— Да, ты моя дочь, — подтвердил он. И я сказала:
      — Я хочу пойти с тобой.
      Он сперва не понял, что я имела в виду, потом изумился:
      — Но разве мне позволят сделать это? Они же непременно станут тебя удерживать. А я должен уходить не сегодня, так завтра. Они ни за что не отпустят тебя неведомо куда.
      — Я уже взрослая, — твердо сказала я, — и сама принимаю решения. Я пойду с тобой.
      — Но ты же, наверно, должна спросить людей из своего Дома?
      — Им я скажу о своем решении. А спрашивать я должна только тебя одного! Возьмешь меня с собой?
      Больше всего на свете мне не хотелось, чтобы он шел к дому Высокое Крыльцо, к моей матери. Я словно старалась собою подменить ее. Тогда я этого еще не понимала, но бессознательно действовала именно так. Отец некоторое время раздумывал, глядя через Долину на далекую Гору Души — вулкан с ровной плоской вершиной. Дымок над ней был слабо окрашен в розовый цвет. Наконец он сказал:
      — Мне, наверно, нужно все-таки попросить Ивушку отпустить тебя со мной. А это действительно правда? То, что она не станет говорить со мной?
      — Это правда, — искренне откликнулась я.
      — И правда, что ты ждала меня? — сказал он, снова внимательно на меня глядя.
      — Дай мне имя, — потребовала я. Он понял не сразу, но потом надолго задумался и наконец проговорил:
      — Хочешь такое имя: Айяту?
      — Хорошо, отныне мое имя Айяту, — сказала я. Я тогда даже не спросила, что значит это слово; для меня в тот миг оно означало доброту отца и мою собственную свободу.
      Уже потом, когда я научилась говорить на его языке, я узнала, что айяту означает примерно «удачно родившаяся женщина» или «женщина, рожденная быть выше других». Это имя часто давали в семье моего отца. Его же собственное имя было Тертер Абхао, и, приняв имя своего отца, как то делают дочери и сыновья настоящего мужчины, принадлежащего народу Кондора, я стала теперь Тертер Айяту.
      — Когда вы отправляетесь? — спросила я отца.
      Вместо ответа он спросил:
      — Ты умеешь ездить верхом?
      — Да, на осле, — сказала я. — А раньше я часто ездила вместе с тобой на твоем коне.
      Он снова долго смотрел на крыши домов Синшана, потом сказал:
      — Верно. Во время всех последних войн я вспоминал об этом. Много, много раз вспоминал. Маленькую девочку, что сидела передо мной в седле. И те дни здесь, в Долине, — это лучшие дни моей жизни. И не повторятся больше никогда!
      Я молчала, и он сказал:
      — Я приведу тебе лошадь. Встретимся на восходе солнца, послезавтра. Здесь. — Он указал на мост, где мы с ним встретились. — А в этот город я не пойду! — вдруг вырвалось у него. Его печаль и любовная тоска превращались в гнев и желание поскорее уйти. Он проделал долгий и трудный путь, надеясь увидеть свою жену, но так и не пошел повидаться с нею. В течение своей долгой жизни потом я часто вспоминала, как мы сидели с ним тогда на склоне холма, и все пыталась понять, почему мы говорили и вели себя так странно. Мы оба словно были больны, и болезни наши говорили за нас друг с другом. Мы вроде бы должны были выбирать сами, однако выбор совершался без нашего участия. Я льнула к нему, хотя более сильной из нас двоих была именно я.
      — Скажи им, что собираешься уехать со мной, — проговорил он. — Если они позволят это тебе, сразу же уходи из дому. Отправляйся в свою хейимас. Учти: это будет долгое путешествие, и ты, может быть, много лет не сможешь побывать здесь, дочка.
