Через два года после того, как отец покинул Долину, к нам переселился из Чумо мой родной дед и снова стал жить в доме своей жены, моей бабушки. Хотя бабушка его и недолюбливала, но из дому не выставляла; он тогда сам ушел. А теперь она приняла его назад, может, надеялась, что нужна ему, а может (мне-то именно так и казалось), потому, что, с тех пор как больные руки ее стали совсем неловкими, она стыдилась своей беспомощности и того, что все меньше и меньше делает работы по дому и для всего города, и думала, что, может быть, дед все-таки поработает вместо нее хоть немного. На самом-то деле она продолжала работать очень много, как и всегда, тогда как он по-прежнему почти ничего не делал. Время он проводил в основном у Воителей. Он пришел в Синшан для того, чтобы стать в их Обществе спикером и вовлечь в него как можно больше мужчин. Воители все охотнее занимались тем, что делали обычно подростки из Общества Благородного Лавра, — ходили куда-то на разведку, вели наблюдение за внешними склонами Горы Синшан и окрестных холмов, делали оружие, упражнялись в стрельбе и изучали различные виды боя. До возникновения Общества Воителей деятельность Общества Благородного Лавра в Синшане была не слишком заметной. Ну разве что они сажали табак и, разумеется, ухаживали за ним. А еще они частенько разбивали лагерь где-нибудь далеко, на Горе-Сторожихе, и пели там свои песни. У них был также целый ящик старых-престарых ружей, которые они вечно чистили, смазывали и полировали, но никогда не стреляли из них. Некоторые мужчины, наставники из этого Общества, говорили Воителям:
      — Послушайте, было такое время, когда наши мальчишки любили хаживать на ту сторону Горы, тревожили тамошних жителей и задирали их; потом эти жители посылали своих парней сюда, и те крали у нас овец. Потом люди стали бояться ходить в горы поодиночке, и нам пришлось вести с ними переговоры, чтобы предотвратить войну, а мальчишкам твердить о вреде курения. Но этого в Синшане не случалось уже лет сорок или пятьдесят. Было и такое: мы сами делали ружья и обучали своих подростков стрелять из них, но потом, и весьма скоро, наши мальчишки начали затевать ссоры с подростками из Унмалина и Тачас Тучас, случались даже вооруженные стычки в холмах, и частенько молодые люди погибали ни за что ни про что. Но и этого в наших краях не было уже давным-давно. Зачем же вы, взрослые мужчины, стремитесь возродить это? И главари Общества Воителей отвечали:
      — Ступайте себе с миром да займитесь хозяйством, охотой, овцами, а уж мы будем по-настоящему охранять границы наших владений. Для этого много людей не потребуется, всего несколько десятков человек, но нам нужны самые смелые из местных юношей. — Но на самом деле они принимали в свое Общество любого, кто этого хотел.
      Мой троюродный брат из Мадидину, тот самый Хмель, едва успев надеть одежду из некрашеного полотна, тоже примкнул к Воителям; они дали ему новое, среднее имя:
      Копье. Его родная сестра Пеликан была моей ровесницей, и мы по-прежнему с ней дружили. Я как-то сказала ей: хорошо еще, что Хмель не взял себе какого-нибудь другого имени, ведь у этих Воителей все имена ужасные, вроде Порчи, как у моего деда, а то еще у них есть Труп и Личинка, а один старик из Мадидину взял себе имя Дерьмо Собачье — и это на старости лет! И все же, по-моему, имя Копье тоже было довольно глупым: с тем же успехом он мог назвать себя, например, Большой Пенис — вот радость-то! Но Пеликан даже не рассмеялась. Никому почему-то не хотелось смеяться над Воителями. Наоборот, она заявила, что Копье — это могущественное имя и что все имена, над которыми я издевалась, — это тоже могущественные имена. Но мне было все равно. Я старалась держаться от всего этого подальше и не желала ничего об этих Воителях знать. Поскольку у нас в доме теперь только и делали, что говорили об Обществе Воителей и о Союзе Ягнят, я большую часть времени проводила на улице. Теперь я не так старательно посещала занятия, которые вел Терпеливый, так что познания мои в истории оказались в итоге весьма слабы, а читать я и вовсе почти ничего не читала. Зато с удовольствием работала в гончарной мастерской у Глиняного Солнышка и еще в овчарнях, на пастбищах и в полях. Дважды за эти годы я гоняла большие отары овец вниз, на солончаковые пастбища в устье Великой Реки, и жила там вместе с другими пастухами, пока длился Танец Луны. В то лето, когда мне исполнилось тринадцать, я пошла в Верхнюю Долину вместе с другими своими сверстниками и там в одиночку поднялась на Ама Кулкун. Я ушла за Источники Великой Реки, миновала Пять Земных Домов и Четыре Небесных и достигла Дома-без-стен. И все же продолжала идти в неведении дальше и дальше, и только благодаря милосердию пумы и доброте ястреба не сбилась с пути и не заблудилась в горах. Дома у нас было неладно, и моим родным было совершенно безразлично, чем я занимаюсь и получу ли достойное образование или нет.
