как я хорошо знала, могла быть свойственна изощренная хитрость. Хотя комиссар, президент провинции Йотеббер, избранный в результате подтасовки избирательных бюллетеней, и не понимал наших манипуляций со школьными программами, он без больших усилий мог контролировать школы, просто посылая туда инспекторов, которые вмешивались в ход занятий и просматривали наши учебники. Но, как и во времена корпораций, самым главным он считал контроль над телесетью. Сводки новостей, информационные программы, марионетки в «репортажах с места событий» — все подчинялось ему. И что могла противопоставить этой вакханалии горстка учителей? Дети родителей, не имевших никакого образования, с помощью телесети слышали, видели и чувствовали лишь то, что комиссар хотел им внушить: свобода — это необходимость повиноваться начальству; насилие в чести и главное — мужественность. Поскольку эти истины каждодневно подтверждались жизнью и опытом просмотра сообщений по телесети, что толку было в словах?
      — Грамотность не имеет никакого значения, — сокрушенно признала одна из членов нашей группы. — Начальники через наши головы обратились к информационной технологии эпохи «постнеграмотности».
      Я задумалась над ее словами и, даже ненавидя эти понятия, со страхом признала, что, вероятно, она права.
      К моему удивлению, на следующей встрече группы появился чужак — вице-посол Экумены. Его присутствие в городе было предметом несказанной гордости нашего комиссара, ибо чужака прислали из Старой столицы, чтобы поддержать главу провинции Йотеббер в его противостоянии Всемирной партии, чьи позиции были особенно сильны здесь и которая продолжала требовать изгнания с Йеове всех иноземцев. До меня доносились смутные слухи об этой личности, но я меньше всего ожидала встретить его на собрании школьных учителей-вольнодумцев.
      Он был невысок, с красновато-коричневой кожей и глазами почти без белков, но, если не обращать на это внимания, его можно было бы счесть и симпатичным. Он сидел напротив меня, неестественно прямо, будто по привычке, и слушал, не произнося ни слова, словно и это было для него привычным делом. К концу встречи он повернулся и в упор уставился на меня своими странными глазами.
      — Радоссе Ракам? — спросил он.
      Остолбенев, я кивнула.
      — Меня зовут Йехедархед Хавжива, — сказал он. — Я привез вам кое-какие книги от Старой Музыки.
      Я уставилась на него.
      — Книги?
      — От Старой Музыки. От Эсдардона Айи. С Уэрела.
      — Мои книги? — повторила я.
      На лице его промелькнула улыбка.
      — Где они? — вскричала я.
      — У меня дома. Если хотите, сегодня вечером можете их получить. У меня машина. — В его словах чувствовалась какая-то легкая ирония, как будто он не собирался иметь машину, но радовался ее наличию.
      Подошла доктор Йерон.
      — Значит, вы нашли ее, — обратилась она к вице-послу.
      Он взглянул на нее с таким просиявшим лицом, что я невольно подумала, уж не любовники ли они. Хотя она была значительно старше, в этом предположении не было ничего удивительного. Доктор Йерон обладала магнетическим обаянием. Странно, что я вообще обратила на это внимание, ибо меня не привлекали сексуальные особенности других людей. Они меня не интересовали.
      Во время разговора он взял ее за руку, и мне бросилось в глаза, каким нежным был этот жест, пусть и неторопливым, но искренним. Это любовь, подумала я. Тем не менее я видела, что они не вместе, поскольку в их общении и взглядах не было того интимного взаимопонимания, которым любящие часто дарят друг друга.
      Мы с Хавживой уехали на правительственном электромобиле в сопровождении двух телохранителей — молчаливых женщин-полицейских, которые сидели на переднем сиденье. Мы разговаривали об Эсдардоне Айе, чье имя, как объяснил Хавжива, означало «Старая Музыка». Я рассказала, как Эсдардон Айя спас мне жизнь, переправив сюда. Мистер Йехедархед слушал с таким вниманием, что с ним было легко разговаривать.
