— Не бойся. Ты сама увидишь. — И как ни в чем не бывало принялась готовить ужин. Бабушка взяла свой праздничный барабан и удалилась в нашу хейимас. В тот вечер изо всех хейимас доносился барабанный бой.
      Стояли последние жаркие дни лета, и все высыпали на балконы и веранды, надеясь на прохладу, что приходила вместе с сумерками. Я слышала разговоры людей об огромном кондоре. Агат, библиотекарь из Общества Земляничного Дерева, начал декламировать отрывок из старинных записей, хранившихся в библиотеке под названием «Полет Великого», который он сам перевел на язык кеш. Там говорилось о Внутреннем Море и Горах Света, об Оморнском Море и Райских Горах, о солончаковых пустошах и о прериях, заросших травами, о Северной Горе и о Южной — обо всем, что видит во время своего полета кондор. Голос у Агата был очень красивый, и когда он читал что-то или рассказывал, невозможно было не подпасть под его очарование. Вот было б здорово, подумала я, притихнув, как и все остальные, если б он рассказывал всю ночь! Когда же повествование Агата было закончено, сначала вокруг царила полная тишина; лишь спустя некоторое время люди начали снова тихонько переговариваться. Среди них я не нашла ни бабушки, ни матери. Люди меня не замечали и свободно говорили о народе Кондора, чего никогда не стали бы делать в присутствии членов моей семьи.
      Я увидела Ракушку, которая ждала, когда моя бабушка поднимется наверх из хейимас.
      — Если эти люди действительно возвращаются, то на этот раз мы ни в коем случае не должны позволить им долго оставаться в Долине, — сказала она.
      — Они уже в Долине, — возразил ей Гончий Пес. — И скоро отсюда не уйдут. Они явились, чтобы воевать.
      — Ерунда, — сказала Ракушка. — Ты старик, а рассуждаешь, как мальчишка!
      Гончий Пес, как и Агат, был человеком образованным, он часто бывал в Кастохе и Ваквахе, читал там разные умные книги и беседовал с учеными людьми. Он сказал Ракушке:
      — Слушай, женщина Синей Глины, я говорю так потому, что уже беседовал с людьми из Общества Воителей из Верхней Долины, а кто такие, по-твоему, воители, как не люди, которые воюют? А ведь это люди из нашего племени, из Долины Великой Реки На, из Пяти Земных Домов. Но в тех городах они уже лет десять как принимают советы народа Кондора и делятся с ним своей мудростью.
      Женщина по имени Старая Пещера (это имя она получила, когда совсем ослепла) проговорила:
      — Неужели, Гончий Пес, ты хочешь сказать, что люди этого Кондора больны? Что у них с головами не все в порядке?
      — Да, именно это я и хочу сказать, — ответил он.
      Кто-то с дальнего конца веранды спросил:
      — А что, правду говорят, что у них в племени одни только мужчины?
      Гончий Пес ответил:
      — Сюда приходят только мужчины. Вооруженные мужчины.
      — Но послушайте! — воскликнула Ракушка. — Не могут же они все время только слоняться без дела да курить табак, и так год за годом! Это же полная чепуха! Ну а если кто-то из жителей больших городов Верхней Долины хочет вести себя как пятнадцатилетний мальчишка, бегать и играть в войну, нам-то что за дело? Мы-то ведь здесь живем, не там. Нам только и нужно сказать этим чужеземцам: ступайте себе мимо.
      Танцующая Мышь, спикер нашей хейимас, возразил ей:
      — Они не могут причинить нам зла. Мы ходим по одним и тем же кругам спирали.
      — А они наш круг раскручивают! — заявил Гончий Пес.
      — И все равно держитесь своего круга спирали, — сказал Танцующая Мышь.
      Это был добрый сильный человек. Мне хотелось слушать его, а не Гончего Пса. Я сидела, привалившись спиной к стене дома, и боялась выползти из-под крыши, потому что открытое небо пугало меня. Вдруг я заметила что-то у самых своих ног на полу; в лунном свете это было похоже на щепку или обрывок ленты. Я подняла его с пола. Это было оно. Темное, твердое, тонкое и длинное. Я все поняла: это было то самое слово, которое я должна была научиться выговаривать.