      Я знала, что бабушку все же заботит моя необразованность и беспечность и что она и Девять Целых нередко разговаривают об этом; но я все равно не слушалась их советов, а бабушке спорить со мной не хотелось. Она слишком беспокоилась из-за своей дочери, страдала из-за нее всей душой и часто пребывала в дурном расположении духа. По-моему, ей очень хотелось отослать своего мужа прочь, но она не могла себе этого позволить, потому что считала, что нам с матерью он в хозяйстве необходим, ибо делает кое-какую работу, которую сама она больше делать не в состоянии. Я-то, кажется, на крыше бы сплясала от радости, лишь бы увидеть, как он уходит, но не могла же я, внучка, сказать бабушке, чтобы та собрала вещи деда и вынесла их на крыльцо.
      Мать моя, вернув себе имя Зяблик, большей частью молчала и держалась отчужденно, как если бы, отказавшись тогда говорить с моим отцом, она решила прекратить всякие разговоры и со всеми остальными тоже. Теперь овец чаще всего пасла я, а она стала работать в Союзе Ягнят. Она вполне прилично ладила с дедом, поскольку женщины из Союза Ягнят были чем-то похожи на Воителей. Иногда они даже вместе исполняли некоторые священные ваква; женщины из Союза Ягнят тоже брали себе «могущественные» имена — одна назвалась именем Кости, другая, которую раньше звали Кремень, взяла себе имя Гниль. Те, кто исполнял танцы во время Очистительного обряда, называли себя «мавасто». Это слово на самом деле было взято из языка народа Кондора: марастсо, что значит «армия»; это слово я слышала каждый день, когда ходила с отцом в его лагерь на Эвкалиптовых Пастбищах. Как-то раз я осмелилась что-то ляпнуть на этот счет, так мой дед Порча и моя мать Зяблик прямо-таки с пеной у рта набросились на меня и твердили, что мне неоткуда знать подобные вещи, поскольку ни Воители, ни Ягнята меня ничему не обучали. Я жутко разозлилась, потому что отрицали они то, что я знала наверняка. И я им этого не простила.