      Он был прав, и я поступила так, как он мне велел. Через день, едва лишь забрезжил рассвет, бабушка отправилась в нашу хейимас со мной вместе. Мы наполнили бассейн водой и спели песнь Возвращения. Она синей глиной с берега Ручья Синшан нарисовала знаки хейийя-иф у меня на щеках. Мы с ней вышли из хейимас, когда в небе уже полыхала заря. Мать ждала нас на центральной площади вместе с Утренним Жаворонком и Сверчком. Все они пошли к мосту со мной вместе; однако на этот раз мы не стали приседать на корточки, мочиться и смеяться перед прощанием, потому что Кондор уже ждал меня верхом на своем огромном коне. Те, кто провожал меня, остановились у начала моста. Я быстро обняла их всех и побежала по мосту к отцу. Он смотрел на мою мать, но она отвернулась и на него даже не взглянула. Потом он помог мне взобраться на лошадь, которую привел для меня, и мы отправились в долгий путь через поля Синшана.
      Дом Воссоединения, где мы учились, как нужно готовиться к смерти, в тот год был построен на внутренней стороне горы, среди садов, там, где Ручей Хечу встречается с Ручьем Синшан. Мы проехали мимо этого Дома, как раз когда над окружавшими Долину вершинами показалось солнце. Я на ходу спела солнцу хейю. Миновав виноградники, мы выехали к Старой Прямой Дороге и двинулись по ней дальше на северо-запад до Ама Кулкун. Лошади бежали быстро. Отец привел для меня гнедую кобылку, не такую высокую и более изящную, чем его мерин. Он все время держался со мною рядом, был очень внимателен и подсказывал, как лучше держать колени и как пользоваться поводьями и стременами. На лошади в седле ехать было куда легче, чем на осле да еще охлупкой; спины у ослов костлявые, а нрав упрямый. Моя же кобылка вела себя достойно и была очень послушной, а седло — удобным. Еще до полудня мы миновали Телину, потом Чукулмас и Чумо и даже Кастоху. Когда мы свернули на Горную Дорогу, над перистыми травами сверкая взметнулся Большой Гейзер. Сердце перевернулось у меня в груди при виде этого зрелища. Я вспомнила старика, что подарил мне целебную песню. Но тут же постаралась выкинуть из головы все мысли и о старике, и о песне. Мы перебрались на другой берег Великой Реки На по Дубовому Мосту, и я про себя провозгласила ей хейю. У подошвы Ама Кулкун нас поджидали пятеро всадников и две запасные оседланные лошади; люди Кондора приветствовали отца. Мы остановились в дубовой роще Тембедин, чтобы поесть, а потом начали подъем по дороге, ведущей к Чистому Озеру. На развилке, где дорога на Вакваху и к Истокам Реки На уходила влево, мы поехали вправо, вдоль полотна рельсовой дороги до городка Метули, и там свернули на более короткую дорогу.
      Незадолго до наступления ночи мы остановились, чтобы разбить лагерь в дубовом лесу, и отец, смеясь, вынужден был сам снимать меня с лошади. Ноги и ягодицы у меня совершенно одеревенели и вскоре начали невыносимо болеть. Люди Кондора немножко подшучивали надо мной, но очень осторожно. Они обращались со мной вроде бы как с ребенком, но в то же время с каким-то подобострастием, что ли; и они шлепали себя по лбу рукой, когда заговаривали со мной, точно так же, как при обращении к моему отцу. Мы вдвоем сидели немного в стороне от остальных и бездельничали — ждали, пока наши спутники разожгут костер, приготовят обед и постелят нам постели.
      Поев, я немножко поговорила со своей кобылкой. Теперь и я пропахла конским потом; мне этот запах нравился, как нравилась и моя лошадка. Мне еще никогда не удавалось так легко с кем-нибудь подружиться. Отец долгое время беседовал с одним из своих людей, который завтра должен был отправиться совсем другим путем, и давал ему различные поручения; их было, пожалуй, чересчур много, чтобы сразу все запомнить и удержать в голове. Отец заставил гонца повторить все, что ему было ведено, и они все еще, по-моему, занимались этим, когда я вернулась к костру. Было ужасно скучно слушать их разговор, поскольку языка Кондора я не знала. Наконец, когда отец отпустил этого человека, я спросила его:
      — Почему же ты не сделал для него списка всех своих поручений?