      Я встала и отнесла его Старой Пещере, сунув ей в руку со словами:
      — Возьми, пожалуйста, это для тебя.
      Мне хотелось поскорей от него избавиться, но Старая Пещера, хоть и была очень дряхлая и слабая, отличалась удивительной мудростью.
      Она ощупала перо, а потом протянула его мне и сказала:
      — Ты храни его. Северная Сова. Это слово сказано для тебя. — Ее глаза в лунном свете смотрели прямо сквозь меня; для нее я была словно внутренностью той, видимой ей одной «пещеры». Пришлось взять перо обратно.
      Тогда она сказала уже добрее:
      — Не бойся. Твои руки — руки ребенка, они гонят воду сквозь круги спирали и ничего не задерживают, все выпускают. Они очищают. — Потом Старая Пещера начала раскачиваться всем телом, закрыла свои слепые глаза и лишь спустя некоторое время проговорила:
      — Ах, дочь Кондора, когда-нибудь в пустыне вспомни о бегущих ручьях! Ах, дочь Кондора, в темном доме вспомни о священном сосуде из синей глины.
      — Я не дочь Кондора! — возмутилась я. Но старуха лишь открыла глаза, засмеялась и сказала:
      — А сам Кондор, похоже, утверждает обратное. Я повернулась и хотела убежать, расстроенная и пристыженная, но Старая Пещера остановила меня:
      — Сохрани это перо, детка, пока не сможешь вернуть его владельцу.
      Я пошла домой и сунула черное перо в корзинку с крышкой, которую сплела для меня мать, чтобы я хранила там всякие свои драгоценности и «секреты». Рассмотрев перо при свете лампы — черное как смерть, длиннее, чем у орла, — я вдруг почувствовала некоторую гордость оттого, что перо попало именно в мои руки. Если так уж обязательно быть не такой, как все остальные, то пусть отличие это будет исполнено благородства, подумала я.
      Моя мать ушла в Общество Крови, бабушка до сих пор была в хейимас. За юго-западными окнами слышался дробный, словно падающий с небес дождь, перестук барабанов. За окнами, выходившими на северо-восток, где-то на дубах гукала маленькая сова: у-угу-угу. Я так и уснула в одиночестве, думая о кондоре и слушая сову.
      В первый же день праздника Вина в Синшан пришли жители Мадидину и сообщили, что много людей Кондора спускается в Долину со стороны Чистого Озера. Перед Танцем Вина мой побочный дед Девять Целых отправился на сбор винограда, и я пошла вместе с его семьей. Когда мы собирали виноград, к нам все время подходили люди и рассказывали, что люди Кондора движутся сюда по Старой Прямой Дороге, и мы пошли посмотреть, как они идут. Я еще помнила, насколько впечатляюще они выглядят, однако то, что предстало перед моими глазами в тот раз, было похоже на фреску, выполненную яркими красками и чрезвычайно насыщенную персонажами: рядами — черно-красные головы Кондоров, подковы огромных лошадей, ружья, колеса повозок. Причем на той «фреске», что до сих пор сохранилась в моей памяти, колеса не вращались.