      — Я попросту заболела, расставшись со своими книгами, мне не хватало их, словно они были моей семьей. Но, может быть, с моей стороны было глупо так думать.
      — Почему глупо? — спросил Хавжива. У него был иностранный акцент, но в то же время в его речи уже слышалась йеовианская напевность, а голос был прекрасным, низким и ласковым.
      Я попыталась объяснить все разом:
      — Понимаете, они так много значили для меня, потому что я была абсолютной невеждой, и именно книги дали мне свободу, открыли передо мной мир — точнее, миры? Но здесь я вижу, что телесеть, голограф-театры и все прочее значат для людей куда больше, ибо определяют их сегодняшнее существование. Может быть, привязанность к книгам означает привязанность к прошлому. А йеовиане должны двигаться в будущее. И словами мы никогда не сможем изменить мышление людей.
      Хавжива выслушал меня с тем же напряженным вниманием, с каким слушал ораторов на собрании, после чего неторопливо ответил:
      — Но в словах заключена суть любой мысли. Книги же сохраняют слова в неизменности? Я и сам очень долго не умел читать.
      — Неужели?
      — Я знал, как это делается, но не читал. Я жил в деревне. В здешних городах должны быть книги, — уверенно, словно немало размышлял на эту тему, заявил он. — В противном случае каждое поколение все будет начинать с нуля. Вам предстоит спасти слова.
      Вскоре мы подъехали к дому, стоявшему на вершине холма в старой части города. Войдя в холл, я увидела четыре объемистых ящика с книгами.
      — Да у меня столько не было! — воскликнула я.
      — Старая Музыка сказал, что все они принадлежат вам, — ответил мистер Йехедархед и, улыбнувшись, посмотрел на меня.
      Взгляд чужаков более выразителен, чем наш. Но, чтобы заметить движение зрачков, приходится стоять к человеку вплотную — впрочем, это заключение не относится к обладателям голубых глаз.
      — Мне просто некуда деть такую гору книг, — растерянно сказала я, осознавая, что этот странный человек, Старая Музыка, снова помог мне обрести свободу.
      — А в вашей школе? В школьной библиотеке? Отличная идея, но я тут же представила, что их будут лапать инспектора. А вдруг им захочется конфисковать их? Когда я вслух выразила это опасение, вице-посол предложил:
      — А что, если преподнесу их как дар посольства? Думаю, в этом случае инспектора поумерят свой пыл.
      — О да! — выпалила я. — Но почему вы так добры? И вы, и он? вы тоже родом с Хайна?
      — Да, — сказал Хавжива, не ответив на первый мой вопрос. — Был. И надеюсь стать йеовианином.
      Потом он предложил мне присесть и выпить бокал вина. Он был дружелюбен и легок в общении, хотя сдержан и немногословен. Я поняла, что ему приходилось страдать. На лице у него виднелись шрамы, и под волосами белел след зажившей раны. Он спросил, о чем мои книги, и я ответила:
      — Об истории.
      Хавжива улыбнулся и молча протянул мне свой бокал. Подражая ему, я подняла свой, и мы выпили.
      На следующий день библиотеку доставили в нашу школу. Когда мы вскрыли ящики и стали расставлять книги по полкам, то поняли, какие огромные нам достались сокровища.
      — Даже в университете нет ничего подобного, — заметил один из учителей, который год учился там.
      Тут были труды по истории и антропологии Уэрела и других миров Экумены, работы по философии и политике жителей Уэрела и иных планет, сборники прозы и поэзии, энциклопедии, научные монографии, атласы и словари. В углу одного из ящиков лежали мои собственные книги, даже истрепанный томик «Истории Йеове» с надписью: «Напечатано в Университете Йеове в 1 г. Свободы». Большинство своих книг я оставила в школьной библиотеке, но эту и еще несколько, к которым испытывала любовь и нежность, взяла домой.