      — Он не умеет читать, — коротко ответил отец.
      Ну, если он слепой или слабоумный и потому не умеет читать, подумала я, то разве можно отправлять такого посланника? Да еще с целой кучей поручений. Но я что-то не заметила в нем особых физических недостатков, о чем и сказала отцу.
      — Письменность священна, — сухо ответил он.
      Ну, об этом я уже догадалась.
      — Покажи мне, пожалуйста, как вы пишете, — попросила я.
      — Письменность священна, — повторил отец. — Она не для онтик. Тебе вовсе не требуется уметь писать!
      Теперь я перестала что-либо понимать и удивленно заметила:
      — Но мне же нужно знать ваши слова, чтобы уметь говорить, верно? Что такое, например, онтик?
      И тут он начал учить меня своему языку, языку народа Дайяо — как сказать «еду верхом на лошади», «вижу скалу» и тому подобное.
      Ох и холодно было ночью в предгорьях! Люди Кондора сидели возле костра, но на расстоянии от нас, и беседовали. Отец порой тоже вставлял краткие реплики чрезвычайно важным тоном. Он дал мне немного горячего бренди, и я, согревшись, уснула на руках у Горы-Прародительницы. Наутро отцу пришлось подсаживать меня в седло, но стоило нам немного проехать, как мне стало гораздо легче, кровь резвее побежала по жилам, и я почувствовала себя в седле легко и удобно. Так гуманным осенним утром поднимались мы к перевалу, следуя путем Белой Пумы.
      От людей из Общества Искателей я раньше слышала, что они каждый раз, когда покидают Долину, несмотря на все их многочисленные путешествия, испытывают боль в сердце или звон в ушах, или даже головокружение — всегда бывает какой-то знак. Историк из Общества Искателей у нас в Синшане говорил, что он всегда чувствовал, что входит в Долину, ибо в течение девяти вздохов ноги его как бы не касались земли; но когда он покидал Долину, то в течение девяти вздохов шел, как бы проваливаясь в землю по колено. Может, потому что я ехала верхом, а может, из-за присутствия людей Кондора или потому, что я сама была дочерью Кондора, мне никаких таких знаков дано не было. Лишь коснувшись своих щек и не ощутив под пальцами шероховатых меток, сделанных синей глиной Синшана, я немного приуныла и сердце мое болезненно сжалось. И чувство это не покидало меня, пока мы, перевалив через вершину, спускались по внешней стороне Горы-Прародительницы.
      Места, что лежат между Ама Кулкун и Чистым Озером, очень красивы и немного похожи на нашу Долину; скалы, фруктовые сады, люди, похожие на наших, такие же города и фермы. Мы ни у кого здесь не останавливались, и не гостили, и даже не разговаривали нигде ни с кем; когда я спросила отца, почему это, он ответил, что эти люди как бы не в счет. Мы ехали, словно попав в другой Дом, не пользуясь человеческой речью. Я подумала: может, поэтому их и называют Кондорами, что они как бы парят в молчании выше всех остальных?
      Потом, когда мы ехали по золотистым холмам на северо-восток от Чистого Озера и особенно когда ложились спать на третью ночь, я поняла, что Долина осталась далеко позади и я больше не чувствую ее живого тепла. Мое собственное тело словно тоже осталось где-то там — ступни стали притоками Реки, артерии и сердце — площадями и ручьями, а кости — скалами; голова же казалась мне самой Горой-Прародительницей. Все мое тело целиком находилось в Долине, я же, лежа рядом с отцом, была всего лишь духом, легким как воздух, с каждым днем все дальше и дальше отлетающим от своего тела. Однако некая длинная и очень тонкая нить связывала мое тело и душу — нить боли. Потом я все-таки уснула, и на следующий день снова села на лошадь, и продолжила свой путь, и разговаривала с отцом, обучаясь его языку, и мы часто смеялись. Но я все время чувствовала, что я — это как бы не совсем я, что это не мое тело, и сама я ничего не вешу, подобно невесомой, бесплотной душе.