      Когда мы вернулись в Синшан, праздник уже начался, и к вечерней заре пили уже все и вовсю. Люди из Дома Желтого Кирпича смеялись и танцевали на площади и уже начали выбивать в пыли кнутами изображение хейийя-иф, а люди из других Домов тоже пили, стремясь поскорее нагнать их. Кое-кто из детей присоединился было к танцующим, однако Танец вскоре стал похож на большую свару, так что детей, еще не сменивших свои первые имена, отправили по домам, и все мы устроились на балконах и верандах — любоваться тем, как взрослые утрачивают разум. Полоумный Дада из Старого Красного дома, хоть и считался уже взрослым, но тоже пошел вместе с нами. Раньше я никогда так долго не смотрела, как празднуют Танец Вина: мне всегда было страшно и противно. Теперь же, когда мне исполнилось девять, я вполне могла смотреть на все это. И я увидела настоящее Превращение. Все, кого я хорошо знала раньше, превратились в совершенно неведомые мне существа. Городская площадь была залита белым лунным светом и светом костров и прожекторов и битком забита танцующими и кривляющимися взрослыми людьми. Многие взрослые играли в «достань палочку» и лазили вверх и вниз по приставным лестницам на крыши домов и балконы, даже залезали на деревья; их тени мелькали в темноте, они громко смеялись и кого-то звали. Целитель из Дома Обсидиана по имени Пик, застенчивый мрачноватый человек, сходил в свою хейимас, принес оттуда один из тех больших пенисов, которыми Кровавые Клоуны пользуются во время Танца Луны, нацепил на себя и бегал так повсюду, с самым непристойным видом набрасываясь сзади на каждую встречную женщину. Когда он сунулся было к Кукурузной Метелке, то она, зажав ужасный предмет между ногами, резко прыгнула вперед, и веревка, которой он был привязан, оборвалась. Пик с размаху упал лицом в грязь, а она убежала, держа его игрушку в руке и вопя в полном восторге:
      — А я докторское лекарство заполучила! Я видела орущего что-то Агата и всегда такую важную и достойную Ракушку, теперь совершенно перепачканную, явно после падения на землю, и свою бабушку Бесстрашную я тоже видела — танцующей с бутылкой вина.
      Потом из хейимас Желтого Кирпича появился первый из Доумиаду Охве, который пересек центральную площадь, все раскручиваясь и раскручиваясь, пока его крылатая голова не закачалась где-то над прожекторами и кострами на высоте в три человеческих роста. Все застыли, когда Доумиаду Охве начал плести свой сложный танец, а потом разом заговорили барабаны, запели люди, следуя за Доумиаду Охве, который, извиваясь, тянулся между домами по тропам, от одного жилища к другому. В тот вечер я выпила намного больше вина, чем когда-либо прежде, и понимала, что мне следует крепче держаться за перила балкона, если я не хочу потерять равновесие и свалиться. Доумиаду Охве, свиваясь в кольца, спустился между деревьями от Дома-На-Холме, все ближе подбираясь к нашему дому Высокое Крыльцо. Его желтая голова немного повисела в воздухе у нашего балкона, глаза поглядели на каждого из нас поочередно, и внутри каждого огромного его глаза словно горел в глубине еще один, яркий и маленький. Потом Доумиаду Охве проследовал дальше, весь извиваясь, раскачиваясь в такт барабанному бою. Дада скрючился на полу, спрятав лицо. Маленький мальчик из нашего дома по имени Утренний Жаворонок расплакался от страха, и пока я его успокаивала, другой малыш сказал:
      — Посмотри, а это еще кто такие?
      Какие-то люди перешли по мосту через ручей и стояли в дубовой роще на холме. Одетые, в черное, высокие и неподвижные, они были похожи на стервятников, глядящих вниз с ветвей дерева.
      Люди смотрели на них и продолжали веселиться. Доумиаду Охве уже возвращался назад, к площади для танцев, и флейтисты возглавляли толпу танцующих, исполнявших особый танец с притопываниями. Какая-то женщина из Дома Желтого Кирпича поднялась к тем людям в черном и о чем-то заговорила с ними, размахивая руками, а потом увлекла их вниз, на городскую площадь, где на козлах были установлены бочки с вином. Четверо из них остались на площади и стали пить вино, а пятый вернулся, прошагав через всю площадь, мимо пылающих костров, сквозь толпу танцующих, к дому Высокое Крыльцо. Глядя вниз с балкона, я вдруг увидела свою мать Ивушку: она шла прямо навстречу этому человеку через центральную площадь, и у нижней ступеньки нашего крыльца они встретились.
      Я бросилась в дальнюю комнату. Вскоре я услышала на лестнице шаги, и они вошли в гостиную, где у нас был камин. Мать окликнула меня. Пришлось выходить. Он стоял посреди комнаты. Его черные крылья свисали до полу, а красная голова с клювом касалась потолка.