      Не так давно я была одарена этими чувствами и по другому поводу. Школьники преподнесли мне в подарок крохотного пятнистого котенка. Мальчик с такой трогательной гордостью вручил его, что я просто не могла отказаться. Когда я попыталась передарить котенка кому-нибудь из учителей, те встретили мое поползновение дружным смехом. «Эта доля выпала тебе, Ракам!» — сказали они. Волей-неволей мне пришлось взять это крохотное существо домой; котенок был такой хрупкий и маленький, что я с трудом заставляла себя прикасаться к его тельцу. В Зескре женщины держали домашних животных, главным образом котов и лисопсов, ухоженных маленьких созданий, которые питались лучше, чем люди. Да и сама я в свое время носила имя такого лисопса.
      Когда я с опаской стала вынимать котенка из корзинки, тот ухитрился до кости прокусить мне большой палец. При всей своей хрупкости и невесомости зубки пускать в ход он умел. Я начала испытывать к нему уважение.
      Вечером я уложила его спать в корзинке, но он вскарабкался на постель и пристроился у меня прямо на голове. Пришлось засунуть его под одеяло, где он спокойно и проспал всю ночь. Утром я проснулась оттого, что мое животное скакало по кровати, гоняясь за пылинками, которые плясали в солнечных лучах. Открыв глаза, я не могла удержаться от смеха. Давно я так не смеялась.
      Котенок был сплошь черным, и пятнышки раскраски, черные на черном, виднелись только тогда, когда свет падал под определенным углом. Я назвала его Хозяином. И поняла, насколько приятно вечерами возвращаться домой, где меня ждет мой маленький Хозяин.
      В последние полгода мы занимались организацией большой женской манифестации. Состоялось много встреч и собраний, на некоторых из них я порой замечала вице-посла и вскоре уже сама начинала искать его взглядом. Мне нравилось смотреть, как он слушает наши споры. Часть выступавших доказывала, что демонстранты не должны ограничиваться темой нарушения прав женщин, а требовать равенства для всех и во всем. Другие заявляли, что движение ни в коей мере не должно зависеть от поддержки иностранцев, а носить чисто йеовианский характер. Мистер Йехедархед внимательно слушал и тех и других. Наконец я вышла из себя.
      — Вот я иностранка! И что, только поэтому от меня нет никакой пользы? — возмутилась я. — Вы рассуждаете как хозяева. Можно подумать, что вы лучше всех прочих!
      — Я поверю во всеобщее равенство лишь тогда, когда увижу эти слова в Конституции Йеове, — добавила доктор Йерон.
      Что же касается Конституции, то ее приняли в результате всеобщего голосования в то время, когда я жила в Хагайоте; из граждан право голоса имели только мужчины. Наконец было решено, что демонстранты потребуют введения в Конституцию поправок о предоставлении женщинам гражданских прав, о тайном голосовании, о гарантии прав на свободу слова, печати, собраний и о бесплатном образовании для всех детей.
      В тот жаркий день семьдесят тысяч женщин перекрыли все дороги. Я шла вместе с ними и вместе с ними пела, прислушиваясь к могучему звучанию нашего женского хора.
      Когда мы готовили женщин к этой демонстрации, я стала выступать публично, поскольку обладала ораторским даром, и он нам пригодился. Порой шайки хулиганов или невежественных мужчин пытались прерывать мои выступления угрожающими криками: «Надсмотрщица, хозяйка, шлюха, убирайся к себе домой!» Однажды, когда они истошно орали «Убирайся, убирайся!», я наклонилась к микрофону и сказала:
      — Я не могу этого сделать. Потому что на плантациях, где я была рабыней, мы пели такие слова? — И я запела: — О, о, Йеове, никто не придет назад.
      Услышав меня, буяны застыли на месте. Похоже, они почувствовали всю печаль этих слов, их неизбывную тоску.
      Демонстрация прошла, но спокойствие так никогда уже не восстановилось, хотя бывали времена, когда наша энергия почти сходила на нет и движение, как говорила доктор Йерон, застывало на месте. Во время одного из таких периодов я пришла к ней и осведомилась, не могли ли бы мы организовать издательство и печатать книги. Эта идея пришла мне в голову в Хагайоте, в тот миг, когда я увидела, как Сеуги погладила пальцами бумагу, где я записала ее рассказ, и заплакала.