      Но я все еще была ребенком и легко забывала за полусотней одних обид и событий полсотни других. Некоторые мои сверстники выглядели уже почти совсем взрослыми, а я развивалась медленно и не жалела об этом. Я подумывала о том, чтобы стать Кровавым Клоуном, но была слишком ленива, чтобы начать обучаться в Обществе Крови. Моя ближайшая подруга в те годы, девочка из Дома Синей Глины по имени Сверчок, уже прошла посвящение, вступила в Общество Крови и стала носить некрашеную одежду, но среднего имени пока не получила, так что мы с ней работали и играли вместе, как в детстве. Работая в поле, или присматривая за овцами, или собирая какие-нибудь плоды, мы брали с собой свои игрушки и, когда случалась свободная минутка, играли в выдуманные истории. Ее любимыми игрушками были человечек из дерева, у которого так здорово оказались сделаны коленные и локтевые суставы, что ноги и руки могли двигаться и сгибаться, а человечек принимал самые разные позы, и лохматая старая овечка из мерлушки, с которой она спала, когда была совсем маленькой. А у меня были кролик, сделанный из шкурки настоящего кролика и уже изрядно облысевший, деревянная корова и койот, которого я сделала сама из клочков телячьей шкуры. Я очень старалась придать ему сходство с той койотихой с Горы-Сторожихи, которая пришла и уселась, глядя на меня, когда я впервые отправилась одна в горы. Но игрушечный койот, конечно, выглядел совсем не так, да и вообще, пожалуй, ни на какого койота похож не был, и все-таки мне чудилось в этой игрушке нечто таинственное: когда мы разыгрывали разные истории или просто разговаривали о животных, я никогда не знала, что собирается сказать мой игрушечный койот. С помощью этих пяти игрушек — представителей пяти различных «народов» — мы придумывали длиннющие истории. Например, жили они в городе, который назывался Шикашан. С нами еще часто играл один мальчик по имени Утренний Жаворонок из Дома Желтого Кирпича; у него были три фигурки животных, которые мать вырезала ему из красной древесины секвойи, очень красивые — белка, бурундук и древесная крыса. Самые лучшие истории для игры сочиняла Сверчок, но ей всегда хотелось, сыграв во что-нибудь один раз, тут же придумывать новую историю. Утренний Жаворонок даже записал три из них и преподнес в дар библиотеке своей хейимас, назвав их «Истории о Шикашане», и все мы были страшно этим горды. Так что мы, можно сказать, совсем не скучали.
      Часто вечерами я встречалась у Голубой Скалы со своими братом и сестрой из Мадидину, чтобы повидаться и поговорить. Но и тут между нами встали Воители! Копье больше уже не желал приносить в дар скале ни камешка, ни цветочка, и не посыпал ее цветочной пыльцой, и даже не говорил с ней, хотя Голубая Скала — одна из наиболее почитаемых святынь в Синшане и Мадидину. Пеликан потихоньку просила у скалы прощения за своего братца или незаметно клала камешек рядом с нею — как будто случайно, просто так, а вовсе не делая ей подношение. Однако, когда мы об этом спорили, она всегда принимала сторону брата, а не мою. Копье утверждал, что ни в скалах, ни в ручьях никогда никакой души или святости не было вовсе, а есть они только в человеке, обладающем разумом. Скалы, ручьи и человеческое тело, говорил он, как раз мешают проникновению в душу чистой священной силы и настоящего могущества. Я возражала, что хейийя заключена во всем: и в скале, и в бегущей воде, и в живом человеке. И если ты не дашь Голубой Скале ничего, то что же она сможет дать тебе? Если ты никогда не говоришь с ней, с какой стати ей говорить с тобой? Конечно, легче всего отвернуться от нее и заявить: «Ничего святого в ней нет!» Но это ведь означает, что изменился ты, а не скала; ты первым нарушил ваше родство. Когда я приводила подобные доводы, Пеликан обычно начинала соглашаться со мной, но потом все-таки переходила на сторону брата. Наверное, если Голубая Скала что-то ей и говорила, то она ее не слушала. Да и кто из нас ее слушал?
      Когда мне исполнилось тринадцать, Копье перестал приходить к Голубой Скале. Многие мальчики, которые теперь «жили на Побережье», уходили в дальние походы с Охотниками или с наставниками из Общества Благородного Лавра, строили себе там тесные хижины, в которых спали, и сторонились девушек — ну, это-то мне было понятно; однако то, что Воители тоже предписывали строгое воздержание и не разрешали вступившим в Общество юношам даже разговаривать со своими сверстницами, казалось мне неразумным. Однажды я нечаянно подслушала, как мой побочный дед Девять Целых разговаривал об этом со своим родным внуком; тот, став Воителем, принял отвратительное имя Подлый.