      Мать сказала:
      — Северная Сова, твой отец голоден. У нас в доме найдется какая-нибудь пристойная еда?
      Так всегда говорили у нас в Синшане, когда в дом приходили гости, а гостю в этом случае полагалось отвечать: «Лишь сердце мое изголодалось от желания видеть вас!», ну а потом накрывали на стол, садились и ели все вместе. Но мой отец не знал, что нужно ответить. Он молча стоял и смотрел на меня сверху вниз. Мать быстро шепнула, чтобы я разогрела кукурузу и фасоль, что стояли на плите. Занимаясь ужином, я все время украдкой поглядывала на нашего гостя и в конце концов поняла, что лицо-то у него человеческое. Я ведь тогда еще не совсем была уверена, действительно ли у него голова кондора или это такой особый головной убор. Оказалось, что это шлем, и когда он его снял, я снова осторожно посмотрела на него. Он оказался очень красивым мужчиной, с длинным носом, высокими скулами и удлиненными глазами. Он все время смотрел на мою мать Иву. Она зажгла масляную лампу, которую мы обычно ставили на стол во время трапезы, и вдруг стала такой красивой, что я даже не сразу поверила, что вижу перед собой именно ее, а не какую-то прекрасную незнакомку из Четырех Небесных Домов, что несет в своих руках свет. Они немного поговорили, насколько это было возможно, ибо отец мой знал только отдельные слова и выражения нашего языка. Не так уж много чужестранцев приходило в Синшан за мою недолгую жизнь, однако я слышала речь торговцев с северного побережья и людей из народа Амарант с берегов Внутреннего Моря, и все они говорили примерно так же, как мой отец — пытаясь носить воду решетом, как говорится в пословице. То, как он ощупью пробирался сквозь дебри нашего языка, теряя при этом смысл сказанного, было довольно смешно, и я увидела, что он обыкновенный человек, каким бы необычным ни было его обличье.
      Мать налила нам троим вина, и мы вместе сели за стол. Мой отец оказался таким огромным и длинноногим, что наш стол рядом с ним представлялся игрушечным.
      Он съел всю кукурузу и всю фасоль, которые я разогрела, и похвалил меня:
      — Очень хорошо! Хорошо готовишь!
      — Северная Сова у нас и хорошо готовит, и хорошо пасет овец, а еще она умеет читать и уже совершила одно восхождение на Гору, — сказала моя мать. Поскольку хвалила она меня редко, голова у меня от гордости закружилась так, словно я в одиночку осушила целый кувшин вина. А она между тем продолжала:
      — Если ты вполне насытился, муж мой, то выходи из-за стола и выпей еще вина. Мы все сегодня пьем вино и танцуем. Сегодня праздник Вина, и я хочу, чтобы все в нашем городе тебя видели! — Она говорила и смеялась. Он посмотрел на нее, похоже, не совсем понимая, что она говорит, однако с такой любовью и восхищением, что у меня на сердце потеплело и я стала смотреть на него ласковее. Мать ответила на его взгляд улыбкой и сказала:
      — Пока тебя здесь не было, многие твердили мне, что ты ушел навсегда. А теперь, когда ты здесь, я хочу показать им всем, что ты вернулся!
      — Да, я вернулся, — сказал он.
      — Ну так пошли, — сказала она. — И ты тоже. Северная Сова.
      — Как ты называешь ребенка? — спросил мой отец. Мать повторила мое имя.
      — Я не ребенок, — сказала я.
      — Девочка, — сказала моя мать.
      — Девочка, — повторил он, и все мы рассмеялись.
      — А что такое «сова»? — спросил он. Я объяснила, что это такая птица и что маленькая сова кричит так: у-угу-угу!
      — Ага! — сказал он. — Сова. Ну пошли, Сова. — И он протянул мне свою руку. Я никогда даже не видела такой огромной руки. Но взяла его за руку, и мы — мать впереди, а мы следом за ней — пошли вниз и присоединились к танцующим.