      — Сказанное умирает быстро, — сказала я, — так же, как слова и образы в телесети, и каждый может истолковывать их по своему разумению. Но книги остаются. Они вечны. Они плоть истории, говорит мистер Йехедархед.
      — А инспектора? — напомнила мне доктор Йерон. — Пока мы не добьемся поправки о свободе слова, правительство никому не позволит печатать то, что не согласуется с его взглядами.
      Но мне не хотелось расставаться с моей идеей. Я понимала, что в провинции Йотеббер нам не удастся издавать политические труды, но доказывала, что у нас есть возможность печатать прозу и стихи для живущих тут женщин. Некоторые считали, что моя затея — бесполезная трата времени. И мы без конца обсуждали ее со всех сторон.
      Мистер Йехедархед, вернувшийся из поездки в Старую столицу, где находилось посольство, слушал наши дискуссии, но не говорил ни слова, что весьма разочаровало меня. Мне-то казалось, что он должен поддержать мои замыслы.
      Как-то раз я шла из школы домой: квартира моя находилась в большом старом здании недалеко от дамбы. Мне нравилось здесь жить, потому что в окна мои стучались ветви деревьев, а в просветах между стволами виднелась река, ширина которой достигала в этом месте четырех миль; она неторопливо протекала меж песчаных отмелей, тростниковых зарослей и островков, заросших ивами, которые выступали из воды в сухое время года, а в сезон обильных дождей вода поднималась, размывая дамбы.
      Подойдя к дому, я увидела мистера Йехедархеда, за спиной которого, как обычно, маячили две невозмутимые женщины-полицейские. Он поздоровался со мной и осведомился, не могли ли бы мы поговорить. Я смутилась и, растерянно помявшись, пригласила его к себе.
      Охранницы остались ждать в холле. Моя квартира, представляющая собой всего лишь одну большую комнату, находилась на третьем этаже. Я села на кровать, а вице-посол устроился в кресле. Хозяин, мурлыча, ходил кругами и терся о его ноги.
      Я давно заметила, что Хавжива находил своеобразное удовольствие в том, что ни обликом, ни поведением не соответствовал расхожим представлениям об окружении комиссара: те, увешанные значками, эмблемами и кокардами, разъезжали повсюду не иначе как в сопровождении кавалькады машин. А мистер Йехедархед со своими охранницами передвигался по городу либо на своих двоих, либо на скромном казенном автомобиле. Из-за этого люди испытывали к нему симпатию. Все знали, как теперь знала и я, что в первый день своего пребывания здесь, когда он прогуливался в одиночестве, на него напала банда молодчиков из Всемирной партии и избила до полусмерти. Горожанам нравилась его смелость и непринужденность, с которой он общался со всеми и всюду. Они считали его своим. Мы в движении Освобождения воспринимали его как «нашего посла», но он все-таки оставался чужаком. Комиссар, который, может, и ненавидел его популярность, все-таки извлекал из нее какую-то пользу.
      — Вы хотите организовать издательство, — сказал мистер Йехедархед, поглаживая Хозяина, который пытался вцепиться коготками ему в руку.
      — Доктор Йерон считает, что, пока мы не добьемся поправок в Конституции, от него не будет толку.
      — На Йеове существует одно учреждение, издания которого не контролируются правительством напрямую, — сказал мистер Йехедархед, поглаживая брюшко Хозяина.
      — Осторожнее, он кусается, — предупредила я. — А где оно находится?
      — В университете. Да, вы правы, — сказал мистер Йехедархед, глядя на окровавленный большой палец. Я извинилась за поведение Хозяина. Гость спросил, уверена ли я, что он мальчик. Я ответила, что мне так сказали, но как-то не приходило в голову удостовериться. — У меня сложилось впечатление, что ваш Хозяин — типичная дама, — сказал мистер Йехедархед таким тоном, что я не могла удержаться от смеха.