      Я действительно сильно похудела за время этого долгого путешествия. Пища этих Кондоров мне совсем не нравилась. Они взяли с собой сплошную вяленую говядину, хотя по пути порой убивали корову или овцу, пасшихся на высокогорных лугах. Разумеется, без их просьбы я сама всегда подходила к убитому животному и говорила ему нужные слова. Сперва я думала, что здешние люди великодушно дарят нам этих животных, и все удивлялась, почему никак не могу увидеть самих этих людей и почему они никогда не дают нам ни овощей, ни зерна, ни фруктов, тем более что сейчас время урожая. Потом я как-то раз увидела, как двое из нашего отряда убили у самой тропы отбившуюся от стада овцу и, не сказав ей ни словечка, обрубили у нее ноги, чтобы их пожарить для себя, а остальное — ее голову, копыта, внутренности и саму тушку — бросили на растерзание койотам и мясным мухам. В течение нескольких дней у меня не выходило из головы это зрелище; и баранины этой есть я не стала.
      И много, много раз потом за то долгое время, что я прожила среди людей Кондора, я старалась выбросить из головы то или иное событие, приговаривая: «Ничего, я после подумаю об этом», однако не желая ни думать, ни вспоминать об этом никогда. Впрочем, в тех чужих краях все происходило как бы помимо меня, я не могла и не хотела впустить в свою душу многое; ну а когда оно все-таки туда проникало, я порой чувствовала, что у меня и вовсе нет никакой души, а ведь известно, что именно внимательная и чувствительная душа говорит разуму: «Помни!» Теперь вот я пытаюсь записать историю того моего путешествия на северо-восток, воскресить все это в своей памяти, однако значительная часть моих воспоминаний о годах жизни с народом Дайяо утрачена, и воспоминаний этих не вернуть никогда. Я не смогла тогда впустить их в свою душу.
      Я с удивительной ясностью вспоминаю наш путь верхом. Мы растянулись длинной вереницей по последним морщинам холмов, с которых была как на ладони видна широкая долина Болотной Реки, простиравшаяся к северу и востоку; где-то далеко на юго-востоке в светящейся дымке терялся берег Внутреннего Моря. Широкие полосы солнечного света лежали на раскидистых ивах, росших вдоль берегов реки, на покрытых цветущим камышом болотах, на дальних склонах Гор Света, вершины которых уходили куда-то под самые облака. Я спела молитву этой реке и всему огромному и прекрасному миру и еще солнцу, готовящемуся перейти в свое зимнее жилище. А ночью пошел дождь. И шел весь следующий день, и потом тоже — все время пока мы двигались вдоль Болотной Реки на север то верхом, то пешком.
      Под дождем мы перебрались на другой берег этой широкой реки вброд — в том месте она растекалась на множество мелких рукавов, так что лошадям не пришлось даже плыть; то были первые дни столь рано в этом году наступившего сезона дождей. У брода к нам присоединился еще отряд воинов Кондора из двенадцати человек, и теперь нас стало совсем много — девятнадцать человек, двадцать пять лошадей и еще одна кобыла с маленьким жеребенком. В пути люди Кондора часто пели свою песню:
      Туда, где Столица, иду я, Туда, где Кондор, иду я, Туда, где битва, иду я.
      Они вставляли в эту песню любые, первые попавшиеся слова и распевали, например: «Туда, где пища, иду я», или «Туда, где женщины, иду я», и так далее, двигаясь гуськом по тропе.