      В ту ночь моя мать Ива была просто воплощение красоты и очарования. Она была горда, она была великолепна! Она пила вино, однако не вино делало ее такой великолепной, такой величественной: просто наружу вырвалась та сила, что в течение девяти лет была заперта в ней.
      Она танцует, танцует, танцует, Пришла — и танцует, Улыбается людям, И смех ее вспыхивает и гаснет, Как свет костров на речных берегах.
      Бабушка в ту ночь напилась пьяной и выглядела очень неопрятно. Она провела ночь где-то в амбаре, играя в азартные игры. Когда я устала и решила лечь спать, то вытащила свою постель на балкон, чтобы мать и отец могли остаться в комнатах одни. Мне приятно было думать об этом, засыпая, и шум, царивший во всем городе, совершенно мне не мешал. Дети в других семьях всегда спали на балконе или в соседском доме, когда их родители хотели остаться наедине, и вот теперь я тоже была как все. Подобно тому как котенок подражает остальным котятам, ребенок тоже стремится поступать, как все дети, причем желание это столь же сильно, сколь и неосознанно. Поскольку нам, людям, всему в жизни нужно учиться, мы должны начинать именно с подражания, однако настоящий разум пробуждается в человеке только тогда, когда исчезает это детское желание — быть как все.
      Примерно за год до того, как я начала писать эту историю — люди из Общества Земляничного Дерева попросили меня об этом, — я пошла к Щедрой, дочери Ярости, которая пишет всякие истории, и спросила, не может ли она научить меня, как их писать, потому что я понятия не имела, как за это взяться. Помимо всяких разных вещей, которые Щедрая мне посоветовала, она сказала, что когда я буду писать свою историю, то надо постараться представить себя такой, какой я была в те времена, о которых пишу. Это оказалось гораздо легче, чем я думала, пока я не дошла до этого вот места
      — вот до этого самого, когда мой отец появился в нашем доме.
      Трудно уже вспомнить, как мало я тогда понимала. И все-таки совет Щедрой был очень хорош; ибо теперь, когда мне известно, кто был мой отец, почему он оказался в нашем городе и зачем пришел туда, кто такие люди Кондора и чем они занимаются, теперь, когда я обладаю всем этим знанием, именно мое детское невежество, само по себе никакой особой цены не имеющее, представляется бесценным, полезным и даже могущественным. Мы должны учиться всему, что можем узнать, но должны все время помнить, что наши знания не замыкают круг, а лишь прикрывают бездонную пропасть незнания, так что мы забываем о том, что неведомое безгранично, не имеет ни пределов, ни дна, а то, что мы знаем сейчас, вполне возможно, будет опровергнуто теми новыми знаниями, которые мы получим. То, что видишь одним лишь глазом, должной глубины не имеет.
      Печальнее всего в жизни моих родителей то, что они всегда могли видеть только одним глазом.
      Меня же печалило вот что: я была как бы наполовину одно существо, а наполовину другое, но в целом ни то ни другое. Это больше всего угнетало меня в детстве, однако, когда я стала взрослой, именно это неожиданно пробудило во мне неведомые новые силы.
      Одним глазом я видела Ивушку, дочь Бесстрашной из Дома Синей Глины, живущую в Синшане и ставшую женой «человека, не имеющего Дома», у которой была дочь и восемь овец, несколько плодовых деревьев и небольшой питомник саженцев. Если бы у нее в семье был мужчина, работник, можно было бы посадить большой сад и собрать куда больший урожай, и, разумеется, куда больше давать, чем брать из общего хранилища, ибо давать — само по себе уже огромное удовольствие. И тогда можно было бы жить, будучи всеми уважаемыми и безо всякого стыда.