      — Ты вот называешь себя Подлым, — возмущался дед, — а на самом деле ведешь себя так, что тебя следовало бы назвать Надутый Индюк. Неужели ты так боишься девочек, что должен с ними воевать? Неужели ты так боишься самого себя, что и с самим собой воевать должен? Да как же это можно — так всего на свете бояться?
      Если бы я не была такой упрямой и трусливой, то могла бы узнать гораздо больше, прямо спросив Девять Целых о том, что мне было интересно; но он был человеком довольно суровым, а я не желала, чтобы еще и он бранил меня за лень и невежество. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что просто боялась слишком привязаться к нему, как если бы это было вероломством по отношению к отцу. Но в тот раз, услышав, что он сказал Подлому, я испытала сладкое удовлетворение — меня унижало пренебрежительное отношение ко мне Копья, а всех этих Воителей я попросту ненавидела.
      Мой родной дед, например, разговаривал на редкость презрительно не только с женой, дочерью и внучкой, но и со всеми женщинами вообще, из-за чего я его тоже глубоко презирала, но, из уважения к родному дому, старалась презрения своего не показывать. А вот бабушка, случалось, не скрывала своих недобрых чувств, особенно когда совсем выходила из себя. Однажды она сказала деду:
      — Ты все стараешься быть как эти люди Кондора, которые так боятся женщин, что убегают от собственных жен и домов за тысячу миль и в дальних краях насилуют совсем незнакомых им женщин!
      Однако этот удар пролетел мимо Порчи, душа которого слишком зачерствела, чтобы воспринимать такие упреки, зато попал прямо в мою мать Зяблика. Мы с ней как раз сидели в гостиной у камина и слышали, что сказала Бесстрашная. От ее слов мать вся как-то сгорбилась, словно пытаясь проглотить комок боли, застрявший в горле. И тогда я в страшном гневе набросилась на бабушку, потому что хранимый в сердце моем образ Кондора стал для меня теперь символом свободы и силы, которые я почувствовала благодаря моему отцу за те полгода, что он провел с нами. Я встала в дверях между двумя комнатами и заявила:
      — Это неправда! Я женщина Кондора!
      Все так на меня и уставились. Мой ответный удар причинил боль каждому из них, но больше всех бабушке. Она смотрела на меня совершенно несчастными глазами. Я выбежала из дома и ушла подальше от города, на речку, туда, где из ее берегов били чистые родники, и долгое время сидела там, злясь на себя, на все свое семейство, на всех жителей Синшана, на всех жителей Долины. Я опустила руки в воду, но даже этой чистой водой невозможно было вымыть из моего сердца то, что душило меня, смущая душу и замутняя разум. Я не смогла даже нужных слов произнести, когда страж реки, маленький зяблик, уселся рядом со мной на куст дикой азалии. Мне ужасно хотелось прямо сейчас снова отправиться в горы, но я понимала, что даже если пойду, то ничего хорошего из этого не выйдет: я не смогу даже ступить на тропу пумы или койота, так и буду ходить по кругу собственного, человечьего гнева.
      И весь тот год мне пришлось ходить по этому злосчастному кругу.
      Он привел меня снова на то же место у ручья, в дни, предшествовавшие Танцу Воды, с кувшином из синей глины, который каждый вечер перед вечерними песнопениями в нашей хейимас должен был быть наполнен. Когда я возвращалась назад, то на тропе, где ее пересекает Малый Ручей Конского Каштана, перед тем, как тропа начинает медленно подниматься в гору между дубами, я увидела своего братца Копье, который сидел на берегу у самой воды, положив одну ногу ступней вверх на колено другой, и пытался вытащить что-то из босой подошвы. Он как ни в чем не бывало обратился ко мне:
      — А, это ты, Северная Сова! Может, тебе эту проклятую колючку разглядеть удастся?
      Впервые за эти два года он заговорил со мной. Я опустилась на сухие камешки на берегу ручейка и стала исследовать его подошву, пока не обнаружила кончик вонзившейся в ногу колючки и не вытащила ее ногтями.