      Среди затяжных дождей выдался, помнится, один день, когда небо немного очистилось от туч, и мы на юго-востоке увидели Кулкун Вен, Гору Искателей, выпускающую струи вонючего дыма прямо в небеса. Отовсюду из трещин в скалах возле темного жерла вулкана тоже выползали дым и пар, и в воздухе сильно пахло тухлыми яйцами, ибо ветер дул в нашу сторону. Мы приближались к Стране Вулканов. Я очень их боялась, и всю ночь мне мерещились разверзающиеся прямо подо мной страшные трещины, из которых вырываются клубы горячего пара, обжигающие и удушливые, но я ничего никому не говорила о своих страхах. На следующий день совсем разъяснело, и, глядя с холмов на север, я увидела Северную Гору, словно свисавшую с небес, всю в потеках снега над темными лесами. Одно чистое тонкое перышко дыма поднималось над ее восточной вершиной в белой шапке снегов, словно перо с грудки белой цапли. Поскольку гора эта была удивительно красива и поскольку я знала ее название, благодаря картам и тем историям, которые ученикам рассказывают в хей-имас, то вид ее привел меня в полный восторг: я ее узнала! Я сидела верхом на своей кобылке и с упоением пела Северной Горе священную хейю, когда отец остановил своего коня рядом со мной и сказал:
      — Это Цатасиан, Белая Гора.
      — Или Кулкун Эраиан по-нашему. Здесь встречаются руки Вселенной! — откликнулась я.
      — Я целых десять лет воевал за земли, что расположены вокруг этой горы, отвоевывая их для Великого Кондора, и теперь эта война наконец завершена, — сказал он. Он употребил свое слово зарирт, которое я выучила, играя с солдатами в кости; оно означало «выигрывать в игре», нечто подобное нашему слову думи. Я не совсем поняла его из-за этого слова: что это за «игра», в которой он выиграл? И как это ему удалось выиграть такой огромный кусок мира? И у кого? И зачем это ему нужно? Я попыталась все это выяснить, и он сперва старательно объяснял, но вскоре начал терять терпение из-за моей непонятливости.
      — Смотри: все, что ты видишь перед собой, — это земли, которые завоевали армии Кондора, — сказал он. — Как ты думаешь, почему эти онтик больше в нас не стреляют?
      — Но они и так стреляли в нас только один-единственный раз, — сказала я. Это случилось, когда мы, повернув, двинулись вдоль Темной Реки. Какие-то люди, скрываясь в зарослях ивняка, обстреляли нас из луков, а потом убежали прочь, когда солдаты Кондора попытались поймать их. Отец тогда велел своим людям прекратить преследование и ехать дальше, и они галопом промчались мимо нас в хвост отряда, веселые и очень возбужденные, но совершенно не испуганные происшедшим, хотя я, конечно же, никогда в жизни и представить себе не могла, что стану участвовать в перестрелке.
      — Это потому, что они нас боятся, — сказал мой отец, словно не слыша моих слов.
      И я сдалась, и не пыталась больше понять его странные речи. Честно признаюсь, отчасти моя «тупость» была вызвана тем, что я и не желала его понимать. Люди умные и образованные, читая мой рассказ, непременно станут надо мной смеяться: ведь я много дней ехала верхом вместе с вооруженными людьми, солдатами, с целым отрядом воинов, предводителем которых был мой отец, и не раз видела, как солдаты крадут коров и овец, но никогда не зайдут ни в один дом и не попросят по-хорошему; мало того, мы попали в настоящую засаду, но я все еще не понимала, что люди Кондора находятся в состоянии войны со всеми жителями этих краев, что они здесь — ненавистные завоеватели. И читатели имеют полное право смеяться. Я была чрезвычайно невежественна, а сама не желала даже подумать как следует.
      Но вот, пробираясь среди холмов в предгорьях, мы стали проезжать мимо таких деревень, жители которых выходили нам навстречу и падали перед нами ниц, а вовсе не бросались поскорее прятаться в горах или прятать там своих овец. И никто из них не поворачивался к нам спиной и не плевал нам вслед. Эти деревушки, правда, были очень малы — пять-шесть бревенчатых домов вдоль берега ручья да возле них несколько овечек, свиней или индюков, и множество лающих и рычащих собак. Но люди там были очень щедрые, как мне показалось; они давали нам еду даже в том случае, если нас было больше, чем жителей всей деревни. После двух дней пути по этой холмистой и какой-то переломанной стране мы добрались наконец до Южного Города, Саиньяна.