      Высасывая кровь из ранки, он засмеялся вместе со мной, после чего продолжил:
      — Университет никогда не представлял собой значимой величины. То был замысел корпорации -пусть «имущество» считает, что получает образование. В последние годы войны он был закрыт. После Освобождения снова открылся и с тех пор так себе потихоньку и существует, не привлекая к себе особого внимания. Преподавательский состав в массе своей — пожилые люди. Они вернулись в аудитории после войны. Национальное правительство выделяет субсидии, потому что это хорошо звучит — «Университет Йеове», но на деле не обращает на него никакого внимания, ибо он не имеет престижа. Да и потому, что большинство членов правительства просто невежественны. — В его словах не было презрения; он всего лишь констатировал факт. — И при университете есть издательство.
      — Знаю, — сказала я и, вытащив свою старую книгу, показала ее гостю.
      Несколько минут он листал ее, и на лице его появилось странное выражение нежности. Я не могла оторвать от него глаз. Мною владело чувство, сходное с тем, что возникает, когда смотришь на женщину с ребенком.
      — Обилие пропаганды, надежд и ошибок, — наконец сказал он, и в голосе его слышалась та же нежность. — Что ж, я считаю, что замысел вполне реальный. А вы? Нужен всего лишь редактор. И несколько авторов.
      — А инспектора? — напомнила я, повторив слова доктора Йерон.
      — Экумене проще всего распространять свое влияние посредством академических свобод, — сказал он, — потому что мы приглашаем людей в Экуменические школы на Хайне и Be. И очень хотели бы пригласить выпускников университета Йеове. Но если их образование страдает серьезными недостатками из-за отсутствия соответствующих книг и, соответственно, информации?
      — Мистер Йехедархед, — неожиданно вырвалось у меня, — вы намерены противостоять политике правительства?
      Он не засмеялся. И, прежде чем ответить, погрузился в долгое молчание.
      — Не знаю, — наконец сказал он. — Пока посол поддерживает меня. Нам обоим могут вынести выговор. Или уволить. И я бы хотел? — Он не сводил с меня своих странных глаз. Наконец он посмотрел на книгу, которую продолжал держать в руках. — Я бы хотел стать гражданином Йеове. Но я могу быть полезен Йеове и движению Освобождения, лишь сохраняя свое положение в Экумене. И пока меня не остановят, буду так или иначе использовать его.
      Когда он ушел, я стала обдумывать сделанное мне предложение. Мне предстояло устроиться в университет преподавателем истории и на добровольных началах взять на себя заботы об издательстве. Для женщины с моим прошлым, с моим небольшим кругом знаний это предложение показалось столь нелепым и несообразным, что поначалу я подумала: должно быть, я неправильно поняла слова мистера Йехедархеда. Когда он убедил меня, что это не так, я решила, что он, должно быть, совершенно не представляет, кем я была и чем мне приходилось заниматься. Когда я коротко ввела его в курс дела, он явно смутился от того, что вынудил меня затронуть такие темы, да, наверно, и ему самому было не по себе, хотя большую часть времени мы смеялись и я отнюдь не испытывала смущения, разве что чуть-чуть, будто мной овладевало легкое сумасшествие.
      И все же я решила обдумать его слова. Он требовал от меня слишком многого, и я поймала себя на том, что это осознание дается мне нелегко. Меня пугали необходимость того огромного шага, который предстояло сделать, то будущее, которого я не могла себе представить. Но главным образом я думала о нем, о Йехедархеде Хавживе. Я вспомнила, как он сидел в моем старом кресле и, нагнувшись, поглаживал Хозяина. Как высасывал кровь из пальца. Смеялся. Смотрел на меня глазами почти без белков. Я видела перед собой красновато-коричневое лицо и руки цвета обожженной глины. В голове у меня продолжал звучать тихий голос.
      Я взяла на руки котенка, который уже заметно подрос, и стала изучать его промежность. Но не обнаружила никаких отличительных признаков мужского пола. Маленькое тельце, словно покрытое черным лоснящимся шелком, извивалось у меня в руках. Я вспомнила, как мистер Йедархед сказал, что Хозяин — типичная дама, и мне снова захотелось смеяться, а затем на глазах выступили слезы. Я погладила кошечку и опустила ее на пол, где та устроилась рядом со мной и принялась вылизывать шкурку.