      — Что ты здесь делаешь? — спросила я.
      — Домой возвращаюсь, я в дозоре был, — ответил он. — Остальные уже давно вперед ушли, а мне пришлось с этой колючкой возиться. Спасибо тебе!
      — Он все еще продолжал сидеть, зажимая ногу в том месте, где была ранка.
      — Почему ты ходишь босиком? — спросила я.
      — А ничего, нам так положено, — равнодушно откликнулся он. Он сказал это совсем как тогда, когда был еще моим троюродным братом Хмелем и смотрел на меня добрыми глазами. — А ты будешь танцевать на Празднике Воды? — спросил он. До праздника оставалось как раз девять дней. Я сказала, что буду, и он пообещал:
      — Я непременно приду сюда. В Синшане Танец Воды празднуют лучше, чем в Мадидину. К тому же здесь все мои родственники из Дома Синей Глины.
      Я промолчала. Я ему больше не доверяла.
      Ему очень шла одежда из некрашеного полотна. Единственной приметой того, что он из Общества Воителей, была шапка из шкуры черного козла, островерхая, как шлемы людей Кондора. Но шапку он почему-то снял. Потом, неуклюже помяв ее в руках, снова напялил на голову.
      Воздух над Горой Синшан светился розовым, точно мякоть арбуза, и на диких овсах, что росли по склонам Большого Холма, лежал красноватый отблеск. Цвел дикий табак, наполняя воздух своим ароматом. Я сорвала на берегу листочек мяты и приложила к тому месту, где на его подошве, темной и загрубелой, выступила капелька крови.
      — Я должна отнести кувшин с водой в свою хейимас, а потом еще сходить в хейимас Обсидиана, — проговорила я наконец. Я хотела, чтобы он понял: я собираюсь вступить в Общество Крови и получаю там соответствующие наставления. Да и вообще, лучше бы я поскорее ушла: я была слишком ошеломлена тем, что он заговорил со мной запросто, как прежде; и в то же время уходить мне не хотелось.
      На этот раз он ответил не сразу. А когда наконец заговорил, то голос его звучал по-доброму и задумчиво.
      — А когда ты наденешь некрашеные одежды? — спросил он, и я сказала, что после Танца Воды, в следующее полнолуние. Он сказал:
      — Я приду на этот праздник. Я непременно приду в ваш дом Высокое Крыльцо! — и улыбнулся, а я впервые вспомнила, что ведь по случаю моего вступления в Общество Крови непременно устроят праздник, и я надену свои новые одежды — в знак того, что я стала взрослой.
      Я сказала:
      — Приходи. Мы напечем кучу пирожков с грибами. Однажды, когда мы были еще детьми, во время Танца Солнца в Мадидину он один съел целое блюдо пирожков с грибами, прежде чем их успел попробовать хоть кто-нибудь еще, и его тогда несколько лет дразнили обжорой.
      — Отлично! — сказал он. — Вот я их и съем. Ах, Северная Сова! И какой же ты тогда станешь?
      — В основном такой же, как и сейчас, — ответила я.
      — А какая ты сейчас? — Он смотрел прямо мне в глаза, пока я не отвернулась. Помолчав, он вдруг сказал:
      — Ах, Северная Сова! Иногда… — и вдруг умолк.
      Я еще подумала — да и сейчас уверена в этом, — что тот человек, который выглянул тогда из его глаз, и был Настоящий, а не тот, что считал себя Воителем и всегда от меня отворачивался, показывая, что он Мужчина и у него есть собственное «я». Наверное, потому, что он сидел на берегу ручейка, в него вселилась душа Воды. Я перестала его бояться и стала с ним разговаривать как ни в чем не бывало. Не помню уж о чем, но он охотно и спокойно отвечал мне, и мы так проговорили еще довольно долго. А когда роща земляничных деревьев у вершины Большого Холма на фоне закатного неба стала казаться черной и тот розовый волшебный свет погас, мы побрели по тропе над речкой, я впереди, он следом, а иногда, если тропа была достаточно широкой, шли рядом. Когда мы поднялись на площадь для танцев, вечерняя звезда уже ярко горела в небесах, а звезда Добра сияла над черными силуэтами эвкалиптов. Мы вместе прошли мимо городского Стержня, и он сказал еще раз:
      — Я непременно приду на праздник, — и пошел дальше к мосту. Я отправилась к себе, в дом Высокое Крыльцо, чувствуя, что невероятно изменилась с тех пор, как сегодня вышла из этого дома.