      Слово саи в языке Дайяо означает то же самое, что и наше слово кач (город, столица). Мы пользуемся им, только когда говорим о некоем месте вне нашего мира, вне нашего времени, существующем в воспоминаниях; когда говорим о людях, что живут за пределами нашего мира, а также — о Сети Обмена Информацией. У Дайяо тоже были такие значения этого слова, но главным образом они использовали слово саи, обозначая место, где жили сейчас, говоря, например, что они жители Столицы Человека. То, что для нас было несчастьем, для них составляло славу. Как же мне писать об этом, если одинаковые слова в наших языках имеют совершенно обратное значение?
      Члены Общества Земляничного Дерева просили меня в дар библиотеке написать историю моей жизни, потому что больше никто из Долины никогда не жил среди людей Кондора, а если и жил, то обратно не вернулся, так что моя личная история — это и часть нашей общей истории в целом. Теперь-то я весьма пожалела, что, вместо того чтобы учиться владеть словом, я с увлечением делала глиняные горшки, когда еще звалась Северной Совой. Ну а когда я стала Айяту, то должна была забыть и о чтении, и о письме. Дайяо непременно выкололи бы глаз или отрубили руку любой женщине или простому земледельцу, если те напишут хоть слово. Лишь Истинные Кондоры имели право читать и писать, да и из них, по-моему, только те, кого называют Воинами Единственного, то есть те, которые отправляют все местные обряды и по-настоящему учатся читать и писать свободно. Дайяо утверждают, что, с тех пор как Единственный создал космос, сказав Слово и описав Вселенную в своей Книге, писать или читать слова — это все равно что делить с Единственным власть, которая по праву принадлежит ему одному; лишь избранным дано разделить с ним эту власть. Они пользуются абаками, верхними частями капителей, устраивая внутри них кабинеты для своих научных занятий, и в их обеих столицах есть специальные электрические приборы, созданные ими согласно инструкциям, полученным по Обмену Информацией, чтобы делать различные записи, однако все их записи сведены к перечням чисел. В них нет ни единого слова, благодаря чему, как они утверждают, мир, созданный Единственным, остается «чистым». Однажды, пребывая еще в полном неведении относительно этого, я в шутку спросила у отца:
      — А что, если я напишу на стене какую-нибудь детскую страшилку? Неужели все твои свирепые и храбрые воины завизжат от страха и разбегутся?
      И он сердито ответил:
      — Они жестоко накажут тебя, чтоб знала впредь:
      Единственного следует бояться! — И больше ничего не прибавил. Тема была исчерпана, и я больше не возобновляла попыток писать, находясь под крылом Великого Кондора, и больше ничего отцу про это не говорила.
      Когда я отправилась в путь вместе с Абхао, душа моя стремилась стать душой Кондора. Я честно старалась быть как все женщины Кондора. Я старалась даже не думать на языке Долины и не вспоминала ее обычаев. Я хотела навсегда расстаться с ней, перестать быть ее частью, более не принадлежать ей, стать совершенно другим, новым человеком, живущим иначе. Но не смогла сделать этого; только разумный, образованный и опытный человек способен на такое. Я же была чересчур молода и не слишком много размышляла о жизни; почти не читала умных книг, и не ходила на занятия в Общество Искателей, и совсем не интересовалась историей. Ум мой не обрел должной свободы. Он был заключен как бы внутри Долины, вместо того чтобы заключить Долину внутрь себя. Я оказалась слишком необразованной и неразвитой даже для своего юного возраста, ведь люди в Синшане, как и в большинстве маленьких городов Долины, сознательно культивировали невежество; к тому же в моей семье не было порядка и мира; а хуже всего было то, что культы Воителей и Ягнят и различные церемонии этих Союзов заменили мне образование в годы отрочества. Так что я оказалась не настолько свободна душой и разумом, чтобы навсегда покинуть Долину. Там я не успела стать настоящей личностью, но и на чужбине не смогла обрести себя.