      Другим глазом я видела Тертера Абхао, Подлинного Кондора, командующего Южной Армией, который вместе со своими войсками на осень и зиму получил отпуск в ожидании распоряжений относительно грядущей весенней кампании. Он привел триста своих воинов в Долину Великой Реки На, потому что знал, что жители здесь сговорчивые, живут в достатке и хорошо примут его людей; и еще потому, что здесь, в одном из небольших городков, девять лет назад он оставил любимую девушку — он тогда командовал всего лишь пятью десятками воинов и это был его первый поход на Юг, — но девушки той он не забыл. Девять лет — срок долгий, и девушка та, без сомнения, уже вышла замуж за какого-нибудь местного земледельца и родила целый выводок малышей, однако, несмотря на это, он непременно хотел зайти в тот городок и повидать ее.
      Итак, он явился и обнаружил, что у него есть дом, где приветливо пылает очаг, готов обед, а жена и дочь рады его видеть.
      Вот уж чего он не знал, так не знал!
      И с первой ночи Танца Вина отец стал жить в нашем доме. Жители Синшана не желали ему зла, поскольку он был мужем Ивушки и все-таки к ней вернулся, но ни один из Домов Земли его не принял. Хотя у нас в Синшане жил один такой человек, что был родом даже не из Долины; звали его Путешественник, и он поселился в доме Синие Стены давно, лет тридцать назад, когда пришел сюда с северного побережья вместе с торговцами, да так и остался в Долине, женившись на Дикой Розе из Дома Желтого Кирпича; и его пускали даже в хейимас Змеевика. Ну а в больших городах, разумеется, таких людей много. Вот в Тачас Тучас, говорят, вообще все жители пришлые, откуда-то с севера, в принципе тоже «не имеющие Дома», хоть и явились сюда неведомо сколько сотен лет назад. Не знаю, почему моего отца не принимали ни в один Дом, но догадываюсь, что так было решено на советах в хейимас. Ему приходилось много учиться, учить все то, что знал в Долине любой ребенок, а он ни за что не желал с этим мириться, он был уверен, что и так знает все, что ему необходимо. Дверь редко сама открывается навстречу человеку, который сердито ее захлопнул. А может, он даже и не знал, что такая дверь существует. Слишком был занят.
      Через советы Домов и Общество Сажальщиков четырех городов Нижней Долины он отлично разместил три сотни своих людей. Для устройства лагеря и выпаса лошадей им были переданы Эвкалиптовые Пастбища на северо-восточном берегу Реки На, ниже Унмалина. Четыре города согласились выделить из своих запасов и отдать им некоторое количество зерна, картофеля и бобов и позволили охотиться повсюду от северо-восточного хребта до Соленых Болот, ловить рыбу в Реке ниже впадения в нее Ручья Кими, а также собирать раковины на восточном берегу На ближе к ее устью. Это было немало, но, как говорится у нас в Долине, нет большего удовольствия, чем дарить, так что, хотя прокормить три сотни человек было нелегко, все относились к этому спокойно, считая, что воины покинут Долину после Танца Солнца и еще до Танца Вселенной.
      Мне и в голову никогда не приходило, что и отец мой тоже уйдет с ними вместе. Он наконец жил с нами, дома, наша семья стала целой, настоящей; теперь все было так, как и должно быть, все пришло в равновесие, все стало на свои места; и ни за что не должно было измениться.
      Кроме того, отец разительно отличался ото всех пришельцев, что жили в лагере. Он говорил на языке кеш, жил в семье и имел здесь родную дочь.
      Когда он впервые взял меня с собой на Эвкалиптовые Пастбища, я не была уверена, что эти воины действительно люди. Они были одеты совершенно одинаково и выглядели тоже одинаково, словно стадо каких-то животных, и они не говорили ни слова на том языке, который знала я. А стоило им подойти к моему отцу, как они либо шлепали себя рукой по лбу, либо, но не всегда, даже падали перед ним ниц, словно хотели рассмотреть пальцы у него на ногах. Я думала, что, может, они сумасшедшие или просто дураки какие-то и что единственный настоящий человек среди них всех — это мой отец.