      Все четыре ночи Копье приходил в Синшан на Танец Воды, а потом пришел, как и обещал, в дом Высокое Крыльцо на мой праздник в честь вступления в Общество Крови. Праздник был скромный, ведь у меня было только полсемьи, да и та небольшая, и не все в ней были достаточно щедрыми или общительными людьми; но Девять Целых спел для меня Песнь Отцов и подарил мне фарфоровую чашку, украшенную глазурью цвета крови — эту краску делали с примесью ртути, которую добывали в Горе Синшан; а бабушка подарила мне свое бирюзовое ожерелье, привезенное с Оморнского Моря. Я надела тонкую рубашку из некрашеного полотна, которую мать сшила специально для меня из той ткани, хлопок для которой я старательно собирала и пряла еще в прошлом году; потом — пышную, с тремя оборками юбку и верхнюю рубаху с длинными рукавами, а поверх всего еще и жилет из очень мягкого гладкого льна, который подарила мне Ракушка. Я напекла немыслимое количество пирожков с грибами — так много, что потом мы раздавали их целыми корзинами. Копье вел меня в танце первым. Он был искусный танцор и все время с улыбкой смотрел на меня поверх голов танцующих. В душе я уже называла его совсем другим именем, которое, по-моему, подходило ему куда больше, чем Копье: Взгляд Пумы.
      Итак, я вступила в Общество взрослых женщин, и из головы у меня не выходил танцующий горный лев. Это был недолгий счастливый период среди подступавших со всех сторон неудач и неприятностей, хотя, наверное, уже на следующий год я бы не назвала это время таким уж счастливым, ибо Копье снова отвернулся от меня. И вот тогда я решила, что в жизни моей вообще уже больше не будет ничего хорошего.
      Я винила Общество Воителей за то, что они отняли его у меня, и это действительно было так, но, надо сказать, и его собственный Дом и семья, в общем-то, были виноваты не меньше. Мы продолжали изредка встречаться и разговаривать — чуточку чаще, чем просто случайно. Мне было пятнадцать лет, а ему семнадцать, мы считались дальними родственниками; нам было еще рано думать о любви, и даже если бы речь зашла о браке, родство наше сочли бы недостаточно далеким, чтобы можно было им пренебречь. Его сестра ревновала меня к нему и дружить со мной перестала. И кое-кто из его Дома в Мадидину и в Синшане был против меня: ведь если бы Копье на мне женился, то перешел бы в семью полукровки, дочери «человека-без-Дома».
      Все это я знала, но мне на все было наплевать. Не думаю, чтобы меня в тот год интересовало что-то еще, кроме наших с ним отношений, и думала я только о нем одном, вот только не знаю, как это выразить словами. Пытаться изобразить на бумаге подобное чувство — это все равно что пытаться вспомнить, что ты чувствовал, будучи сильно пьяным — так недолго и с ума сойти. Говорить о влюбленности можно, только если сам влюблен, а я больше никогда ни в кого не была влюблена с тех пор.
      Во время Танца Луны все молодые Воители приняли что-то вроде обета воздержания; и с той поры Копье больше со мной не встречался, не смотрел на меня, проходя мимо, не отвечал, когда я с ним заговаривала, если — пусть изредка — мне удавалось его увидеть.
      Как-то раз в отчаянии я пошла за ним следом в поля близ Мадидину в жаркий полдень одного из последних дней сухого сезона и сказала:
      — Неужели такие храбрые мужчины боятся даже разговаривать с женщинами?
      Он не ответил.