      Сколько бы я ни старалась, мне не удавалось стать такой же, как эти люди Кондора. Я буквально изводила себя, однако умирать у меня ни малейшего желания не возникало.
      Писать о том, как я была Айяту, почти так же трудно, как и быть ею.
      Мне хотелось бы пояснить некоторые слова, которыми я буду пользоваться, описывая свою жизнь в стране Кондора. Это мы зовем их народом Кондора; их же самоназвание — Дайяо, Народ Единственного. Так я и буду называть их, ибо весьма сложно объяснить, в каких случаях они сами употребляют слово «Кондор» — Рехемар. Лишь один человек, которого они считают посланцем Единственного и которому служат, зовется Великим Кондором. Мужчины из некоторых знатных семей зовутся Подлинными или Истинными Кондорами, и они же, как я уже говорила, называются еще Воинами Единственного. Больше никто из людей не носит имени Кондор. Мужчины из менее благородных семей называются тьон, «земледельцы», и должны служить Подлинным Кондорам. Женщины из благородных семей зовутся Женщинами Кондора и должны служить Воинам Единственного, однако имеют право приказывать тьонам и онтик. Онтик — это все остальные женщины, а также все чужеземцы и все животные.
      Сама по себе птица кондор на языке Дайяо называется вовсе не Рехемар, а Да-Онтик, и считается священной. Мальчики из семей Подлинных Кондоров, чтобы стать мужчинами, должны непременно застрелить кондора или, по крайней мере, канюка.
      Я с детства хранила то перо кондора, что попало ко мне когда-то, в своей корзиночке с крышкой среди прочих «драгоценностей»; к счастью, я никому не успела его здесь показать, ибо здешним женщинам не разрешается касаться перьев кондора и даже смотреть на кондора, парящего в небе. Им полагается прикрывать глаза и причитать, когда над ними пролетает Великий.
      Легко отнести подобные обычаи к варварским, но кто на это осмелится? Прожив долгие годы как бы в Столице Человека, я не использую в своей истории слов «цивилизованный» и «варварский»; я просто не знаю, что они означают. Я могу писать только о том, что видела и знала сама, о том, что сама совершила, и пусть более мудрые люди найдут этому более точное определение.
      Дайяо построили Южный Город примерно за сорок лет до того дня, как я там появилась. Они пришли в эти места из своей столицы и стали воевать с каким-то местным народом, который жил в маленьких городках и в деревнях у подножия гор к югу от Темной Реки, и одержали в этой войне победу. Неправда, что они поедают тела убитых врагов; это суеверие, возникшее из некоего символа. Однако они убивали и сжигали мужчин и детей, а женщин забирали в плен, чтобы мужчины Дайяо могли с ними развлечься. Этих женщин они запирали в загоны для скота вместе с животными. Некоторым из несчастных спустя некоторое время удавалось освободиться и жить как им хочется; однако их собственная прошлая жизнь была уничтожена и больше не было места, куда они могли бы пойти, и женщины эти становились женщинами Дайяо. Я беседовала с некоторыми из них, и они порой рассказывали мне о том, кем были, прежде чем превратились в женщин Дайяо, однако, по большей части, говорить об этом они не любили.
      Времена, когда Дайяо строили Южный Город, были весьма бурными, ибо тогда они воевали буквально со всеми на свете. Они говорили: «Великий Кондор правит от Оморнского до Западного Моря, от Северной Горы — до Побережья Амаранта!» Они убили множество людей и причинили немало страданий жителям Страны Вулканов, разрушив их поселения, и заразили другие народы своей болезнью — страстью к завоеваниям. Впрочем, когда я появилась в Южном Городе, они уже умирали. Пожирали сами себя.