      — Бедная ты моя девочка, — сказала я, сама не понимая, кого же я имею в виду. Котенка, леди Тазеу или самое себя.
      Хавжива велел сразу обдумать его предложение и не терять времени. Но, когда через пару дней он пришел к моему дому и ждал моего возвращения у дверей, все мысли разом вылетели у меня из головы.
      — Не хотите ли прогуляться по дамбе? — спросил он.
      Я огляделась.
      — Они здесь, — сказал он, имея в виду своих невозмутимых телохранительниц. — Где бы я ни был, они держатся в трех-пяти метрах от меня. Прогулка со мной скучна, но безопасна. Гарантией тому — моя ценность.
      Пройдя лабиринтом улиц, мы вышли к дамбе и поднялись на нее. Стояли легкие вечерние сумерки, все вокруг было залито теплым золотисто-розовым светом, от реки тянуло запахами воды, тины и тростниковых зарослей. Две вооруженные женщины держались метрах в четырех за нашими спинами.
      — Если вы решили идти в университет, — после долгого молчания сказал мистер Йехедархед, — я останусь тут надолго.
      — Я еще не? — я запнулась.
      — Если вы в нем останетесь, я постоянно буду тут, — сказал он. — То есть если вас это устроит.
      Я ничего не ответила. Не поворачивая головы, он искоса посмотрел на меня.
      — Мне нравится, что я вижу, куда вы смотрите, — неожиданно для самой себя сказала я.
      — А мне нравится, что я не вижу, куда смотрите вы, — сказал он, в упор глядя на меня.
      Мы двинулись дальше. С тростникового островка снялся герон и, хлопая широкими крыльями, плавно полетел над водой. Мы шли вниз по течению, которое устремлялось на юг. Небо за западе было залито сиянием: солнце опускалось за дымную пелену города.
      — Ракам, я хотел бы знать, откуда вы появились, как жили на Уэреле, — очень тихо сказал мистер Йехедархед.
      Я набрала в грудь воздуха.
      — Ничего не осталось, — ответила я. — Все в прошлом.
      — Мы и есть наше прошлое. Хотя речь не об этом. Я хотел бы узнать вас. Прошу прощения. Мне бы очень хотелось узнать вас.
      Я помолчала и наконец сказала:
      — Мне бы тоже хотелось рассказать вам обо всем. Но прошлое мое грязно и уродливо. А здесь сейчас так красиво. И я бы не хотела терять эту красоту.
      — Что бы вы ни рассказали, я смогу понять это правильно, — промолвил он, и его тихий голос проник до самого моего сердца.
      Я начала с поселения Шомеке и торопливо пересказала всю свою историю. Время от времени он задавал вопросы. Но большей частью молча слушал. Порой он брал меня за руку, но я почти не замечала его прикосновений. Но когда я невольно вздрогнула, он тут же отпустил меня, решив, что таково мое желание. У него были прохладные руки, и даже после того как его пальцы соскользнули с моего предплечья, я еще долго чувствовала их.
      — Мистер Йехедархед, — послышался голос у нас за спиной. Его подала одна из телохранительниц. Солнце почти закатилось, и небо пламенело кроваво-золотистыми отсветами. — Не повернуть ли назад?
      — Да, — сказал мистер Йехедархед. — Благодарю.
      Когда мы двинулись в обратный путь, я взяла его за руку. И почувствовала, как у него перехватило дыхание.
      После Шомеке я не испытывала влечения ни к мужчинам, ни к женщинам
      — и это чистая правда. Я любила людей и с любовью прикасалась к ним, но с желанием — никогда. Мои ворота была наглухо закрыты.
      Теперь они распахнулись. Мною овладела такая слабость, что от одного прикосновения его руки у меня подкашивались ноги.
      — Как хорошо, — сказала я, — что наша прогулка так безопасна.
      Я с трудом понимала, что несу. Мне минуло тридцать лет, а я вела себя как девчонка. Но я никогда не была ею.