      Однако среди жителей Синшана глупым как раз порой казался именно он, хотя мне ужасно не хотелось в это верить. Он не умел ни читать, ни писать, ни готовить еду, ни танцевать, а если и знал какие-то песни, то слов в них не понимал никто; он не работал ни в мастерских, ни на винокурнях, ни в зернохранилищах и ни разу даже не прошел по полям; и хотя он весьма часто выражал желание пойти на охоту вместе с другими, лишь самые беспечные из охотников соглашались на это, потому что он никогда не пел хейю оленю и не обращался к Смерти с подобающими случаю словами. Сперва охотники приписывали это его неведению и делали все за него сами, но когда увидели, что он упорно не желает учиться вести себя должным образом, то совсем перестали брать его с собой. Лишь однажды он оказал нашему городу сколько-нибудь заметную услугу — когда потребовался ремонт хейимас Красного Кирпича. Их спикер был человеком суровым и не любил прибегать к помощи обитателей других Домов, а поскольку мой отец вообще не имел Дома, то как бы не было причин не принять его помощь, а помощь он мог оказать немалую. ибо был очень силен. Но эта работа не принесла ему радости, а люди, увидев, как он может и умеет работать, стали без конца приставать к нему с вопросами, почему это он до сих пор делал так мало и плохо.
      Моя мать старалась держать язык за зубами, однако не могла полностью скрыть своего презрения к мужчине, который не желал ни пасти скот, ни возделывать землю, ни даже просто рубить дрова. А отец, несмотря на то что сам открыто презирал и пастухов, и земледельцев, и дровосеков, обнаружил вдруг, что презрение Ивушки его задевает. Однажды он сказал ей:
      — У твоей матери ревматизм. Ей не следует возиться в этой грязи, под дождем, копая картошку. Оставь ее дома, пусть прядет в тепле, Я заплачу какому-нибудь молодому парню, и он мигом выкопает на вашем участке всю картошку.
      Мать только рассмеялась. Я тоже: это уж просто ни на что не было похоже!
      — Вы ведь такими деньгами пользуетесь, верно? Я такие здесь видел, — сказал отец, протягивая на ладони целую горсть самых различных монеток с обоих побережий.
      — Да, конечно, мы тоже пользуемся деньгами. Но для того чтобы давать их людям, которые ставят для нас спектакли, танцуют или декламируют стихи, или готовят для нас большие праздники. И ты это прекрасно знаешь! А ты хоть раз в жизни сделал что-нибудь такое, чтобы тебе за это заплатили? — спросила моя мать и снова засмеялась.
      Он не знал, что ответить.
      — Деньги — это особая почесть, это знак того, что ты богат. — Мать пыталась объяснить ему, но он ничего не понимал, и она в итоге сказала:
      — Ну, довольно о деньгах, поговорим лучше о нашем саде; видишь ли, у нас слишком маленький участок, чтобы просить кого-то разделить с нами наши труды. Мне, во всяком случае, было бы стыдно.
      — Тогда я приведу кого-нибудь из своих людей, — пожал плечами отец.
      — Чтобы они работали в нашем саду? — удивилась мать. — Но ведь эти земли принадлежат Дому Синей Глины!
      Отец выругался. Нехороших слов он почему-то набрался в первую очередь и ругался отменно.
      — Синяя глина, красная глина — какая разница! — заорал он. — Любой дурак сумеет копаться в черной грязи!
      Мать некоторое время молча пряла, а потом проговорила:
      — Нет, так разговаривать невозможно! — Она снова засмеялась. — Если копаться в земле может каждый дурак, то почему этого не можешь ты, мой дорогой?
      — Я не тьон, — сухо сказал отец.
      — А что это такое?
      — Человек, который копается в земле.
      — Земледелец?
      — Я не земледелец, Ивушка. Я командующий войском, тремя сотнями людей, я… Существуют такие вещи, которые мужчина может делать, и такие, каких он делать не может. Ты, конечно же, понимаешь это!
      — Конечно, — сказала мать, глядя на него с восхищением. Так что никто из них друг друга так и не понял, но все-таки ни злобы, ни обид не последовало: их любовь и удивительная схожесть характеров не давали злу укорениться меж ними и все время гнали его прочь, точно мельничные колеса воду.