      Теперь я это понимаю; но тогда не понимала. Я видела башни Южного Города, стены домов из черного базальта, широкие улицы, проложенные под прямыми углами друг к другу, великолепие и боевой порядок повсюду. Я видела замечательный мост над Темной Рекой и дорогу, прямую, точно солнечный луч, ведущую на север, в Столицу. Я видела разные машины и механизмы, приспособленные как для мирных дел, так и для войны, которыми они умело пользовались; все механизмы были очень хорошо отлажены и красивы внешне — удивительные творения. И все, что я видела, было поистине потрясающим — прямое, прочное, мощное, и я смотрела вокруг со страхом и восхищением.
      У моего отца были родственники в Южном Городе, и мы поехали к тому дому, однако он оказался пуст.
      Дайяо строят три вида домов. Деревенские дома очень похожи на наши; тьоны и онтик в городах живут в огромных, длинных домах, в каждом по многу семей, как в хлевах или стойлах; а Истинным Кондорам принадлежат родовые особняки, вкопанные глубоко в землю, над которой возвышаются лишь невысокие каменные стены без окон и островерхие деревянные крыши. Внешне дома немного напоминают наши хейимас, однако внутри устроены совершенно иначе. Такой дом делится на столько отдельных помещений, сколько нужно его обитателям, с помощью подвижных деревянных перегородок и занавесей, которые можно прикрепить к специальным столбам и колоннам высотой футов в пять-шесть, поддерживающим крышу. Полы сплошь покрыты коврами, а стены — занавесями, которые часто собирают в пучок и прикрепляют к шесту, установленному в центре комнаты, так что образуется нечто вроде шатра или палатки. Дом Дайяо напоминает одновременно и зимнее жилище-землянку, и летний шатер воинственных кочевников из Травянистых Равнин; точно так же, как деревянные дома в Тачас Тучас напоминают поселения вдоль лесных рек близ северного побережья. Дом обогревается и освещается электричеством, электричество они получают с помощью мельниц и солнечных батарей; и когда такой дом обставлен красивой мебелью, украшен коврами и ярко освещен, он выглядит теплым и уютным, он словно обволакивает тебя своим теплом. Однако дом родственников моего отца в Южном Городе, куда мы приехали той ночью, оказался темным и сырым, там пахло землей и мочой. Отец долго стоял в дверном проеме и огорченно повторял, как ребенок: «Они давно уже здесь не живут!» И мы вынуждены были отправиться в другой дом, чтобы поесть и переночевать. Отец оставил меня с тамошними женщинами, а сам вышел, чтобы поговорить с мужчинами. Женщины улыбались мне и пытались задавать вопросы, но все они были очень стеснительными, а я чересчур устала и тоже смущалась. Я никак не могла понять, почему они ведут себя так, словно меня боятся. Среди них я чувствовала себя тем ребенком, который впервые попал в богатый дом в Телине и боится всего на свете. Повсюду я видела металл, похоже, медная проволока была для них столь же привычна, как для нас нитки. И еще они отлично готовили; хоть пища и была мне незнакомой, однако, по большей части, она мне нравилась, и я ела с отменным аппетитом, особенно после вяленой говядины и краденых барашков, которыми в пути кормили нас солдаты. Но их благополучие не изливалось, подобно реке; и отдавали они без удовольствия, без радости. Некоторые каждый раз, обращаясь ко мне, ударяли себя рукой по лбу, а другие вовсе не желали со мной разговаривать. Позже я обнаружила, что эти последние и были Женщинами Кондора, а те, что улыбались и ударяли себя по лбу, были онтик.
      Я не слишком отчетливо помню те дни, что мы провели в Южном Городе. Отец мой был чем-то обеспокоен и рассержен, и я видела его только раз в день, успевая с ним лишь поздороваться. Все остальное время я проводила с женщинами. Я тогда еще не знала, что женщины Дайяо всегда держатся вместе и почти не выходят наружу. Услышав какие-то разговоры о войне и увидев, что город полон вооруженных солдат, я подумала, что, должно быть, за стенами дома уже идет война и эти женщины прячутся здесь и не выходят наружу, чтобы их не украли враги, ведь сами Дайяо чужих женщин крадут.