      — Когда-то я в сердце своем назвала тебя одним священным для меня именем. Хочешь узнать, какое это имя?
      Он снова промолчал, на меня и не взглянул и продолжал заниматься своей работой.
      И я пошла прочь, оставив его там с мачете и корзиной среди длинноруких искривленных виноградных лоз. Крупные листья их цвета ржавчины были покрыты пылью. Дул сильный сухой ветер.
      Поскольку Копье стал Воителем, я хотела, чтобы наши две жизни были настолько близки и похожи, насколько это возможно, и стала посещать собрания Союза Ягнят и училась у них в течение всего следующего года. Любовь во мне любила все, что любил мой любимый. Все мои мысли и чувства были заняты только им одним: я была служанкой своей любви и служила ей так же преданно и верно, как солдаты моего отца служили ему, своему командиру
      — безоговорочно, беспрекословно. И я обнаружила примерно то же самое в Союзе Ягнят: там говорили о любви, о служении долгу, о покорности, о принесении себя в жертву. В тот год подобные идеи прямо-таки переполняли меня, и сердце мое билось тяжело и жарко от таких мыслей. Все казалось мне ничтожным в сравнении с этими благородными требованиями — любить, служить, подчиняться и приносить себя в жертву. Женщины из Союза Ягнят говорили мне, что нам не дано знать кодекс Воителей, так что единственный путь для женщины понять эту тайну — путь любви, служения и подчинения мужчине, который в такие знания посвящен. С этим я была абсолютно согласна, потому что Копье заслонил для меня весь белый свет, и остальное в те дни для меня просто не существовало. Тот год, что я провела в Союзе Ягнят, оказался сплошной ложью, отрицанием всех моих собственных представлений и моей сущности, но ведь все это было и никуда от этого уже не денешься. В жизни подростков многое носит такой двойственный характер; их выдумки зачастую правдивы, а их истины ложны, и как часто в нашем жестоком мире разбиваются из-за этого их сердца. Они летят, парят и тут же падают на землю; они все видят насквозь, но остаются слепыми. Союзы Ягнят и Воителей были как бы специально предназначены для подростков и для тех, кто оказался не в состоянии пока выбрать свой путь в жизни или просто вообще не хотел этого делать.
      Поскольку я была внучкой Порчи и дочерью Зяблика, то в Союзе Ягнят мои позиции укреплялись быстро. Через несколько дней после разговора с Копьем на разогретых солнцем виноградниках я уже должна была руководить одной из церемоний седьмого дня, характерной для этого Союза: обрядом жертвоприношения.
      Чувствую, не стоило бы мне писать, что там происходило. Несмотря даже на то, что никаких Союзов Ягнят больше не существует. И хотя все, что я напишу, вызовет ныне лишь любопытство, рука моя тяжело повисает в воздухе
      — ей не хочется выдавать тайну, которую я некогда во всеуслышание обещала сохранить. Никакой особенно страшной тайны там, разумеется, не было, однако обещание есть обещание.
      Даже тогда все примерно представляли себе, что за церемонии совершаются в этом Союзе, потому что людям не раз приходилось видеть, как осуществлявший таинственный обряд принесения в жертву птицы или зверя выходит на улицу с окровавленными руками, ибо мыться ему запрещено: это служит еще одним доказательством священнодействия. И вот я, совершив обряд, вернулась в дом Высокое Крыльцо.
      Бабушка как раз накрывала на стол к ужину; стол был покрыт старенькой, сотканной ею собственноручно скатертью из белого полотна, где синяя ниточка пропущена в каждом четвертом и каждом пятидесятом ряду; скатерть была хоть и старая, но мягкая и очень чистая. Я тупо смотрела на эту чистую скатерть, а бабушка сказала мне:
      — Ступай сперва вымой руки, Северная Сова.