      Когда воины строили мост через Великую Реку, отец брал меня с собой на Эвкалиптовые Пастбища каждый день. Его бурый мерин был примерно в два с половиной раза выше любой самой крупной лошади в Долине. Сидя верхом на этом коне, да еще в седле с высокой лукой, да еще перед таким великаном в шлеме кондора, я чувствовала себя не просто девочкой, а совсем иным существом, редким и куда более замечательным, чем обычные люди. Я внимательно слушала и смотрела, как отец разговаривает со своими воинами: каждое его слово воспринималось как приказ, которому следовало беспрекословно подчиняться. Здесь никто никогда ни о чем не спорил. Отец просто отдавал приказ, и тот, кому он его отдавал, шлепал себя ладонью по глазам и по лбу и бросался исполнять, что бы ему ни велели. Мне было приятно видеть это. Я все еще побаивалась людей Кондора. Все они были мужчины, все очень высокие, в странных одеяниях, пахнувших тоже непривычно, все были вооружены и ни один не говорил на моем родном языке; когда они мне улыбались или заговаривали со мной, я вся съеживалась от страха и смотрела в землю, но не отвечала.
      Однажды, еще в самом начале работ по строительству моста, отец научил меня одному слову из своего языка, пайз, что означало «давай»: когда он подавал знак, я должна была крикнуть «Пайз!» изо всех сил, и воины роняли копер на очередную сваю. Я слышала свой тонкий пронзительный голос и видела, как десять сильных мужчин снова и снова подчиняются моему приказанию. Так что сперва я испытывала только невообразимый восторг от того, что повелеваю силой, во много раз превосходящей мою собственную. Согласитесь, это приятно не только при работе с копром, но и при решении совсем иных вопросов. И вот, будучи, так сказать, копром, а не забиваемой в землю сваей, я считала, что это восхитительно.
      Однако по поводу строительства моста возникли серьезные разногласия с жителями Долины. С тех пор как воины Кондора разбили лагерь на Эвкалиптовых Пастбищах, в Синшан стали постоянно приходить люди из Верхней Долины; они прогуливались мимо лагеря или просто стояли неподалеку на холмах, над виноградниками Унмалина — не охотились, а просто слонялись поблизости. Все они были членами Общества Воителей. Люди в Синшане говорили о них неохотно, однако с затаенным восхищением — например, некоторые восхищались тем, что Воители каждый день курят табак и у каждого из них есть собственное ружье. Мой троюродный брат Хмель, который недавно вступил в Общество Благородного Лавра, больше уже не позволял Пеликану и мне быть дикими собаками, когда мы играли; мы должны были быть людьми Кондора, а он — Воителем. Но я сказала, что Пеликан не может быть Кондором, потому что она не Кондор, а Пеликан, а я — могу, хотя я только отчасти Кондор. Моя сестра на это сказала, что она и так не желает быть никаким Кондором, что это глупая игра, и отправилась домой. А мы с Хмелем целый день охотились друг за другом в холмах с палками, заменявшими нам ружья, и с воплями: «Пух! Ты убит!» Как раз в такую игру, видимо, и хотели поиграть те взрослые люди, что бродили и стояли без дела вокруг Эвкалиптовых Пастбищ. Хмель и я прямо с ума по этой игре сходили и играли в нее целыми днями, вовлекая и других детей, пока моя бабушка не заметила, чем мы занимаемся. Она очень рассердилась. О самой игре, правда, она ничего не сказала, но заставила меня колоть и чистить грецкие орехи и миндаль, пока у меня уже руки не начали отваливаться. Она мне сказала, что если я еще хоть раз пропущу занятия в хейимас до наступления каникул, то уж точно вырасту суеверной, злой, тупоумной, вредной и трусливой девчонкой; впрочем, прибавила она, если мне действительно хочется стать такой, то это дело мое. Я понимала, что наша игра ей ужасно не нравится, так что играть в нее, конечно, перестала; мне и в голову не приходило, как ей не хочется, чтобы я ходила на Эвкалиптовые Пастбища с отцом и любовалась, как люди Кондора строят мост.