      Он ничего не ответил. Мы в молчании шли вдоль реки к городу, залитому торжественным светом заходящего солнца.
      — Поедем ко мне домой, Ракам? — сказал он.
      Я не ответила.
      — Там их не будет, — очень тихо, склонившись к моему уху так, что я почувствовала его дыхание, шепнул мистер Йехедархед.
      — Не смешите меня! — сказала я и заплакала. И не успокаивалась все время, пока мы шли по дамбе. Я всхлипывала, замолкала и снова начинала всхлипывать. Я выплакивала свой позор и все свои горести. Я плакала потому, что они жили во мне и никогда не исчезнут. Я плакала потому, что ворота распахнулись и я могла наконец войти в тот мир, что простирался за их пределами, но я боялась.
      Мы сели в машину и доехали до моей школы. Мистер Йехедархед вышел, молча поднял меня на руки и понес. Две женщины на переднем сиденье даже не обернулись.
      Мы вошли в его дом, который мне как-то довелось видеть, старый особняк одного из хозяев времен корпорации. Хавжива поблагодарил охрану и закрыл за собой двери.
      — Надо бы пообедать, — сказал он. — Но повара нет на месте. Я собирался пригласить вас в ресторан. И забыл.
      Он отвел меня на кухню, где мы нашли холодный рис, салат и вино. Потом уселись по разные стороны кухонного стола и стали есть. Когда с едой было покончено, он пристально посмотрел на меня и опустил глаза. Мы молчали. Наконец, после бесконечно длинной паузы, он сказал:
      — О, Ракам!.. Позволишь ли ты мне любить тебя?
      — Я хочу испытать любовь к тебе, — ответила я. — Я никогда не знала ее. Я ни с кем не занималась любовью.
      Улыбнувшись, он встал и взял меня за руку. Бок о бок мы поднялись наверх, миновав порог, за которым, наверное, когда-то начиналась мужская половина дома.
      — Я живу в безе, — сказал он. — В гареме. Мне нравится вид, который открывается из женской половины.
      Мы вошли в его комнату. Он остановился, глянул на меня и отвел глаза. Я была так испугана, так растеряна, что мне казалось — у меня не хватит сил подойти к нему, коснуться его. Я заставила себя приблизиться. Подняв руку, я коснулась его лица, провела пальцем по шрамам у глаза и в углу рта и обняла его.
      Ночью, когда мы дремали в объятиях друг друга, я спросила:
      — Ты спал с доктором Йерон? Я услышала, как в его груди, которая прижималась к моей, родился тихий смешок.
      — Нет, — ответил Хавжива. — На Йеове нет никого, кроме тебя. И для тебя на Йеове нет никого, кроме меня. Мы были девственниками на Йеове? Ракам, араха?
      Он уткнулся головой в мое плечо и, пробормотав что-то на незнакомом языке, уснул. Он спал крепко и тихо.
      Позже, в том же году, я отправилась на север, в университет, где стала читать курс истории. По стандартам того времени я вполне отвечала своему предназначению. С тех пор я и работаю там преподавателем и редактором печатных изданий.
      Хавжива не нарушил своего обещания и постоянно, или почти постоянно, находится рядом.
      Поправки к Конституции были приняты тайным голосованием в 18-м йеовианском году Свободы. О событиях, что способствовали этому, и о том, что случилось позже, вы можете прочитать в новом трехтомнике «История Йеове», вышедшем в издательстве «Университет-пресс». Я поведала историю, о которой меня просили рассказать. Ей, как и многим другим, положил конец союз двух людей. Что такое любовь мужчины и женщины, их тяга друг к другу в сравнении с историей двух миров, великими революциями нашего времени, надеждами и нескончаемыми страданиями наших собратьев? Мелочь. Но ведь и ключ, открывающий двери, тоже невелик. Потеряв его, вы никогда не переступите порог, дверь так и останется закрытой. Только в себе самих мы теряем или находим свободу, только сами принимаем рабство или кладем ему конец. Поэтому я написала эту книгу для своего друга, с которым я живу и умру свободной.