      Она прекрасно знала, что мне не полагается смывать кровь с рук в течение суток, но это правило она ненавидела, как и все подобные правила Воителей и Ягнят. Она явно испытывала отвращение ко мне, и душа ее страдала от того, что ее внучка занимается подобными вещами. Я это понимала. Мне тоже было противно, я тоже страдала в душе и тоже была исполнена ненависти. Но я ответила ей:
      — Я не могу.
      — В таком случае ты не сможешь есть за этим столом, — отрезала бабушка. Голос ее, и губы, и руки дрожали. Видеть ее мучения мне было невыносимо.
      — Я тебя ненавижу! — крикнула я и, выбежав из дому, бросилась через площадь к мосту. Почему я пошла этим путем в сторону Долины, а не холмов, понятия не имею. Я перешла по мосту на другую сторону Ручья Синшан и увидела на берегу среди жеребят и ослов высокого гнедого коня. Я так и застыла, уставившись на него. И вдруг из-за амбаров вышел отец и поднялся наверх ко мне.
      Он оторопело смотрел на меня — зареванную, всю перепачканную кровью чуть ли не до ушей. Я видела, что он меня не узнает. И сказала:
      — Я же твоя дочь!
      Он подошел ближе и взял мои руки в свои. И тут я зарыдала в голос. Мимо нас по дороге прошли с полей домой несколько человек, и один из них сказал:
      — Значит, ты все-таки вернулся, мужчина из дома Высокое Крыльцо! Хороший же день ты для этого выбрал.
      Я сдержала рыдания, и мы с отцом пошли вверх по склону хонма, вдоль террас виноградников, откуда был виден первый ряд домов Синшана и поля, залитые полуденным солнцем. Лето в тот год было жаркое, засушливое. Лесные пожары пылали за северо-восточными вершинами, и порой было не продохнуть от запаха дыма и гари, и в дымном мареве гряда холмов на северо-востоке казалась серо-голубой ленточкой в серо-голубом небе.
      Отец сперва решил, что я поранилась, и пытался выспросить у меня, что случилось. Но я не могла рассказать ему всего, что случилось за это время. И сказала только, что поссорилась с бабушкой.
      Он уже немного подзабыл наш язык и с трудом подыскивал слова. Я наблюдала за ним. На лбу у него появились залысины, так что лицо стало как бы еще длиннее, и выглядел он очень усталым, но показался мне еще шире и выше, чем помнилось, хотя сама я за это время успела подрасти и превратиться из ребенка в девушку.
      — Я пришел, чтобы поговорить с Ивушкой, — сказал он.
      Я только головой покачала. Слезы вдруг снова потекли у меня по щекам, и он, увидев это, решил, что Ивушка умерла, и даже слегка застонал.
      — Нет-нет, она по-прежнему с нами, в Доме Синей Глины, — поспешила я успокоить его, — но только она больше не Ивушка; она взяла свое первое имя
      — Зяблик.
      — Она что же, замуж вышла? — спросил он.
      — Нет, — сказала я, — она никогда не выйдет замуж. И никогда не станет говорить с тобой.
      — Я никак не мог прийти раньше, — сказал он. — Ты это понимаешь? Мы вынуждены были отвести армию не на Побережье Амаранта, а далеко на север.
      — И он рассказал мне, где был, назвал множество таких мест, о которых я даже не слышала, и снова повторил:
      — Я никак не мог прийти тогда, когда обещал. Я хочу ей все это сказать.
      Я снова покачала головой. Но выдавить из себя сумела только одно:
      — Она все равно не станет говорить с тобой.
      — Да и правда, с какой стати ей говорить со мной теперь? — сказал он безнадежно. — Глупо было вновь возвращаться сюда.
      Я почувствовала, что он вот-вот уйдет навсегда, и закричала что было сил:
      — Но ведь я же с тобой разговариваю! Я ждала тебя, ждала! Я ждала, когда ты вернешься!
      И он отвлекся наконец от своих мыслей и внимательнее посмотрел на меня; потом назвал меня по имени: Северная Сова.
      — Я уже не Северная Сова, — возразила я. — Я больше не ребенок. Я вообще никто. У меня даже имени нет. Я дочь Кондора.